Текст книги "Демонолог"

Часть вторая
Озеро Пекучее

Глава 8

Горе имеет цвет.

У него есть и другие характерные черты, как я теперь знаю, и все вместе они создают некую личность. Горе – это антагонист, это противодействующая сила, которая вторгается в вашу жизнь и отказывается уйти или хотя бы посидеть в сторонке, но не рядом с вами, отказывается не шептать вам все время на ухо имя покинувшего вас, ушедшего. Но для меня – помимо и более всего этого – горе самовыражается в основном как оттенок цвета, краски. Той самой наводящей уныние бирюзовой краски на стенах кухни в нашем домике, где мы проводили каждое лето, когда я был ребенком, и где мы жили потом, когда продали дом в городе, пока папа однажды июльским воскресеньем не ушел в лес, взяв с собой лишь фотографию моего брата и дробовик, и больше не вернулся.

Это цвет моей матери, плачущей над кухонной раковиной, стоя спиной ко мне. Цвет моего отца, одиноко сидящего всю ночь за кухонным столом, вставая только для того, чтобы поднять трубку молчащего телефона и сказать «алло» в мертвый микрофон. Цвет реки, в которой утонул мой брат.

А теперь в этот бирюзовый цвет выкрашен весь Нью-Йорк. Я вижу его повсюду. Мельчайшие брызги и капельки торчат везде и требуют моего внимания, это нечто вроде партизанской рекламной кампании, ни на что не нацеленной. Кровоточащий бирюзовый цвет, который распространяется везде и всюду, как акварельная краска, растекающаяся по бумаге, едва ее коснулась кисть. Я вижу город словно сквозь аквамариновый гель – Крайслер-билдинг, мчащиеся такси, каньоны улиц, вдоль и поперек рассекающие Мидтаун, – все они сияют бирюзой, как подводное царство. Даже мои закрытые веками глаза освещены этим горестным цветом. Это цвет интерьеров дома для престарелых, это цвет туалетов на остановках междугородного автобуса. Это цвет Канале Гранде.

Прошло два дня с тех пор, как я вернулся из Венеции, и пять с того момента, когда Тэсс упала с верхнего этажа отеля «Бауэр» в воду канала у его подножия. Я бы вернулся раньше, но венецианская полиция все это время продолжала искать ее тело, и я не мог уехать, пока поиски не прекратились. Ее так и не нашли. В этом, по всей видимости, не было ничего необычного: те, кто тонет в канале, нередко просто исчезают, их выносит из города в залив или в лагуну мощными и зловредными, сильнее-чем-можно-себе-представить, течениями и несет мимо островов в Адриатическое море. А в самом городе есть еще всякие подводные конструкции, сваи, тоннели, канализационные сливы… Это целая сеть невидимых ям и закутков, где тело может застрять. Полиция даже задействовала для этих поисков группу водолазов (на нашу долю выпало лишь короткое сообщение в прессе, едва заслуживающее внимания, и фото этих аквалангистов, прыгающих в канал, с гондольером в полосатой рубашке на заднем плане), но они тоже ничего не нашли, что, кажется, ничуть их не удивило.

Никому даже в голову не пришло, что моя дочь может оставаться в живых. Я и сам считал, что такое невозможно. Но нужно было все-таки спросить, вот я и спрашивал. И всякий раз, когда я задавал этот вопрос, ответом мне был один и тот же взгляд. Так смотрят на человека, который перенес черепно-мозговую травму, в результате которой утратил способность связно и разумно мыслить, поэтому ответом на все его вопросы может служить только сочувственный взгляд.

В конечном итоге Тэсс так и не нашли, она ко мне не вернулась, а когда они прекратили поиски (пообещав оставаться настороже и поддерживать связь), то порекомендовали мне вернуться домой, поскольку делать мне в Венеции больше было совершенно нечего. Никогда в жизни я не чувствовал себя столь бессердечным и вероломным, как тогда, садясь в самолет и оставляя тело дочери где-то в водах моря.

С Дайаной я, конечно, переговорил – по телефону из Венеции и потом два раза лично уже здесь, в Нью-Йорке. А О’Брайен засыпала меня бесчисленными сообщениями, предлагая переселиться ко мне в квартиру на столько времени, сколько мне будет требоваться ее присутствие. Я отказался, послав соответствующее текстовое сообщение. Вместо того чтобы принять эти предложения, обещавшие мне хоть какое-то утешение, я проводил время, забивая автоответчик венецианской полиции запросами в самые разные департаменты, которые могли иметь отношение к поискам тел утонувших людей. Занимался в основном этим, а также болтался, странствовал по этому бирюзовому городу.

Странствовал.

Может быть, именно это имел в виду тот голос, когда говорил о том, что меня ждет. Странствовать, бесцельно скитаться – это значит впасть в самое близкое к смерти состояние, какого только может достигнуть живой человек. Бродить от Уолл-стрит до Гарлема и обратно, сворачивая куда глаза глядят. Никем не замечаемый и вообще как бы отсутствующий, словно фантом.

И во время этих скитаний некая второстепенная часть сознания все время делает разнообразные невозможные заключения.

Это начало безумия. Чувство вины настолько непереносимо, что будоражит, угнетает мозг. Думать эти думы – все равно что отречься от реального мира, отпустить его от себя, и если хотя бы отчасти поверить в собственные умозаключения, то никогда не возвратиться назад.

Отдавая себе в то же время отчет, что даже понимание этого не может запретить мне продолжать об этом думать.

Может быть, голос, который исходил изо рта Тэсс, был некоей независимой сущностью, духом, который полностью завладел ею в те последние двадцать минут ее жизни. Может быть, это он вырвал ее руку из моей. Может быть, это не самоубийство отняло у меня мою дочь (как с неизбежностью заключили коронер и прочие власти, как только все подозрения в отношении меня самого были отметены благодаря показаниям свидетелей), а убийство, совершенное как бы изнутри нее. Может быть, голос принадлежал демону, посещение которого было обещано мне мужчиной в кресле…

Конечно же, это никакая не дружба. Но, несомненно, близость.

Может быть, эта странная сущность вынесла меня на собственных плечах из той комнаты с сидящим в кресле мужчиной и притащила обратно в отель, а оттуда перенесла к Тэсс, на крышу. Это могло бы кое-что объяснить. Например, почему я вдруг почувствовал себя таким больным после того, как убежал из района Санта-Кроче, из дома номер 3627, а потом сразу же, как только я вернулся в наш номер в отеле «Бауэр», мне стало гораздо лучше. Почему я встретил на улице стадо визжащих свиней. Почему Тэсс поднялась на крышу. Почему последние слова, которые она произнесла, были обращенной ко мне просьбой найти ее. И почему ее тело так и не было найдено.

Вот как низко я пал!

Нет. Неправда. Я пал даже ниже.

Что, если некоторые черты личности, свойственные моей дочери и мне, особенно эта четко различимая, как родимое пятно, склонность к меланхолии, никогда не были просто элементом темперамента, но с самого начала являлись указанием на то, что мы избранные? Если бы это происходило в лекционном зале и вопрос, который я только что задал сам себе, исходил от какого-нибудь студента, я бы знал, как на него ответить. У меня в памяти имелся прецедентный случай, и я мог бы процитировать его наизусть. Евангелие от Марка, глава 9. Очередной случай, когда Иисус изгнал демона из тела одержимого им человека. На сей раз из тела мальчика. Его отец умолял Спасителя освободить ребенка от злого духа, который «многократно бросал его и в огонь, и в воду, чтобы погубить его».

В воду.

Самоубийство. Спровоцированное демоном.

Христос спросил отца, «как давно это сделалось с ним».

Он ответил: «С детства»[26]26
  Новый Завет, Мк. 9.21–22.


[Закрыть].

А вот вам еще одно определение странствования: состояние, когда эмоции так сильны, что для их объяснения требуется быть суеверным. Это одно из основных наблюдений в моей сфере исследований. Страх – страх смерти, потери, страх быть покинутым – вот откуда берет начало вера в сверхъестественное. Объяснение для кого-то вроде меня, для того, кто вдруг обнаружил, что возится с мифами примитивных народов. Такие, как мы, считают, что веру в потустороннее можно рассматривать лишь в качестве симптомов своего рода психического срыва. Для меня это так же верно, как верны номера домов, мимо которых я иду, как время, которое показывают мои часы. Я предполагаю, что это демон забрал у меня мою дочь. Надо просто остановиться и произнести это вслух несколько раз. Просто услышать это. Это своего рода теория, которая точно оправдывает заключение человека в психушку для длительного содержания под наблюдением.

Так что я иду дальше. Окруженный сине-зелеными людьми, сквозь сине-зеленые кварталы.

И почти ничего при этом не чувствую.

То есть, конечно, мне не хватает Тэсс, я скучаю по ней. Я оплакиваю ее, у меня разбито сердце. Но «скучать», «оплакивать», признать, что у тебя «разбито сердце», – все это слова настолько неподходящие, настолько неадекватные, что они граничат с оскорблениями. Это негодный способ искать путь, чтобы идти дальше, продолжать жить. Это плохой способ выразить свою злость на Бога. Это больше относится к смерти. К желанию быть мертвым.

Единственное, что я замечаю, – это дети. Со мной всегда так было. На свете, наверное, не найдется ни одного родителя, который может наблюдать за играющими чужими детьми, не думая при этом о собственном ребенке. Их смех, приглашение поиграть в догонялки, боль и страдания по поводу оцарапанной коленки или украденной игрушки. Все это неизменно приводит к мысли о том, как наши собственные дети делали то же самое, о свойственных им выходках и причудах, которые делают их и похожими, и непохожими на всех других детей на свете.

Вон смотрите: девочка играет в прятки со своей матерью среди валунов и деревьев возле Черепашьего пруда в Центральном парке. Это напоминает мне, как мы играли в прятки с Тэсс. Всякий раз, когда она пряталась, – даже если это происходило в нашей квартире, – у меня всегда возникал ужасный страх, всего на полсекунды, но возникал, пока я искал ее в обычных местах и не находил. Что, если на этот раз она действительно куда-то подевалась? Ушла? Что, если она так хорошо спряталась, что даже поиски за деревьями, под кроватями или в прачечной не дадут никаких результатов?

А потом, когда приступ паники, поднявшись из глубин сознания, начинал одолевать, она находилась. Выскакивала при первом же моем вопле «о’кей, я сдаюсь!».

Но на этот раз Тэсс так спряталась, что не вернется ко мне никогда.

И все же она просила меня не сдаваться.

Найди меня!

Я останавливаюсь перед железными воротами и наблюдаю, как мамаша ищет свою дочь. Притворяется, что никак не может ее обнаружить. Но когда она на цыпочках подходит к клену и заглядывает за него – вот вам! – девочки там нет. И тут же приходит тревога. Мысль, что на сей раз игра вовсе не игра.

– Мам-ма!

Дочь выскакивает из зарослей, которые окружают край пруда, мать подхватывает ее на руки, и ноги девочки свободно болтаются в воздухе. И тут мамаша замечает меня. Мужчину, одиноко стоящего у ворот. В первый раз с тех пор, как я вернулся в Нью-Йорк, кто-то обращает на меня внимание.

Я отворачиваюсь от них, мне стыдно за мое неосторожное вторжение в их личную жизнь. Но мать уже поплотнее прижимает к себе дочь и уходит. Защищает ребенка от мужчины, который явно что-то потерял, явно утратил что-то важное. От человека, который не совсем присутствует здесь и поэтому еще более опасен.

Странник. Бродяга.

Окрашенный в бирюзовые тона день переходит в бирюзовый вечер. Я возвращаюсь в свою квартиру и делаю себе маленький тост. Мажу маслом ломоть хлеба и разрезаю его на маленькие полоски, как любила делать Тэсс. Посыпаю их сахаром с корицей. И выбрасываю, даже не попробовав.

Наливаю себе водки, кладу лед. Брожу по квартире и замечаю, что в комнате Тэсс горит свет. Над кроватью постер – «Король-лев» (мы три раза брали ее с собой на шоу на Бродвее – по ее просьбе, на два дня рождения и на Рождество). Карта Северной Дакоты на стене (напоминание о школьном проекте, когда они должны были подробно изучить один из пятидесяти штатов). Рисунки цветными мелками, которые я честно хвалил и вставлял в рамки. Мягкие игрушки на полу рядом с комодом – звери, давно позабытые, но все еще достаточно любимые, чтобы не убирать их в стенной шкаф. Комната девочки в состоянии перехода от детства к волнениям и неловкостям того, что за ним последует.

Я уже готов уйти, когда замечаю на прикроватной тумбочке дневник Тэсс. Я сам положил туда этот блокнот, когда привез его из Венеции, вернув его на то место, где он обычно пребывал после того, как дочка делала в нем очередную запись. Мне никогда не приходило в голову заглянуть в дневник и прочитать записи, пока она была жива: мой страх перед тем, что Тэсс обнаружит это мое преступление, был сильнее любопытства по поводу ее тайных мыслей. Но сейчас желание услышать ее, вернуть ее назад перевешивает все соображения о сохранении тайны.

Использованный билет в кино служит закладкой, отмечая последнюю запись, датированную тем днем, когда мы отбыли в Венецию. Это означает, что она, должно быть, сделала эту запись в самолете.

Папа не знает, что вижу, как ему трудно. Все эти его «веселенькие» улыбочки, это волнение из-за того, что нам предстоит увидеть… Может, он вроде как оживился. Но он по-прежнему носит Черную Корону.

Сейчас это еще более заметно, чем раньше. Она даже вроде как двигается. Как будто в ней сидит что-то живое, гнездо себе там свило. И ползает, извивается.

Отчасти это из-за всех этих неприятностей, связанных с мамой. Но не все. Нас что-то ждет там, а он не имеет ни малейшего представления, что именно. Черная Корона едет вместе с нами. Он носит ее, но не знает, что она сидит на нем (и как он только НЕ ЗАМЕЧАЕТ, что она на нем???).

Может быть, то, что ждет нас на той стороне, тоже хочет встретиться с папой.

Все, что мне пока что известно, – это то, что оно хочет встретиться со мной.

За этим следует описание полета над океаном, а потом плавания на вапоретто до отеля (почти на целую страницу). Затем – последняя запись в дневнике. Сделанная в тот день, когда она упала с крыши. Сделанная в нашем номере в отеле «Бауэр» в тот отрезок времени, когда я ходил по адресу в Санта-Кроче.

Вот она.

Папа теперь тоже это знает. Я это чувствую. Как он боится!

Он ПРЯМО СЕЙЧАС с ним разговаривает!

Оно его не отпустит. Ему нравится, что мы здесь. Оно почти счастливо.

Может, мы зря сюда приехали. Но держаться вдали от него тоже было бы неправильно. Оно бы все равно нас нашло. Там или здесь. Раньше или позже.

Лучше так, чтобы это произошло сейчас. Потому что мы вместе и, возможно, сможем что-то сделать. Но даже если не сможем, все равно лучше, если оно навалится на нас одновременно. Мне вовсе не хочется потом остаться одной, брошенной. И если мы должны отправиться ТУДА, я не хочу отправляться туда ОДНА.

Он уже идет сюда.

Они идут.

Дневник выпадает у меня из рук с легким шорохом страниц.

Значит, она поехала со мной в Венецию, чтобы встретиться с этим.

Я выключаю свет и закрываю дверь. Бегу в ванную, падаю на колени перед унитазом – меня рвет.

Она поехала туда, чтобы надеть эту Корону, чтобы мне не пришлось больше ее носить.

Когда я немного прихожу в себя, то направляюсь обратно на кухню, чтобы добавить выпивки в стакан, и тут замечаю, что дверь в комнату Тэсс открыта. И там горит свет.

Дом у нас старый, но в квартире никогда не было никаких сквозняков, способных открыть дверь. И проблем с электричеством тоже никогда не возникало. Значит, это я просто не закрыл дверь и не выключил свет.

Я выключаю свет. Со щелчком закрываю дверь. Поворачиваюсь, чтобы уйти.

И останавливаюсь.

Я всего в шаге от двери в комнату Тэсс и ясно слышу щелчок – это поворачивается дверная ручка. А потом скрипят дверные петли.

Я поворачиваюсь – как раз вовремя, чтобы заметить, как в комнате загорается свет. Не сразу. Комната из темной становится желтой в загоревшемся свете, пока я моргаю, стараясь сфокусировать зрение.

– Тэсс?

Ее имя слетает с моих губ, прежде чем мне удается справиться с изумлением и успокоиться. Откуда-то я знаю, что это не галлюцинация, что я вовсе не вижу сон наяву. Это моя дочь. В своей комнате. Может, это единственное место, где она способна чувствовать себя достаточно сильной, чтобы дотянуться до меня, наладить контакт. Сообщить, что она все еще здесь.

Я бросаюсь обратно в ее комнату. Останавливаюсь в центре, широко расставив руки, стараясь что-то ухватить пальцами.

– Тэсс!

Ничего не ощущаю, разве что пустоту, наполненную кондиционированным воздухом. Но свет остается включенным, а ее здесь больше нет.

Сам по себе я, как криминальные репортеры именуют свои источники информации, «весьма надежный свидетель». У меня докторская степень Корнеллского университета, куча наград за достижения на ниве преподавания, высокая профессиональная репутация, подтвержденная публикациями в наиболее уважаемых в моей сфере деятельности изданиях, в моей медицинской карте нет ни малейших намеков на какие-то психические нарушения. Более того, я из категории убежденно-рациональных людей, я всегда издевательски-насмешлив, когда разговор заходит обо всяких нереальных, фантастических явлениях. Я всю свою научную карьеру построил на сомнениях.

И тем не менее вот он я, стою здесь. И вижу то, что увидеть невозможно.

Проснувшись утром, я обнаруживаю в своем мобильнике четыре сообщения. Одно от Дайаны – тон и выражения, скорее свойственные сборщику налогов, – она требует, чтобы я позвонил ей как можно скорее, «чтобы разрешить насущные вопросы». Одно от детектива из Венеции, с которым я в основном общался и переписывался: он сообщает мне, что у них нет никакой новой информации. И два сообщения от О’Брайен, которая требует, чтобы мы немедленно встретились. Второе дополнено еще и опасением, что я «окончательно рехнусь, сидя в одиночестве там у себя, если с кем-нибудь не поговорю, а под кем-нибудь я имею в виду себя».

Поскольку Дайана – мать Тэсс и поскольку нынче утром я в состоянии выдержать только один разговор с другим человеческим существом, я опираюсь на спинку кровати и набираю номер своей жены. И только услышав ответный гудок, соображаю, что эту ночь я спал в комнате Тэсс.

– Алло? – слышится в трубке.

– Это я, Дэвид.

– Так. Дэвид.

Дайана произносит мое имя, имя человека, бывшего ее мужем на протяжении тринадцати лет, так, словно это какая-то малоизвестная пряность и она тщетно пытается вспомнить, какой у нее вкус и пробовала ли она ее раньше.

– В неудачное время позвонил?

– Глупый вопрос.

– Да, глупый. Извини.

Моя супруга молчит, вздыхает. Это не колебания человека, опасающегося причинить боль другому, это просто еще одна пауза, которую делает сборщик налогов, доставая из папки нужный протокол, касающийся данной подкатегории правонарушителей.

– Я хочу все оформить официально, – говорит она. – Мой отъезд. И начать процесс.

– Какой процесс?

– Бракоразводный.

– Понятно.

– Ты можешь воспользоваться услугами Лайама, если хочешь, – говорит Дайана, имея в виду юриста, живущего в Бруклин-Хайтс, который составлял наши завещания. – А сама я уже договорилась с другим адвокатом.

– С каким-нибудь людоедом из Аппер-Ист-Сайд, который бедного Лайама сожрет и не подавится?

– Ты тоже можешь выбрать себе адвоката по собственному усмотрению.

– Я никого ни в чем не обвиняю. Я просто… в своем репертуаре.

В телефоне слышен звук, который можно принять за легкий смешок, но который таковым вовсе не является.

– Я так и не понял, к чему такая спешка, – говорю я.

– Это все тянется слишком долго, Дэвид.

– Я знаю. И не намерен с этим бороться. Я буду самым послушным и готовым помочь признанным рогоносцем в истории бракоразводных процессов в штате Нью-Йорк. Я просто спрашиваю, почему именно нынче утром? Еще и недели не прошло со дня исчезновения Тэсс.

– Тэсс не исчезла.

– Ее все еще ищут.

– Нет, не ищут. А просто ждут.

– Но я все еще ищу.

Молчание. А потом вопрос:

– Ищешь что?

«Ты можешь сходить с ума до полного посинения. – Это моя внутренняя О’Брайен приходит мне на помощь. – Но надо ли тебе, чтобы и она знала, что ты совсем спятил?»

– Ничего, – говорю я. – Я просто бред несу.

– Значит, ты позвонишь Лайаму? Или кому-то еще? И ускоришь подачу заявления?

– Ускорю. Ты такого ускорения в жизни не видела.

– Хорошо. Отлично.

Ей тоже больно. Не то чтобы она мне это как-то продемонстрировала. Я могу лишь предполагать, что Уилл Джангер утешает ее и помогает вынести это несчастье, хотя он никогда не казался мне человеком, способным выдержать удар хотя бы на короткий период времени. В любом случае Дайана – мать Тэсс и ее дочь пропала. Это, несомненно, разрывает ей сердце так же, как и мне.

И все же тут имеется еще одно соображение: я никак не могу перестать сомневаться, не ошибаюсь ли я насчет своей жены. В ее голосе и впрямь звучит тоска по этой потере, но, кроме того, звучит и решимость. А еще в нем ясно слышно некое удовлетворение, даже довольство. Не потому, что Тэсс никогда не вернется домой, ничего столь чудовищного. Но Дайана вроде как очень довольна тем, что там оказался именно я, что это я виновен в том, что случилось.

– Мне безразлично, что ты во всем обвиняешь меня. Что ты меня ненавидишь. Мне наплевать, даже если мы вообще перестанем с тобой общаться, – говорю я. – Но тебе следует знать, что я пытался ее спасти. Что я не отпускал ее. Я не просто стоял и смотрел. Я дрался за нее.

– Я отлично понимаю, что ты пытаешься…

– Любой отец всегда говорит – или по крайней мере думает, – что он отдаст жизнь, чтобы спасти своего ребенка. Не знаю, каждый ли выдержит это испытание на самом деле, если возникнет такая ситуация, не знаю, каждый ли пойдет на это. Но вот в моем случае это истинная правда.

– Но ты же не спас ее!

Выкрик доходит до меня по телефонной линии так громко и горячо, что я даже отстраняю трубку от уха.

– Ты не отдал за нее свою жизнь! – кричит Дайана. – Поэтому ты по-прежнему здесь. А она – нет!

«Вот в этом ты ошибаешься, – хочу я сказать ей. – Меня здесь нет».

Но вместо этого я спешно готовлю слова прощания – как признание проведенных вместе лет и единственной правильной вещи, которую мы сделали вместе, той, о которой никогда не станем сожалеть. А жена вешает трубку.

Кто торчит в церкви посреди рабочего дня? Пьяницы, бродяги, наркоманы всех видов и типов. Потерянные люди, которые во всем должны винить только самих себя. Я знаю, потому что сижу среди них. Молюсь – впервые за всю свою взрослую жизнь.

Или, вернее, пытаюсь молиться. Иконы, навязанная тишина, витражи – все это кажется перебором, чем-то пересоленным. И тем не менее это церковь: здесь все, наверное, должно быть по-церковному. Но я здесь вовсе не ощущаю себя ближе к святости и благочестию, чем чувствовал себя только что снаружи, на 46-й улице.

– Тебя отключили?

Я оборачиваюсь и вижу перед собой чуть седеющего мужчину лет пятидесяти-шестидесяти. Помятый костюм, волосы, нуждающиеся в многообразных услугах парикмахера. Бизнесмен – вернее, бывший бизнесмен – из категории пьющих, вот такая возникает догадка.

– Извините?

– Твою линию молитвы отключили. Связь с Большим Дядей отключили. Он тебя отключил? Меня вот все время отключает. И ты проклят, если не успеешь сам отключиться.

– Да я даже и номер его не набирал.

– Хорошо тебе. Но если прорвешься к нему, тогда жми на 1, если хочешь чудес, жми на 2, если хочешь выбрать лошадь, которая придет первой в восьмом заезде на скачках в Белмонте, жми на 3, если хочешь сказать «я сожалею о том, что сделал… но не так уж сожалею, чтобы не сделать это снова».

– Тогда, может, мне лучше сразу отправиться к своему мозгоправу…

– Да? А она разбирается в лошадях?

Она! Разве все психотерапевты – женщины? Или, может быть, я знаком с этим малым? И он знает и меня, и Элейн?

– Нет, она на скачках не играет.

– Нет? Ну, ты ж сам знаешь, как это говорится… Кто не играет, тот и не выигрывает.

Он забрасывает руки на спинку церковной скамьи. При этом в воздух поднимается запах недавно использованного дезодоранта. Резкий запах, предназначенный скрыть землистую вонь.

– Я не хочу совать нос не в свое дело, но ты выглядишь потерянным, мой друг, – говорит этот странный человек.

Он изображает на лице озабоченность и сочувствие. И тут до меня доходит: он из породы уличных проповедников. Шатается по церквям в цивильном облачении и рекрутирует неофитов для своей церкви.

– Вы здесь работаете? – спрашиваю я.

– Здесь? – Он оглядывается вокруг и словно в первый раз замечает, куда его занесло. – А разве тут предлагают работу?

– Я вообще-то не поддаюсь на подачки уличных проповедников, даже ради спасения души. Если вы именно этим занимаетесь.

Он качает головой:

– Как это пишут на майках? «Ты принял меня за того типа, которому можно впарить любое дерьмо». Просто я увидел рядом родственную душу, вот и решил ее поприветствовать.

– Мне не хотелось бы выглядеть невежливым, но я предпочел бы побыть в одиночестве.

– В одиночестве. Звучит неплохо. Мне вот там, где я живу, невозможно даже минуту побыть в тишине и мире. Сущий пандемониум. Даже думать там невозможно. А ты можешь мне поверить, друг, я человек думающий. Мыслитель.

Опять это слово, это название. То самое, которым воспользовалась О’Брайен, описывая Гранд-Сентрал. Ад Милтона.

Пандемониум.

– Меня зовут Дэвид, – говорю я и протягиваю ему руку. Он, помедлив, пожимает ее.

– Рад с тобой познакомиться, Дэвид.

Я жду, когда он назовет свое имя, но незнакомец просто выпускает мою руку.

– Думаю, мне пора двигаться, – говорю я, вставая. – Я сюда на минутку зашел, просто чтобы уйти с солнца.

– Не могу тебя за это порицать. Я и сам-то, как кошка, которая не выходит из дома, всегда сидит внутри.

Я пробираюсь к проходу, а затем, кивнув ему на прощание, направляюсь к выходу, к распахнутым дверям. И к дневному свету, сияющему за ними.

Я иду, а этот малый начинает читать отрывок из поэмы благочестивым бормочущим голосом молящегося.

 
Ты, солнце, блещешь, словно некий бог,
И пред тобою меркнет звездный сонм…
Не с дружбою по имени зову
Тебя; о нет! Зову, чтоб изъяснить,
Как ненавижу я твои лучи,
Напоминающие о былом
Величии, когда я высоко
Над солнечною сферою сиял
Во славе.
 

Милтон. Слова Сатаны.

Я оборачиваюсь. Проскальзываю между скамьями туда, где сидит мой недавний собеседник, низко опустив голову и благочестиво сложив ладони. Хватаю его за плечо и резко толкаю:

– Посмотри на меня!

Он отшатывается и рефлекторно принимает оборонительную позу. Поднимает на меня глаза, морщится в ожидании удара. Это совсем не тот человек, что сидел здесь минуту назад. Это священник. Молодой, чисто выбритый. Лицо его вспыхивает тревожным румянцем.

– Извините, – говорю я, сразу отступая. – Я принял вас за другого.

Когда я снова поворачиваюсь к проходу, удивление на лице молодого священника сменяется улыбкой.

– Я готов выслушать вашу исповедь, – говорит он.

Его смех преследует меня весь путь к выходу на улицу.

Это снова был тот голос. Я уверен в этом. Я нетвердой походкой бреду от церкви Св. Агнессы к Лексингтон-авеню, а потом прислоняюсь к двери ирландского бара, пытаясь справиться с одышкой. Это та самая сущность, что перешла от меня к Тэсс, что говорила со мной на крыше отеля «Бауэр». Цитировала отрывки из «Рая утраченного» точно так же, как их только что цитировал тот человек в церкви. И Худая женщина тоже, хотя я не так уверен, что она сама была очередной инкарнацией того голоса – сущности, о которой я уже начинаю думать как о Враге рода человеческого, а не как о земном, человеческом его воплощении. По какой-то причине я должен был поехать в Венецию, явиться по указанному адресу в квартале Санта-Кроче, в дом номер 3627, чтобы это Безымянное влезло, ворвалось в мою жизнь, а задача Худой женщины как раз и заключалась в том, чтобы убедить меня принять приглашение и сделать именно это. Что заставляет предполагать, что она действует не от имени Церкви или одной из церковных или религиозных организаций, как я раньше подозревал.

 
Ты, солнце… Как ненавижу я твои лучи…
 

В поэме Милтона так говорит Сатана. Проклинает свет дня как болезненное напоминание о былом величии и падении, обо всем, что он потерял, утратил в этом навязанном самому себе изгнании во тьму. Неужели это тот, кто и есть Безымянное? Враг рода человеческого? Мужчина в кресле – или же множество голосов, вещающих через него? – сказал, что я вскоре встречусь не с «хозяином», но с «тем, кто сидит подле него». В «Рае утраченном» это означало бы падших ангелов, что образовали Стигийский Совет[27]27
  С т и г и й с к и й – то есть относящийся к реке Стикс, в древнегреческой мифологии отделяющей мир живых от мира мертвых.


[Закрыть] правящих в аду демонов, в котором председатель – сам дьявол. Числом тринадцать, и каждому из них поэт приписывал конкретные личные черты и умения. По всей вероятности, Безымянное – один из них. Изначальный демон, изгнанный с небес. И способный с помощью мимикрии приобретать самые разнообразные и самые убедительные формы, принимать человеческий облик – того старика в самолете, того пьяницы в церкви…

И еще одно: может быть, это облики, тени, взятые взаймы у людей, что уже жили и умерли. Не исключено, что Безымянное ограничено в возможностях и способно существовать только в шкуре тех, что находятся в аду.

Теперь все понятно. Я свихнулся, лишился разума.

Вместо того чтобы горевать, оплакивать Тэсс, я создаю некие мрачно-готические образы, отвлекающие меня в сторону, изобретаю загадки в духе Милтона, придумываю демонические диалоги – все, что угодно, лишь бы не смотреть на то, чему невозможно смотреть в лицо. Я использую свой мозг, чтобы защитить сердце, а это обман, и он бесчестит память о Тэсс. Она заслуживает того, чтобы родной отец ее оплакивал, а не конструировал, не сплетал изощренную паутину параноидального вздора. Думаю, у мозгоправов есть для такого состояния специальный термин. Пока же сойдет просто «трусость».

К тому времени, когда я вернулся в свою квартиру и проверил телефон, ко мне поступило еще много сообщений, парочка соболезнующих посланий от коллег по университету и два мрачных предупреждения от О’Брайен, что ежели я не позвоню ей в ближайшее время, она будет вынуждена взять это дело в свои руки.

И почему это я ей не звоню?! Не могу ответить, честно, не могу. Всякий раз, когда мой палец зависает над кнопкой быстрого набора ее номера, я лишаюсь воли и оказываюсь не в состоянии ее нажать. Я ведь хочу поговорить с ней, хочу с ней увидеться. Но то, чего я хочу, сводится на нет другим намерением, другой волей, чуждым влиянием, чуждой тяжестью, которую я ощущаю в собственной крови, подавляющей и холодной как лед. Колющим болезненным ощущением, которое – помимо всего прочего – не желает присутствия Элейн где-нибудь поблизости от меня.

И кроме всего прочего, я занят.

Открываю аптечку и достаю оттуда пузырек с таблетками транквилизатора, оставленный Дайаной. Наливаю воды в стакан и иду с ним в комнату Тэсс. Присаживаюсь на край ее постели и глотаю таблетки, одну за другой.