Текст книги "У Лаки"

1945–1946

1

В сентябре Лаки был признан несущественным для нужд военно-воздушных сил армии Соединенных Штатов и уволен через пункт демобилизации в Чикаго. Он пробыл у родителей примерно две недели, и самым ярким воспоминанием остался образ матери, которая пьет чай с шалфеем, сидя на стуле у печи, в платье без пояса. Отец за столом втирал в руки технический спирт – любимое средство семьи Маллиос от боли в мышцах и суставах. Мать говорила о письмах из Греции, касающихся людей, которых она знала ребенком в Понте, о семьях, что сбежали в Пирей, остались там и погибли в голод 41-го и 42-го года.

– Панос сошел с ума, глядя, как умирает его семья, – сказала она. – Один за другим в их общей комнате лачуги.

– Неудивительно, хах, что понтийцы умерли первыми, – заметил отец.

– Первыми были женщины, которые оставались без еды ради детей, как моя кузина Мария, – возразила мать. – И вы знаете, что они сделали с ее телом?

– Что? – спросил Лаки.

– Выбросили ночью на кладбище, как мусор! – возмутилась мать. – Без достойных похорон. Чтобы сохранить талон на паек. Забирали ее еду, когда она умерла!

Почему Лаки запомнил именно эти ужасные подробности? Возможно, они засели в голове, потому что открывали ему глаза на то, как родители по-прежнему думают о людях далеко отсюда, которых помнили с детства и которых больше никогда не увидят. Лаки надеялся, что так искренне они будут говорить о нем, когда он снова уедет. Джон Грозный, естественно, в те две недели не посещал родительский дом. Он постоянно занят, повторял отец.

Лаки вернулся в Австралию с голландской судоходной компанией на пароходе немецкого производства, переданном Нидерландам в качестве военных репараций. Даже вывески повсюду остались на немецком: DAMEN, HERREN, RAUCHEN VERBOTEN[2]2
    «Ж», «М», «курение запрещено» (нем.).


[Закрыть].

Атмосфера на борту была домашней, пассажиры заводили друзей, обменивались историями, играли и пели вместе в салоне. Лаки не стал частью повседневной жизни корабля. Он делил каюту – его койка пахла старой обувью – с двумя болтливыми шотландцами и каждый день не мог дождаться часа, когда они несколько неохотно уйдут проводить время с семьями.

Корабль проплывал далекие крошечные острова, неотличимые, как облака. Все трехнедельное путешествие Лаки чувствовал себя, будто передвигался по огромной диораме мира. Он часто засыпал, представляя приятные сцены, которые ждали его по прибытии. Свадьба с Валией. Валия, которая опускается в горячую ванну. Они с Валией на пляже Сиднея с бутылочкой вина. В каюте среди развешенных пальто и рубашек Лаки чувствовал, что способен представить Валию в любое время дня – за работой, или за едой, или сидящую ночью в закрытом кафе, то и дело отмахивающуюся от мух. В Австралии все будет просто, упорядоченно: они поженятся в декабре, и несколько месяцев Лаки проработает у отца Валии. А потом они подумают о собственном бизнесе, если экономика улучшится. На корабле у Лаки было два золотых кольца в потайном клапане, который он вырезал в подкладке чемодана.

В поле зрения возникла набережная Серкулар-Ки, бурлящая жизнью, в то время как северный берег пребывал в покое. Над заливами лежали, словно отпечатанные, маленькие дома. Лаки спустился по трапу прямиком в кадр камеры, снимающей репортаж. Он улыбнулся, помахал рукой и ступил на причал. Ящики с импортными товарами, выгруженные с другого корабля, выглядели дешево и скромно, словно их реальная стоимость еще не имела значения. Лаки шел, недавно подстриженный у корабельного парикмахера, в костюме, широком в плечах и узком в бедрах, в блестящих коричневых туфлях. Он шел по улочке, выложенной скипидаром, мербау, мрамором, зерном, кожей, резиной, батистом из Бенгалии, ящиками со штампом «АНДИРОБА». На южной стороне таможни ждала Валия, и Лаки широкими шагами направился к ней.

– У нас… – Валия быстро его поцеловала, – …масса дел.

Он хранил все ее письма с той недели, когда они встретились в отеле «Коллинз», и Валия тоже прятала все его послания под комодом, поскольку не хотела, чтобы сестра или отец прочитали долгие порнографические рассказы. То, что они писали, обнажало их жизни, словно другой мир по ту сторону зеркала, где можно планировать будущее, где они выбирались из предопределенных дней и поглощали друг друга.

2

Каждым ранним утром Лаки вставал первым и, стараясь передвигаться бесшумно, разжигал дровяную печь, пробуждал кафе «Ахиллион» от дремы. Затем он чистил и нарезал картофель. Воздух в этой части кафе вскоре наполнялся паром от нагревающейся плиты и ароматом кофе, сваренного в брики[3]3
    Греческое название турки.


[Закрыть].

На завтрак Лаки разминал яйцо всмятку в маленькой миске с хлебными крошками, ригани и молотым перцем. Если домочадцы когда-либо и просыпались так рано, то вовсе не из-за кухонной рутины Лаки: самой вероятной причиной становились крики Пенелопы из-за снившихся ей кошмаров.

Пенелопа Аспройеракас была семнадцатилетней любимой дочерью, и она тихо горела амбициями, любопытством, неудовлетворенностью. Ахилл поднял вопрос о том, чтобы Пенни, закончив школу, начала работать в «Ахиллионе» и обслуживать клиентов, как сестра. Всякий раз, как он заговаривал о таких планах, Пенни опускала глаза и выслушивала, либо с хорошо скрываемым весельем, либо согласием – будто у нее не оставалось иного выбора, кроме как покориться воле отца. У него были свои планы, которые он ясно изложил, а у Пенелопы свои, которые она держала в строжайшем секрете. Это отсрочило их неизбежный конфликт. Все знали, что он назревал.

К семи утра на кухню подтягивались остальные. Входил Ахилл с дубинкой из оливы, которую держал ночью под кроватью для защиты. Во время войны он срезал ветку с дерева на заднем дворе кафе, увидев в ней оружие. Плоды же оказались несъедобными, олива была обречена, по крайней мере в руках Аспройеракаса. Однако дерево могло послужить иным целям. Ахилл оставлял тяжелую дубинку в углу кухни. Заявись кто ограбить кафе, случись какая неприятность или драка, он мог без труда повалить преступников на землю и не повредить руки. До дубинки его возможности в отношении пьяных и буйных посетителей были ограничены. Ахилл их, как правило, бил, а потом неделями ходил с бинтами на руках и нуждался в помощи на кухне, когда резал и перекручивал мясо. Со сломанным запястьем он не мог нормально пользоваться деревянной ложкой. И тогда он сделал себе деревянное оружие.

Кафе открывалось в восемь. Валия работала за прилавком. Они с Лаки вместе ходили на перерыв; иногда у них случался быстрый секс в спальне, или они сидели рядышком за столиком и болтали. Кафе – которое Лаки до сих пор иногда называл дайнером – закрывалось в полдесятого вечера. Затем они всем семейством подметали и мыли полы, протирали столы и готовили ужин, всегда включая несколько греческих блюд: юварлакиа[4]4
    Блюдо с фрикадельками из мясного фарша с рисом.


[Закрыть], йемиста[5]5
    Фаршированные рисом и зеленью овощи.


[Закрыть], стифадо[6]6
    Тушенное в густом соусе мясо с луком.


[Закрыть], суп.

В меню кафе не было ничего греческого; Ахилл заявлял, что англо-люди ни за что не станут такое есть, потому что нация ограничена в культурном, расовом и этническом отношении. Он утверждал, что ни в одном греко-австралийском кафе не подадут ни единого греческого блюда. Подумайте об этом, говорил он, подумайте, что потеряно!

До зимы 1946-го Ахилл оставался вежливым со всеми, кто приходил спустя несколько минут после закрытия и маячил на ступеньках у входа или даже прижимался лицом к стеклу в надежде, что семья Аспройеракас предложит им столик. Всякий раз, когда посетители стучались в нерабочее время, Ахилл извинялся, его большое каменное лицо расплывалось в улыбке, и он говорил, что кафе уже закрыто. Нельзя работать весь день, запрещено законом. «Ахиллион» и так оставался открыт девяносто часов в неделю. Вместо этого Ахилл давал опоздавшим сэндвич или фрукт.

Но в один холодный день он перестал предлагать закуски, без исключений, без объяснений причин, всем клиентам, которые игнорировали часы работы кафе. Ничто больше не могло его смягчить. И настала ночь, когда раздался громкий стук в закрытую дверь кафе, и Ахилл подхватил свою дубинку из оливы, угрожая прикончить двух мужчин по ту сторону стекла, которые сказали, что хотели бы получить стейк и суп.

– Закрыто! – рявкнул Ахилл. – Убирайтесь, или я вам головы размозжу!

– Нельзя нам купить буханку хлеба? – спросил один. – Это же совсем несложно, старина.

– Может, я тебя убью, старина? Что думаешь? А потом пропущу тело через машину на скотобойне. И о тебе больше никто не услышит.

– Нельзя так разговаривать с людьми, Ахилл! – вмешался Лаки.

Считаные мгновения назад он в умиротворенном трансе протирал пол.

– Нет, я не собираюсь иметь дел с этими гребаными лентяями! – возмутился Ахилл.

Два потенциальных посетителя попятились от двери.

– Убью вас! – ткнул в них пальцем Ахилл.

– Эй, может, они полицейские не при исполнении? – спросил Лаки тестя. – Здесь все похожи на копов.

– Если они копы, то пришли бы в форме, потому что я даю официальную скидку, – возразил Ахилл.

– Что за показуха? – В кафе заглянула Валия, уже сменив одежду. – Дай-ка сюда свою палку!

Ахилл, стоя посреди зала, взмахнул дубинкой, словно готовился к жестокому бою, словно вспарывал невидимого монстра. Посетители снаружи наблюдали, заинтересовавшись эксцентричной сценой ярости. Затем вышла и Пенелопа – посмотреть, что происходит. Семейство, впервые за день собравшись вместе, застыли в зале кафе, словно фигуры на гобелене, вытканные в типичных для себя позах: Ахилл – в порыве гнева, Лаки и Валия – лицом друг к другу, в поисках совета, Пенелопа – в отдалении, уравновешенная, с руками в карманах платья.

– Пенни, – заговорила Валия, – скажи отцу, чтобы он убрал палку.

– Сама скажи, – отозвалась Пенни.

– Твои вспышки гнева все хуже и хуже, – обратилась к Ахиллу Валия. – Посетители слышат, как ты истошно вопишь, если порежешь палец на кухне, если не можешь найти хорошую луковицу. Ходишь злющий часами, и никто не знает почему.

– Не удивлюсь, если однажды он и правда кого-то прибьет, – подала голос Пенелопа. – Нет смысла спорить с неадекватными людьми.

– Спасибо за помощь, – буркнула Валия.

– Ты должна участвовать в этом разговоре, Пенелопа, – произнес Лаки.

– Ты в этой семье сколько? Минут десять? И уже указываешь мне, что делать? – вскинула бровь Пенелопа.

– Не умничай, – одернул младшую дочь Ахилл. – Нам повезло, что Лаки с нами.

– Ты погубишь весь бизнес, если будешь нападать на людей с дубинкой, – снова обратилась к отцу Валия. – Покалечишь кого-нибудь.

– Будьте добрее к людям, – встрял Лаки.

– Подобает любезным быть, – вторила Пенни.

– Сегодня я их отпущу, – проворчал Ахилл.

За ужином – по крайней мере первые несколько минут – звучал только голос Ахилла – он завел историю о продовольственных карточках, как рестораны, подобные их собственного, оказались в невыгодном положении. Затем он попросил семью помянуть в молитве Грецию, которая теперь воевала сама с собой. И наконец по кругу пошли стаканы, тарелки, миски, кувшинчики с маслом и уксусом под стук вилок, вздохи и замечания о еде – о йемисте, саворо[7]7
    Маринованная рыба в остром соусе.


[Закрыть] и мангольде. Лаки, как обычно, сперва позаботился об остальных и начал есть последним.

Закончив с ужином, Ахилл закинул одну руку на спинку стула и закурил сигарету. Едва подвернулась такая возможность, Пенни извинилась и ушла. Застолье было мертвым, а она – живой.

– Не любишь сигаретный дым? – проговорил ей вслед Ахилл. – И никаких слов благодарности? За еду, которую мы тебе готовим? Настоящую греческую кухню, какой больше не найти нигде в Сиднее?

– Было вкусно, – отозвалась Пенни. – Доброй ночи.

– Нам нужно поговорить про эту вашу дубинку, – сказал Лаки.

– Она мне нужна, чтобы держать клиентов в узде, – возразил Ахилл. – Глянь, как они приходят после закрытия. Мы с тобой готовим правой и левой рукой весь день, а они заявляются, когда пожелают, и мы должны их угощать горячим? Нет уж, спасибо, мистер! Во время войны мы были ко всем слишком добры. Хватит этого дерьма.

– Отдай дубинку нам, – предложила Валия. – Мы будем держать ее под кроватью. Лаки сможет справиться с любым опоздавшим, или пьяным, или наглым. Лаки уже все любят.

– Кроме Пенни, – заметил Лаки.

– Она привыкнет, – сказала Валия.

– Это я сделал дубинку! – воскликнул Ахилл. – Из нашего собственного дерева! Она мне дорога.

– Давайте не будем из-за нее ссориться, – предложил Лаки.

– Тогда найдем компромисс. Ты оставляешь дубинку на веранде, – произнесла Валия. – И не приносишь ее на кухню каждое утро.

– Обещаю тебе, – согласился Ахилл, – дубинка будет лежать на веранде, за исключением чрезвычайных ситуаций.

В своей спальне Пенелопа, выключив лампу, отложила книгу, которую читала. Это была «Две жизни: Мари и Пьер Кюри» Томаса Мортона, взятая в школьной библиотеке. В темноте Пенни думала о сиянии радия, холодном голубом мерцании, электрической спирали, чанах с химикатами; она видела Мари и Пьера в лаборатории, переливающих жидкости из одних колб в другие, преисполняясь душой. По ночам они обсуждали эксперименты, результаты, возможности. Вот чего хотела Пенни от партнера: постоянной стимуляции, взаимодействия в работе, нескончаемых бесед на самые важные для обоих темы. И почему бы ей не желать всего этого? Если такая жизнь была доступна польке в Париже, то как насчет своего рода гречанки в Сиднее?

Надо полагать, проблема в том, что Вальтер Шюллер, темноволосый немец, строитель, совсем не похож на Пьера Кюри? Не ученый, не очень хорошо образованный, не возвышенный? Пенни думала, что эту проблему можно решить добротой, страстью. Всегда вежливый, порой даже чересчур, Вальтер никогда не забывал поздороваться с Пенни, когда видел ее на улице – он устанавливал новые водосточные желоба и дорожные ограждения по пригороду Бардвелл-парк, – и они легко завязывали разговор. Пенни отвечала на его неисчерпаемые вопросы о занятиях наукой, о семье. Вальтер упоминал, что хочет учиться в университете, но прозвучало так, словно для него уже слишком поздно.

Он был крупным, с длинной шеей, идеальными зубами, большими зелеными глазами и падающими на лоб прядями волос. Пенни рассказала Вальтеру о письме для Сиднейского университета, в котором просила о собеседовании для поступления в женский колледж и говорила о желании получить научную степень. В письме, отправленном несколько месяцев назад, также содержались рекомендации директора школы и учителя естествознания. При каждой встрече Вальтер исправно интересовался, есть ли известия из университета. В каком-то смысле он даже стал частью ее кампании по поступлению. Нет, все еще никаких известий. Прошло восемь, девять, а затем и десять недель с тех пор, как она написала на факультет естественных наук.

Той ночью вся семья отдыхала по разным комнатам: Ахилл Аспройеракас сидел на своей кровати на веранде и дорабатывал дубинку. Шлифуя ее разделочным ножом, он все ярче воображал очередных посетителей, которые придут после закрытия завтра или послезавтра, станут грубо требовать ужин, даже разобьют витрину в знак протеста. Взамен Ахилл даст этим свиньям вкусить оливкового деревца. Ему становилось легче, когда он думал, что город состоит из героев и злодеев и что акты насилия помогают решать проблемы. Его забавляло строить предположение о добре и зле. Ахилл не ходил в кино, но фантазии о правосудии были его развлечением и приносили ему ощущение порядка.

У Пенни, похожей на мать до такой степени, что это лишало Ахилла покоя, были интересы, которые не включали кафе. Накануне на кухне, в разгар обеденного времени, она ни с того ни с сего спросила Ахилла, слышал ли он, что такое радий, кто такая Мари Кюри. Откуда ему все это знать? Что он, школьный учитель, проверяльщик экзаменов? Когда Ахилл ответил в таких выражениях, Пенни коротко улыбнулась, словно ответ что-то для нее подтвердил. Ее зубы сверкнули молочной белизной, как у матери; Пенни казалась тростиночкой рядом с сестрой, обладавшей фигурой, которая у Ахилла ассоциировалась с Грецией, с его матерью, тетками, с женщинами Итаки. Но если бы его спросили (а этот вопрос ему никогда не задавали, скорее он задавал его сам себе), Ахилл сказал бы, что Пенелопа – более красивая дочь из-за этого самого сходства. Отношения Ахилла с Элефтерией не задались с самого начала, пожалуй, по его вине. Значит с Пенелопой все должно быть иначе, думал он. Это могло бы загладить его вину за свой брак. Может, Пенни передумала бы насчет работы в кафе, может, полюбила бы жизнь «Ахиллиона», как Лаки. Здесь творится любовь, говорил себе Ахилл.

Он закончил с дубинкой и уставился на свои руки. Ногти были зернистыми, темно-желтыми, как мореная сосна. Он взял короткое письмо из университета, которое пришло в тот день. Незнакомец, профессор химии, приглашал Пенелопу Аспройеракас встретиться с ним и обсудить возможный курс обучения. Ахилл перечитывал письмо снова и снова, пока оно не перестало его расстраивать, затем сложил лист, сунул обратно в конверт и отправился с ним на кухню.

Сонная Валия, почистив зубы порошком, взяла стопку журналов, которые откладывала для сестры. Она делала закладки из папиросной бумаги на статьях, что могли заинтересовать Пенни – об австралийках в педагогическом колледже, об акушерках и женщинах-врачах, о писательницах и сотрудницах заграничных служб. Валия уже несколько недель собирала истории, где описывался целый ряд профессий, доступных в 1946 году. Ни одна статья не упоминала работу в семейном ресторане, и хорошо, потому как теперь было кристально ясно, что Пенни не создана для «Ахиллиона». Валия надеялась, что сестра, прочитав эти истории, в миг откровения поймет путь, которым захочет пойти. Может, Пенни втайне уже построила планы на жизнь, может, она посчитала бы лучшие побуждения Валии, ее материнскую заботу, очередной помехой? Предугадать реакцию Пенни было невозможно.

Валия прошла по коридору и постучалась в комнату сестры, держа журналы под мышкой, затем повернула дверную ручку и позвала Пенни по имени в темноту комнаты. Сестра шевельнулась в постели.

Валия оставила журналы на стуле и сказала, что наткнулась на кое-какую информацию о современном занятом населении.

– Может, там не так уж и интересно. Но тебе, наверное, стоит взглянуть.

– Я хочу изучать естественные науки в Сиднейском университете, – поделилась из темноты Пенни.

– Хорошо! – Валия застыла, не зная, что сказать. – Думаю, тебе подойдет.

– Ни слова отцу. Я со дня на день жду письма из университета. Тогда и расскажу.

Ахилл прокрался на кухню, словно вор. Присев на корточки у печи, он одной рукой массировал виски, а другой скармливал письмо огню. И теперь, подумал Ахилл, все кончено; хватит с Пенелопы учебы. Он создал это кафе. Он создал эту семью.

– Что жжете? – поинтересовался Лаки, сидящий за ближайшим к кухне столиком.

– Письмо от кого-то, кто клянчит денег, какая неожиданность, – ответил Ахилл. – Так что бросил их в гребаный огонь.

– Слушайте, а вы не хотите о чем-нибудь поговорить? У вас на лице написано несчастье.

– В глубине души я счастливый человек, – сказал Ахилл. – У меня две хорошие дочери. У нас прекрасный бизнес, и каждое утро я говорю себе, что доволен быть здесь и давать дочерям жизненный путь. И тебе тоже. Ты мне нравишься. Ты немного грек, немного американец. Кто ты такой? Не знаю. Но ты работящий.

– Когда вы в последний раз выходили из кафе? Как насчет заглянуть куда-нибудь, пропустить стаканчик? В паб, можно даже на регулярной основе, – думаю, по четвергам. Поговорим с народом, что-нибудь у них узнаем.

– Мы не ходим в пабы, – отрезал Ахилл. – Нам это не нужно. У нас есть кафе. Здесь есть всё!

3

Всплеск неиссякаемого желания Валии чаще выбираться из дома, чаще видеть город, а не стены «Ахиллиона», заниматься сексом с мужем в здании, где нет отца и сестры, чтобы не сдерживать звуки в процессе, совпал с визитом в Сидней настоящего Бенни Гудмена и его бэнда, о котором она узнала однажды утром из газеты. Валия читала в постели, посасывая засахаренный миндаль из кафе. Из кухни притопал муж – сменить рубашку; та порвалась от подмышки до пояса, когда Лаки резко потянулся к плите, чтобы из брики не убежал кофе.

– Мы должны увидеть Бенни Гудмена, – сказала Валия. – Это же идеально.

– Я бы с удовольствием, – отозвался Лаки.

– Снимем номер в отеле. Займись?

– По высшему разряду. Будем кутить и сорить деньгами.

– Можем остаться на все выходные.

– А лучше три дня?

– В первый день послушаем концерт. Во второй день будем лежать в постели. А в третий пойдем по магазинам и купим тебе кларнет. Хочу, чтобы ты снова начал играть.

– Не знаю, милая. В чем я хорош, так это в работе на кухне.

– Давай откроем ресторан в городе, рядом с гаванью.

– Куда люди станут ходить перед театром. Стейки, курица, морепродукты. С общим залом на первом этаже и отдельными кабинетами на втором.

– А жить мы будем на третьем.

– Паркетные полы, колонны, красные скатерти. Как в местах, в которых я бывал в Чикаго.

– И заведем двоих детей.

– Что думаешь о трех или четырех? – спросил Лаки.

В день концерта Бенни Гудмена Лаки и Валия зарегистрировались в отеле в Паддингтоне и, едва добравшись до номера, набросились друг на друга, занялись любовью. А потом долго лежали на полу, так и не потревожив оранжевые простыни.

К концерту Валия собрала волосы в пучок и перевязала белой лентой, достала из сумки черную блузку и длинную полосатую юбку. Лаки надел удлиненный пиджак с поясом, коричневый галстук-бабочку и хлопковые брюки – со стороны смотрелось как униформа.

Они доехали на трамвае до Парк-стрит, долго ждали перехода через Джордж-стрит, затем вошли в театр и поднялись по темной лестнице. На высоких белых стенах висели портреты колониальных деятелей. Лаки и Валия пересекли холл, спустились по второй лестнице из кованого железа, потом снова поднялись по еще одной и продолжили идти, пока не перестали слышать голоса. Мраморный пол устилали круглые ковры. На четвертой лестнице у Валии по спине пробежал неприятный холодок. Они заблудились.

Валия злилась, она чувствовала себя глупо, и вокруг не было ни души, чтобы спросить дорогу. Пришедшая на ум мысль, что ей не место здесь, что она всего лишь девушка из кафе, чуть не оголила нервы, даже жесткая ткань юбки стала раздражать. Валия обогнала Лаки, двигаясь быстро, как на работе, будто готовая сорваться на бег. Она услышала голоса и, завернув за угол, увидела людей, примерно три дюжины человек в черных пиджаках – и Бенни Гудмена среди них.

Американцы были везде, они курили, пили пиво или воду, ели сэндвичи; у кого-то возле ног стояли футляры с инструментами. Лаки ощутил странное, простое облегчение, услышав американский акцент. Они с Валией проследовали за официантом в зал и дошли до самого центра с поистине детским трепетом от того, что остаются незамеченными. Пока они стояли там, к ним подошел мужчина в просторном блейзере, накрахмаленной рубашке и мягких кожаных туфлях, блестящих, словно панцирь жука. В личное пространство Лаки и Валии плавно ворвался Бенни Гудмен.

Они представились.

– Заметил незнакомые лица и подумал – какую историю они таят? Как сюда вписываются? И, конечно же: они женаты? – без улыбки проговорил Гудмен.

– Мы не вписываемся, – сказала Валия.

– Мы женаты, – сказал Лаки.

– Вам чертовски повезло, мистер Лаки. И у вас американский говор, – отметил Гудмен. – Как вы познакомились?

– Во время войны, – ответила Валия. – В паре кварталов отсюда.

– Наверняка это не вся история, – настоял Гудмен.

– Пары всегда спрашивают, как они познакомились. Но гораздо интереснее узнать, почему двое остаются вместе.

– О, что вы, нет, – возразил Гудмен. – Всех спрашивают только про первую встречу, никаких исключений. Услышим же ваш ответ. Я проделал чертовски долгий путь сюда и, уверяю, больше никогда не вернусь в Сидней, так что уважьте.

Валия глянула на мужа, и на ее лице было написано: «Ладно, ты рассказывай».

– Я работал буфетчиком в армейской столовой, – начал Лаки, – и был несчастен, и товарищ уговорил меня устроить концерт в Сиднее. Я играю на кларнете.

– Да ну? У меня как раз не хватает кларнетиста. Утром я сказал ему, что он выбрал не ту профессию. Медлительный, вечно сбивался с темпа и спал на ходу. Такие впустую тратят мое время, да и время в принципе.

– Мне говорили, что я похож на вас, – продолжил Лаки, – и суть в том, что я притворился вами, притворился Бенни Гудменом в турне от Объединенной организации военной службы.

– Какого черта! И вам это сошло с рук? Не вижу никакого сходства. Без обид.

– Все поверили, что он – это вы, – сказала Валия. – Вот так мы и встретились.

– Мне стоит немедленно вызвать полицию. – Гудмен слегка отстранился, затем поправил воротник, волосы. – И как вы справились?

– Очень хорошо, – ответил Лаки.

– Вы двое надо мной смеетесь? Это, должно быть, самая безумная вещь, которую я когда-либо где-либо слышал.

– Все правда случилось, – произнесла Валия. – Он был великолепен.

Гудмен самодовольно фыркнул и глянул на часы. Валия старалась не смотреть на Лаки, чтобы не рассмеяться.

– Как насчет небольшой проверки? – предложил Гудмен. – Найдем пустое помещение в этой дыре, если покажете мне класс, присоединитесь к бэнду, только сегодня.

– Я больше не хочу играть, – ответил Лаки. – Теперь я устроил свою жизнь.

– И не желаете проявить себя? Многие бы убили за шанс сыграть со мной. Лучший бэнд в мире, другого такого нет. И второй возможности не представится.

– Уверен, я только опозорюсь, – возразил Лаки. – Мы пришли на концерт, мистер Гудмен.

– Тогда вы ошиблись залом. Вам вниз. И я все еще подумываю о звонке в полицию.

4

Пенелопа примерила старое платье матери. Прежде чем оно заставило ее расплакаться, она разорвала его от шеи вниз и отправила в мусоросжигательную печь.

Пенни сидела под виноградными лозами в банном халате среди мозаики теней. Печь работала бесшумно. Из трубы поднимался дым, и ветер уносил его в листву оливы, которая вымахала высотой в пять метров. Она все росла и росла, словно сотканная из остатков магии детства.

Еще в детстве, сидя на дереве, Валия рассказывала Пенни всякие истории их семьи, в том числе пару слов о том, как могли обстоять дела три-четыре тысячи лет назад. Их родители родом с Итаки – места, где Валия никогда не бывала. Пенелопа сказала, мол, города Австралии – что-то типа островов. Нет, возразила Валия, эти города построены на земле, украденной у цивилизаций, более древних, чем все эллинское.

Итака (Итаки, как называли ее местные) – остров. Цель путешествий в поэтических книгах, более известная как символ дома, чем реальное место, где живут люди. А некоторые из этих людей – их тети, дяди, двоюродные братья и сестры, и более дальняя родня. Своими рассказами Валия хотела раскрыть сестре значение их семьи в контексте мировой истории, поскольку в ничем не примечательном пригороде Сиднея оно не было очевидным. Семья Аспройеракас, говорила Валия, старейшая на Итаке, а так как древние семьи острова все когда-то да породнились, есть вероятность, что их предки жили там во времена правления царя Одиссея и почти наверняка были связаны браком с ним или его отпрысками. И они существовали, эти герои, древние их не выдумывали; всегда был подлинный человек: мужчина, который думал, что умеет летать, женщина, которая убила своих детей назло мужу.

– Я тебе не верю, – заявляла Пенелопа.

– Но я знаю больше, чем ты, – возражала Валия.

– Ты больше любишь командовать, вот что.

Рассказывая истории, Валия срезала щепки с ветвей, и они с Пенелопой пробегали пальцами по нежной желтоватой заболони, которую Валия будет вспоминать много лет спустя всякий раз, когда срезает авокадо и касается мякоти, прилипшей к косточке.

И вот наступил сентябрь 1946-го: Валия Аспройеракас, девушка двадцати лет, замужняя уже пять месяцев, с убранными волосами, в переднике, решила отдохнуть от прилавка «Ахиллиона», ногой открыла заднюю дверь и вышла на улицу, где под виноградными лозами сидела Пенелопа, и позади нее в мусоросжигательной печи горело платье матери. Валия попросила закурить, одной рукой поймала сигарету, другой – коробок спичек. Как напарницы по работе, по команде, сестры часто бросали друг другу разные вещи.

– Я тебя и Лаки по ночам слышу, – сказала Пенни.

– И что же ты слышишь?

– Я не буду объяснять на пальцах.

– Будешь. Говори, о чем ты.

– Валия, твой тон агрессивный.

Слова Пенни прозвучали отстраненно.

– Если в нашей семье кто-то и настроен враждебно – кроме Ахилла, – так это ты. Вечно в стороне. Состоронне-враждебная.

– Прости, сестра, но слова «состоронне» не существует.

– Временами ты все пожимаешь плечами и отмахиваешься, и тебе все равно, что происходит вокруг, а это просто очередной тип враждебности, который отдаляет меня от тебя. Понимаю, ты юна, а с юными людьми бывает тяжело.

– Ты хочешь от меня больше приветливости?

– Было бы неплохо.

– Я слышу, как вы с Лаки посреди ночи занимаетесь любовью или чем еще вы там занимаетесь. Звучит как халтурная работа лобзиком.

– Хочешь, чтобы мы вели себя потише?

– Мы все здесь живем, сестра.

– Мы женаты, Пенни. Я сплю со своим мужем. Мы трахаемся.

– Ясно. Так вот на что похож секс у женатых.

Пенелопа, закончив разговор, удалилась.

– Я ухожу на несколько часов, – сказала она Ахиллу на кухне.

– Зачем? Сегодня нет школы.

– Мне нужно встретиться с другом.

– Что за друг?

– Ты его не знаешь.

– Твои друзья в курсе, где ты, – произнес Ахилл. – Пусть приходят в кафе. Им даже не придется платить полную стоимость, если только сами не решат настоять, что, кстати, хороший тон.

Он чистил плиту шпателем, на предплечьях выступили капельки пота, а это, по мнению Ахилла, было прекрасно, потому как означало, что плита горяча, посетители заказывают еду, а он поддерживает хорошую физическую форму.

Ахилл понимал, что его попытки контролировать других тщетны, что люди все равно будут делать и получать желаемое, и это невыносимое осознание только усугубляло насильственный контроль с его стороны. Да и склонность семьи избегать стычек с ним тоже добавляла масла в огонь. Они мирились с настроениями Ахилла – это была словно небольшая плата одного поколения другому, и его редко ставили на место (за исключением той ночи с дубинкой). И Ахилл считал, что его жизнь по сравнению с их – просто монотонная череда неописуемых, но маленьких унижений; его несчастье могли облегчить лишь мгновения иллюзорной надежды, когда он верил, что однажды остальные станут к нему прислушиваться, доверять, называть его мудрым.

Лаки был первым членом семьи, который узнал об отношениях Пенни с Вальтером Шюллером. До этого они, Вальтер и Лаки, уже сталкивались возле отделения Колониального банка на Тейлор-стрит, где оба ждали открытия. Вспоминая об этом, Лаки признавал, что неуклюже навязал светскую беседу не расположенному к ней Вальтеру, который даже к рукопожатию отнесся с еще большей прохладой. Вальтер яростно втягивал щеки, когда курил, будто был чем-то расстроен; на фоне его крупной фигуры сигареты смотрелись совсем крошечными, привычка ему не шла.