Текст книги "Падшая женщина"

– Чего желаете, джентльмены?! – выкрикнула женщина в фетровой шляпке.

– Нужна подружка? – подхватила другая, пристраиваясь под ручку к солдату.

Тот, однако, стряхнул ее и отправился дальше.

– Шиллинг за райское блаженство, – пообещала девушка в каштановом парике.

Мэри вспомнила, что ее завут Элис Гиббс. Ходили слухи, что она позволяет мужчинам делать это в рот. Мэри передернуло от отвращения, и она поспешила отвернуться.

В конце улицы показался мужчина в красивых бархатных панталонах, и Мэри прочистила горло.

– Четырнадцать, чистая, – пролепетала она.

Мужчина бросил на нее острый взгляд, но прошествовал мимо и скрылся за углом.

Этим словам ее научила Куколка. Так нужно представляться, сказала она. И только половина из этого была неправдой. Четырнадцать, чистая. Это почти стихи, подумала Мэри. Как там говорилось в стишках, что она учила в школе?

 
В душе чистота,
Когда платье опрятное.
 

– Что-то торговля сегодня идет не очень, верно?! – крикнула девушка с очень светлой кожей, в платье-контуш с серебряной каймой. – Я тебя раньше видела?

– Нет, – нервно ответила Мэри.

Она сказала девушке, как ее зовут, и только потом подумала, что упустила самый подходящий момент, чтобы переменить имя.

Ее товарку звали Нэн Пуллен. Днем та была горничной у одной дамы на Паддл-Док-Хилл – она с гордостью сообщила об этом Мэри, но как только хозяйка засыпала, Нэн вытаскивала из ее дубового шкафа платье покрасивее и отправлялась утюжить улицы. Дорогая одежда служила хорошей приманкой для клиентов; Нэн редко простаивала без дела.

– Подстежка здорово помогает сохранить тепло, – со знанием дела заявила она и похлопала по своей толстой нижней юбке. К четырем утра Нэн всегда возвращалась домой, и ей даже удавалось немного соснуть. – Знаешь, а я коплю деньги.

– О, правда? – спросила Мэри.

– В один прекрасный день я открою свои меблированные комнаты, – похвасталась Нэн. – И не буду ни от кого зависеть.

Довольно скоро Нэн засобиралась восвояси. По ее словам, все хорошие клиенты были сегодня на Пьяцца Ковент-Гарден – так ей подсказывало предчувствие.

– Мой нюх меня никогда не обманывает, – сказала она и постучала кончиком пальца по носу. Нэн махнула рукой другим мисс и ушла. Подол ее красивого платья подметал уличную пыль.

Через некоторое время Мэри увидела еще одного мужчину. Он шел, засунув руки в карманы.

– Пусти меня к себе под плащ, милок, – гаркнула рыжеволосая женщина, прислонявшаяся к ставням. Она старалась держаться в тени, чтобы не было видно, сколько ей лет.

Куколка говорила, что это жена одного лакея-итальянца, которому расплющило руки, так что он не мог больше работать.

За этим мужчиной появился помощник нотариуса в нарукавниках, куда он сложил необходимые бумаги. Рыжая задрала юбки до самых подвязок.

– Как сегодня ваш петушок, сэр?! – крикнула она.

Мэри покраснела, но писарь невозмутимо прошел мимо рыжей, как будто ничего не слышал. Точно так же он прошел и мимо Мэри, но вдруг замедлил шаги, развернулся и посмотрел на нее повнимательнее.

Мэри выпрямила спину и выставила вперед грудь, втянув при этом живот. Она почувствовала, что ее начинает трясти. Только один раз, пообещала она себе. Когда все будет кончено, она непременно найдет другой способ себя прокормить. Должна же найтись работа и для нее. Что-нибудь чинить, или мастерить, или продавать.

Писарь взял ее за рукав и потянул вперед, к свету. Мэри захотелось отвернуться к стене. Ее лицо пылало. Может быть, он начнет разговор с комплимента или с какой-нибудь странной просьбы. Что, если она его не поймет? И когда нужно сказать о том, что ее цена – два шиллинга?

– Девять пенсов, – спокойно сказал писарь, как будто они были в лавке, где продаются пряники.

В глазах у Мэри защипало, но она не смогла ответить «нет». Если она откажется от этого клиента, кто его знает, когда появится другой – и появится ли он вообще?

Они отошли в тень. То, что произошло дальше, показалось Мэри очень странным. Это не было похоже на предыдущие разы. Теперь ее никто не принуждал; она сама позволяла сделать это с собой, даже помогала писарю расстегивать панталоны – ей хотелось, чтобы все побыстрее закончилось. В его длинных нарукавниках шуршали бумаги, и это было немного неприятно. Он взглянул вниз, на свое хозяйство, Мэри посмотрела туда же и едва подавила истерический смешок. Она впервые видела эту штуку так близко – что-то бледное и неприлично лысое. Мужчина положил на него ее руку и подвигал взад-вперед, Мэри потерла – точь-в-точь будто вытирала тарелку – и почувствовала, как он растет от ее прикосновений. Это было непередаваемое ощущение собственной власти и силы.

Но писарь вдруг заторопился, задрал ее юбки и раздвинул ноги. Он с силой вошел в нее, и Мэри снова ощутила себя беспомощным ребенком. Ей не было больно – только сухо и как-то тяжело, как будто внутри у нее был груз и ей нужно было его удержать. От писаря исходил теплый и немного затхлый запах старой бумаги. Мэри держалась за его плечи – сюртук у него был из простого сукна, – слегка пошатываясь от его толчков. В какой-то момент к горлу подступил панический страх, но она сумела его прогнать, думая о своей цели: заработать крону для Ма Слэттери. Пять шиллингов. Десять шестипенсовиков. Шестьдесят пенни.

Все кончилось внезапно – обжигающе-горячий взрыв внутри, писарь ослабел, его колени подогнулись, и на секунду он прислонился лбом к ее плечу. Мэри почувствовала одновременно презрение и жалость. Впрочем, довольно скоро он пришел в себя, выпрямился, поправил одежду и вытащил кошелек.

Девять пенсов. Мэри положила их в карман, пришитый к внутреннему шву юбки у талии. Ну вот. Она сделала это, и ничего, конец света не наступил. Ей заплатили за то, что могли просто отнять. Лоб вдруг заломило от подступивших слез.

После писаря был плотник, обсыпанный опилками, и солдат в старой форме, и старик, от которого пахло так, будто он не мылся никогда в жизни. Потом он сказал ей спасибо. Они были совсем не похожи друг на друга; объединяло их одно – одинаковое, неистовое, нетерпеливое, не знающее преград желание. Как часто говорила Куколка, напившись: мокрая щелка притягивает мужиков, как кость собаку.

Между клиентами приходилось подолгу ждать. Между ног было мокро и липко, болел желудок. К полуночи Мэри заработала три шиллинга и даже обрела некоторую уверенность в себе. Она смогла; у нее имелось нечто, за что был готов заплатить каждый мужчина.

Однако вскоре к ней подошла девушка в каштановом парике.

– Время угостить нас, дорогуша, – объявила она.

Мэри уставилась на нее и невольно сцепила руки под муфтой.

– Разве Долл Хиггинс не говорила тебе, что это обычай? – с милой улыбкой спросила девушка. За ее спиной уже собралась небольшая толпа из других мисс. – Те, кто выходит работать в первый раз, всегда угощают других.

Они забрали все, что было у нее в кармане. Мэри не посмела утаить ни одной монетки – она чувствовала, что они все равно нашли бы спрятанное. Плакать она тоже не стала: слезы оставили бы следы на ее накрашенном лице. Ей даже удалось нахально улыбнуться. В конце концов, это была их работа, их территория, и незачем было наживать себе врагов. Впрочем, девушки вели себя довольно дружелюбно. Та самая, в каштановом парике, даже пригласила Мэри в «Бычью голову» хлебнуть горячего вина с пряностями и немного погреться. Но Мэри ответила, что лучше она еще немного походит.

– Вот это молодежь пошла, – заметила одна из мисс, уже не слишком молодая и толстая. – И где они берут силы, ума не приложу.

Теперь Мэри стояла на Севен-Дайлз одна. Закончив с очередным клиентом, она отвернулась от стены и увидела, что рядом уже стоит другой мужчина. Все это время он наблюдал за ними, ожидая своей очереди, и почему-то это было хуже всего. Он даже наполовину распустил шнуровку на своих панталонах, как будто не хотел терять ни секунды.

Он оказался самым большим из всех и самым грубым. Мэри не сопротивлялась, просто крепко сжала веки. В голове у нее стучало только одно слово – слово, которое она не должна была больше произносить. Мама. Кажется, после этого клиента у нее слегка пошла кровь, но сказать точно было трудно: по ногам стекало все то, что оставляли в ней мужчины.

После каждого клиента ноги сами собой поворачивали к дому, то есть к Трущобам, но Мэри заставляла себя вернуться к столбу, что торчал в центре Севен-Дайлз. Она скрещивала руки и прижимала их к предательски выступающему из-под платья бугорку, чтобы напомнить себе, ради чего она это делает. Ей нужно заплатить за убийство, и это единственный способ раздобыть деньги.

Пожалуйста. Господи. Кто-нибудь. Пусть это поскорее закончится.

За пару часов до рассвета Мэри, еле передвигая ноги, поднялась наверх по ступенькам Крысиного замка. Она чувствовала себя странно отделенной от собственного тела. Боль в желудке напоминала барабанную дробь. Семя одиннадцати – или двенадцати, она сбилась со счета, – мужчин превратилось в яд, медленно отравлявший ее внутренности. Мэри ощущала его запах даже сквозь нижние юбки и оранжевое платье-полонез: порочный, сырой, дрожжевой аромат. Ну конечно, поняла вдруг она. Так всегда пахнет от Куколки.

Но она сумела все пережить, и лица ее сегодняшних мужчин уже затуманились в памяти. А в кулаке Мэри сжимала множество маленьких грязных монет – в общей сложности одну крону.

– Ну что, теперь ты одна из нас, а? – сонно сказала Куколка и обняла ее одной рукой.

Потом, на следующий день, всем занималась Куколка. Это она купила большую бутылку джина и отпила из нее только один глоточек. Она отыскала нужный подвал на Кэрриер-стрит. Она прижимала голову Мэри к своей надушенной груди, так что ей не было видно Ма Слэттери. Когда старуха вытащила ржавый нож, чтобы заточить спицу, Мэри почувствовала, как внутри ее нарастает крик – даже не крик, а вой. Он рвался из груди помимо ее воли, но Куколка закрыла ее рот ладонью и стала нашептывать на ухо ласковые, глупые, бессмысленные слова. Потом она встала в головах запятнанной постели, на которой лежала Мэри, завела ее руки за голову и сжала запястья, так крепко, что еще немного – и сломала бы их. Она болтала не переставая: о прелестном платье лавандового цвета, что видела недавно на Монмут-стрит, по фасону почти как полонез, и на него как раз сбросили цену, и как замечательно оно подошло бы Мэри; о новых тиграх в Тауэре, на которых можно сходить посмотреть; о беспорядках на рыбном рынке Биллингсгейт, вызванных ценами на макрель; и о том, что скоро Рождество. Она говорила и говорила, все время, пока молчаливая старуха делала с Мэри такие вещи, которые невозможно описать словами. Мэри корчилась и брыкалась, словно бешеная собака, которую она видела прошлым летом на Холборн-стрит. Казалось, это было десять лет назад. Десять лет назад Мэри была девочкой в школьной форме и неохотно тащилась домой после уроков. Эту, новую, совсем другую Мэри Сондерс сводили судороги, от которых ее тело билось, как обрызганный кровью флаг на ветру.

Это Куколка вытирала ладонью ее рвоту. И именно она, потом, когда все закончилось, вынесла горшок и вылила его в сточную канаву. Но Мэри все равно успела разглядеть то, что там было. Что-то беленькое плавало в крови: червяк, паразит, демон, изгнанный из ее тела. Практически ничто. Не важно. Теперь это было совсем не важно.

Неделю у нее шла кровь. Но когда настало время платить за комнату, Мэри снова вышла на улицу. Ее запястья украшали синяки – словно синие браслеты. Чего желаете, джентльмены? Чего желаете?

Глава 2. Магдалина

Потому что, конечно, другой работы для нее не нашлось. В конце концов ей пришлось открыть глаза и увидеть правду. Никакое другое ремесло не принесло бы девушке четырнадцати лет столько денег, сколько получала Мэри – когда она поднабралась опыта и научилась твердо заявлять о своей цене. Мир был устроен ужасно несправедливо, теперь она это понимала. Богатые были рождены для праздности и роскоши, а бедные были все равно что грязь под колесами их карет. Но жизнь предоставляла девушке, которая уже потеряла все на свете, настоящий шанс выкарабкаться. К чему зарабатывать жалкие гроши, ломая руки, ноги, спину или глаза, когда, как говорила Куколка с грубым смешком, с п… ничего не сравнится?

Вокруг этого и вертелся весь мир. Этим торговали все женщины, будь то жены или шлюхи, по эту сторону простыней или по ту.

– Ты что, не п-понимаешь? – сказала как-то раз Куколка заплетающимся языком.

Они шли по Оксфорд-стрит. Куколка выхватила бутылку у Мерси Тофт и одним махом допила все, что там оставалось, а потом швырнула ее в свежевыкрашенную дверь четырехэтажного дома. С оглушительным звоном бутылка разлетелась на сотни осколков, и Куколка захлопала в ладоши.

– У тебя есть такая штука, за которую готов зап-платить любой мужик. От баронета до нищего. Только бы засунуть туда свои ручонки.

Она принялась задирать свои нижние юбки, одну за другой, чтобы показать Мэри, что она имеет в виду. Мерси Тофт хохотала так, что не устояла на ногах. Одна только Мэри заметила, как отворилась дверь дома. Она успела перехватить юбки Куколки до того, как та показала свое сокровище целому кварталу, и выпихнула ее обратно на дорогу.

– Это правда, мать твою за ногу! – выкрикнула Куколка. – Ты можешь взять его оружие – во, вот так – и повернуть против него. Прямо ему в лицо!

Ее слова сопровождались еще более непристойным жестом. Мерси уже не хохотала, а стонала от смеха. Ни та ни другая не увидели, что из дома выскочили двое лакеев, посмотреть, что там за шум и почему бьется стекло. Мэри быстро схватила подруг под руки, и они убрались восвояси, не дожидаясь, когда лакеи проломят им голову. Всю дорогу до Святого Эгидия они хихикали.

Зима выдалась мокрой и холодной, но Мэри и Куколка заранее запаслись подбитыми мехом муфтами и накидками. Те согревали их, когда не помогали ни эль, ни вино, ни джин. Большинство девушек выбирали себе определенный участок и работали на нем, но Куколка говорила, что это слишком скучно.

– Весь Лондон – наш публичный дом, дорогуша, – смеялась она.

Мэри уже начинала понимать, что обращаться с мужчинами на самом деле довольно просто. Они не стоили того, чтобы их бояться. Куколка показала ей, где нужно искать клиентов и как понять, что мужчина уже созрел. Мэри совокуплялась с незнакомцами в тавернах, в снятых для этого комнатах, просто на улицах у стены; ее клиентами становились писари и адвокаты со Стрэнда, пьяные в стельку, и богатые евреи с Бишопсгейт, не знающие, куда им деться после заката солнца в субботу, и молодые щеголи, выходящие из клуба «Алмакс», где они только что оставили не меньше сотни.

Теперь Мэри была свободной женщиной, и у нее было больше денег, чем она видела до этого в жизни. Она одевалась в самые яркие цвета, которые только можно было найти на Монмут-стрит – розовые, фиолетовые, оранжевые, – и ее совсем не волновало, что они не всегда сочетаются друг с другом. Лишь бы клиенты обращали внимание. Она знала, что востребована, и ее нарумяненное лицо напоминало веселую карнавальную маску.

Однажды серым зимним утром Мэри впервые за много месяцев вдруг подумала о Боге.

– Мы попадем в ад? – спросила она у Куколки. Ей почему-то сделалось очень не по себе.

Куколка усмехнулась:

– Я же латинянка.

– Кто?

– Ну, католичка. Как и мои родители. Я причащаюсь каждую Пасху, обязательно, что бы ни случилось, в любую погоду, – с гордостью добавила она. – Когда я почувствую, что пришел мой час, я просто пошлю за священником и получу отпущение грехов.

– Как это?

– Очищу свою душу от грехов. Все равно что отмоюсь.

Мэри немного подумала.

– А как же я? – с тревогой спросила она.

Куколка невозмутимо пожала плечами, но тут же сжалилась.

– Тебе в этой твоей школе когда-нибудь рассказывали о Магдалине? О Марии Магдалине?

Кажется, Мэри слышала это имя.

– Ну… она тоже была блудницей, но потом у нее все стало хорошо, ведь верно?

На Двенадцатую ночь[4]4
  Двенадцатая ночь – название языческого праздника в Англии, отмечаемого в Крещенский вечер – в ночь с 5 на 6 января.


[Закрыть] Куколка отвела Мэри в Королевский театр на Друри-Лейн, «чтобы показать, как обращаются с парнями шикарные дамочки». Они заплатили по шиллингу, чтобы втиснуться на галерку. Цена одного «раза», подумала Мэри. Куколка огляделась по сторонам и заметила, что сегодня в театре не больше полторы тысячи народу. По ее словам, это было всего ничего. В воздухе стоял гул голосов, как будто гудел большой улей.

Мэри почти подташнивало от предвкушения. Говорили, что пьеса новая, переведенная с французского: «Игра любви и случая». Мать была резко против театров и всегда говорила Мэри, чтобы она держалась от них подальше: потому что от людей, которые притворяются совсем другими людьми, не может быть ничего хорошего. В театре было так жарко, что ее плечи покрылись легкой испариной, как будто она сидела под летним солнцем. Занавес подняли только в десять минут шестого, и Мэри так поразили декорации, что поначалу она не видела ничего, кроме них. На сцене росли огромные деревья, стояли позолоченные скамьи, а в небе висела огромная сияющая луна – сама по себе, без всякой видимой поддержки. От ярко горящих ламп исходил запах паленых волос.

Но потом появилась миссис Абингтон, и Мэри забыла обо всем на свете. На актрисе было белое платье в цветочек с фестончатыми оборками, а стомакер украшал ряд крошечных бантиков, уменьшавшихся сверху вниз.

– А управляющий позволяет ей брать из костюмерной любые платья, какие она только захочет? – спросила она у Куколки.

– Брать из костюмерной? Да это ее платья! – фыркнула подруга. – Все актрисы должны иметь собственный гардероб.

Миссис Абингтон вызывала в Мэри одновременно зависть и обожание. Каково это – владеть такими нарядами и выходить на сцену, под взгляды тысяч людей!

– Неудивительно, что им нужны богатые покровители, – хохотнула Куколка.

Мэри пристально посмотрела на нее, пытаясь понять, шутит она или нет, но Куколка, судя по всему, говорила совершенно серьезно. Мэри перевела взгляд на актрису. Эта женщина, порхающая по сцене, выглядела так, будто никогда в жизни не видела мужского достоинства. Разве может девушка, вступившая в ряды мисс, сохранить такое лицо? Это было невероятно. Наверное, с актрисами все по-другому, решила Мэри. Может быть, когда они залезают к мужчине в панталоны, то притворяются кем-то еще – как будто это и не они…

Было довольно трудно уследить за тем, что говорилось на сцене, потому что актеров заглушали комментарии публики, шум вееров и сплетни об очередной появившейся в ложе графине или виконте. Но тем не менее Мэри уловила сюжет. Миссис Абингтон играла графиню, которая в шутку поменялась одеждой со своей горничной. Поразительно, до чего человек может преобразиться, надев шляпку, или передник, или золоченую пряжку, подумала Мэри. В этом-то и вся разница. Если ты выглядишь как леди, мужчины кланяются тебе, а если как служанка – то пытаются потискать за дверью. Однако ни хозяйка, ни горничная не знали, что джентльмен, который пытался ухаживать за графиней, тоже поменялся одеждой со своим лакеем. Получалось, что все друг другу лгут и никто не знает, с кем именно он флиртует, и это было очень смешно.

Каждый раз, когда реплики актеров вызывали в зале взрыв смеха, Куколка толкала Мэри под ребра:

– Мотай на ус. Вот как надо отвечать. Это и есть остроумие.

– Если бы ты хоть на минуту закрыла рот, я бы, может, и услышала, что они говорят, – прошипела Мэри и ткнула ее в ответ.

Конечно, у них было полно знакомых, а кое с кем они даже приятельствовали – например, с Мерси Тофт, или с Нэн Пуллен, или с Элис Гиббс, или с братьями Ройл, что держали кабачок за углом, – но на самом деле, как начинала понимать Мэри, у нее и Куколки не было никого, кроме друг друга. Даже когда толпа разносила их в разные стороны – той зимой они принимали участие в «потехе с чучелами» и вместе со всеми жгли чучело хозяина шелковой мануфактуры, который отказывался поднимать рабочим плату, – даже тогда Куколка и Мэри старались не терять друг друга из виду. Они говорили на своем собственном, понятном только им языке, имели свои собственные шутки. Может быть, их и разделяли целых семь лет, но они понимали друг друга с полуслова, так что если одна начинала предложение, другая всегда могла его закончить.

По ночам Куколка часто напевала одну старую песенку:

 
Красная лента и золотая,
Танцуй до упаду, пока молодая.
 

Не было такого места в Лондоне, где бы Мэри не делала этого с клиентами – начиная от вылизанных мостовых Уэст-Энда и заканчивая перепутанными улочками в районах кокни, где, как краски в огромном чане, смешались испанские евреи, индийские матросы, черные и китайцы. Она отдавалась бондарям и башмачникам, точильщикам и стекольщикам, сторожам и акцизным чиновникам, и мяснику с грубыми обветренными руками. В толпе, что собралась в Мурфилдс по случаю проповеди знаменитого мистера Уэсли, Мэри три раза поработала рукой и получила в общей сложности два шиллинга. Она раздвигала ноги перед каменщиком-ирландцем в Мэрилебоне, перед ткачом-французом – он оказался гугенотом – в Спайталфилдс, перед джентльменом-плантатором, который только что прибыл с Ямайки, и перед студентом-эфиопом, который изучал медицину. С него Мэри запросила двойную цену; ходили слухи, что у чернокожих огромный член, и она побоялась, что эфиоп ей что-нибудь повредит. Однако выяснилось, что хозяйство у него не больше, чем у обычного англичанина, и таким образом Мэри узнала еще кое-что новое. Ей был знаком каждый уголок большого города – от почтовой кареты, что ходила по Пэлл-Мэлл, до ограды церкви Святого Климента, до комнатушки наверху «Ягненка и флага» на Роуз-стрит. Ту комнату снимал один погонщик скота из Уэльса.

– Полежи спокойно, – сказал он Мэри после того, как все закончилось. Как и все уроженцы тех краев, он слегка пришепетывал. – Просто полежи спокойно, красотка, и я заплачу еще два пенса сверх.

У нее выдалась пара неудачных ночей, но она постаралась поскорее о них забыть. Однажды, когда Мэри явилась домой со следами ногтей клиента на шее, Куколка назвала ее мямлей и простофилей и показала, как ударить мужчину коленом, чтобы у него еще неделю болели яйца.

Мэри знала, что никогда не умрет с голоду. Теперь она была в этом уверена. Мокрая щелка притягивает мужиков, как кость собаку. У нее между ног был волшебный кошелек, который никогда не пустел, – совсем как в той сказке.

После двух месяцев работы все клиенты слились в одну серую массу, но было среди них несколько таких, которые ей запомнились. Например, как тот парень с сальными волосами, что взял ее прямо у стенки кареты и – как Мэри осознала позже – по ходу дела ловко срезал у нее карман. Можно было догадаться, что это жулик, корила она себя. У него были бегающие глазки.

Одним из постоянных клиентов был молодой шотландец, которого девушки прозвали Мистер Латы. Между собой они все смеялись над ним, потому что Мистер Латы всегда надевал на себя что-то вроде мешочка из оболочки овечьего кишечника.

– А это еще что такое? – встревоженно спросила Мэри, когда увидела его самый первый раз.

– Кондон, – ответил шотландец, высвобождая из корсета ее грудь. – Из соображений здоровья.

Мэри вытянула руку, отстраняя его.

– Каких таких соображений?

Мистер Латы пожал плечами:

– Он защищает меня от нехороших болезней. От сыпи, разных выделений.

– Что? Так ты что, надеваешь этот кондон всякий раз, когда этим занимаешься?

Он нетерпеливо дернул шнурки корсета.

– Ну, не с леди, ясное дело. Только с… девушками из города.

Мэри пронзительно рассмеялась – совсем как Куколка, подумала вдруг она.

– А как же мы? – спросила она, тем временем как Мистер Латы уткнулся лицом в ее груди и задрал юбки. – Разве мы, шлюхи, не можем подцепить от вас «насморк» или «клубничку»? Точно так же, как и вы от нас?

Он изумленно посмотрел на нее, будто не ожидал, что она вообще может рассуждать.

– Ну… в вашем ремесле иначе не бывает, – выдохнул он и принялся раздвигать ей колени, придерживая при этом свой футляр.

Но Мэри решила задать еще один, последний вопрос.

– А я могу купить этот кондон?

– Конечно можешь, – с невозмутимым лицом ответил Мистер Латы, но тут же ухмыльнулся. – Вот только я не представляю, на что ты его наденешь.

Через секунду он был уже внутри, глубоко-глубоко, и ему стало совсем не до разговоров.

Одним из лучших мест для охоты был Сохо-сквер часов в пять утра. Как раз в это время заканчивались балы по подписке, что устраивала миссис Корнелис, и лорды выходили на улицу. Однажды Мэри уединилась в кустах с джентльменом, который оказался членом парламента. Он без конца болтал о каком-то месье Мерлине, появившемся на балу в туфлях на колесиках.

– На колесах! Честное слово!

– Не может быть, – пробормотала Мэри и потерла выпуклость на его панталонах. Какой невероятно мягкий бархат, машинально отметила она.

– Он мчался как птица – пока не врезался в зеркало миссис Корнелис. Грохот, кровь, битое стекло повсюду… н-да, доложу я вам. Бедный лягушатник.

– Бедный лягушатник, – повторила Мэри, высвобождая из панталон немного кривоватый член. – Бедный, бедный маленький лягушатник.

– Не такой уж и маленький, а? – несчастным голосом спросил он.

Должно быть, лорд был сильно пьян или бредил – что за дикую историю он выдумал, подумала Мэри. Но, взбираясь на него верхом, она видела перед глазами эту картинку – маленький француз, несущийся над землей, словно ласточка, прямо навстречу беде.

Как-то раз ей повстречался носильщик с надорванной спиной – он таскал носилки богатым горожанам, чтобы заработать себе на жизнь, и каждый шаг причинял ему неимоверные страдания. Он даже заплатил за комнату, чтобы они смогли сделать это лежа. Мэри устроилась сверху и пообещала, что не будет его трясти. И какое же это оказалось наслаждение – немного поспать после всего! Мэри приснилось, что она едет по городу в королевской карете, украшенной золотом.

Очень разборчивой она, конечно, не была. Уличные мисс не могли позволить себе такую роскошь, «не то что эти сучки из борделей, что валяются на бархатных диванах», по выражению Куколки. Мэри ложилась даже с борцами, что дрались на ярмарках, – их лица были искорежены чужими кулаками. Однажды ей попался матрос, у которого было только одно яичко; второе было выедено сифилисом. Он клялся, что давным-давно вылечился, но Мэри все равно ограничилась «ручной работой». Теперь мало что могло внушить ей отвращение. Она не отказывала клиентам, которые просили их высечь, – эти парни любили играть в строгую мать и непослушного сына. Самый первый раз Мэри еще подумала, что это странно: мужчина, который хочет, чтобы ему причинили боль, вместо того чтобы причинять боль самому. Как-то раз ей попался извращенец, который пообещал ей два шиллинга за то, что она позволит плюнуть себе в рот. Единственными, с кем Мэри никогда не связывалась, были угольщики; ее воротило от запаха угольной пыли и начинало казаться, что она снова сидит в подвале на Черинг-Кросс-Роуд.

С той ночи, как она покинула дом, в прошлом ноябре, Мэри ни разу не встречалась ни с кем из Диготов. Однажды на Линкольнз-Инн-Филдс она увидела женщину с огромным узлом ткани на спине; она сгибалась под его тяжестью. Но конечно же это не могла быть Сьюзан Дигот. Слишком далеко от Черинг-Кросс-Роуд. «Приличные люди не забредают в такие дали, как мы, – говорила Куколка со своей чудной кривой улыбкой. – Приличные люди сидят на своем месте».

Иногда Мэри гадала, пыталась ли мать хоть раз разузнать, что с ней сталось. Расспрашивала соседей или, может быть, поглядывала по сторонам. Когда-то она любила Мэри – должно же было хоть что-то остаться от этой любви? Хоть крохи? Неужели можно выкинуть родное дитя из своей жизни, вырезать его, как будто оно никогда и не появлялось на свет?

Конечно, это уже не имело значения. Теперь Мэри ни за что не вернулась бы назад, даже если бы Сьюзан Дигот сама вскарабкалась по шатким скрипучим ступенькам Крысиного замка и на коленях умоляла дочь пойти с ней домой. Она едва помнила свою прежнюю жизнь – скуку, бесцветность, бедность, даже не нужду, а бедность духа, устремлений; долгие часы молчания, когда они все сидели у дрожащего огня. Нет, нет – слишком поздно для возвращения. Или хотя бы прощения.

* * *

С Куколкой жизнь никогда не была скучной или бесцветной. Она не упрекала, не читала проповедей, не давала заданий. Они ложились спать прямо в румянах и белилах, и краска оставляла грязные потеки на подушках. Ирландка, что обитала в подвале Крысиного замка, за плату стирала им одежду. Раз в несколько недель Мэри и Куколка ходили в баню и долго отмокали в обжигающе горячей воде. Ужин они брали в таверне или обходились без него, смотря по тому, что было у них в кошельках, и никогда не готовили, вообще ничего, даже не поджаривали тосты. Когда замерзали руки, они покупали у торговок вразнос чай и кофе. А еще они пили любые спиртные напитки, какие попадались под руку, и не загадывали дольше, чем на день вперед.

Любовницы свободы – так называла их Куколка. Они вставали когда хотели, и не ложились всю ночь, если было такое желание, и в любое время могли вернуться домой и завалиться спать. Первый раз за всю жизнь у Мэри появилось время для безделья. Клиенту редко требовалось больше, чем пятнадцать минут. Никто не стоял над ней с кнутом, она могла отказать одному и отдать предпочтение другому или вообще послать всех к черту, если вдруг все надоедало. Иногда они с Куколкой брали выходной и проводили вечер в трактире – сидели у огня и курили одну трубку на двоих. Джин смягчал и размывал границы, превращал скуку в веселье.

Однажды вечером Мэри повстречался молоденький подмастерье – он играл в крикет на Лэмз-Кондуит-Филдс. У него было свежее, хорошенькое личико, и на вид Мэри дала бы ему не больше двенадцати.

– В какую цену, мисс? – спросил он, совсем как Джек Бобовый Стебель, оказавшись первый раз на рынке.

– Больше, чем у тебя есть, – с усмешкой сказала она и потрепала его по подбородку. Пушок на нем был мягкий и шелковистый, словно у котенка.

– У меня есть шиллинг, – серьезно сказал паренек, полез в карман и достал монету.

Скорее всего, утащил у хозяина, чтобы заплатить за «учебу», подумала Мэри, но деньги все равно взяла. Она взяла мальчика за руку и отвела за большой куст падуба. Земля была мягкой и чуть-чуть сырой.

Потом ей стало грустно. Хотелось верить, что она не заразила мальчика триппером – хотя в общем-то Мэри думала, что она уже очистилась. Лихорадки у нее не было, выделений тоже, и она всегда подмывалась джином, если он был, или просто писала после, если не было. Но конечно, сказать наверняка было невозможно.

– Ну, теперь ты знаешь, как это бывает, – сказала она мальчику, когда он застегивал пуговицы.