Текст книги "Математика любви"

Я надеюсь, что приготовления к бракосочетанию сестры не мешают вашей работе. Мне известно, что окружающие склонны думать, будто незамужняя леди, которая живет в комфорте и уюте в доме своих родителей, располагает неограниченным временем, дабы посвятить его только и исключительно удовлетворению нужд и прихотей других людей. Совершенно очевидно, что ваша поездка к мистеру Веджвуду, в ходе которой вы сможете оценить его работу, должна оказаться интересной, и я с нетерпением жду известий о ней после вашего возвращения.

Прошу передать мои самые искренние и сердечные поздравления вашей сестре по случаю ее бракосочетания, а также пожелания счастья в дальнейшем в качестве миссис Барклай.

В начале сего письма я намеревался принести свои извинения за задержку с ответом, но меня отвлек ваш вопрос о том, как я провожу свои дни. Прошу вас верить, что в мои намерения не входило проявить неуважение к вам и создать впечатление, будто я не хочу отвечать на ваши письма. В первую очередь я посчитал себя обязанным дождаться от вас подтверждения того, что вы хотите продолжать нашу переписку (и теперь, после того как получил от вас необходимые заверения, могу признаться, что мне бы очень ее не хватало, прими вы решение прервать ее). Во-вторых, вследствие некоторых домашних неурядиц в течение последних дней у меня совершенно не было свободного времени, чтобы со всем вниманием ответить на ваше письмо. В поисках тишины и уединения, которые, к величайшему сожалению, не могла мне обеспечить гостиница «Лярк-ан-съель», расположенная у самых городских ворот Порт-де-Намюр, я переехал на рю де л’Экуйе и свой новый адрес указываю в конце этого письма.

Умоляю простить меня за то, что я начал уже третью страницу своего письма, но пока так и не выполнил вашу просьбу относительно осады Бадахоса. Вы найдете план города и нашу диспозицию вокруг него на обороте этого листа. Собственно говоря, мы смогли отпраздновать лишь сугубо стратегический факт взятия Бадахоса штурмом. Все три бреши, пробить которые артиллерия сподобилась только после нескольких недель обстрела, оказались фактически бесполезными. Первая была затоплена в ходе наводнения, намеренно устроенного французскими инженерами, вторую они заминировали и разбросали по ней доски, усеянные гвоздями, а в третьей попросту создали лес из шпаг и палашей, которые рассекли бы на кусочки любого, кто рискнул приблизиться к ней…

… Тот факт, что испанцы изначально сдали город французам без намека на сопротивление, а те защищали его до последнего солдата еще долго после того, как взятие стало неминуемым, мы сочли нарушением неписаного кодекса ведения войны, и наши солдаты искали отмщения. Войдя в город, они принялись убивать и грабить, и наши офицеры, число которых катастрофически уменьшилось после штурма, не смогли остановить их. Убийства, пытки, грабежи и изнасилования по своим масштабам превосходили все, что мне доводилось видеть на поле боя. В это время мы из последних сил пытались увести женщин в безопасное место, а также отправить солдат, которые были еще в состоянии распознать своих офицеров, обратно в лагерь.

Лорд Веллингтон терпел эти непотребства в течение трех дней, после чего направил в город португальскую дивизию с офицерами-англичанами, которые нескольких солдат повесили, а остальных вытеснили за пределы города. У них отобрали награбленное, выпороли батогами и привели к трезвости и повиновению.

В жару людям снятся сны. Иногда кошмары. Я проснулась мокрая как мышь, пот лил с меня ручьями. И только когда я открыла глаза, то заметила бледно-серый рассвет, сочащийся в окна, а огня в камине и криков мальчишек, напоминающих волчий вой и улюлюканье, больше не было. Пробуждение отсекло от меня эти видения, закрыв перед ними дверь.

За окном надрывались птицы. Они чирикали, свиристели, пищали и вскрикивали на разные голоса, создавая невероятную и невыносимую живую какофонию звуков. Они, конечно, пели и в городе, но когда я там слышала их хор, то это означало лишь, что я опять не выспалась и опоздала в школу.

Мне было лень принимать ванну, но душа я не нашла, поэтому пришлось скорчиться в холодной громадине и плескать на себя водой из-под крана. Из открытого окна тянуло сквозняком, и я продрогла до костей, пока дошла до спальни. Из радиоприемника доносилось негромкое бормотание, но я не вслушивалась в слова диктора: у меня было такое ощущение, будто он не здесь, а где-то далеко-далеко, и то, о чем он говорил, не имело ко мне никакого отношения.

Одевшись, я подошла к зеркалу. Стоит ли накладывать макияж, если он все равно потечет в такую жару? Глядя на свое чисто вымытое лицо, впервые за много лет я решила, что не стоит, поскольку мне не для кого было прихорашиваться. Интересно, что видели во мне люди, другие люди? Меня нельзя было назвать красивой или стройной, но при всем том я не была и дурнушкой. Во всяком случае, парни так не считали. А того, что у меня внутри, сразу и не разглядишь.

Я спустилась вниз. Там никого не было. На разделочном столике стояла металлическая хлебница, и в ней я обнаружила ломтики нарезанного хлеба, но мне было лень намазывать его чем-нибудь. Итак, я стояла у окна, жевала хлеб и наблюдала за невероятно жирным голубем, балансировавшим на сухой ветке. В кухню вошел Сесил, я услышала шлепанье его ног. Он по-прежнему был голым, если не считать порванных трусов фирмы «Уай-франт», и никто не удосужился смыть с него вчерашнюю грязь.

– Привет, Сесил, – сказала я.

– Привет.

Он подошел к хлебнице и встал на цыпочки, пытаясь достать ломоть, отчего десять грязных пальцев у него на ногах растопырились на полу.

– Хочешь, я дам тебе кусочек хлеба? – предложила я.

Он кивнул. Я подняла крышку, вынула пару ломтиков из пластикового пакета и протянула ему. Он сунул один в рот, не сводя с меня глаз, как если бы я была животным, которое пока ведет себя тихо и спокойно, но которого следует на всякий случай опасаться.

– Занятия в школе уже закончились? – наконец не выдержала я. – Ты ведь ходишь в школу?

Он покачал головой.

– А сколько тебе лет? Когда у тебя день рождения?

Он пожал плечами, потом снова тряхнул головой. На остреньком личике маленького марсианина выделялись раздувшиеся щеки, он еще не прожевал хлеб. Мне стало интересно: неужели он всегда такой неухоженный? Но я знала, что социальные работники, как правило, не занимаются такими, как он и Рей. Даже если и должны это делать.

Я спросила:

– А где Рей?

Или Сесил зовет его по-другому?

– Не знаю. Спит, наверное.

Внезапно в заднюю дверь кто-то постучал, и я подпрыгнула на месте от неожиданности. Сесил исчез как по мановению волшебной палочки. Спустя мгновение я увидела его, спрятавшегося за одним из больших холодильников. Снова раздался стук. Это оказался почтальон.

– Доброе утро, – поздоровался он. – Какая жара, вы не находите? Заказное письмо для мистера Хольмана.

Я сообразила, что это не могла быть обещанная открытка от матери, прошло слишком мало времени. Я расписалась в журнале, который протягивал мне почтальон. В общем-то, я не слишком расстраивалась, если честно. Совсем неплохо было отдохнуть в тишине и покое. К тому же среди почтовых конвертов и извещений я обнаружила письмо от Холли.

Когда я вернулась в кухню, Сесил все еще сидел в своем укрытии.

– Смотри, я тоже получила письмо, – сказала я.

Заказное письмо было толстым, адрес напечатан на машинке или принтере, а остальные письма походили на счета. Я положила их на стол.

– Взгляни, моя подруга Холли обклеила конверт вырезками из журналов.

Сесил медленно подошел ко мне и уставился на конверт.

– Зачем?

– Чтобы он выглядел красиво. Видишь, вот цветы, – сказала я, показывая на куст коки, – а это Эйфелева башня. Она находится в Париже.

– Однажды я тоже видел башню. К ней прибили людей, как жуков. Они все были мертвыми.

– Какой ужас! – воскликнула я. – Но теперь больше так не делают.

– Но раньше ведь делали.

– Только в истории.

– Что такое история?

Мне пришлось надолго задуматься. В конце концов я сказала:

– То, что было давным-давно. И далеко, в другом месте. – В памяти у меня внезапно всплыли тени прошлой ночи. – Хотя, наверное, здесь тоже была своя история… Видишь, а вот плюшевый мишка, и у него на животе нарисовано сердце.

– Я люблю мишек. – Он подтянул конверт к себе и посмотрел на адрес. – А почему почерк с такими завитушками?

– Потому что моя подруга Холли считает, что так красиво, особенно с картинками.

– А ты тоже думаешь, что так красиво?

– Да. Ведь Холли украсила конверт специально для меня.

– Она твой друг?

– Да, – в который уже раз ответила я. Мне стало грустно, в горле застрял комок.

– У меня тоже есть друг. Иногда мы с ним видимся.

– Правда? Вот здорово! Сесил, послушай, внизу есть туалет?

– Да.

– Можешь показать, где? Мне надо туда.

– Он рядом с моей комнатой.

– А где твоя комната?

– Пойдем, я покажу тебе.

Он вышел в коридор, который вел к задней двери, а потом повернул налево, в неприметную дверь, о которой я раньше думала, что это дверца шкафа или чего-то в этом роде. За ней тянулся еще один коридор, темный и мрачный, с голым бетонным полом и стенами. В нем не было окон, но почему-то он казался хрупким и ненадежным, готовым обрушиться в любое мгновение. В конце его виднелись три двери в ряд. За одной из них оказалась ванная комната, вонючая, какими всегда бывают туалеты для мальчиков в школе.

– Спасибо, – пробормотала я, стараясь не дышать. Когда я вышла из туалета, он стоял в дверях соседней комнаты.

– Это твоя спальня? – поинтересовалась я.

– Нет, – ответил он. – Это спальня Сюзанны.

– А кто такая Сюзанна?

– Она стирает.

– Ты имеешь в виду, она стирает здесь белье?

– Да. И еще моет полы. А иногда играет со мной. Когда мне снятся страшные сны, я залезаю к ней в кровать.

– А где она сейчас?

– Она уехала домой вместе с остальными. Так сказал дядя Рей.

– Ты по ней скучаешь?

– Да. Я нарисовал для нее картину. Заходи, я покажу тебе ее. Сесил переступил порог последней комнаты, и я последовала за ним. Воздух в ней был душным и спертым. В комнате имелось темное, закрытое окно с наполовину задернутыми занавесками. На полу валялась грязная одежда, а на кровати лежали серые простыни. Я ожидала увидеть прикрепленные к стенам листы бумаги – и действительно увидела несколько, – но, оказывается, ему разрешали рисовать прямо на стенах.

Должно быть, он вставал на цыпочки, чтобы достать как можно выше, и нарисовал человечка с большим улыбающимся лицом, длинными черными волосами и синими глазами, с растопыренными кляксами вместо пальцев на ногах и руками-спичками. Он показал на фигурку рукой, а потом подбежал к стене и прижался к зеленому платью, и на какое-то мгновение мне показалось, будто фигура вот-вот сойдет со стены и обнимет его.

На другой стене он, по всей видимости, работал большой малярной кистью, поскольку на ней там и сям виднелись красные влажные пятна. Было заметно, что он попросту тыкал кистью в стену – изо всех сил, как будто хотел проткнуть ее насквозь.

Когда я оглянулась, его уже не было.

Я решила отложить чтение весточки от Холли до того момента, пока не поднимусь к себе наверх. Она писала очень мелким, убористым почерком на почтовой открытке с рисунком радуги на обороте, но открытка была не слишком большой, так что много новостей разместить на ней не удалось. Холли написала, что на лето она нашла себе работу в «Теско» и что ее мамаша очень разозлилась из-за этого, поскольку хотела, чтобы Холли поехала с ней в Марракеш.

«Впрочем, я с большим удовольствием потрачу деньги на Мальорку в сентябре, если все получится. Может, ты тоже сможешь поехать, а? Мама говорит, что мы можем поехать вдвоем, если я заработаю немного денег, и Скай с Куртом тоже едут. Я случайно столкнулась с Эйлин в супермаркете «Ауэр прайс», и она рассказала, что встречается с Дэвидом Картером. Но мать Эйлин возражает, потому что отец Дэвида – цветной, и она не позволяет им встречаться у Эйлин дома, она такая старомодная. Моя мать сказала, что они могут приходить к нам, и вот, когда я прихожу с работы, мне больше всего на свете хочется содрать с себя униформу и принять душ, а они там, в моей спальне, на кровати, то есть на всей кровати…»

Я закончила читать открытку и спрятала ее. Близился к концу ленивый птичий концерт, в раскрытое окно вливался запах травы и солнца, но в это мгновение я бы отдала что угодно, только бы оказаться в грязном и смрадном Лондоне вместе с Холли. И пусть у меня будут болеть ноги, пусть мои руки будут пахнуть медяками и мелочью, пусть мне придется с трудом расстегивать пуговицы на униформе, выданной в «Теско», пусть на моей кровати валяются Эйлин и Дэвид… Вот только сейчас было раннее утро, и все там было не так. Открытка не могла рассказать мне, что делает Холли. Но все равно я бы многое отдала, чтобы оказаться в городе. Если бы у меня было что отдавать…

Я услышала рев моторов и выглянула в открытое окно спальни. Из-за угла показались два белых фургона, которые, подпрыгивая и переваливаясь на ухабах, покатили к старой передней двери. Они остановились прямо под моим окном, и сверху мне были хорошо видны старые, пожелтевшие, исцарапанные пластиковые крыши. Как-то раз я оказалась на заднем сиденье подобного фургона с одним мальчиком. Фургон принадлежал его отцу, в нем было холодно, пахло бензином и вещами чужих людей, и крыша пропускала свет, подобно глазам старухи.

Шаги на лестнице, стук в дверь, резкий запах пота.

– Анна, – сказал Рей. – Извини, что приходится тебя побеспокоить. Эти люди сейчас заберут лишнюю мебель.

Мне пришло в голову, что, может быть, следует предложить им свою помощь. В конце концов, я ведь прекрасно разбиралась в переездах. Мне пришлось переезжать не один раз. Каждый раз, когда на сцене появлялся новый ухажер матери, и каждый раз, когда он сваливал. Каждый раз, когда квартплата оказывалась слишком высокой или сама квартира становилась слишком мрачной. Каждый раз, когда мать находила новую работу, и каждый раз, когда она ее теряла. Я знала, как пристроить горшки с цветами в задней части фургона, а самой втиснуться на переднее сиденье рядом с ней и ее очередной пассией, кем бы он ни был. Иногда вслед нам на прощание махала рукой соседка, пару раз – мои школьные подружки. Чаще всего нас не провожал никто: в тех местах, где мы жили, всем на все было наплевать. Я подумала, а придут ли в следующий раз Холли и Таня провожать меня, если он будет, этот раз.

Но этот переезд оказался совсем не таким, как те, к которым я привыкла. Белль восседала в конторе и командовала грузчиками, требуя, чтобы они аккуратнее выносили шкафы с картотекой, которые ей даже не принадлежали, а Рей только улыбался и обливался потом. Каждый раз, когда она повышала голос, он бежал к ней, чтобы узнать, что нужно. Хотя на самом деле как раз ему лучше других было известно, что и как следовало делать, несмотря на огромное количество мебели.

– Я могу помочь?

Он прекратил засовывать мусор из корзины в мусорный пакет, выпрямился и взглянул на меня.

– Нет. Думаю, мы управимся сами. Спасибо, что предложила свою помощь. – Он огляделся по сторонам. – Нет, в самом деле, остались только большие вещи. Не беспокойся. Когда все уберут, здесь станет намного свободнее. А пока на твоем месте я бы пошел и прогулялся. А перевозку оставь мне. – Один из мужчин подхватил пустую мусорную корзину и вышел с ней. Я расслышала металлический лязг, когда он сунул ее к остальным. – Пока грузчики еще здесь, ты ничего не хочешь поставить в свою комнату? Я скажу им, и они занесут мебель, которая тебе нужна.

– Стол мне бы не помешал. И, может быть, еще стул.

– Ну конечно, – дружелюбно отозвался он, но в голосе его прозвучало удивление, как если бы он решительно не представлял себе, на что вообще похожа моя комната и зачем мне понадобились стол и стул.

Мне стало интересно, что он думает по поводу того, что я буду здесь делать. Очевидно, он полагал, что в школе останутся какие-нибудь люди – учителя и так далее. Наверное, все случилось слишком уж неожиданно. Я имею в виду то, что школа закрылась, и все такое. «Банк перекрыл краник», – вспомнила я слова маминого приятеля с «ягуаром», когда он как-то вечером явился в гости уже без него. Рей постоянно начинал говорить о чем-нибудь, а потом умолкал на полуслове. Может быть, он ошарашен, растерян и до сих пор не пришел в себя, как случилось и с мамочкиным приятелем. А тут еще приезд Белль – вынужденный, как я поняла. «Видишь ли, ей пришлось нелегко в жизни. Она пережила эвакуацию. Война. И то… как с ними обращались. Иногда… Но она очень рада, ты можешь мне поверить», – сказал Рей.

Грузчики вынесли из спальни все гардеробы и кровати, за исключением моих, а я получила стол и стул. Они опустошили дом, вытаскивая штабели стульев, столы, шкафчики для одежды, школьные доски, буфеты, гимнастические снаряды и тренажеры, большие кухонные машины и два холодильника, и свалили все это на лужайку перед входом. Так что когда я вышла на улицу и оглянулась, мне показалось, что дом наконец-то отрыгнул все это школьное барахло.

Жара стояла просто неимоверная. Плотная серая туча нависла над землей и над нами подобно огромному стеганому зимнему одеялу. Не успела я дойти до калитки, как у меня уже разболелась голова, а из глаз потекли слезы.

Я мечтала оказаться подальше от Холла, но и идти к Эве не собиралась. Я не хотела, чтобы они подумали, будто я специально болтаюсь поблизости, чтобы напроситься к ним в гости. Но тут она сама показалась на тропинке между деревьями, направляясь в мою сторону.

– Анна! Доброе утро! А я как раз ищу тебя. Мы с Тео едем в город, и я подумала, что, может быть, ты захочешь поехать с нами?

Хочу ли я? Еще бы. Я бы пошла с ними пешком, если бы они меня пригласили.

У них был старый большой автомобиль «вольво», который выглядел так, словно его сварили из листов железа сразу после окончания нормирования военного времени и с тех пор не мыли. Внутри пахло выхлопными газами и высохшей кожей. На сиденье рядом со мной лежала приготовленная к отправке посылка, на ней был написан адрес какой-то компании в Германии, а в багажном отделении, насколько я смогла разглядеть, были сложены картонные коробки с подрамниками. Под ногами у меня валялись смотанные в клубок электрические провода большого сечения, треножник и старые иностранные газеты.

– Мы организуем выставку, – сказала Эва через плечо. За ревом мотора ее почти не было слышно.

Тео гнал машину очень быстро, одной рукой держа руль, а другую, в которой была зажата сигарета, выставив в окно. Впрочем, дорога была пуста, и поездка доставляла мне удовольствие.

– Мы будем заняты все утро, и у тебя будет масса времени, чтобы пройтись по магазинам.

В задней части автомобиля царил полумрак. Сиденье оказалось мягким и продавленным от старости, и всякий раз, когда машина подпрыгивала на неровностях дороги, я проваливалась в него, раскачиваясь, как на качелях. Ощущение было приятным и убаюкивающим. А потом мы выскочили на длинную узкую улицу, по обеим сторонам которой выстроились неряшливые запущенные дома, и пересекли мост. Под ним вместо реки на многие мили протянулась полоса растрескавшейся грязи, посередине которой струился жалкий ручеек, в котором трепыхались ленивые раскормленные утки. Тео надавил на тормоза, и машина замерла перед большим домом цвета шоколадного мороженого, стоявшим на узеньком тротуаре. Передняя дверь открылась, оттуда вышел невероятно высокий худой мужчина и помахал нам рукой. Мы стали выбираться из машины, а он подпер дверь, чтобы она не закрылась, зеленым стеклянным шаром, большим, как футбольный мяч. Где-то внутри дома зазвонил телефон, он снова махнул рукой и через другую дверь вошел в запущенную контору, чтобы ответить на звонок.

Я помогла Эве и Тео вытащить картины из машины и занести их внутрь. Мы как будто кормили ими дом. Собственно, это был не совсем дом, скорее музей. Он был очень старым, и все в нем как-то странно перекосилось и накренилось, включая пол, да и окна почему-то были не прямоугольными. Можно подумать, мы попали в ресторан «Отбивные по старинке»,[20]20
  Ресторан в Нью-Йорке, бывшая таверна, открытая в 1800 году на Сидар-стрит в финансовом сердце города. В меню всегда фирменное блюдо – баранья отбивная по-английски.


[Закрыть] где стены оклеены рисованными обоями, на потолке видны почерневшие от времени балки и медные лампы. Но это был отнюдь не ресторан «под старину», хотя пара предметов старинной мебели все-таки имелась в наличии, очень чистых, мягких на вид и пахнувших медом и лавандой. Впрочем, осовременить его тоже никто не удосужился, здесь не было виниловых полов, супермодного покрытия на панельных дверях и вычурных поручней перил. Пол был сделан из простых деревянных досок, но начищен до мягкого золотистого блеска – отнюдь не серый и пыльный, каким он бывает, когда вы скатываете ковер, который пролежал на полу слишком долго. Стены были чисто выбелены, безо всяких излишеств, если не считать таковыми лампы подсветки, использованные вместо краски или обоев, так что мебель мягко сияла в их отраженном свете, а несколько старых картин, висевших на стенах, выглядели живыми, яркими и сочными. Они как будто приветствовали вас.

А вот фотографии, сделанные Эвой и Тео, пусть и привлекали внимание с первого взгляда, но вызывали двойственное чувство. Хотя они были черно-белыми, у меня возникло ощущение, что кто-то взял в руки зубило и с его помощью пробил в стенах целый ряд небольших квадратных окошек на улицу.

У каждого из них была наверху своя выставочная комната, они разделялись арочным сводом и вращающимися двойными дверями, створки которых сейчас были распахнуты и прижаты. Сначала вы попадали в комнату Тео. На большинстве его фотографий камера запечатлела множество людей, вещей и событий. У него был снимок, на котором солдаты сидели в баре с вьетнамскими девушками. Подпись под ним гласила: «Сайгон, 1968 год». Мне не составило труда разобраться в выражении лиц мужчин, без слов было понятно, чего им хотелось, а вот лица девушек ничего не выражали, оставаясь непроницаемыми и гладкими, и казалось, что их глаза и улыбки нарисованы на фарфоре. Мне стало интересно: они выглядели так потому, что были сильно накрашены, или же потому, что на самом деле они думали о чем-то совсем другом и не хотели, чтобы это было заметно? Впрочем, и это было мне знакомо. И внезапно я сообразила, что солдаты сидят вроде как по краям фотографии, а девушки находились в самой ее середине, так что выбраться оттуда они не могли, но именно они приковывали к себе внимание зрителя. Вы смотрели только на них, как смотрели и солдаты. В общем-то, прием был не новый, но, думается, если бы у вас на стене висела такая фотография, то вы часто и подолгу смотрели бы на нее.

– Анна, у тебя есть спиртовой уровень? – окликнул меня Тео из соседней комнаты. Я взяла уровень и отнесла ему. Он приложил его к верхнему краю картины, которую намеревался повесить на стену, и принялся выравнивать, пока не установил строго горизонтально, прищуренными глазами вглядываясь в маленький желтый пузырек воздуха в трубке. – Ты не могла бы отметить на стене места, где надо забить гвозди? Пожалуйста, – попросил он. – Карандаш у меня за ухом.

Я взяла карандаш – его волосы, когда я коснулась их кончиками пальцев, походили на теплую тонкую шерсть – и сделала отметку в петле, которая выступала с одной стороны рамки, потом обошла его и сделала вторую отметку. Он опустил картину на пол, взял дрель и вонзил ее в стену на карандашной отметке, и я увидела, как мускулы у него на руках вздулись и расслабились, и еще раз, когда он проделывал вторую дырку. Потом я приподняла картину и подержала ее на весу, пока он аккуратно и быстро прикрепил ее шурупами к стене.

Мы отступили на шаг и принялись рассматривать изображение. Сначала мне показалось, что это фотография какого-то человека, сидящего в машине с опущенным стеклом, запрокинувшего голову и смеющегося. Но выяснилось, что я ошиблась, и тут желудок у меня подступил к горлу. На фотографии действительно была машина, только сожженная, а на сиденье находилось тело, не скелет, а именно тело, обгоревшее, выгнувшееся от жара, черно-серое, покрытое струпьями. От лица остались только сверкающие зубы, потому что человек явно кричал, умирая.

– Анна? – уже второй раз окликнула меня из соседней комнаты Эва.

– Да, иду. Простите.

– Я хотела бы услышать твое мнение. Я подошла к ней.

– Смотри, – сказала Эва, – вот в это место устремляется взгляд, как только ты входишь сюда из комнаты Тео. Но ты еще далеко от стены. Затем большинство людей поворачиваются сначала направо, а потом кругом, рассматривая фотографии на стенах. При этом они оказываются совсем рядом с ними. – Она кивнула в сторону распакованных снимков в рамках, стоящих у дальней стены. – Как по-твоему, какой снимок нужно повесить на это место, чтобы он первым бросался в глаза?

Несколько секунд я не могла понять, что ей от меня нужно, перед глазами у меня все еще стоял сгоревший человек, и я просто растерялась, да и фотографии Эвы показались мне тусклыми, скучными и унылыми, похожими одна на другую. На одном снимке был виден заброшенный и неработающий бензиновый насос со светящейся табличкой наверху, шланг безжизненными кольцами лежал на земле, и кончик его казался безнадежно сухим и потерянным.

– Ну, что скажешь? – поинтересовалась Эва. – Как насчет вот этой – площади Беркли-сквер?

Я, честно говоря, ожидала увидеть соловьев, мужчин в цилиндрах, женщин в бальных платьях, что-нибудь в этом роде, но на фотографии виднелись одни только перила и ограждения. Они отбрасывали четкие тени на серые квадратные камни мостовой, бордюр тротуара загибался, и еще было видно колесо мотоцикла, выезжающего откуда-то из-за угла. Спицы его сверкали, словно длинные брызги света от взрыва сверхновой звезды.

– Она мне нравится, – пробормотала я, отступая назад и сталкиваясь с Тео, который пришел нам на помощь из соседней комнаты. – Но если смотреть на нее издали, она кажется непонятной. Сбивает с толку, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Да, она права, Эва, – поддержал меня Тео.

– А тебя никто не спрашивает, Тодос Беснио. Я поморщилась, но они уже смеялись. Оба.

– Да любой слепой дурак скажет тебе то же самое, – заявил Тео. – Эта фотография не годится, сюда ее вешать нельзя.

– Итак, Анна, – поинтересовалась Эва, – что мы туда повесим?

Я снова обвела взглядом выстроившиеся в ряд на полу у стены снимки, и на этот раз кое-что разглядела. Здесь нужна была какая-нибудь крупная и простая фотография, над которой не придется ломать голову, чтобы понять, что на ней изображено.

Вот эта, например. Фотография с куском дерева, который я держала в руках, когда была у них дома. Эве удалось сделать так, что и на снимке оно выглядело теплым и гладким. И когда я взяла рамку в руки, то разглядела и пятнышки чернил, или что это было, отчего дерево выглядело серебристым – галогениды, назвал их Тео, галоиды серебра. Я приложила фотографию к стене.

– Может быть, вот эту?

Эва отступила к тому месту, где стоял Тео, и они вдвоем принялись разглядывать снимок.

– Да, – наконец сказала она, – ты права. Согласен, Тео?

– Да.

Она подошла ко мне и взяла фотографию.

– Тогда помоги нам повесить их, Тео, и теперь моя очередь говорить, где ты ошибешься.

Мы как раз успели повесить последнюю картину, когда на лестнице послышался стук каблуков. Это оказался тот самый худой мужчина.

– Тео, Эва, прошу прощения! Я веду себя крайне негостеприимно! Как у вас дела? Я никак не мог освободиться раньше, мне позвонила председатель совета попечителей, а от нее так просто не отделаешься.

– Криспин, познакомься, – сказал Тео, – это Анна Вэар. Анна – Криспин Корднер. Он здесь главный. Директор.

– И еще телефонист, мойщик бутылок и местный подхалим-миротворец, успокаивающий оскорбленное самолюбие наших авторов, – добавил Криспин, пожимая мне руку. – Как поживаете, мисс Вэар? – Он огляделся по сторонам. – Боже мой, какая красота. А какой контраст!

– Не слишком ли разителен этот самый контраст? – с сомнением пробормотала Эва. – Это наша первая совместная выставка.

– Вовсе нет, – заверил ее Криспин. – Встряхните наше старичье. – Он кивнул в сторону фотографий, сделанных Эвой, потом повернулся к арке, чтобы оценить творчество Тео. Мы последовали его примеру. Я пыталась не смотреть на снимок сгоревшего человека.

– Тео! – воскликнула Эва. – Я думала, ты не будешь выставлять эту фотографию.

– Я решил, что не могу обойтись без нее, – возразил Тео.

– Ты никогда не мог трезво оценить свою работу, – заявила Эва. – Если убрать что-то одно, то оставшееся будет производить более сильное впечатление. И кроме того… это немного чересчур.

Я выглянула в окно. Листья на деревьях посерели и пожухли от жары и пыли, они выглядели высохшими и безжизненными. Но перед глазами у меня по-прежнему стояли черно-серые струпья, бывшие когда-то человеком, в пятнышках и трещинках, как кусок дерева, который я держала в руках.

– Криспин, а ты что скажешь? – поинтересовалась Эва. Он долго всматривался в фотографию. Наконец сказал:

– Не для слабонервных, это уж точно. Могут пойти жалобы. Тео заявил:

– Неужели это тебя остановит?

– Нет, конечно, – согласился Криспин. – Во всяком случае, не сейчас. В данный момент попечители очень довольны нами, после выставки Гертина. Но все-таки…

– Ты ведь не собираешься встать на сторону миссис Праведное Негодование из Ипсвича, а, Криспин? – уколол его Тео.

– Нет, конечно нет. Но… Вспомните, это ведь Тим Пейдж украсил стены своего офиса во Вьетнаме фотографиями, о которых агентство Рейтер выразилось, что они слишком отвратительны, чтобы их публиковать?

– Нет, это был Хорст Фаас, – поправила его Эва, – из Ассошиэйтед Пресс. То же самое говорю и я, Тео. Для всех нас это замечательный, потрясающий, сильный снимок, сделанный с большим мастерством. И отпечатанный почти так же хорошо, как если бы я сама сделала его. – Тео ухмыльнулся. – Но большинство посетителей будут шокированы. Шокированы в самом плохом смысле слова, как после дешевого фильма ужасов. Это кич. Кич для вуайеристов.

– Тогда мы все вуайеристы, – возразил Тео. – Если тебя это так беспокоит, то что тогда ты скажешь о борделе? – Он махнул рукой в сторону своей комнаты, где на стене висел снимок с солдатами и вьетнамскими девушками.

Я сказала:

– Но это совсем другое дело. – Они повернулись и взглянули на меня, но я не собиралась сдаваться. – Глядя на ту фотографию, ощущаешь себя солдатом. Вроде как становишься частью происходящего, переносишься во Вьетнам. А эта… В общем, создается впечатление, что вы хотите сделать самому себе больно. И вам это нравится. Делать себе больно, я имею в виду.

– Браво, Анна! – воскликнула Эва.