Текст книги "У Лаки"

– Ты из Баден-Бадена? – спросил его Лаки. – Слышал об этом.

– Может, даже когда-то видел карту.

– Ты приехал сюда до войны или после?

– Да. Меня интернировали.

– Часто спрашивают?

– Все время. Поэтому я ненавижу вопросы от незнакомцев.

Несколько недель спустя Лаки увидел немца за витриной кафе – в последний раз. Пенни с Вальтером стояли на углу улицы, очень близко друг другу, явная пара, на новеньком тротуаре, который Вальтер недавно проложил за очень уж привлекательную для местного совета цену.

Лаки поправил на носу свои очки а-ля Бенни Гудмен. Пенни и Вальтер отстранились. Она быстро коснулась его руки. Затем оба опустили глаза, словно смущаясь интимного момента. Лаки ясно видел, что они влюблены.

В тот же день, улучив момент, он обратился к Пенни:

– Думаю, тебе стоит быть поосторожней.

– О чем ты?

– Ты знаешь.

– Я тебе что, чертов оракул?

– Я про твоего очаровательного немецкого друга, Вальтера. Видел вас двоих прямо посреди треклятой улицы.

– Он спросил, как у меня дела, и мне стало его жаль. Он думает, что его все ненавидят.

– Насколько я знаю, он не самый приятный собеседник.

– Мой тебе совет, Лаки: не врастай в эту жалкую жизнь, которую для всех выбрал мой отец.

– Лучше не встречайся с Вальтером на людях. Твой отец сейчас как безумный.

– Я редко вижусь с Вальтером на людях, – произнесла Пенни с хищной улыбкой. – В основном я бываю у него дома.

– Что Ахилл сотворит с ним, если узнает? Твой отец ненавидит немцев.

– Мой отец – кретин. И ты бы послушал, что он у тебя за спиной говорит об американцах.

– Не думал, что с тобой будет так трудно. Для юной девушки, Пенни, в тебе слишком много острых краев.

– Спасибо, мило побеседовали. Ты еще никогда не был насколько трогательным.

Если семья Аспройеракас была самолетом, Пенни готовилась из него выпрыгнуть. Если Пенни была раскрытым парашютом, то ее семья представляла собой многие ряды острых как бритва деревьев.

5

На ужин Ахилл превратил кефтедес[8]8
   Греческие фрикадельки с добавлением мяты.


[Закрыть] в плоские котлетки, надеясь удивить и впечатлить американского зятя чизбургером – или тем, что, по мнению Ахилла, было улучшенной версией чизбургера, о котором он слышал, а потом изучил, сидя в туалете на заднем дворе и листая журналы, что покупала Валия, а Пенни, похоже, так и не читала. Вместо булочек Ахилл использовал краюхи хлеба.

У Валии не получилось съесть свой бургер аккуратно.

– Это нельзя в меню, – вздохнула она.

– Его можно назвать «Бургер Ахиллион», – предложил Ахилл.

– Нравится, – кивнул Лаки. – Очень даже нравится.

– А мне нет, – буркнула Пенни. – Полный провал.

– Неудивительно, – заметил Ахилл.

– Я помогаю тебе принять правильное деловое решение, – заявила Пенни. – Хочешь слушай, хочешь нет.

– Забудем о бургере, – произнес Ахилл. – Мне нужно сказать вам кое-что еще. Теперь у меня появится то, что называют хобби. На ярмарках и родео устраивают боксерские поединки, и я начну принимать в них участие. Я стану боксером.

– Это же бои на голых кулаках! – воскликнула Валия. – Это не хобби, там опасно. Ты погибнешь. Какой-нибудь боец тебя убьет.

– У вас, наверное, будет трудная весовая категория, – подал голос Лаки. – Иногда возможности и категория не совпадают.

– У меня идеальный вес, – отмахнулся Ахилл. – И внутри все нарастает сила. Что, думаешь, я должен на пляже в шахматы играть?

– Возможно, тебе будет полезно повколачивать в людей здравый смысл, – заметила Пенни. – Или вице верса[9]9
   Vice versa – наоборот (лат.)


[Закрыть].

Ахилл не знал, что такое «вице верса».

– Следующее важное решение: нам нужно привести кафе в порядок. У нас тут диалог, философский настрой. Мы должны заложить более конкретный стиль. Лаки, насколько хорошо ты знаешь этот город?

– Все время узнаю новое.

– На Питт-стрит есть кафе под названием «Калифорния». Видел фотографию в этих ваших журналах. На полу кафе выложено слово «Калифорния». Большими буквами, знаете, К-А-Л-И-Ф-О-Р-Н-И-Я. У этих ублюдков есть все американское: и мороженое-санди, и краны с газировкой, и полный тебе молочный бар. Но у них нет настоящего американца. Ты понимаешь, что такое тематика?

– Да, – кивнул Лаки, – понимаю.

– Ты наш настоящий американец.

– К чему ты клонишь? – поинтересовалась Валия.

– Я хочу, чтобы наши посетители получали подлинный опыт от австралийско-американо-греческого молочного бара-кафе. Лимонные, ананасовые напитки – вот будет новый писк моды. Люди пальчики оближут. Может, вывеска в духе США, большая, как у «Калифорнии». Нам нужна американская тематика. Назови какой-нибудь штат.

– Иллинойс? Я там родился.

– Не представляю. Давай еще.

6

После напряженной работы в обед Пенни сообщила отцу, что они с Вальтером (она использовала его настоящее имя, Вальтрауд) больше, чем просто друзья. Она сказала, что у них пока нет планов становиться, как она выразилась, «супружески состоявшимися» (выражение она почерпнула из «Больших надежд» Диккенса). Пенни старалась быть с отцом честной. Она огорошила его новостью, которая была записана и терпеливо лежала в кармане целую неделю и которая была выучена наизусть, а потом много раз отрепетирована. Пенни надеялась, что сможет поделиться с отцом тем, что сумела бы открыть матери. Вальтер, строитель, выразил желание когда-нибудь взяться за изучение естественных наук, и она этому рада, как объяснила Пенни отцу, потому что в следующем году хотела поступить в Сиднейский университет. Она ждала письма от преподавательского состава.

Сцена разыгралась в комнате Пенни. Ахилл стоял, она сидела за столом, и перед ней лежали четыре книги; верхней в стопке была «Девушка из Либерлоста», которую Пенни прочитала дважды. Когда она закончила говорить, Ахилл попросил ее вытянуть руки. Она вытянула. Он ничего не сказал о Вальтере. Видимо, подумала Пенни, искал следы или синяки, беспокоясь, что Вальтер мог причинить ей боль.

– Вот, – беспечно произнесла она и открыла ему предплечья, едва ли толще запястий. Ее ладони были обращены вверх, обе руки покоились на книгах, Пенни ждала, когда отец убедится, что на ней нет никаких отметин.

Ахилл Аспройеракас вышел из комнаты, а потом вернулся с дубинкой из оливы и обрушил ее на руки дочери, ломая кости, раскалывая деревянный стол с громким треском. Стоило раздаться крикам Пенни – худшему звуку, который Ахилл когда-либо слышал, – как злость на дочь улетучилась.

Тем временем Ахиллу нужно было отправляться дальше, выйти из комнаты, из кафе, следовать линиям раскола. Скоро вернется Валия, она в состоянии оказать любую необходимую помощь.

– Лаки! – гаркнул Ахилл, врываясь на кухню и срывая фартук.

– Вы что натворили? – изумился Лаки, настороженно наблюдая за тестем.

– Пойдем со мной. Найдем нацистского ублюдка. Если ты часть моей семьи, ты пойдешь.

– Я останусь здесь, Ахилл.

Стояла жара, день уже кончился. Немец наверняка уже дома. Ахилл знал, кого искать: Вальтер несколько раз заходил за сэндвичами с говядиной и за тушеной фасолью. Автомобиль немца – «Форд-Популар». Ахилл, пусть и не был в состоянии водить, взгромоздился за руль своего внедорожника, который в семье всегда называли «кафе на колесах».

~

Двое посетителей, супружеская пара, отвезли Пенни в больницу на своем «седане». Валия ехала рядом с ней на заднем сиденье. Лаки же продолжил дежурить в «Ахиллионе», который вдруг перестал казаться ему домом, словно обескровился, покосился; но Лаки исполнял коммерческий долг: в кафе все еще обедали люди. Они сидели и шептались под крики, доносившиеся из-за кухни.

Оставшись один, Лаки вытер плиту тряпкой; влажные полосы затрещали, словно специи на огне.

Ахилл все разъезжал в поисках Вальтера, но спустя несколько часов решил пройтись пешком, сжимая кулаки, мысленно проигрывая стычку, которая длилась два удара и ставила окончательную точку. Вот она, грамматика Ахилла, пастыря своего народа. Вскоре стемнело так, что он перестал различать уличные знаки, номера домов, даже стрелки на собственных часах.

– Я не хочу полицию, – заявила Пенни медсестре в больнице Кентербери.

То же самое она повторила Валии и врачу, который наложил ей гипс. Затем Пенелопа затаила дыхание; она всегда так делала, когда хотела перестать о чем-то думать.

Валия поклялась вместе с Лаки покинуть «Ахиллион» в тот же день и ушла из палаты до того, как санитары привезли двух новых пациентов, пострадавших в одной и той же автомобильной аварии. Следом хлынул поток медсестер и врачей. Пенелопа со своей койки наблюдала, как пчела-амегилла влетела в одно окно и вылетела из другого.

Примчавшийся Вальтер поцеловал Пенни в лоб, лихорадочно заметался взглядом, отыскивая ее вещи. И не нашел ничего. Он предложил временно перебраться в Канберру, и Пенни немедленно согласилась – так и принимаются лучшие решения, думала она, без колебаний. Вальтер слышал, что в столице ведутся работы по прокладке тротуаров и дорог, по заливке фундаментов. Строительство – это уже хлеб с маслом. Вальтер знал там двух австралийцев, братьев, и у них была свободная комната. Пенни было все равно где жить. В больнице она решила, что еще вообще нигде не жила. Дом – где-то в будущем.

Вальтер весь задрожал, подняв Пенни на руки.

– Гипс тяжелый, – произнесла она. – А я?

– Такая же, как и раньше, – ответил он.

Когда Пенни уложили на заднее сиденье машины, на импровизированную постель из подушек и одеял, и они с Вальтером уехали на юг, у нее возникло болезненное ощущение: ее калечат против воли, и она ничего не может поделать. Другие люди способны что-то сотворить, что изменит тебя навсегда, и из-за этих ран и стен, которые ты возведешь, чтобы защититься, ты станешь тем, кем не хотела. Если только… если только что?

Не сказав ни слова Ахиллу, который сидел на задней веранде и курил сигарету за сигаретой, Валия и Лаки собрали два чемодана и покинули «Ахиллион». Они нашли поезд до Центрального вокзала и трамвай, проходивший через Паддингтон.

Оказавшись в номере, Валия легла на кровать и уставилась на потолочную розетку. Валия уже останавливалась в этом отеле – в те выходные, когда они смотрели выступление Бенни Гудмена и столкнулись с ним. Теперь они поселились в самом дешевом из доступных номеров. Штукатурка на розетке покрылась плесенью. Валия повернула голову, окинула унылым взглядом комнату: пятно на недокрашенной стене, выпавшая из-за двери метла, свежая паутина. Все эти досадные мелочи, казалось, были связаны с преступлением Ахилла. Лаки распаковывал вещи; резкий стук ящиков и дверец вызывал у Валии отчаяние.

– Это Ахилл должен уехать из кафе, – произнесла она. – А Пенни не должна была покидать дом. Все неправильно. Мы должны ее вернуть.

– Полагаю, наступила стадия, когда нам с тобой лучше заняться своим делом.

Валия на долгие недели впала в дурное настроение, разочарованная, сердитая, хмурая. Ахилл разрушил семью Аспройеракас – а ведь они и без того не были великим кланом. Когда они с Лаки отправлялись на прогулку вдоль залива, Валия предпочитала не говорить о произошедшем в «Ахиллионе». Закатное зарево отражалось от тонких облаков, нависших над гаванью, и ярко очерчивало скалы северного берега, словно торчащие из кулаков великана.

7

Жизнь в кафе угасла. Столы пустовали. Ахилл был опозорен. На следующее утро после ухода Пенни, Лаки и Валии заглянул лишь один посетитель. Ахилл мало какой звук находил неприятней, чем эхо сухого кашля в безлюдном кафе. Теперь в свободное время он готовил себе любимые блюда: саворо и говяжий стифадо с черносливом, а по утрам – пацас[10]10
   Греческий суп из требухи и субпродуктов.


[Закрыть], с особой тщательностью удаляя из рубца малейшие следы отходов. Говорят, вкус дерьма не различить, даже если оно попадет в суп, но Ахилл всегда его чувствовал.

Он был одновременно и суеверен и религиозен, но в первом случае соблюдал ритуалы и догмы куда чаще. В его случае основа любого суеверия могла быть в высшей степени своеобразной, несовместимой с любым греческим каноном иррациональных верований: например, он считал, что обезьяны приносят несчастье, и даже единственный взгляд на изображение этого животного способен навлечь лихо или болезнь на тебя или домочадца. Однажды мать с живым энтузиазмом рассказала ему, что обезьяны – дурной знак, и эта мудрость передалась ему, словно семейный рецепт. Ахилл не удивился, узнав, что король Греции Александр умер от укуса макаки в 1920-м.

И снова в «Ахиллионе» пусто. Люди, проходившие мимо, даже не замедляли шаг. Может, из-за Ахилла прошло заседание совета. Может, он проклят. Сидя за столом кафе, Ахилл щелкал четками по запястью, словно хлыстом. Янтарные бусины звонко стучали друг о друга. Когда вернутся дочери? Как люди уходят из семьи? Убираются прочь и никогда больше не разговаривают с родней, предположил Ахилл. Пройдут годы. Потом он смертельно заболеет, и в последние дни его жизни Пенни с Валией все же появятся и, заслоняя лицо руками, услышат, как он слабым голосом наконец просит прощения – и прощается. Он воображал, что они его простят, ведь всему настает конец, даже гневу, ненависти, мести. Наконец-то они снова его полюбят. Но быть любимым на пороге смерти!.. Не такого воссоединения ждал бы отец.

Впервые в истории «Ахиллиона» он написал и повесил на окне записку: «Вернусь ровно через 10 минут». Ему было больно запирать дверь. Но что еще оставалось? Если дальше сидеть в кафе, можно начать думать, что он последний живой человек в Бардвелл-парке. Так и с ума сойти недолго.

Ахилл сложил выручку за предыдущий месяц в сумку и в сером кардигане и фартуке помчался в банк. И ей-богу, перед ним возникло оно, проклятущее животное, на рекламном постере цирка – самодовольная обезьяна в костюме дирижера. Ахилл вскинул руки, закрываясь от нее. Так и не переступив порог банка, он вернулся в кафе. Если сегодня случится что-то плохое, умолял он бога, не заставляй меня ждать!

Ахилл запер двери, сел за стол и больше не вставал – не осмеливался делать что-либо в этот несчастливый день. Примерно до пяти вечера, когда в закрытое кафе кто-то постучал и заглянул внутрь, где не горел свет и царил мрак. Это был Лаки, или Эриния в обличье зятя.

– Чего ты хочешь? Денег, да? Напасть на меня? – проговорил Ахилл, отперев дверь.

– Мне нужно забрать кое-какие наши вещи.

– Сегодня – не лучший день. Возвращайся в другой и приведи Валию. – И Ахилл захлопнул перед зятем дверь.

На следующий день на ужин пришли два посетителя. Они заняли разные столы, но оба заказали мясное ассорти на гриле, самое популярное блюдо в «Ахиллионе». Ахилл поставил все на плиту, слева направо: бекон, колбаски, баранина на кости, говяжий язык, помидор. Посетители, ожидая, начали спорить друг с другом; Ахилл, наблюдавший в смотровое отверстие в кухонной двери, не понимал, из-за чего они ссорятся. Вроде бы про известного им обоим человека, про того, кто «сыт им по горло», что могло относиться к кому угодно, но также смутно описывало и нынешнее состояние семьи Аспройеракас. Жгучий стыд накатил второй раз, и Ахилл отвернулся. Его взгляд упал на стоящую в углу дубинку из оливы.

Когда он толкнул дверь из кухни в кафе, оба посетителя уже вышли из-за столов и дрались на полу, катаясь таким клубком, что Ахилл с трудом их различал.

Он встал над ближайшим и врезал дубинкой ему по плечу. Удар пришелся скользь и рассек мужчине высокий лоб.

– Не надо! – закричал второй, получая по ребрам.

Ахилл, машинально его пожалев, повернулся обратно к первому. Тот, ошалевший и потерянный, пытался сесть, по лицу стекала кровь из раны. Повинуясь глубоко скрытому импульсу, чем удивил даже самого себя, Ахилл произнес слово «юварлакиа», когда обрушил орудие на колено мужчины, как палку на мяч. Звук вышел точно похожий.

И опять настал черед второго драчуна. Дубинка прошлась по его животу.

– Юварлакиа! – повторил Ахилл.

Изумительное блюдо, которое он не мог включить в меню, потому что австралийцы его бы никогда не заказали.

Он выволок обоих на улицу и запер кафе, вытер кровь и погасил плиту, а потом выпил стакан виски – не больше (хотя хотелось еще).

Той ночью Ахилл все стоял у окна и смотрел наружу, ожидая, что драчуны или даже целая банда вернутся в поисках возмездия с пистолетами или ножами. Почему они не возвращались?..

На следующий день он сам купил оружие. Несколько месяцев назад один посетитель упомянул, что город переполнен армейским оружием с черного рынка. В «Бардвелле», который все называли газетным киоском и который помимо прочего торговал еще и огнестрельным оружием, Ахилл попросил владельца показать ему винтовки. Кивая, глядя в пустоту и не особо интересуясь ассортиментом, он ждал, чтобы спросить насчет каких-нибудь подержанных экземпляров. По правде говоря, ответил владелец киоска, в наличии действительно была такая винтовка калибра 303 мм. Он спросил, не анархист ли Ахилл, не собирается ли кого-нибудь застрелить. Ахилл сказал, что оружие необходимо ему в кафе, на крайний случай, а планов использовать эту штуку у него совершенно нет. Другие люди владели оружием. И ему оно тоже нужно.

Тогда Ахилл начал молиться: иногда богу, иногда своей умершей жене Элефтерии. Пожалуйста, верни мне дочерей и посетителей. Если вернешь, я обещаю быть ко всем добрей. Он целую неделю возносил эту молитву, когда ложился в постель и когда просыпался, и каждую ночь он плохо спал, и ему приходилось лечиться выпивкой или перееданием.

На вторую неделю он позвал священника греческой православной церкви, отца Нектария, высокого и бледного человека, на скулах которого выделялись красные филигранные вéнки. Священник попросил оплату (Ахилл уважил), а затем они сели за стол в кафе и помолились – главным образом о возвращении посетителей. Ахилл не рассказал отцу Нектарию о том, как надругался над Пенелопой, но тот, хоть и мало участвовал в социальной жизни, слышал сплетни о Безумном Ахилле и его дочерях. Нектарий не задавал вопросов, не желая заводить тяжелый разговор, но все же в общих чертах поинтересовался семьей, и Ахилл ответил, что его дочери в школе. Эдакий танец отрицания и уклонения в исполнении двух патриархов. На столе между ними лежала икона святого Георгия, покровителя греческой армии. Где-то около получаса, как посчитал Ахилл, они с Нектарием усердно молились о возвращении в кафе людей.

– Спадет ли проклятие? – спросил Ахилл, заплатив Нектарию.

– Спадет, – кивнул священник. – Через месяц!

Два дня спустя появился новый посетитель, опустившийся пьяница. Он въехал в кафе «Ахиллион» на серой тощей лошади, без седла, но с уздечкой, и натянул поводья у самого прилавка. Ахилл вышел из кухни и указал на маленькую табличку над стойкой с сигаретами:

КОШКИ, СОБАКИ И ПРОЧИЕ ЖИВОТНЫЕ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНЫ

– ВЛАДЕЛЕЦ АХИЛЛ

Пока лошадь с цоканьем пыталась развернуться, всадник проорал заказ: стейк на кости, средняя прожарка, с подливой и яйцом на гарнир. Не говоря ни слова, Ахилл вернулся на кухню, зарядил винтовку. Вышел обратно и, перекрестившись по пути, остановился перед лошадью. Он прицелился в точку перед ухом и застрелил животное. На пол брызнула кровь, лошадь рухнула как подкошенная. Голова Ахилла дернулась, взгляд заметался от животного в конвульсиях к нетрезвому всаднику, который вскочил на ноги и выбежал из кафе.

Ахилл проверил фартук, одежду – чисто, ни капельки крови. Он убрал винтовку за прилавок и наконец дал телу расслабиться, полностью обмякнуть. Ахилл далеко не сразу смог заставить себя взглянуть на труп лошади, на кровь, стекающую к четвертому столику. Нужна еще пара рук. Но кто согласится? Ахилл вышел на улицу и помахал проезжающей машине.

– У меня в кафе проблема, – сказал он водителю.

– Какая?

– Там сдохла лошадь.

– Приятель, что дохлая лошадь делает в кафе?

– Она не моя. Человек на ней въехал, набедокурил и сбежал. Не знаю, как объяснить.

С помощью водителя Ахилл перенес труп из зала в «кафе на колесах», а затем отвез на свалку, где сжег останки, вознеся молитву из воспоминаний о похоронах, на которых присутствовал. Он произнес над лошадью по-английски:

Спи вечно.

Прости все наши злодеяния.

Омой нас и сделай нас белее снега.

2002

1

Убийца Генри Мэтфилд скончался на берегу реки, пересекавшей национальный парк Деуа, где прятался с третьего апреля. Он выстрелил себе в голову из ружья, дотянувшись большим пальцем до спускового крючка. Пуля вышла из затылка, лицо было частично обезображено. Туристы, нашедшие в лесу тело, узнали его по увиденным по телевизору снимкам. В морге Сиднея его мать подтвердила, что это он.

Эмили хотела поговорить с родителями Генри, которые, насколько она выяснила, никогда не давали интервью СМИ. Она даже отыскала в справочнике телефон Мэтфилдов (в новостях Генри окрестили «Человеком из Питершема»), полистала информационную базу о родственниках в библиотеке Серри-Хиллз, позвонила их бывшему адвокату и передала ему сообщение через помощника.

На самом деле многого от этого звонка Эмили не ждала. Надеяться на помощь адвокатов другого человека? Она проверила списки в избирательной комиссии, но Мэтфилдов или вычеркнули, или они обратились с просьбой скрыть данные. Давний коллега, репортер «Индепендент», как-то сказал Эмили, что гоняться за человеком ради интервью – все равно что перебирать коробки с компакт-дисками. Взял, открыл одну – а внутри диск не соответствует названию. Открыл вторую – а там вообще ничего нет. И так до тех пор, пока не попадется нужное.

Тогда Эмили посчитала эту метафору неуклюжей и детской. Теперь Эмили сама чувствовала себя неуклюжей. В Лондоне она внимательно изучила отчет коронера, материалы расследования и ход дела, но все равно чувствовала, что недостаточно подготовилась. Она не ожидала, что будет так сложно связаться с Мэтфилдами. Она много лет не занималась подобной работой. Вместо этого Эмили корректировала фразы типа: «Нападение акулы произошло в обед» или «Найден мертвым человек, страдая от неизвестного заболевания».

Возможно, все газетные репортеры – и на мгновение Эмили увидела в них силу, сокровенные знания, которых у нее нет, – обязаны Эмили за все годы по большей части неблагодарного редактирования текстов. Пришла пора встряхнуть должников: она связалась с журналистами, которые освещали стрельбу в кафе «У Лаки», и спросила, не готовы ли они дать телефон родителей Генри. Делу уже восемь лет, оно давно сошло с первых полос новостей. «Они обязаны поделиться!» – думала Эмили. Сначала она набрала редакцию «Австралиен» и попросила Ребекку Стерт, которая освещала «Третье апреля». Ребекка, нынче глава администрации, сказала:

– Семья исчезла.

– Что значит «исчезла»?

– Я пыталась их найти несколько лет назад, чтобы выпустить статью к пятой годовщине бойни, но не смогла с ними связаться. Так что они исчезли. Материал я все равно склепала.

Затем Эмили позвонила стенографистке из «Сидней Морнинг Геральд». Женщина хрипло и торопливо ответила, что Адам Мэтфилд, отец Генри, умер несколько лет назад. Джоанна Мэтфилд живет где-то в Голубых горах.

– Но я не даю контактов другим газетчикам, – предупредила стенографистка. – И, если уж на то пошло, Джоанна ни за что не станет разговаривать со СМИ.

В полном бессилии Эмили позвонила Питеру Попеску с твердым намерением выбить номер из него. Выяснилось, что он хорошо себя чувствует, спасибо большое, вот собирается на обеденный перерыв. Эмили пообещала, что не испортит интервью Джоанны, не исказит ее слова и взгляды и не будет писать про Третье апреля без твердого на то согласия. И вообще бросит работу над статьей, если большинство людей откажется общаться. Эмили призналась, что в детстве сама стала свидетельницей травмирующего события, что заставило ее писать о насилии и горе правильно, честно рассказывать о случившемся.

– Слушай… не говори никому, откуда взяла номер, – смилостивился Попеску. – Хотя подожди. Это будет несправедливо. Если Джоанна спросит, да, скажи, что это я дал. Она по-своему настрадалась. Но не приписывай эту цитату мне. Передашь ей мои наилучшие пожелания?

Эмили было трудно выносить навязчивость и корысть холодных звонков. Она походила туда-сюда по коридору отеля, и, когда вернулась в номер, ей показалось, что Джоанна обязательно должна с ней поговорить. Она готова наконец подробно рассказать о своем сыне, о трагедии своего единственного ребенка. Ведь когда-то он был малышом, мальчиком, который ничего не знал ни об оружии, ни об убийствах. Но потом что-то случилось в его окружении, в семье или в психике. Мать Генри как никто другой понимала всю глубину трагедии. Наверняка у Джоанны Мэтфилд скопилось море слов, ждущих, чтобы вырваться на свободу. Расхаживая по коридору, Эмили глубоко напиталась этими мыслями.

Решившись, Эмили сняла трубку и набрала номер Джоанны. Та со злостью бросила:

– Я никогда не буду с вами разговаривать. Пожалуйста, не звоните больше.

Все еще чувствуя себя потрясенной и пристыженной, Эмили сделала еще один невозможный звонок – Джорджу Ли, отцу Криса, шеф-повара, убитого в «У Лаки». В статье из «Геральд» от 1990-го, которую Эмили хранила в папке с вырезками, упоминалось, что Джордж работает в лавке по ремонту обуви в Марриквилле. Набрав номер единственной подобной лавки в этом районе, Эмили попросила Джорджа Ли к телефону, и когда он взял трубку, услышала долгий тяжелый вздох, как будто это был не первый подобный разговор. Эмили объяснила, зачем звонит.

– Мы можем встретиться? Когда вам будет удобно? Как только вы пожелаете, мы тут же прекратим.

– Вам нужно фото Криса, что-то для статьи, так?

– Нет, я не прошу его фото.

– Я никогда не говорил о том, кто это совершил. В нашей семье о нем не говорят. Нам кажется, что никто не должен.

– Обычно в СМИ мы просим людей, потерявших близких, рассказать о своем горе, когда оно еще совсем свежо, когда это почти всегда неуместно. В ранний период траура и без того тяжело принять потерю. Это время должно оставаться личным. Если позволите, мне бы хотелось обсудить, как вы справляетесь с потерей на протяжении восьми лет.

– Могу вам сказать – мне помогают мысли о том, что я должен поддерживать семью. Я напоминаю себе, что должен жить. Поэтому не могу пойти на скалу и сброситься. Потому что у меня есть другие дети. У меня есть внуки.

Когда Джордж затронул тему самоубийства, Эмили захотелось сказать, что ее отец тоже свел счеты с жизнью. Прямо при ней. Одним из первых навязчивых желаний Эмили было, чтобы он остался в живых. Но горе не объединяло их с Джорджем, Эмили не хотела, чтобы он посчитал, будто она на это претендует.

– Дело в том, – продолжил Джордж, – что я не понимаю, как горе изменилось или как оно изменило меня. Я понимаю, что вам нужно. Но не могу этого дать.

Шел четвертый день пребывания Эмили в Сиднее. Иногда она начинала думать, что слишком сломлена и бесталанна для этой работы – расспрашивать незнакомцев об убийстве. Смерть и горе проникали слишком глубоко, были слишком ужасными и непостижимыми, она могла лишь постоять рядом, словно Третье апреля возвышалось над ней монументом, а потом тихонько уйти. Неуверенность в себе усугублялась нежеланием людей с ней разговаривать. И какая-то старая часть Эмили делала еще хуже, нашептывая: ты все делаешь неправильно. Не верь себе.

Эмили позвонила Софии, выжившей. Трубку снял мальчик.

– Говорите, пожалуйста, – сказал он, прежде чем передать телефон матери.

– Я пишу статью о франшизе «У Лаки» для журнала «Нью-Йоркер». Я разговаривала с Лаки Маллиосом, и мне бы очень хотелось побеседовать с вами, если вы…

– О нет, ни хера. Я уже это проходила и повторять не намерена.

– Статья будет скорее похожа на очерк, чем на репортаж.

– И в чем разница?

– Это сродни научно-популярной литературе.

– Не нужны мне сейчас никакие очерки. У меня дел по горло.

В этот момент в голове Эмили возникла мать. Ее голос будто исходил из пустого угла номера.

– Эмили, что не так? – спрашивал мнимый образ матери.

– Люди отказываются со мной разговаривать, – ответила Эмили.

– Это все твой тон, верно? Суешь нос не в меру. Совсем о манерах забыла?

– Если манеры есть, о них невозможно забыть.

– Это камень в мой огород? Хочешь сказать, я груба?

– Не знаю, как еще тебе сказать.

Продолжая звонить, Эмили сама себе давала советы. Она набрала Лаки, договориться об еще одном интервью. Он ответил, затем как будто уронил телефон, поднял его и зажал подбородком, отчего стало плохо слышно.

– Давайте встретимся послезавтра, – предложил Лаки. – Хочу показать вам нечто важное. Отлично впишется в статью, гарантирую.

– Лаки, я хотела спросить еще кое о чем. Есть ощущение, что вы все-таки были знакомы с моим отцом. Я должна узнать о нем больше. Это очень важно лично для меня.

– У меня хорошая память, – произнес Лаки и замолчал.

– И?

– И я не могу его вспомнить. Похоже, мы никогда не встречались. Если бы я мог, без проблем, я бы помог. Вы мне нравитесь. Как идет статья?

Лаки совершенно точно врал об отце Эмили. Как долго он намерен упираться? Сколько бы то ни было, она подождет, пока его ложь не иссякнет.

– Джордж Ли, Джоанна Мэтфилд и София отказались участвовать.

– Дайте-ка мне поговорить с Софией. Все равно надо ей позвонить. Давненько мы не общались. С остальными – увы. Вероятно, им просто больше нечего добавить.

2

Эмили вышла за сигаретами. Когда она быстро и деловито двигалась к лифту, в заднем кармане джинсов зажужжал и зазвонил сотовый. Эмили прочистила горло и ткнула в зеленую кнопку. Кто бы ни звонил, хоть даже Майкл, это помогло бы ей отвлечься куда лучше табака, от которого она отказалась три года назад. Такая дисциплина требовала огромных усилий. Эмили на всю использовала воображение: чтобы не покупать сигареты в трудные дни, она представляла, как врач дает ей прогноз на четыре месяца, а потом как она рассказывает гипотетическому ребенку о своей неизлечимой болезни, прощается с матерью и отчимом, Лиамом и мужем. Представляла свои похороны. Как Майкл будет толкать речь и в паре мест ошибется.

– Это я, – сказал Майкл. – Ты где?

– Собираюсь покурить.

– Ты же бросила!

– За последнюю неделю много что изменилось. Начинаю жизнь с нуля.

– Я мало спал прошлой ночью.

– Это потому, что засиделся с Терезой.

– Нет. Я провел ночь один, потому что случился ужасный день.

– Ужасный день? Какой ужас.

– И твоя мама опять звонила. Я не стал упоминать, ну, что произошло. Потому что тебе надо объяснить это самой. Не моя роль. Я так понял, ты не сказала им, раз твоя мама не упоминала… это.

– Это? – фыркнула Эмили. – Я скоро им позвоню.

– Не уверен, что хочу быть с Терезой. Вот и звоню тебе об этом сказать. Нет никаких гарантий в этих отношениях, если это вообще можно так назвать. У меня время сомнений, и прости, что тебя в них втягиваю.

– Майкл, ты делаешь только хуже.

– Я не специально. Я не знаю, что делаю.

– Вижу, – сказала Эмили. – Но даже если бы я могла тебе помочь, то не стала бы.