Текст книги "Милый Эдвард"

Шай суетливо приподнялась.

– Эм, привет.

– Шай, – сказала Беса, – может, расскажешь Эдварду, как прошел твой день в лагере? – Ее рука лежала на плече Эдварда, и это ощущение было одновременно прекрасно и мучительно.

– Зачем? – спросила Шай.

Эдвард почувствовал, что Беса взглядом пытается навести дочь на верную мысль. И в это мгновение он смутно, но понял, зачем пришел сюда. Он хотел побыть с другим ребенком, отдохнуть от напряженных, внимательных, взволнованных глаз взрослых.

– Ты когда-нибудь бывал в лагере? – бодро спросила Беса.

– Все это выглядит странно, – возразила Шай.

Беса вздохнула, глядя на дочь.

– Ты не обязана со мной разговаривать, – успокоил ее Эдвард. – Если не хочешь, то все в порядке.

– Я скоро ложусь спать.

Он обвел взглядом комнату и нашел кресло у окна.

– Я могу посидеть там немного. – Эдвард почувствовал, как его тело обмякает. Он сглотнул. Затем сделал вдох. – Всего несколько минут, – осмелился произнести он.

Шай обменялась с мамой сложными, многозначительными взглядами. Эдвард направился к креслу. Ему казалось, что он под водой и пытается выплыть. Костыли волочились по ковру. Почему ковер такой мягкий?

– Я позвоню Лейси, чтобы она знала, где ты.

– Между прочим, повторюсь, все это стра-а-а-нно, – еще раз отметила Шай.

Когда Беса вышла из комнаты, Эдвард уже засыпал. А когда проснулся, то увидел белый свет, яркий настолько, что было тяжело моргать. Кто он? Где находится? Что происходит? Стоило ему привыкнуть к свету, как мозг перестал паниковать и щелчки в голове прошли, и Эдвард увидел, что он сидит один в комнате Шай. Его колени укрывало зеленое одеяло. Эдвард почувствовал, что он в доме один: стены, распахнутая дверь – от всего веяло пустотой. Он просто продолжил сидеть.

Наконец он пошел домой и постучал в дверь.

– Вы злитесь на меня? – спросил Эдвард, когда тетя открыла.

Лейси бросила на него странный взгляд.

– Не думаю, что могу злиться на тебя. Иди в дом, отдохни. Сегодня у тебя назначена встреча с врачом.

Когда Эдвард опустился на диван, Лейси помогла ему поднять больную ногу на стопку подушек на кофейном столике.

– Я вам мешаю? То есть, может, это из-за меня вы не ходите на работу?

Она поправила уголки подушек вокруг его ноги.

– Нет. Раньше у меня была работа, – сказала она. – Но я перестала работать, когда забеременела. В прошлом году. Нужно было соблюдать постельный режим.

– Ох.

Лейси оглядела комнату, и Эдвард понял: это ее пространство. На нижнем уровне столика были сложены журналы. Те, что находились в поле его зрения, были либо о беременности, либо о детях. Тетя проводила дни в одиночестве, мечтая о ребенке. Эдварду резко захотелось встать и выйти из комнаты, так же, как он вышел из детской наверху, но Шай уехала в лагерь, ногу покалывало от боли, и ему больше некуда было идти.

– Я подумывала о том, чтобы найти другую работу. Что-нибудь, – сказала Лейси. – Но пока на это нет времени. – Она замолчала, словно пытаясь отдышаться. – Принести тебе что-нибудь перекусить?

– Нет, спасибо.

Шла мыльная опера, в которой женщина плакала над тем, что ей предстоит сделать аборт, а ее мать размышляла, стоит ли уходить от мужа. Эдвард поймал себя на мысли, что теперь чувствует время по-новому. Ему казалось, что часы наслаивались друг на друга, складываясь в дни, а дни складывались в недели. Недели шли рядами, набирались в пятьдесят две. Полет состоялся 12 июня. Сейчас, наверное, был конец июля. Время шло своим чередом.

Доктор нервно покашливал. Он вошел в кабинет, громко топая, и продолжал топать секунд десять, стоя напротив Эдварда и Лейси. Когда он наконец остановился, то выглядел весьма довольным собой.

– Ты потерял несколько килограммов с момента происшествия.

Происшествия? Какое-то мгновение Эдвард пребывал в замешательстве. Потом до него дошло, что доктор имел в виду.

– Это нехорошо, – сказала Лейси.

– Это нехорошо, – повторил доктор.

На одной из стен висело массивное изображение бабочки. Интересно, думал Эдвард, не надоело ли оно доктору? Бабочка была огромной и казалась раздутой, она не выглядела красивой. Ее размеры и форма заставляли всех держаться от стены как можно дальше.

– Купите ему мороженое, шоколадные батончики, все, что он захочет, – сказал доктор и издал выразительный гудящий звук. – Сейчас не время для голодовки. Растущий организм, ему нужны калории. Похудеешь еще на килограмм, и я отправлю тебя под капельницу, Эдвард. А это означает повторную госпитализацию.

По дороге домой тетя попросила:

– Пожалуйста, подумай, что ты можешь съесть.

Эдвард чувствовал себя пустым. В нем не было ничего живого. Еда казалась ему не только ненужной, но и неуместной.

Лейси запарковалась на стоянке гипермаркета. Она выключила двигатель, но не убирала руки с руля. Бросила на Эдварда взгляд, которого он раньше не видел.

– Прошу тебя, Эдвард, – сдавленным голосом сказала она. – Если бы Джейн знала, как плохо я забочусь о тебе…

– Нет, тетя Лейси, – возразил Эдвард. Он начал оглядываться, словно надеялся найти новые слова, но увидел только «удобство», «магазин», «чипсы», «пиво», «распродажа», «парковка».

Лейси вышла из машины, и Эдвард поспешил за ней.

Войдя в магазин, тетя сказала:

– Мы пройдемся по всем рядам. То, что тебе менее противно, клади в тележку.

Он посмотрел на горы шоколадных батончиков. Хрустящих, с карамельной начинкой, орехами, темным шоколадом, белым шоколадом, молочным шоколадом. И выбрал «Твикс» – любимый батончик Джордана. Плечи Лейси слегка опустились, когда он положил его в корзину. Чипсы: со вкусом барбекю, сыра, маринованного огурца, укропа, халапеньо, соленые, запеченные, рифленые, плоские, чипсы со сметаной и луком. Он взял пакетик любимых маминых, с солью и уксусом. На соседних стеллажах были выложены фруктовые пастилки, мясные снеки, капсулы для кофе, но он прошел мимо, дошел до длинного ряда хлопьев. «Может, это подойдет?» – спрашивал себя Эдвард. Ему была невыносима мысль о пище, хоть как-то меняющей форму. Невыносимо было слышать хлюпанье, невыносимо было есть что-либо с пузырьками. Поэтому он исключил из списка вариантов супы, тушеное мясо, смузи и газировку. Мороженое тоже, ведь оно таяло, а от этого Эдварду становилось не по себе.

Он положил в тележку хлопья, специально стараясь выбрать менее яркую упаковку.

– Этого достаточно? – спросил Эдвард у тети.

– Для начала вполне.

Дома Лейси разложила еду на кофейном столике. Затем она вышла из комнаты и вернулась с тарелкой и ложкой. Эдвард сидел на диване и наблюдал за ней. Ногу ломило от боли, хоть та и была приподнята на подушке. Мышцы и сухожилия на бедре пульсировали, перебивая стук сердца.

Лейси сначала развернула «Твикс». Она отломила кусок и положила его на тарелку. Затем она открыла коробку с хлопьями и выложила полную ложку на край. К ним доложила две чипсины.

– Я хочу, чтобы ты съел все в течение часа, – сказала тетя. – Тогда я вернусь с добавкой. Понял?

Эдвард кивнул. Он включил телевизор: на экране замелькало какое-то ток-шоу, в котором куча женщин сидели за столом и перебивали друг друга. Он откусил краешек чипсины. Вскоре ему начало казаться, что рот набит опилками, и тогда он прикусил батончик и передними зубами соскреб с него немного шоколада. Он вспомнил, как вместе с братом запихивал в рот картофельные чипсы, чтобы посмотреть, сколько их поместится. Он вспомнил, как сидел за обеденным столом со своей семьей, солнце садилось, из колонок доносился Бах. Затем он раскусил один лепесток хлопьев пополам и заставил себя все забыть, ни о чем не думать, пока все, что существует, не превратилось в плоскость – простыню, которую он теперь отождествлял с собой.

10:02

Вес самолета – 73,5 тонны. Размах крыла – 34,1 метра. Он сделан из металлических листов, профилей, отливок, слитков, болтов и лонжеронов. Самолет состоит из 367 000 отдельных деталей и строился два месяца; 127 тонн тяги тащат эту махину по небу.

Брюс смотрит в иллюминатор.

– Я был примерно твоего возраста, когда впервые полетел на самолете, – говорит он. – Мы собирались на похороны дяди, с которым я никогда не встречался. Помню, как увидел облака с высоты птичьего полета, – мне захотелось выйти из самолета и танцевать на них.

Эдди смотрит в стаканчик с апельсиновым соком. Он кажется раздраженным, хотя его раздражение искусственное. Брюс как-то заметил, что по мере того, как Джордан становится все более агрессивным подростком, его младший брат пытается в определенные моменты повторять за ним. Получается у него это плохо: у Эдди другой характер.

– Это мой третий полет, пап, – отвечает Эдди.

На этот раз, думает Брюс, я хочу разобрать состав облаков. Хочу объяснить их. Когда все изменилось? Когда я перешел от желания танцевать к желанию записывать измерения в блокнот? Он оглядывается на свою юность: тринадцатилетний Брюс – всего лишь более застенчивая версия двенадцатилетнего. С каждым годом он все глубже погружался в неловкость и молчание. Но когда он понял – гораздо позже, чем следовало понять, – что у него есть мозг, который не только с легкостью решает все контрольные работы, но который можно по-настоящему использовать, чтобы разгадать громкие звуки, странные обычаи и непредсказуемых людей вокруг, Брюса охватило неподдельное волнение. Математика была самым глубоким омутом, который он тогда видел перед собой, и он нырнул в него с головой. Числа и уравнения привели к теоремам и биномам, n-мерным пространствам и к Монстру, а затем, когда ему исполнилось двадцать, Брюс начал использовать математику, чтобы связать воедино кусочки Вселенной, которые раньше никто и не думал связывать вместе.

Он оглядывается через плечо. Джордан медленно идет по проходу, подергивая головой в такт музыке.

– Ты должен больше думать о карьере, – говорила Джейн, когда они начинали ругаться. – Почему я обеспечиваю нас? Почему мы откладываем на колледж для мальчиков, а это примерно триста пятьдесят тысяч долларов, только мои деньги? Почему я несу эту ношу, пока ты ковыряешься в математических группах и нанизываешь их друг на друга, как бусы?

Джейн ничего не смыслит в его работе, но Брюс не винит ее за это. Даже в его области только семь человек могут понять, чем он занимается. Это путь чистой математики, и требуется как минимум кандидатская степень, чтобы заглянуть в нору, в которой обитает математик. Эта работа, дело всей его жизни, может показаться нематематикам изысканной, но бессмысленной тратой времени, ценность которой обнаружится только спустя несколько лет после смерти творца. Чистая математика создана для мечтаний, она подобна осенней паутине, которую срывает ветром и которая однажды, возможно, прилетит в лицо более умным людям.

Когда нематематики спрашивают его о работе, Брюс приводит в пример сэра Уильяма Гамильтона. Однажды, когда ирландский математик вышел на прогулку, на него снизошло озарение, и он, взяв перочинный нож, вырезал некую формулу на дублинском мосту Брум-бридж. Найденная формула ознаменовала открытие кватернионов; находка оказалась бесполезной при жизни Гамильтона, но сто пятьдесят лет спустя помогла в создании видеоигр. Малая теорема Ферма, обнародованная в 1640 году, не имела большого значения на момент своей публикации, но легла в основу систем шифрования RSA в двадцать первом веке.

– Почему бы тебе не заняться нормальной наукой? – сказала как-то Джейн. – Прикладной математикой, которая помогает ученым создавать механизмы.

Математикой, могла бы с таким же успехом сказать она, которая приносит деньги.

Получи он место в Колумбийском университете, многие проблемы решились бы сами собой. Им бы не пришлось уезжать из Нью-Йорка.

Брюс вздыхает и снова оглядывается через плечо. Он знает, что Джордан медлит специально: парню кажется, что волнение идет отцу на пользу.

Джордан, пританцовывая, продвигается по проходу. Музыка в ушах отбивает четкий ритм – туц-туц! пам-пам! – и Джордан вторит ему. Девушка с нарисованным на тыльной стороне ладони пацификом, символом мира, сидит у окна и наблюдает за ним. Он приветствует ее. Джордану хочется насладиться моментом свободы. Когда он сядет рядом с отцом и пристегнет ремень безопасности, они начнут препираться, думать об LA и пытаться представить их жизнь в новом городе.

И он будет скучать по Махире.

Все началось внезапно. Однажды он бродил по продуктовому магазину и незнакомая девушка одарила его непринужденной улыбкой, говорившей о том, что он ей нравится, и нравится давно. Джордан улыбнулся в ответ и, даже не успев разобраться в ситуации, уже целовал девушку. Не воображаемую. Каждый раз, когда он заходил в магазин, а ее дяди не было на месте, они прятались в подсобке и, стоя среди банок с фасолью и рулонов туалетной бумаги, целовались, целовались и целовались. Они почти не разговаривали. Их общение состояло из улыбок и приветливых взглядов, мимолетных жестов и около двадцати видов поцелуев, означавших «Привет», «Я хочу тебя» (хотя никто из них не знал, что это означает), «Я хочу ощутить вкус твоих губ». Он бы никогда не подумал, что поцелуи могут быть такими разными – разными по темпу, глубине, страсти. Он мог целовать Махиру часами и никогда не уставал. Джордан видел ее вне магазина всего один раз: она была в китайском ресторане в компании отца и дяди. Им пришлось ограничить общение парой улыбок.

Когда он сказал ей, что переезжает, Махира на мгновение отвернулась, но тут же повернулась обратно и впилась в него совершенно другим поцелуем. И в его следующие три визита в подсобку они практиковали поцелуи под названием «Я буду скучать по тебе, и я боюсь взросления, и мне бы хотелось, чтобы это продолжалось вечно, но я знаю, даже если бы мы не разъезжались, что это невозможно».

– Пропустишь? – выдыхает Джордан под туц-туц в наушниках.

Отец приподнимается, и Джордан усаживается в свое кресло, только чтобы снова стать частью уравнения «Эдди + Джордан = Брюс». Он откидывает голову и закрывает глаза; музыка все еще звучит в ушах. Он рад, что никогда никому не рассказывал о Махире. Она принадлежит ему одному. Она – его тайная история. Ему кажется, что чем больше он будет избегать сканирующих устройств, чем больше девушек поцелует, тем больше будет владеть собой, станет более неизвестной, непостижимой Брюсу величиной, тем самым разрушая основы уравнения, вокруг которого отец выстроил свою жизнь.

Прямо через проход от Адлеров Бенджамин засовывает бесплатный журнал обратно в карман сиденья. Он пытается сесть как-то иначе, но для этого не так много места. Ему неудобно, бок болит там, где калоприемник приклеен к коже. После операции единственным положительным моментом пребывания в больнице стали лекарства. Бенджамин никогда не принимал ничего сильнее ибупрофена, но теперь его и днем и ночью накачивали транквилизаторами, что позволяло солдату существовать в восхитительном тумане. Он вспоминал потасовку с Гэвином, но его мысли не были привязаны к реальности. Он смотрел на все как будто бы со стороны: массивный черный парень кружит вокруг худого белокурого.

В этот полет он, к сожалению, не спал. Организм свободен от наркотиков, и возвращение к трезвости заставляет Бенджамина болезненно осознавать каждую мелочь в своем теле и каждую мысль в голове. Его охватывает паника, он даже тянется к боку, чтобы проверить, есть ли при нем оружие. Как же ему терпеть себя круглыми сутками?

Его отправят обратно в Лос-Анджелес на еще одну операцию, после – поручат канцелярскую работу. Ему больше не разрешат выезжать в горячие точки. Теперь, когда сильнодействующие вещества покинули организм, он понимает, что есть шансы умереть на операционном столе. Это лучше, чем каждый день корчиться в инвалидном кресле. Кроме того, теперь он чужд сам себе, и Бенджамин не совсем уверен, что этот чужак заслуживает жить.

Облака темнеют. Кажется, что темнеет и в салоне, доверху наполненном воспоминаниями о девушках с мягкими губами, уснувших матерях, застенчивых подростках и занесенных кулаках. Флорида может видеть людей, сцены их жизни, плотные минуты, часы и годы, из которых состоит каждый человек в самолете. Она вдыхает и позволяет душному воздуху наполнить ее легкие. Прошлое для нее то же, что и настоящее, такое же драгоценное и такое же близкое. В конце концов, если думать о чем-то большую часть дня, разве это не становится настоящим? Некоторые живут в настоящем, некоторые предпочитают жить в прошлом – это выбор каждого. Флорида дышит, радуясь полноте, заполняющей ее.

Когда Линда возвращается на свое место, Флорида мягко касается ее руки.

– Ты напоминаешь мне кого-то, – говорит она. – Я пытаюсь вспомнить, кого именно.

– А?

– Может быть, одного из революционеров, которых я выхаживала в своем магазинчике в Себу, на Филиппинах. В основном там были мужчины, но иногда среди них попадалась бойкая девушка, притворившаяся парнем, чтобы попасть на фронт.

Флорида вспоминает переполненную подсобку магазина. Она торговала рисом и бобами на улице, а раненых прятала под одеялами в задней части дома. Поздно ночью в ее спальне проводили тайные собрания члены «Катипунана», патриотического общества, выступавшего против испанской экспансии на Филиппинах. Раненые солдаты, почти что дети, стягивались к ее дому с поля боя. Они называли ее бабушка Сора, и она шептала на ухо каждому из них: «Ты особенный. Ты должен выжить и творить великие дела».

Флорида гордится этим воспоминанием; она прожила эту жизнь хорошо. Есть и другие жизни, о которых сложилось мнение похуже. Например, жизнь, которую она проживает сейчас, кажется, ускользает из-под контроля.

– Когда это случилось? Я думала, вы живете в Вермонте, – с удивлением спрашивает Линда.

– Ох, пару сотен лет назад. – Флорида внимательно изучает соседку. – Среди солдат была девочка, которую я лечила от плеврита. Кажется, ты напоминаешь мне о ней.

Линда смотрит на нее как на сумасшедшую. Флорида вздыхает. Иногда она объясняет, иногда нет, но эта девушка выглядит так, как будто ей нужна вся помощь, какую вообще можно дать человеку.

– Это не первая моя жизнь, – говорит она, – и не первое мое тело. Моя память длиннее, чем память большинства людей. Я помню большую часть времени.

– Оу. Я слышала о таких людях, как вы.

Флориду не смущает недоверчивый тон Линды. Даже ее родители в ее нынешней жизни, два филиппинских врача, которые иммигрировали в Атланту, только чтобы стать работником химчистки и домохозяйкой, не верили рассказам своей дочери о прошлых жизнях. Она, конечно же, была счастлива, но ровно настолько, чтобы позволить себе бросить среднюю школу, родителей и Юг и последовать за бойфрендом, жившим мечтой о большом городе.

Линда красивая молодая женщина, которая научилась делать себя уродливой. Ее лицо слишком выразительно для такого яркого макияжа. А рот редко бывает неподвижен, брови взлетают вверх, щеки втягиваются, а затем выпячиваются. Лицо слишком живое.

Флорида снова похлопывает ее по руке:

– Все будет в порядке. Ты ведь хочешь выйти замуж за того человека в Калифорнии? Так что ты сойдешь с самолета и выйдешь за него замуж, и – вуаля! – у тебя будет новая жизнь. Новая жизнь – это то, чего ты хочешь, не так ли?

– Я не уверена на сто процентов, что он собирается сделать мне предложение.

Флорида улыбается:

– Милая, никто ни в чем не уверен на сто процентов. Если кто-то утверждает это, он лжет.

Она ерзает на стуле, колокольчики на ее юбке звенят. Бобби говорил, что это звучит так, будто она носит крошечные будильники. Она бы ответила: «Кого я тут пытаюсь разбудить, птиц?»

Бенджамин ненавидит свое положение: он прикован к креслу и погружен в мысли. Он не может двигаться, а физическая активность успокоила бы мозг. О стрельбе он почти не думает, самое важное для него – день, когда его ранили. После ссоры с Гэвином он стал неряшливым буквально за несколько недель. Невнимательным. Бенджамин практически перестал спать, и от этого стало только хуже. Его подстрелили во время патруля, так как рефлексы к тому моменту пропали и он стал легкой мишенью. Бенджамин действительно видел стрелка, расположившегося между двумя ветками. Посмотрел человеку в глаза и получил свою пулю. Все просто, здесь думать не о чем.

И поэтому он думает о Гэвине. Гэвин, парень из Бостона, появился в его взводе шесть месяцев назад. Взлянув на него, Бенджамин понял, что тот учился в колледже и, вероятно, пошел в армию, чтобы позлить своих родителей. Таких парней, как он, было достаточно среди них, бессрочников. Гэвин, если протянет достаточно долго, рано или поздно завершит карьеру и покинет армию. Может, станет бухгалтером и начнет возить своих детей на футбольные матчи. Во всяком случае, его очки в проволочной оправе и белокурые волосы располагали именно к этому.

В целом Бенджамин держался подальше от белых парней. Он предпочитал общаться с людьми, похожими на него. Правда заключалась в том, что никто – ни черный, ни латиноамериканец, ни азиат, ни белый – не пытался стать его другом. Он знал, что имеет репутацию человека нервного и немного пугающего. Его бабушка, Лолли, однажды сказала ему, что его «спокойное лицо» не выражает особого дружелюбия.

Как-то вечером они с Гэвином были назначены дежурными по уборной – отвратительному помещению с пятнами неопознанного происхождения на стенах и липком полу. Поговаривали, что их взвод переезжает на новое место, и эта неопределенность не особо вдохновляла на подобную работу. Бенджамин и Гэвин вошли в уборную с ведрами, швабрами и галлоном ядовито пахнущего чистящего раствора; они оба остановились в дверях, и челюсти Бенджамина сжались. Когда он посмотрел на Гэвина, то увидел ту же решимость на лице товарища. За три часа они отдраили комнату до блеска.

– Черт возьми, – сказал Гэвин в конце, весь измазанный потом и грязью. – Твою мать, мы сделали это.

Он протянул Бенджамину кулак, и Бенджамин, ухмыльнувшись, встретил его своим.

– Так точно!

Они стали друзьями в тот же вечер. В этом не было ничего особенного, но это «ничего» имело для Бенджамина значение. Гэвин задавал Бенджамину вопросы и, кажется, действительно интересовался ответами, и поэтому Бенджамин рассказал ему, что почти не помнит своих родителей, а бабушка Лолли – вовсе не его настоящая бабушка. Она нашла его, четырехлетнего ребенка, на лестничной клетке и забрала к себе. Гэвин в ответ рассказал о своем отце, мечтавшем сделать из сына преемника – стоматолога. Зубы вызывали у Гэвина тошноту, и он пошел в армию, чтобы избежать будущего, которое было запланировано для него еще до его рождения.

Гэвин дружил со всеми, поэтому его дружба с Бенджамином была небольшой частью его военной жизни, но составляла важную часть жизни Бенджамина. Гэвин любил курить – на базе неделями ничего не происходило, а во время затишья командир закрывал глаза на такие вещи, как травка и видеоигры, – и когда он курил, то рассказывал шутки, смешные разве что для девятилеток. Бенджамин не курил, но был рядом, когда это делал Гэвин, и истерически смеялся от его шуток, в то время как другие парни с неодобрением гудели.

Стюардесса первого класса проходит мимо его кресла и улыбается ему. Бум-чика-бум. Бенджамин слышал эту песню, своеобразный саундтрек к внешности бортпроводницы, так отчетливо, будто к ее бедрам привязан динамик. Если бы она оказалась у него на районе, за ней бы уже выстроилась вереница мужчин, танцующих под этот ритм.

Он оглядывает ряды штатских с расстегнутыми рубашками, пивными животами и бессмысленной болтовней. Стюардесса аккуратная, подтянутая, одета в красивую форму и притягивает взгляд. Внешний вид остальных и хаос их невоенной жизни сбивают его с толку. «Возьмите себя в руки», – хочет он сказать старушке рядом и потрепанному главе семейства, сидящему через проход. Насколько трудно заправить рубашку, выпрямить спину, сбросить пять килогаммов?

Бенджамин стискивает зубы. Он не создан для того, чтобы сидеть на месте. Если бы у него только появилась возможность снова бегать спринты, отжиматься или даже просто целенаправленно шагать куда-нибудь. Теперь он дотрагивается до своего бока, убеждаясь, что мешок на месте, что он все еще находится в своем собственном теле.

ИЮЛЬ 2013

Джон и Лейси поднялись наверх, Эдвард наконец-то смог выпустить печаль в пустую гостиную. Он совсем не устал, но чувствовал себя плохо. Наверное, мне не хватает гормонов, думал он. Чего-то связанного со словом «эндокринный». Нормальные люди следовали простому циклу: они просыпались с первыми лучами солнца, завтракали, занимались делами, а потом, когда стемнеет, готовились ко сну. Они снова ели, смотрели телевизор, зевали и забирались в постель.

Эдвард сидел на диване, его словно окружали тени. Он слышал, как наверху включили кран и как сливается вода в туалете – это Джон готовился ко сну. Эдвард пообещал себе больше не делать так, но тем не менее он встал, вышел из дома и пересек лужайку.

– Извините, – виновато произнес он, когда Беса открыла дверь.

– Пустяки, – ответила она. – Нам просто нужно устроить тебя поудобнее. – Она повела его вверх по лестнице.

На этот раз Шай была одета в футболку и спортивные штаны. Ее волосы были собраны в конский хвост. Увидев Эдварда, она кивнула.

– Я думала о тебе сегодня в лагере, – сказала она. – И я рада, что ты пришел.

– Правда? – Он выдохнул с облегчением. Это значило, что его не погонят прочь.

Беса ушла, и они остались наедине в освещенной лампой комнате. Эдвард опустился в кресло.

– Не знаю, почему я не подумала об этом раньше.

Шай уселась на пятки в своей кровати и выглядела взволнованной. Волнение. Точно. То чувство, которое Эдвард в тот момент тоже ощущал и пытался дать ему название, перебирая варианты, словно решал тест. Он чувствовал, что внутри у него есть на что опереться.

– Ты ведь читал «Гарри Поттера», верно?

Шай кивнула собственному вопросу. Джордану подарили всю серию на день рождения, а затем Эдди взял книги в библиотеке, чтобы читать их одновременно с братом. Они лежали на своих койках часами, по нескольку недель подряд, перелистывая одну книгу за другой. «Боже мой, Эдди, ты уже на двести второй странице?» – кричал Джордан со второго этажа двухъярусной кровати. Однажды, выпив галлон яблочного сока, братья до хрипоты спорили за кухонным столом, выясняя, действительно ли Снейп был плохим, – так сильно каждому хотелось доказать свою правоту. Джордан утверждал, что Снейп – ключ ко всему злу в книгах, даже его исток, а Эдди настаивал на том, что тот был хорошим. Они спорили настолько сильно, что отцу пришлось отправить их в разные концы квартиры, чтобы угомонить. «Больше никакого сахара! – рявкнул Брюс. – И кто такой, черт возьми, этот Снейп?»

Шай слегка подпрыгнула на матрасе и начала изучать Эдварда. От ее взгляда ему стало не по себе.

– Сейчас я скажу тебе нечто невероятное, – произнесла она. – Ты готов?

Провал внутри него становился глубже, и он почувствовал во рту привкус усталости.

– Думаю, что да.

– Ты точь-в-точь как Гарри Поттер.

Он растерянно посмотрел на нее.

– Хорошо, послушай. В детстве Гарри пережил ужасное нападение. И выжил, так?

Эдвард понял, что Шай ждет ответа.

– Так.

– Волдеморт убил родителей Гарри, но не сумел убить самого Гарри, даже несмотря на то что он был младенцем. Никто не понимал, как такое возможно. И то, что он выжил, многих напугало – напугало до ужаса. – Она моргнула. – Я слышала, как доктор по телевизору сказал, что шансы выжить в той авиакатастрофе были равны нулю.

Эдвард сглотнул. Словно прилежный студент, он следовал за мыслью. Нападение Волдеморта – падение самолета. Мертвые родители – мертвые родители. Гарри – он.

– Дядя сказал, что я, предположительно, выжил из-за того, что мое кресло удачно находилось и его выбросило из обломков…

Шай покачала головой.

Эдвард пристально посмотрел на девочку: ее очки, ямочку на щеке, решительное выражение лица.

– У тебя остались шрамы?

Один шрам действительно был. Ужасный, глубокий, простирающийся до середины левой голени. Эдвард подтянул штанину. Открылась линия – неровная, розовая и выпуклая.

– Это отвратительно, – сказала Шай с восторгом. – Значит, у тебя тоже шрам, как у Гарри Поттера. И тебя приютили твои тетя и дядя. Кроме того, помнишь, как тетя Петунья завидовала тому, что ее сестра была волшебницей? Лейси тоже завидовала твоей маме. В прошлом году мама попросила меня посидеть с Лейси, когда у той был постельный режим, и она рассказала мне о достижениях твоей мамы. Голос ее был грустным.

За головой Эдварда было темное окно, и он почувствовал тишину, окутавшую улицы и лужайки. Когда мимо проезжали машины, они крались, как будто боялись сбить ребенка или оленя. Когда до него дошел смысл слов Шай, его слегка замутило. Или, может быть, это ее волнение вызвало у него морскую болезнь, как будто он ступил на качающуюся лодку. В любом случае он чуствовал, что не сможет поесть утром.

– Возможно, у тебя есть особые способности. Только волшебник мог пережить такую катастрофу.

– Нет, – без колебаний ответил Эдвард.

– Гарри тоже не знал, что у него есть особые способности, – не унималась Шай. – Он прожил в чулане под лестницей в доме Дурслей одиннадцать лет, прежде чем узнал об этом. – Она посмотрела на часы на ночном столике. – Мне нужно заснуть через три минуты, чтобы проспать восемь часов. Ты будешь спать здесь или пойдешь домой?

– Здесь, – ответил Эдвард. – Если ты не против.

Свет погас прежде, чем он закончил фразу.

Психотерапевтом Эдварда был худощавый человек по имени доктор Майк. Доктор Майк носил бейсбольную кепку, а на столе у него стояли дорогие часы, украшенные золотыми и серебряными цветами. Когда в разговоре возникали паузы, Эдвард наблюдал за стрелками. Часы, кажется, работали в собственной системе измерения. Это был его пятый визит к доктору, и часы часто замирали, затем прыгали вперед, чтобы нагнать упущенное.

– Ничего нового?

– Нет, – ответил Эдвард. – Ну… Мои тетя и дядя расстроены из-за того, что я теряю вес.

– Тебя тоже это расстраивает?

Эдвард пожал плечами.

– Нет?

Ему не нравились эти сеансы. Доктор казался довольно милым человеком, но его работа заключалась в том, чтобы методично расковыривать мозг Эдварда, а роль Эдварда – отбиваться от него, потому что его мозг был слишком болен и нежен и неспособен выдерживать даже легкое прикосновение. Все это сильно выматывало.

Когда молчание затянулось, Эдвард выдавил из себя:

– Я знаю, что мне нужно поесть.

Доктор Майк перекладывал ручку с одной стороны стола на другую.

– Моя жена беременна, и ее врач сказал ей, что с точки зрения физиологии и медицины существует три различных типа людей: мужчины, женщины и беременные женщины. Думаю, то же самое относится и к тебе, Эдвард. Есть взрослые, дети, а есть ты. Ты больше не чувствуешь себя ребенком, да?