Текст книги "Смотритель судьбы. Ключ к решению «неразрешимых» проблем"

– Хорошо, – Джонс улыбнулся и глубоко вздохнул. – Отлично! Потому что все просто. Все ваши сложности сводятся к тому, что вам недостает свежего взгляда.

Барри вновь помрачнел, нахмурился и уже хотел сказать что-то ядовитое, но Джонс оказался проворнее.

– Нет-нет-не-е-е-ет, – пропел старик. – Сейчас говорю я, а вы слушаете. С точки зрения каждого из вас, вам видно только распадающийся брак. Но у меня свежий взгляд, и я вижу другое: вы не умеете общаться, только и всего! Сейчас растолкую, о чем я.

Джонс указал на Джин:

– Вы, барышня, – из Америки.

Потом указал на Барри:

– А вы, дружок, шотландец! Кто-нибудь из вас общался с шотландцами?

– Да, – кивнула Джин, – моя кузина замужем за шотландцем. Они и живут в Шотландии.

– Ее муж говорит по-английски? – самым невинным тоном уточнил Джонс.

– Конечно! – ответила Джин. – Да это было и неважно.

– В каком смысле?

– А его все равно никто не понимал, такой у него чудной выговор. Они как-то приехали вдвоем на Рождество в Штаты, так вся семья обхохоталась.

– Вот видите! – воскликнул Джонс. – Еще немного, и вы постигнете, к чему я веду. Американец говорит на том же языке, что и шотландец, но выговор у них разный, – американский и шотландский представляют собой разные диалекты, то есть наречия английского языка, настолько разные, что американцу и шотландцу друг друга не понять. Вот и вы, мои дорогие друзья, говорите на разных наречиях. Язык-то у вас общий – это язык любви, вы любите друг друга, – но разница в диалектах мешает и портит все дело.

– Барышня, – мягко обратился Джонс к Джин, – ваш супруг и впрямь любит вас, – более того, я убежден, что он очень вас любит. Но передает он вам свою любовь на диалекте словесного одобрения. Другого диалекта он не понимает. И только когда он слышит слова одобрения и похвалы, он понимает и чувствует, что его любят.

– Я ведь уже сказала – Барри куча народу расписывала, какой он замечательный, – возразила Джин.

– Так-то оно так, – с хитрецой заметил Джонс, – да только сотня не в счет, потому что Барри важнее всего вы и ваше мнение. Он-то не любит эту сотню знакомых и прежних женщин. Любит он вас. И только ваши нежные слова, одобрение и похвалы дадут ему ощущение, что он любим!

Лицо Джин просветлело: она начала понимать, в чем секрет. Джонс воодушевленно продолжал:

– К несчастью, обычно мы ощущаем, что любимы, когда получаем подтверждение любви на понятном нам диалекте, на том же, которым выражаем любовь сами. Поэтому ваш супруг делал все возможное, – снова и снова выражал любовь словами. Но вы ни в какую не понимали его, потому что не выучили диалект, на котором он пытался донести до вас свои чувства. У вас самой другой диалект, дорогая моя: вы понимаете язык действий и свершений, услуг и подвигов.

За всю свою жизнь и за годы брака Джин и Барри ни разу не испытывали того, что называется «как громом поразило». Но сейчас они поняли, каково это. Оба смотрели на Джонса, словно загипнотизированные, и больше не возражали. Джон, довольный, пустился в дальнейшие объяснения:

– Поймите, юноша: ваша жена изо всех сил старалась донести до вас свою любовь – на языке поступков. Она делала для вас все возможное. И она жаждет получить от вас ответное заверение в любви, но не на словах, а на понятном ей языке поступков. А поскольку вы не понимаете ее язык, то вам кажется, что все эти мелкие дела и маленькие услуги – сущая ерунда, и вполне достаточно слов, а жена ваша в результате ощущает себя заброшенной и нелюбимой.

Хансоны стояли, приоткрыв рты. У Джин на глазах блестели слезы.

– Он прав, – обратилась она к Барри. – Я никогда этого не понимала. Просто думала: ты ничего не делаешь для меня, потому что меня не любишь.

– И я не понимал, – признался Барри. – Даже в голову не пришло, что эти мелкие дела для тебя так важны и что они – признание в любви.

– Юноша, скажите мне, вы осилите новый диалект, помимо того, которым уже владеете? Справитесь? – поинтересовался Джонс. – Сумеете иногда помыть посуду, приготовить обед, навести порядок в доме? Может, подстричь куст остролиста у крыльца?

– Да, – тотчас отозвался Барри. – Конечно же, да!

– Барышня, – Джонс повернулся к Джин, – а как насчет вас? Вы готовы научиться новому диалекту? Сумеете раз-другой в день говорить «я люблю тебя» и прочие нежные слова?

– Конечно же, обязательно! – Джин обращалась уже не к Джонсу, а напрямую к Барри. Тот явно был тронут до глубины души. Джин обняла его и сказала:

– Прости! Я так виновата перед тобой. Я и не знала…

– И ты меня прости, – сказал Барри. – Подумать только, еще немного – и мы бы… мы бы все испортили.

– И ведь все это время вы любили друг друга! – просиял Джонс. – Видите? Вам нужно было лишь посмотреть на себя и на супруга и на положение дел свежим взглядом. Со стороны. Важна перспектива.

– Знаете, сэр, – не выпуская Джин из крепких объятий, сказал Барри Джонсу, – я очень ее люблю. Умру за нее.

– Отлично, отлично, – Джонс довольно улыбнулся, – но помните: ей вовсе не надо, чтобы вы умерли за нее. Ей надо, чтобы вы просто подстригли тот куст остролиста у крылечка.

Джин и Барри готовы были говорить с Джонсом хоть весь день напролет, но он явно сказал все, что собирался. Джонс вежливо отклонил все предложения об оплате, в том числе и натурой (едой и жильем), затем, извинившись, сообщил, что ему пора, и зашагал дальше по пляжу. Хансоны проводили его взглядами, и в этот миг особенно отчетливо поняли, как мало знают о загадочном седовласом старце. Откуда он? Увидят ли они его еще?

– Вот черт! Чемодан-то… – пробормотал Барри, когда фигура Джонса исчезла вдали.

– А что чемодан? – спросила Джин.

– Надо было хотя бы предложить ему донести его чемодан.

Глава третья

Солнце заливало пирс яркими лучами. Когда Джонс появился, я ожидал его за одним из столиков для отдыхающих. Устроился я с удобством: ноги положил на скамью, прихлебывал прохладительный напиток и наблюдал за рыбаками.

Мы еще раз поздоровались, и разговор потек своим чередом. В основном говорили обо мне, о том, как я жил и что делал после разлуки с Джонсом двадцать пять лет назад. Собственно, я не хотел говорить исключительно о себе, но Джонс уклонялся от моих расспросов. Я спросил, где он был все это время. «Путешествовал там и сям», – неопределенно ответил старик. Чем занимался? «Да так, разными делами», – был ответ. Конечно, мне не понравилось, что он напустил такого тумана, но настаивать и расспрашивать дальше я не решился.

Я пригласил Джонса погостить у меня – он вежливо отказался, но от души поздравил меня с тем, что теперь у меня есть дом. Джонс указал куда-то под пирс и с напускной серьезностью спросил:

– Иметь дом, верно, куда как приятнее, чем жить в норе?

Потом он рассказал мне про Джин и Барри. «Сынок, никаких личных тайн я не выдаю, – заверил меня Джонс, – ты все равно должен узнать эту историю, без нее мы дальше не двинемся. Да к тому же не пройдет и дня, как Барри с Джин сами начнут рассказывать каждому встречному и поперечному, что узнали».

Когда он изложил мне идею о любви, которую можно выражать на двух диалектах, я спросил:

– А диалектов всего два, или их больше, а два только у Хансонов?

– Больше. – Ответил Джонс. – Общим счетом их, как я понимаю, четыре. Да, мы все общаемся и выражаем свою любовь четырьмя диалектами. Конечно, есть еще комбинации и подвиды, но это уже частности, а основных – четыре.

– Хорошо, я уже знаю, что любовь можно выражать на языке слов и на языке поступков, – подытожил я. – А два других как называются?

– Третий язык или диалект, – это язык физического контакта, – объяснил Джонс. – Спектр тут широк: от простого похлопывания по спине до любовного акта. Слова в этом диалекте – прикосновения, поцелуи, пожатия, все такое. Те, кто изъясняется на телесном наречии, как правило, ощущают себя любимыми, если любовь к ним выражается на языке прикосновений. Иногда для них это единственный способ ощутить любовь. Любовь на словах они попросту не понимают.

– И показывают свою любовь они тоже посредством телесного контакта? – уточнил я.

– Именно так, – кивнул Джонс. – Это не хорошо и не плохо, просто другого наречия они не понимают. А потому, чтобы общение получилось, считай любого, кто изъясняется на наречии телесного контакта, кошкой.

– Как так – кошкой? – удивился я.

– Кошки практически полностью общаются на наречии телесного контакта, – растолковал Джонс, ухмыляясь от уха до уха как Чеширский кот. – Кошке, по сути дела, не так важно, что ты говоришь или делаешь. Она может пойти на зов, может не пойти, все зависит не от слов. Кошке надо, чтобы ее гладили, за ухом чесали, – так она поймет, что ее любят. А как кошка выражает любовь? Трется об тебя спинкой или мордочкой, тычется носом, задевает хвостом. Она как бы говорит «потрогай меня». Вот и люди такие бывают, – совсем как кошки.

– А ведь и верно! – восхищенно воскликнул я. – Потрясающе. Каков же четвертый диалект, он же наречие?

– Четвертое наречие – наречие времени. Для тех, кто изъясняется на нем, любовь измеряется в совместно проведенном времени. Подобным людям неважно, касаешься их или нет, говоришь с ними или нет, делаешь что-то для них или нет. Им важно лишь, проводишь ли с ними время.

– Ну, ты-то не из таких, Энди, – добавил Джонс, – однако у меня к тебе вопрос. Жена никогда не говорила тебе ничего вроде: «Жаль, что мы так мало времени проводим вместе» или «Ты так мало уделяешь мне времени»?

Я неуверенно кивнул. Кажется, я начинал понимать, к чему клонит Джонс.

– Да, вообще-то она так говорит. Между прочим, работаю я на дому, и всегда на подобные претензии думал: «Ну какого черта, что значит – „ты мало бываешь со мной“, я же целый день дома, чего тебе еще? Я тут, под боком, разве я мало уделяю тебе времени?»

– О да, ты весь день тут, под боком, дома, – подтвердил Джонс и назидательно поднял палец: – Но! Сынок, ты дома, однако не с женой. Ты погружен в работу. А жена твоя подразумевает время, которое ты проводишь с ней, посвящаешь ей все свое внимание безраздельно. Улавливаешь разницу? То-то же. Ей требуется твое безраздельное внимание, потому что именно в нем твоя жена измеряет любовь. Только когда вы вместе и ни на что не отвлекаетесь, она получает возможность выразить тебе любовь на своем наречии – наречии времени и внимания. И если ты хочешь, чтобы жена была с тобой счастлива и чувствовала себя нужной и любимой, ты просто обязан научиться ее наречию любви. А именно – будь любезен, научись выкраивать время, когда ты будешь заниматься только ею, ни на что не отвлекаясь. Слушать, как она делится с тобой своими мечтами, заботами и соображениями.

– Скажу откровенно, я чувствую себя идиотом, – что никогда не понимал эти тонкости, – признался я.

– Не надо, – Джонс умиротворяюще махнул рукой, – не казнись и не убивайся. Откуда бы тебе их знать и понимать? Нас же как воспитывают? Приучают к мысли, будто все люди одинаковы, такие же, как мы. А люди-то все разные. Но теперь, когда ты знаешь секрет четырех наречий любви…

– Теперь я смогу принять меры! – я умолк, переваривая услышанное, и вдруг меня осенило: – Послушайте, вы сказали, будто люди, которые понимают язык прикосновений, – они вроде кошек, – я лукаво улыбнулся. – А с каким животным ассоциируются те, кто ценит время и внимание, которое им уделяют? Можете сказать?

Джонс склонил голову набок.

– Могу, сынок, – ответил он. – Тех, кто измеряет любовь во времени и внимании, я всегда уподоблял канарейкам. Канарейке надо, чтобы хозяин был с ней и не отвлекался. Птичка, по сути дела, даже не замечает, кто ее кормит и меняет ей воду. Канарейке неважно, что ей говорят, потому что человеческий язык она не понимает. Физической ласки и вообще касаний ей совершенно не надо. Зато птица счастлива, если ты просто сидишь и слушаешь, как она распевает. А если на канарейку не обращать внимания, она зачахнет. Не от голода и жажды, а от недостатка внимания и любви.

– А кто тогда я, а? – спросил я, пристально глядя в лицо старика.

– Ты, мой милый, – не кто иной, как щенок, – с ласковой и мудрой улыбкой ответил Джонс. – Уверен, что ты чувствуешь себя любимым, когда тебя хвалят и говорят тебе ласковые слова.

– В точку! – расхохотался я. – Но почему именно щенок, а не взрослая собака?

– А ты подумай, поразмысли хорошенько, – посоветовал Джонс. – Вспомни, как ведет себя щенок, если сказать ему «ах ты, хороший пес, умница, молодец!» Он не просто виляет хвостом – он виляет всем телом и улыбается до ушей и повизгивает от счастья. А как лучше всего обучить щенка командам? Конечно, похвалой! Но должен предупредить любого, кто воспитывает щенка или имеет дело с человеком, понимающим любовь как похвалу и доброе слово. Для щенков или для таких людей нет ничего ужаснее и убийственнее, чем резкие слова и осуждающий тон! Когда щенка ругаешь, он прижимает уши и стелется брюхом по земле и поджимает хвост. И люди, для которых любовь измеряется в ласковых словах, не выносят брани и повышенных тонов, сарказма и ледяного голоса.

– Так, так, понял, значит, люди делятся на щенков, канареек и кошек, это уже три вида наречий любви, – я загибал пальцы. – А какое животное соответствует четвертому, – ценителям практических действий? Таким, как Джин, для которой признаться в любви – значит вовремя подстричь куст остролиста у крыльца?

– Джин и такие, как она, – это золотые рыбки, – уверенно отчеканил Джонс.

Я рассмеялся.

– Вот уж она обрадовалась бы, если бы это услышала! – воскликнул я.

– А ты, конечно же, ей обязательно расскажешь! – поддел меня Джонс, блеснув глазами.

– Джонс, – все еще смеясь, ответил я, – да я всем расскажу!

– Что ж, – Джонс философски пожал плечами, – возможно, людям эти знания пригодятся, и не только семейным парам, а всем вообще будет от них польза. Когда знаешь про четыре диалекта-наречия и умеешь определять, кто на каком изъясняется, тебе становится легче общаться с детьми, друзьями, даже коллегами. Да-да, потому что каждый из нас, независимо от возраста, пола, отношений с другими, обязательно принадлежит к одному из четырех типов и изъясняется на каком-то из диалектов. И если бы мы понимали все четыре диалекта и владели ими, мы бы лучше ладили между собой, и мир стал бы прекраснее.

Я подумал минутку-другую, потом вспомнил, что хотел спросить.

– Джонс, скажите, а почему Джин – именно золотая рыбка?

– Как я уже сказал, «золотыми рыбками» я называю тех, кто понимает любовь, выраженную не словом, а делом, и сам выражает ее не словом, а на деле. Эти люди не реагируют на прикосновения и ласку, не замечают их. Не знаю даже, слышат ли они по-настоящему похвалу и нежные слова или пропускают мимо ушей, но, по-моему, похвалы и нежности им ничего не дают. Что касается внимания и времени, которое им уделяешь, «золотые рыбки» даже не замечают, тут ты или нет. Золотой рыбке нужно лишь, чтобы ты кормил ее и чистил ей аквариум. Ах да, и, раз уж ты здесь, поправь камушки вон в том углу аквариума, а то они что-то криво лежат!

Я захлебнулся от смеха.

– Ах, Джонс, как это все точно подмечено!

– Ну, я долго наблюдал, многие годы, и у меня было время отточить формулировки, – скромно заметил он. Нужно просто посмотреть на человеческие отношения свежим взглядом. – Он встал, потянулся и сказал: – Ого, дело уже к вечеру. Думаю, тебе пора домой – провести время с прелестной супругой, не отвлекаясь ни на что другое.

Я поспешно поднялся и уже готов был откланяться, но тут меня остановило одно соображение. Я чувствовал, что в неоплатном долгу перед этим удивительным стариком, а ведь я ничегошеньки о нем не знаю. И все-таки я был уверен, что люблю его, а он – меня.

– Джонс, – начал я, – вы точно уверены, что не хотите поехать ко мне домой и…

– Спасибо! – прервал меня Джонс. – Сынок, я ценю твое предложение, правда же. Но со мной все хорошо. Я не голоден, мне не холодно. Не беспокойся за старика. И вообще у меня уже время поджимает – назначена следующая встреча. Так что беги, дружок, ладно? – он улыбнулся, подхватил свой неизменный потертый чемоданчик и зашагал рядом со мной прочь с пирса.

Уже на парковке, подходя к своей машине, я спросил:

– Мы еще увидимся? Я хочу сказать, пока вы тут, в наших краях.

– Ну конечно же! – воскликнул Джонс. – Я еще нескоро уеду. Посматривай – увидишь меня. – Он провел ладонью по своей футболке и джинсам. – И по наряду сразу меня признаешь!

Глава четвертая

Джонс миновал пляж и углубился в городской парк. Уже через час спустились сумерки, в потемневшем небе заиграли алые и фиолетовые отсветы заката, оттеняя своей красотой симфонию ночных звуков: хор сверчков и лягушек. Джонс даже остановился на мостике в парке, чтобы послушать, как они распевают в болоте. Потом над головой у него что-то мягко прошумело, он посмотрел вверх и увидел, как мимо пролетела сова, отправляясь на ночную охоту. Джонс двинулся дальше, потом замедлил шаг и услышал, как где-то неподалеку плеснула в водоеме крупная рыба – или же скромных размеров аллигатор.

Он осмотрелся, по некоторым признакам определил знакомое, давно облюбованное место, подошел к старой сосне, положил на землю свой потрепанный чемоданчик и уселся на него, прислонившись к шершавому стволу дерева. Рядом проходила дорога, но движение на ней было не очень оживленное, – тут ездили в основном местные жители, когда хотели срезать путь к федеральному шоссе номер 59. Туристы же сюда не заглядывали.

Джон не чувствовал усталости. Тем не менее, он прикрыл глаза…

…Уокер Майлс редко ездил этой дорогой, и нынче вечером тоже вряд ли выбрал бы этот маршрут, если бы на светофоре перед пляжем не загорелся красный свет. Уокер знал, что ждать тут придется долго, поэтому свернул направо и поехал через парк на своем небольшом «седане».

Автомобиль плавно катил по извилистой дороге, а Уокер размышлял о своей жизни. Он работал в фармацевтике, занимался продажами. В пятьдесят три года он вновь стал холостяком, – два месяца назад развелся, и это был уже его второй брак. Уокер переехал в приморский городок в надежде начать жизнь с чистого листа. Когда-то раньше он приезжал сюда в отпуск, и ему всегда было здесь хорошо, а потому Уокер рассудил, что и жить здесь постоянно будет приятно, – вдруг тут его поджидает шанс на счастье? В конце концов, ему только и оставалось надеяться, что на шанс. Во всяком случае, именно с таким настроем Уокер теперь шел по жизни: думал, что повезти ему может лишь чудом. И в таком настроении он пребывал постоянно, – оно стало его мировоззрением. Уокер воспринимал счастье как неуловимую добычу, которая постоянно ускользала у него из рук, стоило подкрасться поближе. Мысли его вечно были заняты разбором собственных ошибок на личном и профессиональном фронте, – Уокеру казалось, будто вся его жизнь и есть сплошная ошибка. В последнее время он уже подумывал о самоубийстве.

Первая жена Уокера, Кендра, ушла от него, заявив на прощание, что не может больше жить с человеком, который ведет себя, как ослик Иа-Иа из книжки про Вини-Пуха. Вторая, Дебра, на прощание тоже помянула недобрым словом персонаж из детской книги, но другой: «Уокер! Нельзя на все смотреть так мрачно, как Голлум в темной пещере, и во всех видеть врагов! Надеюсь, когда-нибудь ты это поймешь».

Но сегодня Уокер снова пребывал в депрессии, – о, состояние было более чем знакомое, – и к тому же очень устал.

Он включил фары и пересек первый парковый мостик. Сразу за мостом Уокер заметил, что в нескольких шагах у дороги под могучей сосной сидит какой-то человек. Похоже, бродяга, подумал Уокер, да какой дряхлый, – совсем древний старец. В общем, ничего лестного Уокеру в голову не пришло. Он совершенно не собирался останавливаться и уж тем более тормозить, поэтому, когда неожиданно для себя все-таки остановился, то мысленно спросил: «Что ты делаешь?!»

Минуту-другую Уокер просто сидел в машине. Затем тяжело вздохнул, покачал головой, посмотрел в зеркало заднего вида и дал задний ход, бормоча себе под нос: «Ну ты и идиот!» Когда машина поравнялась со старым бродягой, Уокер опустил стекло и всмотрелся в сумрак.

Старик, приветственно помахав рукой, сказал:

– Привет! Как дела?

– Вам нужна помощь? Все хорошо? – откликнулся Уокер.

Старик не ответил. Поднялся, взял чемоданчик, на котором сидел, и направился к машине.

Уокер поспешно поднял стекло, оставив только маленькую щель. Каждая клеточка так и кричала ему: «Уезжай поскорее! Тут что-то нечисто! Как бы чего не вышло!» Но, сам не зная почему, Уокер не тронулся с места.

– Простите, – мягко сказал старик, остановившись возле машины. – Вы что-то спросили? Я на старости лет стал туговат на ухо.

– Я… э… – Уокер посмотрел на старика. Белоснежные седины и ярко-голубые глаза в сумерках как будто светились.

– Простите, что? – повторил старик.

– Гм… я просто хотел спросить, не нужна ли вам помощь, – выдавил Уокер.

– Эх! – вздохнул старик и покачал седой головой. – А кому она не нужна-то? Всем нужна! Кого ни возьми!

– Извините, не понял…

– Ах, молодой человек, вам не за что извиняться, – прервал его старик. – Я поеду с вами. – С этими словами он распахнул дверцу и уселся в машину к Уокеру, прежде чем тот успел возразить. Чемоданчик старик удобно устроил у себя на коленях.

Уокер растерялся: то ли рассердиться и выставить незваного попутчика вон, то ли выскочить из машины самому? Он был совершенно уверен, что запер все дверцы, но поди ж ты – старик умудрился открыть машину!

Пока Уокер мешкал, старик приветливо протянул руку и представился:

– Джонс, просто Джонс, без «мистера».

Потом он широко раскрыл глаза, словно увидел Уокера в первый раз, и сказал:

– Э, да ведь вы – Уокер Майлс. Простите, что сразу не признал – темновато тут.

Уокер наморщил лоб:

– А… разве мы знакомы?

– Не-ет, – нараспев протянул Джонс, – но я видел вас в конторе у доктора Сарека неделю назад. Вы-то меня не припоминаете, но я слышал, как он назвал вас по имени, а у меня память на имена отменная, и на лица тоже.

Уокера все еще терзали смутные сомнения. По роду службы он обходил всех докторов в околотке, в том числе и Криса Сарека, но обыкновенно не обращал внимания на лица других посетителей в приемной, будучи сосредоточен на работе. Может, старик болен, потому и ходил к доктору Сареку?

– Вы вроде говорили, вам нужна помощь? – напомнил Уокер.

Джонс с невинным видом захлопал глазами.

– Правда? О… ну, подбросьте меня до Фолли. Вы ведь туда едете?

Уокер погасил свет в салоне и тронул машину с места, подозрительно косясь на странного старика.

– Да, я еду в Фолли, – ответил он, набирая скорость. – Куда вас подвезти, есть предпочтения?

– В общем, все равно. Никаких предпочтительных предпочтений у меня сегодня нет, – весело ответил Джонс и даже хмыкнул, потом заметил, что Уокер в ответ и не улыбнулся. Тогда Джонс попробовал другой прием.

– Знаете, однажды я стал свидетелем примечательной сцены. Это было в Чикаго, как сейчас помню. Я видел, как некий мужчина погнался за чьей-то шляпой, которую сдуло ветром на мостовую. И его сшибла машина. Насмерть.

Уокер содрогнулся, неприязненно глянул на старика и спросил:

– С какой стати вы мне такое рассказываете?

– По-моему, это поразительно, – откликнулся Джонс, глядя прямо перед собой, – поразительно, что можно потерять все, погнавшись за сущим пустяком.

Минуту-другую и водитель и пассажир безмолвствовали. Яркий свет фар прошивал темноту парка, озаряя деревья и кустарники. Уокер вел машину с сосредоточенным видом, и со стороны могло показаться, будто он всецело занят только поворотами, переключением скоростей и так далее, но на самом деле он никак не мог опомниться от услышанного. Уокер поудобнее перехватил руль и со вздохом ответил:

– Да уж, эта формулировка как нельзя лучше подходит ко мне.

Джонс поудобнее устроился на сиденье и прищелкнул языком.

– Она кому угодно подходит – у каждого бывают такие времена. Но почему вы сказали, будто эта история о вас?

Мысли Уокера путались. Он был неглуп, умел здраво рассуждать, происходил из хорошей почтенной семьи. Он сам не понимал, какой порыв заставил его посадить в машину незнакомого старика, – искал и не находил своему поступку рационального объяснения. А теперь он чувствовал, что вот-вот распахнет перед незнакомцем душу и поведает тому самые потаенные мысли. Не хочет, но поведает. У Уокера возникло непривычное ощущение – он как будто смотрел на себя со стороны. Не он, а кто-то другой вел этот разговор с незнакомцем. Рассудок и логика твердили Уокеру: «Молчи, не выдавай свои секреты», но что-то, что было стократ сильнее, внушало ему доверие к незнакомцу. Уокер расслабился и излил Джонсу душу так, словно знал его многие годы.

Уокер рассказал старику о своем детстве, о том, каково быть младшим из троих детей; поведал об отцовском запойном пьянстве. Потом он рассказал Джонсу об обоих своих браках, о том, как менял одну работу на другую, и везде поначалу преуспевал, но в конечном итоге приходил к провалу, потому что не умел быть счастливым. Уокер говорил и говорил, точно с задушевным старым другом.

Когда Уокер закончил свою исповедь, они с Джонсом допивали уже четвертую порцию кофе в «Вафельном кафе». Уокер очнулся и вновь изумился сам себе: как это его угораздило сюда попасть, да еще излить все свои страхи и терзания этому незнакомому старикану? И все же сердце подсказывало: Джонс – все равно что потерянный и обретенный друг давних лет.

– В какой-то степени мне кажется, что я всегда чувствовал себя неудачником именно из-за отцовского алкоголизма, – признался Уокер.

– Что ж, – преспокойно отозвался Джонс, – возможно, ваш папаша пил потому, что вы были неудачником. – Он рассмеялся и шутливо заслонился руками, будто Уокер мог его стукнуть. – Шучу, шучу, сынок, ты уж не сердись, – ничего, что я на «ты»?

Уокер не знал, оскорбиться или нет.

– Послушай, юноша, – посерьезнев, продолжал Джонс. – Твой отец и все его проблемы – это уже в прошлом. Он скончался, его уже нет, а ты все еще тащишь его за собой, волочешь на себе этот груз «мой-папа-алкоголик»! Сбрось балласт! Хватит! Не позволяй твоей жизненной истории управлять твоей судьбой! Прошлое не должно влиять на настоящее и будущее!

– Знаю, знаю, – прикрыв глаза, сдавленно ответил Уокер. – Все это я знаю. И прекрасно понимаю, что мне не следует столько думать о прошлом. И беспокоиться столько – нездорово и неправильно, понимаю. Больше скажу, я знаю, что, по сути дела, у меня и серьезных поводов для депрессии-то нет… – Уокер открыл глаза и вперил взгляд в Джонса, и на лице у него было написано, что весь гнев, обида и тоска, которые накопились за полвека, вот-вот выплеснутся наружу. Он весь кипел. Ему хотелось заорать в полный голос, но он обуздал себя и негромко сказал: – Я все осознаю и все понимаю. Но мне… просто не перестать. Эти чувства разрушили мою жизнь. – Он с трудом сглотнул, потом хриплым шепотом закончил: – Я… я не знаю, как жить дальше. Не знаю, что делать.

Джонс протянул руку и ласково потрепал Уокера по плечу. Тот мгновенно расслабился, и его прерывистое дыхание стало глубоким и спокойным.

– Погляди-ка мне в глаза, сынок, – сказал Джонс, и Уокер повиновался.

– Тебе вовсе нет нужды принимать какие-то решительные меры, раз тебе так худо, – сказал Джонс. – Ты делаешь муху из слона, поверь. На самом деле, как и многие другие проблемы, твоя – вовсе не так велика, как тебе кажется. Ясно?

Уокер послушно кивнул.

Джонс глубоко вздохнул и заговорил дальше, уже не с таким нажимом.

– Сынок, тебе всего и надо, что понять два важных момента насчет своих чувств. И уяснить один важный момент насчет того, что предпринять дальше. Один, два, три – не так уж и много, да? Итак, пункт первый, про чувства. Запомни: тревожишься и изводишься и боишься ты потому, что ты умен.

Уокер удивленно приоткрыл рот и откинулся на спинку диванчика. Такого он не ожидал.

– Погоди возражать, – мягко предупредил его порыв старик, будто прочитав мысли Уокера как открытую книгу. – Я ничего не преувеличиваю и не придумываю. И не пытаюсь тебе польстить. Я просто помогаю тебе взглянуть на положение дел свежим взглядом, под другим углом. Ты же прекрасно соображаешь и умеешь логически мыслить, сынок. Так что посиди спокойно и послушай, что тебе скажет старый Джонс. Потом еще рад будешь.

Джонс улыбнулся, отпил кофе и продолжал с новыми силами:

– Как я уже сказал, ты тревожишься и изводишься, потому что ты умен, голова у тебя отлично варит. – Джонс оглянулся вокруг, будто опасался, что кто-то подслушает важный секрет, и, понизив голос, добавил: – Те, кто поглупее, – они и тревожатся меньше. И ничего не боятся.

Уокер в недоумении наморщил лоб, и Джонс поспешно объяснил:

– Вот в чем штука, сынок: те, кто поумнее, они обычно изобретательнее, у них больше творческих способностей, и воображение у них работает бурно. А если кто не ведает страха – так он просто тупица без воображения. Согласен?

Уокер все еще не понимал, к чему клонит Джонс.

– Ну, пожалуй, да, – неопределенно откликнулся он.

– Именно поэтому умники всегда попадаются в ловушки, которые расставляют им страх и тревога. Страх и тревога – тьфу, что за пустая трата драгоценных сил воображения! И ведь так получается у многих. Если ты умен и фантазия у тебя работает будь здоров, то ты легко можешь вообразить все те ужасы, которые могут стрястись, – беды, неприятности и прочее. Обдумываешь любой вариант развития событий, заглядываешь в будущее – и запросто воображаешь худшее. Ты понял, о чем я?

Уокер сосредоточенно закивал в такт словам Джонса, и на усталом измученном лице его впервые проступило слабое подобие улыбки.

– Точно, это про меня. Не про умника, а про фантазию и худшие варианты. Всегда их себе рисую в красках, вижу как наяву, а остановиться – не могу!

Джонс замахал на него руками:

– Я понял, понял. В любом случае, глупцам живется легче. Человек без воображения ничего не боится, потому что ему не представить себе беду, напасть, неприятность. Он ни о чем не беспокоится! А все потому, что глуп как пуп! Ты же сам наверняка видел разные там телепередачи, где участников берут «на слабо». Один выкидывает какой-нибудь рискованный трюк и говорит: «Ну, полюбуйтесь-ка на меня!» А второй, дурак набитый, страха не знающий, говорит: «Ого! Да ведь и я так могу!» И ему не представить себе ужасные последствия. Оба идиота хороши, но второй – глупее, потому что у него воображение не работает.

Уокер громко засмеялся, вторя смеху Джонса.

– Да, пожалуй, вы правы! – воскликнул он.

– Конечно, я прав, – твердо сказал Джонс. – Умные люди, такие, как ты, постоянно тратят могучую силу своего воображения попусту – растранжиривают ее на тревоги и страхи, а ведь не затем эта сила им дана. А умники кричат «пожар!», когда даже дыма, и то не видать. Тревожатся сверх всякой меры, себя изводят и других изводят.