Текст книги "У Лаки"

И, запустив руку в льняную сумку на кухонном столе, Лаки вручил Эмили свернутую футболку. Эмили приняла ее и прочитала напечатанный в греческом стиле слоган: «ЛАКИ ДЛЯ ВАС».

1945

1

Лаки Маллиос притворялся другим человеком. Бледный и гладко выбритый, с пробором на другую сторону, он сидел в чужой одежде в военном джипе, плавно выезжавшем с Рейлвей-сквер. На заднем сиденье рядом с Лаки лежал самый важный реквизит – кларнет. На переднем пассажирском расположился его сообщник Грегор, а за рулем был резервный водитель ВМС США, приятный парень, который попросил у Лаки и Грегора сигаретку, а потом предложил их подвезти.

Круглолицый Лаки носил очки и не соответствовал тому, что журнал «Янк Даун Андер» называл идеальным соотношением роста и веса. Люди говорили, что он похож на музыканта из биг-бэнда, Бенни Гудмена.

Когда автомобиль набрал скорость, водитель передал листок бумаги, и Лаки дрожащей рукой вывел поддельный автограф. Он всегда носил в кармане рубашки простой карандаш.

– Приятно видеть в нашем городе настоящего гения, мистер Гудмен, – произнес водитель.

– Спасибо, – отозвался Лаки, нервно кашлянув. – Я впервые в Сиднее.

Мошенник Лаки и его сообщник Грегор были в двухнедельной увольнительной с базы ВВС в Бэнкстауне, где восемь месяцев трудились на малоквалифицированных, зато безопасных местах. Маллиос – буфетчик в столовой, двадцать один год, холост. Солдаты любили называть его Бенни. Это, по их мнению, должно было его задевать. В качестве шутки они приглашали Бенни сыграть в казармах или в танцевальном зале для местных. Лаки обычно пожимал плечами и говорил, что не способен выдать ни единой нотки. А иногда подыгрывал и заверял, что обязательно выступит через денек, и солдаты смеялись над никчемным буфетчиком.

Остальным работникам кухни Лаки говорил, что если он и вправду похож на Бенни Гудмена, то ему надоело постоянно об этом слышать. И еще он поделился с приятелем Грегором, что раньше играл на кларнете и даже на трубе в биг-бэнде при поддержке профсоюза в Чикаго. Там он получил свое прозвище, потому что, по словам коллег, ему повезло вообще получить эту работу. Через несколько месяцев его выгнали. Жестоко, заметил Грегор. Музыкальная сцена – место недоброе, пояснил Лаки. Он сменил несколько ансамблей, и прозвище закрепилось, но никак не мог влиться в компанию других музыкантов, которые казались ему либо скотами, либо гордецами. Все они будто считали себя более талантливыми, чем Лаки. А он тем не менее крепко верил в себя: он знал, что достаточно хорош для оркестра Гленна Миллера, например. Такая вера сглаживала его разочарования в сфере музыки.

В ВВС он представился как Лаки, утверждая, что прозвище получил благодаря удаче в покере; рассчитывал обратить унижение против обидчиков, подшутить над всеми этими придурками. На базе в Сиднее он мог бы ответить на издевательские предложения солдат настоящим выступлением, сыграть для этих самодовольных пилотов, но прикидывал, что пользы такая сцена принесет мало: просто станет откровенным проявлением загнанного в угол негодования.

Однажды вечером, когда они сожгли обескураживающее количество объедков после ужина, Лаки допоздна засиделся с Грегором на кухне. Они пили черный кофе в полумраке, и там Грегор изложил грандиозную идею: в феврале они пойдут в увольнительную и отправятся по нескольким восточным городам Австралии. Якобы тур от Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил, сольные мероприятия, поэтому и огласка скромная. Лаки изобразит Бенни Гудмена, Грегор – его менеджера, и никто никогда не узнает их истинные личности.

По крайней мере, Грегора – который умрет в двадцать шесть, разбираясь только в кулинарии, – не нужно было убеждать в творческих способностях Лаки. Какое-то время Грегор считал, что приготовление пищи и создание музыки – смежные области, и надеялся когда-нибудь проверить их связь на фортепиано или струнном инструменте. С уверенным взглядом и ровным голосом Грегор описывал свой план так, будто он идеален, будто Лаки легко согласится. Им не нравилась такая жизнь. Им было скучно работать в столовой. Что-то нужно менять.

– Худший расклад – нас поймает военная полиция, бросит в тюрьму ненадолго, а потом отдаст под трибунал. Но знаешь что? Этого не случится.

– Ужасный расклад.

– А мы очень осторожно, – продолжил Грегор. – Нам только нужно достать хороший кларнет. В Сиднее это будет чертовски сложно.

– Насколько хорошо ты знаешь город?

– По слухам.

– И что слышно?

– Город не то чтобы богат медью.

– То есть древесиной.

– Древесиной, да, конечно, – согласился Грегор. – Значит согласен? Провернешь со мной это дельце?

Лаки оглядел кухню, оценивая чистоту и порядок, которые они с Грегором навели.

– Не знаю, – произнес он. – Это же людей обманывать.

– Да к черту людей, – отмахнулся Грегор. – Головой пусть думают.

– Я не хочу в тюрьму.

– Посмотри, где мы работаем. На это дерьмо. Парни, которых мы обслуживаем, даже толком имен наших не знают. Ты что тут делаешь? Время убиваешь?

– Ничего не убиваю. Остаюсь в живых.

– Разве ты не хочешь от жизни большего? Побыть другим, не посмешищем?

Лаки пошел в ВВС, потому что его старший брат, Джон Грозный, поступил в пехоту. Их детство долго протекало в безжалостной гонке – кто станет первым в школе, в играх, в приобретении друзей, завоевании похвалы, внушении страха. Джон (урожденный Яннис) был главным садистом среди мальчишек в Гриктауне – даже, наверное, самым злым ребенком во всем Чикаго. У него была привычка после победы в драке удержать противника и порезать ему ноги или руки маленьким ножом для овощей, потому что так оканчивали дуэли на Эптанисе, семи западных островах. По крайней мере, он слышал это от стариков, которые работали с отцом в закусочной «Марафон».

Однако родители не желали слышать ни слова против Джона, они отказывались принимать или признавать, что он изводил более слабых мальчишек и во время братских разногласий хватал Лаки за гениталии, угрожая их отрезать. Родители видели только первенца, который был красив, уверенно разговаривал, верил в Бога. Джон Грозный считал, что однажды разбогатеет и родители получат долю. Лаки оставалось лишь наблюдать, как они восхваляли Джона. Родители говорили с Джоном по-гречески, а с Лаки – по-английски.

Младший Маллиос знал, что он лучше своего жестокого брата, но ему нужно было это доказать, завербоваться в армию, не дать брату уйти от ответа. Лаки не мог оставаться дома в Гриктауне, играть и получать отказы в джаз-бэндах, пока Джон сражался в 25-м пехотном полку на островах Нью-Джорджия. ВВС назначили Лаки дежурить в столовой.

– Конечно, я хочу, чтобы меня ценили, – сказал он Грегору.

– Тебе есть что доказать, ты это чувствуешь, – проговорил тот. – Ты хочешь приключений, а не этой тягомотины целый день. Да, хорошо, ты не герой, как брат. Не все созданы для битв. Ты музыкант, в глубине души ты романтик. Так и веди себя как романтик.

– Полезно, когда что-то сходит с рук, да?

– Дело в том, что ты и правда похож на Бенни Гудмена. Ты не смахиваешь на грека. Не особо, во всяком случае.

На том и порешили. Лаки собирался доказать, что, несмотря на прозвище и судьбу, он настоящий музыкант. Он мог играть как знаменитость – вполне мог быть знаменитостью. Рискованная игра в Бенни Гудмена доказала бы его неоспоримую ценность как людям, так и самому себе.

Грегор купил кларнет за три фунта и десять американских долларов у Мейв Дойл, своей в некотором роде подруги, чей жених погиб во Франции в прошлом году. Грегор познакомился с ней в отеле в Кентербери, где она работала, но Мейв сразу же в дружелюбной форме сообщила, что не желает романтических отношений. Грегор трудился в столовой ВВС и был ей полезен для регулярной торговли. Он приносил Мейв нормированные товары, например нейлоновые чулки и спагетти, печенье и бекон, спички, которые не ломались, туалетное мыло и зубной порошок, консервированную ветчину и сельдь, даже один будильник, самый дефицитный из предметов. Взамен Мейв давала свежие соусы, конфеты, выпечку. Находила для Грегора книги – вестерны и триллеры, выбранные просто из-за нелепости имени автора.

Грегор вышел встречать Мейв у терминала аэропорта Бэнкстауна. Кларнет лежал у нее в чемодане, прикрытый зеленым бархатным шарфом.

– Расскажешь, зачем тебе эта штука? – поинтересовалась Мейв.

– Если сохранишь в тайне.

– Никому ни слова, друг.

– Мой приятель выдаст себя за известного музыканта на гастролях.

– Смелый план!

– Все прекрасно продумано и пройдет гладко. Заглядывай на концерт.

– Желаю вам успеха.

Лаки и Грегор подали заявление об отпуске – его одобрили. Всю следующую неделю после ужина Лаки уходил из казарменной общаги в складское помещение, во дворе контролируемое злобной псиной, которая недавно растерзала голодного пилота. А вот Лаки она обожала, потому что он никогда не забывал принести ей покушать. На складе он отрабатывал аранжировки Roll ‘Em и Swing into Spring. Недавно приобретенный сборник нот, «Соло Бенни Гудмена для кларнета» 1938-го, был плохо переплетен: Лаки просто открывал его наугад, а потом исполнял, что попалось на глаза. Днем, если в голову приходила музыкальная идея, Лаки бросал все, отправлялся на склад и несколько минут играл. Тем временем Мейв раздобыла кое-какую униформу. Она предполагала, что хаки британской армии могли сойти за наряд Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил.

2

Для первого серьезного акта мошенничества Лаки и Грегор сели на поезд до Центрального вокзала и там уже в образе подошли к джипу, в котором под жарким солнышком сидел водитель. Грегор представил Бенни Гудмена и попросил их подвести. Водитель ответил, мол, разумеется, буду очень польщен.

Воодушевленный, он управлял джипом одной рукой, а другой хвастался знанием Сиднея, а перед глазами нервного Лаки проносились восточные пригороды (ряды домиков, церкви), пока господа туристы не достигли места назначения – общественного зала. Водитель напомнил Лаки киношного злодея, правда, непонятно, из какого фильма.

– Странно, – заметил водитель, останавливая машину, – пару улиц за нами ехала военная полиция.

– А сейчас они где? – спросил Лаки.

– Не вижу. Может, это вас охраняют?

– Да, – кивнул Грегор, – именно.

Уже на тротуаре Лаки сказал:

– Кажется, он что-то понял.

– Да ни черта он не понял, – отмахнулся Грегор. – Не трясись, прорвемся.

Несколькими неделями ранее он разослал двадцать почти идентичных писем в отели и правительственные учреждения двух крупнейших городов Австралии, предлагая им короткий концерт. Но никаких военных клубов и музыкальных заведений, где их легко бы раскрыли. В Австралии размещен миллион американцев (Лаки вычитал цифру в сиднейском ежедневном таблоиде). Миллион человек в форме (ну, может, немного меньше), и Лаки с Грегором боялись каждого из-за их познаний в популярной музыке. В своих письмах на бланках ВВС США Грегор ясно давал понять, что концерты предназначены исключительно для гражданских: «небольшая благодарность за гостеприимство».

Они получили пять заявок на концерт и разработали маршрут: сперва Сидней, затем Мельбурн. Самозванцы намеревались добраться до штата Виктория и обратно поездами, если не выйдет пробраться на военные авиарейсы. А Грегор очень серьезно на них нацелился. Удручающая картина в виде неприглядной местности и хлипкие перроны – не то, с чем будешь мириться, если ты великий музыкант.

Слева от общественного зала расположилось похоронное бюро. Справа, за пустырем, стоял кирпичный дом в окружении кипарисов. Лаки сжимал футляр с кларнетом обеими руками, раздумывая, какую мелодию сыграть первой. Дыши диафрагмой, надувай живот.

Из зала вышли двое мужчин в форме и помахали Грегору с Лаки.

– Знаешь этих парней? – поинтересовался Грегор.

– Давай уйдем.

– Они уже нас видели, мы с ними поговорим. Ты Бенни, а я твой менеджер. Все будет нормально.

На лицах мужчин застыло выражение, которое Лаки казалось пугающим, даже в некотором роде комичным. Один военный полицейский был высоким, широкоплечим с редеющими черными волосами.

Заговорил второй с большими ушами:

– Можно ваш автограф, мистер Гудмен?

– Без проблем, – ответил Лаки.

– Отменная шуточка, – произнес ушастый.

– Что вы имеете в виду? – уточнил Лаки, отрывая взгляд от клочка бумаги, на котором успел напортачить. Фальшивая подпись вышла совершенно неестественной.

– Мы услышали об этом вашем концертике сегодня. Никакой ты не Бенни Гудмен.

– Еще какой!

– А я Гэри Купер. А он Уоллес Бири. Забавно, каким дерьмом в итоге занимаются люди на войне.

– Бенни вам сказал, кто он, ясно? – вступил в разговор Грегор. – А теперь нам пора. У нас встреча.

– Мы точно знаем, что ты не Бенни Гудмен, – возразил здоровяк.

– Откуда? – спросил Лаки. – Сугубо из любопытства.

– Потому что мы военная полиция. Каждую неделю из Сиднея уезжает плюс-минус тысяча американцев, и почти никто не приезжает. Появись тут личность масштаба Бенни Гудмена – мы бы знали.

– И ты на него вообще не похож, – добавил ушастый.

– А вот и похож! – возмутился Грегор.

– Малец, я знаю, как выглядит Бенни Гудмен. Он звезда.

– Нам пора, – сказал Лаки. – Я кое-куда опаздываю.

– Никуда ты не опаздываешь.

– Да ладно, мы все здесь американцы, хорошие люди, – произнес Грегор.

– Во, точно, да, теперь я передумал.

– Я вам скажу, что сейчас будет, – снова заговорил второй полицейский. – Мы вчетвером пойдем к нашей машине и прокатимся.

– Исключено, – отрезал Лаки. – Мы никуда не пойдем.

Лаки неподвижно сидел в седане, не желая спрашивать, как их поймали или что будет дальше. На случай, если расспросы повлекут за собой ответы, которые он не хотел услышать. Или если двое незнакомцев еще не решили, как поступить с самозваным Бенни Гудменом, и захотят прибегнуть к жестокому уставу. Лаки молчал. Он все еще пребывал где-то между поимкой и наказанием, когда отсрочка виделась очевидным и лучшим решением для всех. Тогда он все-таки сможет изобразить Бенни Гудмена. Эти якобы полицейские не могли понять, что крылось за обманом; не злой умысел, не глупый розыгрыш – в нем был особый смысл.

По пути Лаки впитывал как можно больше деталей: лицо в витрине магазина, ткань, запутавшаяся в ветвях тополя. Все они казались странно далекими, словно насмехались над его незавидным положением. Грифельно-серое утро давило на растущие вдоль бульвара деревья. Военные полицейские поинтересовались, как Лаки вообще хватило наглости выдать себя за Бенни Гудмена. Гудмен – известный человек!

Они остановились на короткой улочке. Военный полицейский на заднем сиденье, чуть более агрессивный из двоих, достал револьвер и вышел из машины. Он отличался малым ростом, но большими ушами и красным цветом лица. Лаки позже назовет его Фрэнк, поскольку настоящее имя тот так и не назвал. Второй был минотавром с квадратным лбом, и парочке пленников он станет известен как Гарри. Им приказали идти к порогу двухэтажного здания за деревянным забором, покрытым лишайником, словно проказой. Гарри помог Лаки сдвинуться с места, услужливо пихнув его в спину, потом открыл входную дверь и провел самозванцев по длинному коридору в тесную комнату, где их запер.

Лаки и Грегор тихонько выругались. Они исследовали помещение короткими осторожными шагами, шаркая ботинками по грязному бетонному полу. Одна койка, унылый унитаз, плафон на стене. Из-под тяжелой двери пробивалась золотистая полоска света.

– Дело плохо, – заключил Грегор. – Но разве это камера?

– Думаю, это именно что камера.

Грегор уселся, заняв кровать.

– А ведь прямо сейчас ты должен играть концерт!

Лаки встал в углу под вентиляционным отверстием – решеткой в кирпичной кладке, сквозь которую откуда-то снаружи доносился игривый женский смех.

– Боишься? – спросил Грегор.

– Конечно, боюсь.

– А я нет, как ни странно.

– Это потому что ты неумный.

Лаки не до конца понимал, насколько сложным и непродуманным окажется мошенничество с Объединенной организацией обслуживания военных сил, насколько неподходящим напарником был Грегор, и осознал все это лишь в полумраке их камеры. Затем его посетила следующая идея: обжаловать задержание. Карандашом, которым раздавал автографы Бенни Гудмена, Лаки набросал прошение на единственном листке бумаги, который он вырвал несколько дней назад из кухонного блокнота, чтобы записать список песен для выступления.

Господа, мы считаем, что произошло большое недоразумение и наше удержание здесь незаконно. Думаю, мы сумеем договориться, в чем бы ни заключалась проблема, как только нас освободят. Надеемся, это произойдет в ближайшее время.

С уважением,

Лаки.

Он подсунул записку под дверь и провел ночь без сна. Грегор проспал добрых восемь часов. Для Лаки эта ночь в некотором смысле вобрала в себя многое: ярость, сожаление, замешательство, страх, клятвенные обещания кое-как изменить жизнь (например, отказаться от детских иллюзий в отношении музыки). Но Лаки хорошо знал эти чувства. И понимал, что они скоро пройдут. А вот заключение в камере – вряд ли. Лаки и Грегор провели в своей импровизированной тюрьме шесть ночей.

1913–1939

1

Кафе «Ахиллион» сыграло в истории франшизы Лаки роль предшественника: это был не просто его прототип, с которым он начал работать, а родной дом, который он выправил. Новая сеть воспроизвела архитектуру «Ахиллиона» и его цвета, столовые приборы, витрины, овальные тарелки и меню. Даже сама идея франшизы возникла не у Лаки. Эта мечта – о множестве «Ахиллионов» – изначально принадлежала Ахиллу Аспройеракасу, судьба которого заслуживает рассказа. Завсегдатаи именовали его Безумным Ахиллом, но не в лицо, не в пределах слышимости. Для некоторых клиентов Ахилл был страшилкой для детей, заместителем дьявола в пригороде Сиднея под названием Бардвелл-парк. Родители говорили непослушным детям, что если они не прекратят плохо себя вести, то их отправят в кафе, где Безумный Ахилл накажет их, как в мифах и сказках.

Ахилл покинул остров Итака в шестнадцать лет с янтарными четками отца в кармане. Его дядя, сиднейский торговец рыбой, предложил поручиться за мальчишку, если тот соврет миграционной службе о своем возрасте. Отец Ахилла объяснил, что это предложение равносильно кабале, что первые месяцы в Сиднее придется тяжко. Он был рыбаком и с каждым месяцем уходил все дальше и дальше в Ионическое море: в лодке он говорил на ломаном итальянском, пытаясь обмануть рыбу, заставить ее думать, что он плохо разбирается в своем ремесле. «Море хранит в себе тайны, – говорил отец. – Гораздо лучше торговать рыбой, чем ее ловить». Мать Ахилла, которая придерживалась того же мнения, сказала сыну, что он должен остаться холостым, выплатить долг дяде, преуспеть в Сиднее и вернуться домой, спасти родителей от нищей жизни.

Когда двенадцать лет спустя Ахилл вернулся на Итаку вторым классом, он обзавелся плешью на макушке, как у отца. Свой камвольный костюм Ахилл купил на деньги от рубки тростника на сахарных плантациях на юге Квинсленда, где работал после увольнения из рыботорговцев, – устал от невзначай гонявших его в хвост и гриву жестоких кровных родичей. А самое главное, он привез большое кольцо с опалом, которое, как он думал, произведет впечатление – на кого-то, кто не поймет или не озаботится, насколько он пуст внутри.

У Ахилла было два желания: заиметь жену и деньги на строительство кафе. Он не потрудился привезти семье подарки. Только смотрел на открытки в газетном киоске на набережной в Сиднее, прикидывая, во сколько это обойдется, а потом передумал. Кто-нибудь с Итаки присылал ему открытки? Хоть кто-нибудь откуда-нибудь? К тому времени родители уже давно не надеялись, что Ахилл будет их кормильцем в старости. Он сам давно не писал родителям, и они думали, что с ним нет связи, что он скитается с места на место. Иногда они боялись, что его уже нет в живых.

Если Вати, их деревня, и изменилась, то Ахилл этого не заметил. Ему было плевать. Родительский дом представлял собой квадратную постройку с белеными стенами, скатной крышей и желтой дверью, которая выходила на гору Нерит.

Ахилл сел и сказал матери с отцом то, что давно вертелось на языке: он был слишком юн, когда они его отослали. Ему хотелось, чтобы им стало неуютно, чтобы на их лицах отразилась вина; зарыдай они – и Ахилл поблагодарил бы Бога за такое зрелище. Родители не проронили ни слезинки.

Сидя за их обеденным столом с фетровой шляпой на колене, Ахилл даже не пытался скрыть недовольство всем вокруг (стол шатался, кофе был недостаточно сладким), и матери пришло в голову, что сын, видимо, злился на них изо дня в день, из года в год – все то время, что они проводили в разной степени беспокойства и сожаления о нем. И вот итог. Они втроем едва ли могли общаться друг с другом. Для Ахилла дождь, обрушившийся на деревню, темное осуждающее небо отражали его чувства и оказывали своего рода поддержку.

– Вам должно быть стыдно за то, что вы меня отослали, – сказал Ахилл.

– Знай мы, что ты будешь столь несчастен, мы бы так не поступили, – ответила мать. – Но теперь ты здесь. Почему бы тебе не устроить жизнь на Итаке или даже на Кефалонии?

– Уже слишком поздно.

К этому времени Ахилл приобрел раздраженный, резкий тон – характерную черту на всю оставшуюся жизнь. Ахиллу быстро организовали брак с Элефтерией, творчески настроенной дочерью деревенского портного, и они обвенчались 22 августа в часовне Спаса Преображения в Вати. Ее приданное и его сбережения позволяли им открыть собственное кафе в Сиднее. Ахилл уже выбрал место.

На участке земли, принадлежавшем Ахиллу в Бардвелл-парк, можно было построить кафе, примыкающий к нему дом и разбить большой сад с оливами, инжиром, апельсинами и лимонами. А самое главное – Ахилл планировал выращивать виноградную лозу, в тени которой мог бы однажды сидеть удовлетворенный, больше не гонимый амбициями и гневом.

Кафе возвели за шесть недель.

– Что означает твоя фамилия? – спросил каменщик по имени Том.

– Аспройеракас – это белый ястреб.

– Так назовись Уайт или Хоук, – заявил Том, словно решил за Ахилла проблему, над которой они ломали голову неделями.

Он не собирался менять фамилию. Не все греки в то время верили в необходимость сокращения или англизации. Ахилл последовал примеру Калокериноса, Пападаматиса, Морфопоулоса, Варварессос. А что касается имени, так он уже переделал его из «Ахиллеас» в «Ахилл»: он считал, что столь буквальная аллюзия поможет его стремлениям. Герой «Илиады» бескомпромиссен, уникален, он никому не служил, и такого нельзя было обмануть.

Ахилл – который носил греко-австралийскую униформу сферы услуг, состоящую из серых шорт, белой рубашки и длинных белых носков – любил рассказывать Элефтерии о своем твердом намерении никогда больше не работать на других, мол, он скорее убьет человека, чем станет его подчиненным. Он учил жену английскому и пропускал мимо ушей большинство ее попыток общаться на греческом. Когда она дразнила мужа или насмехалась над ним на их родном языке, Ахилл отвечал по-английски; он не допускал ни единого слова по-гречески в кафе и говорил, что использовать иностранный язык в присутствии клиентов грубо и плохо сказывается на бизнесе.

Как новоиспеченный муж Ахилл был склонен сознательно закрывать глаза на эмоциональное состояние супруги. Он не хотел слышать, что Элефтерия скучает по Итаке, не задавал ей вопросов о ее прошлом, не желал тратить время на все, что может всколыхнуть и вытолкнуть наружу ее тоску. Для него жена оставалась безграничностью потаенных чувств.

Элефтерия перестала говорить по-гречески, но не забросила творческие начинания. В свободные минуты, украденные у кафе, по причинам, которые Ахилл не мог понять, она делала наброски самых, по его мнению, непримечательных предметов, недостойных изображения, едва заслуживающих внимания: полки, коробки с порошками, стопки алюминиевых пепельниц, часы, банки смальца. И в то же время – ни единого наброска двух дочерей. Ахилл беспокоился, что в этих рисунках каким-то образом зашифрована непостижимая внутренняя жизнь Элефтерии, и каждая источает отвращение.

– Зачем ты рисуешь? – спросил однажды Ахилл.

– Не знаю, – сказала Элефтерия.

И оставила стопку своих натюрмортов на прикроватном столике в их спальне.

– Что будешь делать со всеми этими картинками? – интересовался Ахилл.

– Ничего, – отвечала жена. – Я должна их рисовать, я должна их куда-то складывать.

Когда Элефтерия чувствовала себя особенно несчастной, она рвала и выбрасывала свои наброски. А на следующей неделе снова принималась рисовать: те же предметы, вещи, которые торчали в ее видимом мире, словно айсберги. Им еще только предстояло притереться, мистеру и миссис Аспройеракас. Может, однажды они озарят жизнь друг друга – именно так Ахилл думал о своем браке, как о холодном материале, который постепенно растает и примет лучшую форму. Но Элефтерия умерла раньше, чем это могло произойти.

В 1938-м, доживая последние дни в отдельной палате сиднейского госпиталя принца Альфреда, пока рак разъедал ей кишечник, легкие и печень, Элефтерия постоянно возвращалась мыслями к проблеме своего брака.

– Почему родители заставили меня выйти за этого человека? – спросила она медсестру.

– Не знаю, – ответила та. – Договорные браки здесь не в обычае.

Когда их постигла тяжелая утрата, обе дочери Элефтерии, Валия и Пенелопа, были еще детьми. Банальное представление о том, что каждый скорбит по-своему, оказалось верно и для семьи Аспройеракас, но у всех осталась дилемма: никто не мог сказать, что знал жену Ахилла по-настоящему.

2

Тридцать девятый год. Валия и Пенни, двенадцати и десяти лет от роду, забрались на железную крышу кафе «Ахиллион» в самый разгар жары. Измерительный прибор на летней площадке показывал тридцать восемь градусов по Цельсию. Ахилл был внутри, за плитой, наблюдал, как поджаривается бекон. В кафе сидели посетители, и потому девочки старались шагать как можно осторожнее. Они встали посреди скатной крыши, которая напоминала Валии древние корабли с картинок. На гофрированное железо посыпались камни – наверное, дело рук англо-кельтских мальчишек пригорода.

Сестры сняли обувь и встали друг напротив друга, разместив босые ноги по обе стороны гребня крыши. Валия и Пенни хотели проверить, кто сможет дольше простоять на раскаленном железе. Та, что дольше вытерпит жжение, и победит в игре, в испытании болевого порога.

– Что с нами будет без матери? – вслух спросила Валия.

– Не знаю! Ногам уже больно! – отозвалась Пенелопа.

А потом случилось то, что всегда и происходит: победила Валия. Пенни первая уселась на крышу, издавая звуки «ай-ай-ай», и сунула ноги в туфли.

– Не шуми так, – одернула ее старшая сестра, – там внутри гости.

Валия наслаждалась видом растущих вдалеке жакаранд: она узнала, каково это – укрощать собственное своенравие.

3

В тот год, когда разразилась война, Ахилл рассказал дочерям, что отстоял очередь, как другие мужчины – как другие отцы, он хотел исполнить долг, – но в армии не нашлось форменной рубашки на его широкую грудь, и глупые вояки отказались его вербовать.

– Вот и все, – заключил Ахилл. – Я не создан для войны.

Ночью сестры собрались в комнате Валии, чтобы обсудить отца. Старшая полагала, что он плохо продумал историю про вербовочный пункт. Она сказала Пенелопе, что вдовцам не разрешают служить, и даже если бы их мать была жива, отец не оставил бы бизнес. Ахилл не бросил бы дочерей, потому что считал их своим достоянием. Он верил, что женщины принадлежат мужчинам, что семья – собственность, которая приобретается посредством сделки. Их любимая мать принесла приданое.

Пенелопа не согласилась: она подозревала, что отец говорил правду и действительно пытался завербоваться. Возможно, ему хотелось сражаться, причинять людям боль.

Для Ахилла не имело значения, поверили ему дочери или нет. Он солгал, чтобы сохранить лицо, и этого было достаточно.

~

Ахилл выступал против популярного мнения, что все принадлежащие грекам кафе Австралии сделаны под копирку: одинаковый архитектурный дизайн, одни и те же блюда в меню по сходным ценам, подача на огромных овальных тарелках. Однако он так и не убедил себя в том, что его собственное заведение оригинально. Бывали времена, когда Ахилл смотрел на большую вывеску над кухонной дверью —

НАШ ДЕВИЗ: ЧИСТОТА И УЧТИВОСТЬ —

и вспоминал, что идентичный девиз висел в нескольких кафе семьи Экономос в Сиднее и семьи Коутсакис (которая была в долгу перед Ахиллом) в Мельбурне. Они повторяли друг друга, зарождая новую традицию. Но все же Ахилл кое-чем отличался: например, так хорошо, как он, не готовил никто. И он планировал огромную сеть кафе – франшизу, где все точки будут называться «Ахиллион». Во-первых, накопление прибыли от кафе в Бардвелле. Во-вторых, кредит для дочернего бизнеса. И, наконец, большой успех и множество точек по всей стране.

На главной улице кафе «Ахиллион» соседствовало со слабо освещенной аптекой – сплошные ящики и шкафы, ни одной открытой полки, – которой владела католическая семья, питавшая неприятие к средствам контрацепции. Подобные вещицы можно было легко и тайно приобрести у Ахилла в кафе, если только обратиться напрямую к нему, а не к его старшей дочери. Особые посетители заглядывали и забирали большие бумажные пакеты с презервативами «Данлоп», и Ахилла приводило в смятение, что многие из этих мужчин были явно странными. Даже сумасшедшие ублюдки много занимались сексом.

Участок с другой стороны кафе пустовал, становясь прибежищем ползучих насекомых и бурых сорняков, которые, в свою очередь, так и манили улетевшие газеты, брошенные окурки и собак на выгуле. Такой предпринимательский вакуум потрясал Ахилла до глубины души, но он редко выходил на улицу и мог неделями не вспоминать про это бельмо. Вход в кафе «Ахиллион» очерчивал границей то, что можно назвать миром Ахилла, за пределами которого он чувствовал себя уязвимым, чуждым.

Чтобы попасть в кафе, нужно было пройти высокие барные двери на пороге из тераццо. По обе стороны от них над окнами, как брови, нависали маленькие козырьки. Обе витрины были устланы цветной папиросной бумагой: левую отвели под фрукты и овощи (во времена продовольственных пайков – одни бобовые), правую – под табачные изделия и мелочи для ухода за собой, в основном крема и щетки. В кафе, как Ахилл хвастался посетителям, самый большой выбор расчесок в пригородах Сиднея, вне конкуренции. За витринами следила Валия, и Ахилл ценил это по достоинству. Пол кафе, выложенный кремовой плиткой по коричневому раствору безумной мозаикой, подавался как кубистический дизайн, очень модный в Европе. Во всем южном полушарии было не найти даже отдаленно похожего узора. Но к такому полу привыкаешь.