Текст книги "Безмолвный крик"

На улице начинался снег. Ивэн поднял воротник пальто и быстро зашагал прочь. Интересно, что сделал бы Монк, думал он. Прощупал вопросами, ответы на которые натолкнули бы его на новую версию, а потом принялся бы ее разрабатывать? Поддался бы чувству жалости и сопереживания, как Ивэн? Возможно, излишне эмоциональное отношение помешало ему заметить нечто очевидное…

Ясно, что отец с сыном посещали проституток в Сент-Джайлзе и проявили неосторожность – может, заплатили меньше оговоренной цены, а может, вели себя слишком высокомерно и вызывающе, выставляли напоказ деньги и золотые часы; в итоге какой-то бандит, разгоряченный выпивкой, напал на них, а затем, опьянев от крови, взбесился, как собака…

В любом случае что могла знать про это вдова? Он был прав, решив оставить ее сейчас в покое.

Наклонив голову, чтобы защититься от встречного ветра, Ивэн прибавил шагу.

Глава 2

Рис Дафф провел в больнице еще двое суток, а в понедельник, на пятый день после нападения, его перевезли домой; он сильно страдал от болей и до сих пор не вымолвил ни слова. Доктора Корридена Уэйда приглашали ежедневно, а по мере выздоровления – через день, но, конечно, больному требовался профессиональный сестринский уход. По рекомендации молодого полицейского, расследующего данный случай, и после наведения соответствующих справок относительно профессиональной пригодности доктор Уэйд согласился нанять одну из тех женщин, что вместе с Флоренс Найтингейл ездили в Крым, – Эстер Лэттерли. В силу необходимости она научилась ухаживать за молодыми людьми, получившими в боях тяжелейшие ранения. Выбор был признан превосходным.

Для самой Эстер предложение стало желанной переменой – последнее время она ухаживала за престарелой и весьма требовательной леди, проблемы которой являлись в основном порождением ее воображения и скуки и лишь едва усугублялись двумя сломанными пальцами. Эта леди вполне могла бы обойтись услугами компетентной личной горничной, но ее тешило наличие медсестры и возможность впечатлять подруг бесконечным уподоблением своих страданий мучениям героев войны, за которыми ухаживала Эстер.

А та из последних сил держала язык за зубами, и то лишь потому, что нуждалась в заработке – надо было на что-то жить. Финансовый крах отца означал, что она осталась без наследства. Конечно, старший брат Чарльз позаботился бы о ней, поскольку предполагалось, что мужчины обязаны содержать своих незамужних родственниц, но подобная зависимость была невыносима для такой женщины, как Эстер, вкусившей в Крыму неограниченной свободы и ответственности, бодрящей и пугающей одновременно. Она определенно не собиралась посвятить остаток дней домашней жизни и стать послушной и благодарной сестрой доброго, но лишенного воображения брата.

Эстер твердо решила прикусить язык и воздержаться от уведомления мисс Голайтли о том, что она дура… хотя бы на несколько недель.

Усаживаясь в кэб, который должен был доставить ее к новому месту работы, она думала о том, что независимое положение имеет значительные преимущества. Можно завести себе друзей где угодно, можно самой их выбирать. Чарльз не стал бы возражать против ее дружбы с леди Калландрой Дэвьет; во всяком случае, он не нашел бы серьезных оснований для возражений.

Леди Калландра получила хорошее воспитание и пользовалась высоким уважением, пока был жив ее муж, военный хирург. Теперь, превратившись в довольно состоятельную вдову, она уже не обладала безукоризненной репутацией. Действительно, кое-кто мог счесть ее несколько эксцентричной. Миссис Дэвьет заключила соглашение с переживавшим трудные времена частным сыщиком, обязавшись оказывать ему финансовую поддержку, пока тот делится с ней своими самыми интересными расследованиями. Конечно, подобное занятие нельзя назвать респектабельным, но оно невероятно увлекательно, подчас трагично и всегда захватывающе. А зачастую позволяет почувствовать себя если не счастливым, то хотя бы причастным к разрешению проблемы и достижению справедливости.

Лошадка рысью влекла кэб в общем потоке движения. Эстер вздрагивала от холода.

Опять же этот частный сыщик собственной персоной… Чарльз никогда не одобрил бы знакомство с Уильямом Монком. Как может общество принять человека без памяти? Он может оказаться кем угодно и способен натворить что угодно!

Возможности открывались безграничные, по большей части неприглядные. Будь он героем, аристократом или джентльменом, кто-нибудь опознал бы его и предъявил на Монка свои права.

Наверняка Уильям знал о себе лишь то, что является полицейским, и этот факт автоматически помещал его в социальную группу, расположенную ниже даже жалких торговцев. А торговля, безусловно, самое недостойное из занятий. Младшие отпрыски мелкопоместных семейств пополняли армию церковников или юристов – за исключением тех, кто приобрел состояние через женитьбу и избавил себя от необходимости чем-то заниматься. Старшие сыновья, естественно, наследовали поместье и деньги и жили соответствующе.

Классификация дружбы, возникшей между Эстер и Монком, представлялась делом нелегким.

Кэб катил под дождем в потоке движения, а пассажирка размышляла об их отношениях, испытывая чувства смешанные, но настолько сильные, что это беспокоило ее. Все началось с взаимного неуважения, переросшего в такое доверие, какое она в жизни своей ни к кому не испытывала. То же, как надеялась Эстер, относилось и к Монку. А потом, словно испугавшись возникшего чувства, они принялись ссориться и придираться друг к другу и не сдерживаться в выражениях. Но в случае необходимости – и когда их объединял общий интерес к какому-то делу – они работали вместе, достигая того уровня взаимопонимания, когда не нужно лишних слов, и не тратили время на объяснения.

Однажды в Эдинбурге настал жуткий час, когда они решили, что смотрят в глаза смерти; вот тогда ей показалось, что на них снизошла такая любовь, которую испытали очень немногие из живущих, глубокое слияние, увлекшее сердца, разум и души, а на один пронзительный момент и тела тоже…

Кэб дергался, колеса скрипели, шумел дождь, а Эстер вспоминала Эдинбург, словно это было вчера.

Но то переживание оказалось слишком опасным для эмоций, слишком ко многому обязывающим, и ни один из них не осмеливался его повторить.

Или это только ему недоставало смелости?

То был вопрос, задавать который Эстер не хотела; он всплыл в голове против желания, и вот теперь маячил, очень непростой и болезненный. Выражать его в какой-либо форме она не желала. Не знала. И не хотела знать. Во всяком случае, все это не имело сейчас никакого значения. Монк обладал качествами, которыми она восхищалась: храбростью, силой воли, умом, верностью убеждениям, приверженностью к справедливости, способностью посмотреть в глаза любой правде, какой бы пугающей она ни была. И он никогда, никогда не лицемерил.

Но ей не нравились его склонность к жестокости, гордыня, частые проявления бесчувственности. А еще он совершенно не разбирался в людях и в суждениях о характере выставлял себя полным невежей! Женские уловки и хитрости были для него китайской грамотой. Раз за разом его увлекал один и тот же тип женщины. Женщины, которая никогда не составила бы его счастье.

Сидя в холодном кэбе, Эстер, сама того не замечая, сжала кулаки.

Его раз за разом пленяли хорошенькие женщины с нежным голоском, внешне беспомощные и от природы неглубокие, поверхностные, которые манипулировали окружающими в своих постоянных поисках комфортной жизни вдали от всяческих потрясений. С любой из них он через несколько месяцев умер бы от скуки.

Но их женственность обольщала его, их согласие с самыми дикими его суждениями казалось ему проявлением мягкого нрава и здравого смысла, а их жеманные манеры соответствовали его представлениям о женском этикете. Монк воображал, что чувствует себя с ними комфортно, тогда как на деле он всего лишь успокаивался, а затем, не встречая противодействия, начинал скучать, томиться от безысходности, и все заканчивалось самыми нелицеприятными выводами в отношении очередного объекта воздыханий.

И все же он продолжал совершать ту же самую ошибку! Великолепным примером стал его недавний визит в одно из крошечных княжеств Германии. Монк подпал под чары совершенно пустоголовой и в высшей степени эгоистичной графини Эвелины фон Зейдлиц. Со своими огромными карими глазами и ямочками на щеках, она была восхитительно красива и умела смеяться грудным смехом; обладала ужасным чувством юмора, но точно знала, как околдовывать, обольщать и развлекать мужчин. На нее было приятно смотреть, она знала, как весело провести время, и при этом обладала холодным умом, расчетливостью и безграничной жадностью.

Кэб, в котором сидела Эстер, со всех сторон теснили экипажи, подводы, коляски. Кричали кучера. Заржала чья-то лошадь.

Конечно, Монк в конце концов разобрался в графине, но чтобы убедить его, понадобились неоспоримые доказательства. И в довершение ко всему он, похоже, разозлился на Эстер! Она не могла понять почему. С внезапной болью в душе ей вспомнилась их последняя встреча – и разговор, получившийся крайне желчным, что случалось между ними нередко. Обычно Эстер оставалась недовольна собой из-за того, что не могла достойно возразить в нужный момент, и даже победа в споре не приносила ей удовлетворения. Они не раз доводили друг друга до белого каления. Не то чтобы это вызывало неприятные чувства – нет, порой действовало даже возбуждающе. В таких отношениях присутствовала некая искренность, и они не вредили по-настоящему. Она никогда не нанесла бы Монку удар, который мог жестоко уязвить его.

Тогда почему их последнее свидание оставило эту ноющую боль, это ощущение внутренней раны? Она попыталась в точности припомнить, что именно говорила тогда.

Сейчас Эстер даже сказать не могла, с чего началась ссора; речь зашла о ее своеволии, любимом предмете Монка. Он обвинял ее в авторитарности, говорил, что она судит людей слишком жестко и только по собственным стандартам, исключающим радость и человечность…

Кэб снова тронулся.

Монк говорил, что она знает, как ухаживать за больными и перевоспитывать нерасторопных, неумелых или безответственных, но понятия не имеет, как до́лжно жить обыкновенной женщине, как смеяться или плакать и чувствовать себя не только больничной медсестрой, разбирающейся в превратностях жизни других людей, не имея собственных. Ее вечное копание в чужих проблемах и уверенность в том, что ей лучше знать, сделали из нее зануду.

Монк заключил тем, что очень хорошо сумеет обойтись без нее потому, что если ее личностные качества восхитительны и в социальном плане просто необходимы, то в личном непривлекательны.

Вот что причинило боль. Критика была справедливой и ожидаемой, и она, конечно, могла сказать ему в ответ не меньше – и качественно, и количественно, – чем выслушала. Но совсем другое дело – неприязнь, отторжение.

И это было нечестно. Впервые Эстер не сказала ничего в свое оправдание. Она осталась в Лондоне ухаживать за молодым человеком, полностью разбитым параличом. Потом посвятила себя попыткам уберечь Оливера Рэтбоуна от него самого. Взявшись за скандальный случай с клеветой, адвокат основательно подпортил себе карьеру. Фактически дело стоило ему репутации в определенных кругах. Если б незадолго до этих событий он не удостоился рыцарского звания, то мог бы вообще остаться без репутации! Рэтбоун пролил свет на слишком неприглядные стороны жизни коронованных особ, чтобы снова добиться благоволения. Его больше не считали «здравомыслящим», как на протяжении всей предыдущей жизни. Теперь он неожиданно стал «сомнительным».

Эстер поймала себя на том, что улыбается при мысли о Рэтбоуне. Их последнюю беседу никак нельзя было назвать желчной. Отношения между ними не являлись поверхностным знакомством, скорее они представляли собой профессиональное содружество. Он удивил ее, пригласив на обед, а затем в театр. Эстер приняла приглашение – и получила столько удовольствия, что сейчас даже слегка задрожала от счастья.

Поначалу эта внезапная перемена в их отношениях вызвала чувство неловкости. О чем с ним говорить? Впервые Эстер задумалась над темой, к которой они проявили бы общий интерес. Прошли годы с тех пор, как она обедала с мужчиной по поводу, не связанному с профессиональной деятельностью.

Но Эстер не приняла во внимание, насколько умудрен жизнью ее новый знакомый. В деле с клеветой она увидела его только со слабой стороны. За обедом и в театре он вел себя совершенно иначе. Тут он командовал. Как всегда, Рэтбоун был одет безукоризненно, но с той легкой небрежностью, которая подчеркивала, что ему больше не нужно производить впечатление – положение уже обеспечено. В разговоре он легко касался любых тем – искусства, политики, путешествий, слегка философствовал и высказался по поводу банального скандала. Он заставил ее смеяться. Сейчас Эстер вспоминала, как он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел прямо на нее. Глаза у него были необычные, они казались очень темными на худом узком лице, обрамленном русыми волосами; нос был длинноват, а рот – капризен. Никогда она не видела его таким расслабленным; обязанности и право словно перестали для него что-то значить – по крайней мере, на какое-то время.

Один-два раза Рэтбоун упомянул своего отца, человека, с которым Эстер несколько раз встречалась и очень полюбила. Он даже рассказал ей несколько историй из своей студенческой жизни и поведал о первых опытах работы, закончившихся полным провалом. Эстер не знала, сочувствовать ему или смеяться, но, взглянув в его глаза, она наконец расхохоталась. Внешне он не выразил неудовольствия.

Они чуть не опоздали в театр и заняли свои места, когда занавес начал подниматься. Давали мелодраму; труппа играла ужасно. Эстер сидела, стараясь убедить себя, что все не так уж плохо и надо смотреть на сцену. Сидевший рядом Рэтбоун непременно заметил бы, если б она начала больше интересоваться публикой в зрительном зале. И Эстер сидела, упорно глядя перед собой и стараясь насладиться представлением. А потом, после одного особенно ужасного пассажа, бросила взгляд на Рэтбоуна и увидела, как он морщится. Через минуту взглянула снова и на этот раз поймала его ответный взгляд – в нем светилась сочувственная улыбка.

Она прыснула, а когда ее спутник достал большой носовой платок и приложил ко рту, Эстер поняла, что он едва сдерживает смех. Потом наклонился к ней и прошептал: «Может, нам уйти до того, как нас попросят не мешать представлению?» Она с радостью согласилась.

Они бродили по обледеневшим улицам, хохоча, разыгрывая в лицах наихудшие диалоги и пародируя сцены. Остановились у жаровни, где уличный торговец продавал жареные каштаны, и Оливер купил два пакета; они пошли дальше и жевали, стараясь не обжечь языки и пальцы.

Это был один из счастливейших вечеров, какие она могла припомнить, и необычайно приятный…

Эстер все еще улыбалась своим воспоминаниям, когда кэб достиг пункта назначения на Эбери-стрит, и она выбралась из него со своим багажом. Заплатив кучеру, подошла к боковой двери и представилась; лакей, взяв чемодан, проводил туда, где ей предстояло дожидаться встречи с хозяйкой.

Об обстоятельствах, в которых пострадал Рис Дафф, она знала немногое – только то, что он получил ранения во время нападения, при котором погиб его отец. Гораздо больше ее заботил характер полученных повреждений и то, какие меры можно принять для оказания помощи. В больнице она виделась с доктором Райли, который постоянно следил за состоянием и лечением Риса Даффа, но пригласил ее доктор Корриден Уэйд, семейный доктор. Он рассказал только, что Дафф-младший страдает от обширных кровоизлияний – как внешних, так и внутренних – и находится в состоянии тяжелейшего шока; со времени происшествия раненый не произнес ни слова. Ей не следует добиваться от него ответов, а лишь угадывать пожелания, исходя из соображений удобства пациента. Ее задача – облегчать боль, насколько это возможно, и менять повязки на незначительных внешних повреждениях. Самыми серьезными ранами будет заниматься сам доктор Уэйд. Она же должна заботиться о чистоте, следить, чтобы было тепло, и готовить еду – такую, чтобы он мог ее есть. Конечно, мягкую и питательную.

Также Эстер предстояло позаботиться о приятном времяпрепровождении больного и читать ему, если он выразит такое желание. Книги для чтения надлежало отбирать с большой осторожностью. Не должно быть ничего беспокоящего – ни для эмоций, ни для ума; ничего, что может взволновать или помешать отдыху, каковой должен быть как можно более продолжительным. По мнению Эстер, таким образом исключались почти все книги, которые стоят потраченного на них времени и внимания. Если они не будят разум, чувства и воображение, какой в них толк? Не читать же расписание железнодорожных поездов!

Но приходилось лишь кивать и послушно соглашаться.

Войдя в комнату, Сильвестра Дафф преподнесла ей сюрприз.

Мисс Лэттерли не знала, как выглядит хозяйка, но ожидала увидеть создание безобидное и успокаивающее, как тот режим, который прописал доктор Уэйд Рису.

Сильвестра отнюдь не казалась мягкой. Вполне естественно, что вдова оделась в черное, но, обладая очень стройной фигурой и нанеся обильный макияж, выглядела она театрально и в высшей степени обольстительно. Бледность, вызванная потрясением, еще не прошла, и двигалась леди осторожно, словно боялась в таком состоянии натолкнуться на что-нибудь, но с такой грацией и самообладанием, что Эстер невольно восхитилась ею. Первое впечатление было самым положительным.

Она тут же поднялась.

– Доброе утро, миссис Дафф. Я – Эстер Лэттерли; меня от вашего имени пригласил доктор Уэйд, чтобы ухаживать за вашим сыном в период выздоровления.

– Здравствуйте, мисс Лэттерли. – Сильвестра говорила низким голосом, достаточно медленно, словно взвешивая слова, прежде чем произнести их. – Благодарю, что смогли прийти. Должно быть, вы ухаживали за многими молодыми людьми, получившими тяжелые ранения.

– Да, ухаживала. – Эстер подумала, стоит ли для эффекта добавить, что многие из них выздоравливали поразительно быстро даже в самых ужасных условиях, потом, посмотрев в спокойные глаза Сильвестры, решила, что это было бы неумно: хозяйка могла решить, что Эстер недооценивает серьезность положения. Она еще не видела Риса Даффа и не представляла себе его состояние. Озабоченное лицо и тревожный взгляд доктора Райли, выраженное им желание узнавать о ходе лечения означали глубокие сомнения в том, что исцеление будет быстрым, если вообще возможным. Когда ее приглашал доктор Уэйд, он, казалось, сильно переживал за будущее больного.

– Мы приготовили для вас помещение рядом с комнатой сына, – продолжала Сильвестра. – У него есть колокольчик, чтобы он мог позвать вас при необходимости. Конечно, звонить он не в состоянии, но может уронить его на пол, и вы услышите. – Она продумала все технические детали и сейчас говорила быстро, чтобы скрыть эмоции. – Конечно, и кухня к вашим услугам, в любое удобное для вас время. Вам нужно ежедневно давать советы повару, что именно будет наилучшим для моего сына. Надеюсь, вы удобно устроитесь. Если появятся какие-то пожелания, пожалуйста, обращайтесь ко мне, я сделаю все возможное для их исполнения.

– Благодарю вас, – сказала Эстер. – Уверена, мне будет удобно.

По губам Сильвестры пробежала тень улыбки.

– Полагаю, лакей отнес ваши вещи наверх. Не желаете сначала посмотреть свою комнату и, возможно, сменить платье?

– Спасибо, но прежде всего я хотела бы познакомиться с мистером Даффом, – ответила Эстер. – И, может быть, вы расскажете мне о нем побольше?

– О нем? – Сильвестра выглядела озадаченной.

– О его характере, интересах, – негромко пояснила Эстер. – Доктор Уэйд сказал, что шок привел к временной потере речи. О нем я буду знать лишь то, что расскажете мне вы, для начала. Не хотелось бы по неведению причинить ему беспокойство или вызвать досаду. И еще… – Она смутилась.

Сильвестра ждала, что скажет Эстер.

– И еще я должна знать, сказали ли вы ему о смерти отца…

Лицо хозяйки дома просветлело, когда она поняла.

– Конечно! Извините, что я так медленно соображаю. Да, сказала… Думаю, неправильно было бы утаивать это от него. Он все равно узнал бы. Мне не хотелось лгать.

– Даже представить трудно, как тяжело это было для вас, – посочувствовала Эстер. – Простите, что пришлось спросить вас об этом.

Миссис Дафф помолчала, словно заново переживая все, что случилось с ней за последние дни. Муж ее погиб, сын тяжело болен, прикован к постели и изолирован от мира; он слышит и видит, но не говорит и не в силах передать окружающим тот ужас и боль, которые, должно быть, его терзают.

– Я постараюсь рассказать вам что-нибудь о нем, – произнесла Сильвестра. – Достаточно трудно… судить о том, что может быть вам полезно. – Она повернулась и, пригласив Эстер следовать за собой, вышла из комнаты и направилась через прихожую к лестнице. Остановившись перед нижней ступенькой, сказала: – Боюсь, что из-за обстоятельств этого несчастного случая нам еще придется отвечать на вопросы полиции. Не думаю, что они станут беспокоить вас, поскольку вы, естественно, ничего не знаете. Когда Рис снова заговорит, он расскажет всё, но, конечно, им не хочется ждать. – Она помрачнела. – Не думаю, что они когда-нибудь узнают, кто это сделал. Скорее всего, просто шайка безымянных бандитов, а трущобы не выдают своих. – И миссис Дафф стала подниматься по лестнице, вскинув голову и держа прямо спину, но в ее движениях не было жизни.

Эстер шла за ней и думала о том, что эта женщина едва сбросила оцепенение, вызванное шоком, и только сейчас начинает осмысливать детали случившегося и возвращаться к реальности. С ней самой происходило то же самое, когда она узнала о самоубийстве отца, а через несколько недель от одиночества и отчаяния умерла ее мать. Эстер тогда интересовалась подробностями произошедшего, но в то же время не верила, что человек, виновный в крахе ее семьи, будет схвачен.

Однако теперь это в прошлом, и все, что отложилось в памяти, – лишь ее понимание особенностей подобных скорбных состояний.

Дом у Даффов был очень большой, с современной мебелью. То, что Эстер видела в столовой и сейчас в прихожей, изготовили уже после восшествия на престол правящей королевы[1]1
  Имеется в виду королева Виктория (правила в 1837–1901).


[Закрыть]. Она нигде не заметила избыточного изящества георгианского периода или эпохи Вильгельма IV. Повсюду висели картины, стены покрывали декоративные обои, гобелены и тканые ковры, за стеклом размещались цветочные композиции и чучела животных. К счастью, и прихожая, и лестничная площадка наверху были достаточно просторными, и ощущения замкнутости не возникало, хотя Эстер не находила данный стиль уютным.

Наверху Сильвестра открыла третью дверь и, секунду поколебавшись, пригласила сиделку следовать за ней. Комната оказалась совершенно не похожей на то, что Эстер уже видела.

Через высокие окна, обращенные на юг, дневной свет падал на почти голые стены. Значительную часть помещения занимала большая кровать с черными резными столбами; на ней лежал бледный молодой человек, и его чувственное, угрюмое лицо покрывали пятна сине-черных кровоподтеков. В некоторых местах еще виднелись корки засохшей крови. Зачесанные на одну сторону волосы, черные, как у матери, падали на лоб. Из-за синяков, обезобразивших лицо, и боли, которую он, должно быть, испытывал, понять его эмоции было трудно, но на Эстер он посмотрел с выражением, похожим на недовольство.

Это не удивило ее. Она вторгалась в очень глубокие личные переживания. Здесь она была чужой, и все же он будет зависеть от нее в своих самых интимных нуждах. Она станет свидетельницей его страданий, но будет отстранена от них, сможет приходить и уходить, видеть, но не переживать. Рис был не первым ее пациентом, которому предстоит пройти через унижение, эмоциональную и физическую обнаженность на глазах у того, кто всегда прячется за одеждой.

Сильвестра приблизилась к кровати, но садиться не стала.

– Это мисс Лэттерли; теперь, когда ты снова дома, она будет заботиться о тебе. Она все время будет с тобой или в соседней комнате; в случае нужды ты сможешь вызвать ее колокольчиком. Она сделает все, чтобы тебе было удобно, и поможет поправиться.

Повернув голову, молодой человек осмотрел на Эстер с едва заметным любопытством, и все же она снова почувствовала в его взгляде неприязнь.

– Здравствуйте, мистер Дафф, – сказала она тоном более прохладным, чем намеревалась. Эстер приходилось ухаживать за самыми разными пациентами, но, несмотря на весь опыт, ее до сих пор ранило недоверие тех, к кому она инстинктивно испытывала жалость и с кем ей предстояло провести следующие несколько недель или месяцев – безотрывно и в самых интимных обстоятельствах.

Рис, моргнув, продолжал молча смотреть на нее. Что бы там ни получилось дальше, но начало выходило трудным.

Сильвестра выглядела слегка смущенной. Она повернулась от Риса к Эстер.

– Может, мне лучше показать вам вашу комнату?

– Благодарю, – согласилась та. Нужно переодеться в более простое и практичное платье, вернуться одной, постараться поближе познакомиться с Рисом Даффом и посмотреть, чем она сейчас может помочь ему.

В свой первый вечер в незнакомом доме Даффов Эстер чувствовала себя непривычно одиноко.

Она часто оказывалась среди людей, жестоко пострадавших от насилия, от рук преступников или от тяжелой утраты. Она сосуществовала с людьми, которые вынуждены были терпеть вторжение незнакомцев в самые тайные и уязвимые сферы своей жизни. Ей приходилось знавать людей, которые, попав в ужасные условия, становились подозрительными и боязливыми.

И никогда раньше она не ухаживала за больным, который находился в сознании, но не мог говорить. Во всем доме царила тишина, и Эстер чувствовала себя как в изоляции. Сильвестра, по природе молчаливая, говорила лишь тогда, когда хотела сказать что-то определенное; она не болтала, просто чтобы поддержать компанию, как большинство женщин.

Молчали и слуги, словно в доме находился покойник; здесь не было слышно обычных пересудов и сплетен.

Когда Эстер вернулась в комнату Риса, то увидела, что молодой человек лежит на спине, уставившись в потолок неподвижным взглядом; он словно сконцентрировался на чем-то. И решила пока не беспокоить его. Постояла, наблюдая за пламенем в камине, проверила, надолго ли хватит угля в ведерке. Потом обратила внимание на небольшой книжный шкаф, висевший на ближней к ней стене, и решила посмотреть, что он читал до того, как подвергся нападению. Она обнаружила книги о разных странах, Африке, Индии, Дальнем Востоке, не менее дюжины изданий о всевозможных путешествиях, письма и мемуары исследователей, ботаников, собирателей обрядов и обычаев других народов. Одна особенно большая книга в красивом переплете была посвящена исламскому искусству, другая – истории Византии, третья – арабскому и мавританскому завоеванию Северной Африки и Испании и последующей борьбе Фердинанда и Изабеллы, в результате которой захватчиков снова оттеснили на юг. Рядом стояла книга по искусству, математике и изобретательству в арабском мире.

Необходимо было установить с Рисом контакт. Приходилось брать инициативу на себя – так тому и быть. Эстер шагнула в зону, где он, предположительно, видел ее хотя бы краешком глаза.

– У вас интересная подборка книг, – непринужденно заметила она. – Вы когда-нибудь путешествовали?

Он повернул голову и пристально посмотрел на нее.

– Я знаю, вы не можете говорить, но можете кивнуть, – продолжила она. – Так путешествовали?

Рис едва заметно покачал головой. Эстер еще видела враждебность в его глазах, но общение уже началось.

– А собираетесь, когда вам станет лучше?

Какая-то дверца внутри его захлопнулась. Эстер ясно видела эту перемену, хотя она была почти неуловимой.

– Мне довелось побывать в Крыму, – начала мисс Лэттерли, не обращая внимания на то, что он замкнулся. – Во время войны. Конечно, в основном я видела поля сражений и госпитали, но случалось, что наблюдала жизнь народа, знакомилась с местностью. Мне казалось необычным, почти диким, что вокруг цветут цветы и происходят самые простые вещи, когда мир переворачивается вверх ногами, а люди убивают друг друга и гибнут вокруг сотнями. Думаешь, что все вокруг должно остановиться, но, конечно, этого не происходит.

Эстер посмотрела на Даффа, и он не отвел взгляда, хотя она заметила в нем злость. Эстер была уверена, что именно злость, а не страх.

Она перевела взгляд на его сломанные шинированные руки, лежащие на покрывале. Кончики пальцев, выглядывающие из-под бинтов, казались хрупкими и чувствительными. Ногти – правильной формы, за исключением одного, почти сорванного. Должно быть, повредил, когда дрался за свою жизнь… и за жизнь отца, наверное. Что он об этом помнит?

Какое страшное знание таится за его молчанием?

– Я познакомилась с несколькими турками – обаятельными и очень интересными людьми, – продолжала Эстер, словно Рис выразил желание послушать ее. Она описала молодого человека, помогавшего ей в госпитале, и рассказала о нем довольно подробно, вспоминая все больше и больше по ходу своего повествования. А то, что не могла припомнить, придумывала.

За целый час она только один раз заметила след улыбки на его губах. Что ж, по крайней мере, он действительно слушал. В какой-то момент их объединила мысль или чувство.

Позже Эстер принесла бальзам и собиралась помазать струпья на лице, которые сохли и могли потрескаться, причинив боль. Она протянула руку, и в тот момент, когда ее палец коснулся щеки, он дернул головой, тело его напряглось, глаза потемнели и сердито сверкнули.

– Больно не будет, – пообещала Эстер. – Это помогает избежать появления трещин.

Рис не шевелился. Мускулы напряглись, грудь и плечи окаменели; должно быть, прикосновение отозвалось болью в ушибах, покрывавших, по словам доктора Райли и доктора Уэйда, его тело.

Эстер убрала руку.

– Ладно. Ничего страшного. Я попытаюсь позже; возможно, вы передумаете.

Она вышла и спустилась на кухню, чтобы принести больному что-нибудь из еды. Может, повар приготовил яйца всмятку или легкий заварной крем… По мнению доктора Уэйда, пациент достаточно оправился, чтобы принимать пищу, и надо его к этому поощрять.

У поварихи, миссис Крузье, оказался целый выбор подходящих блюд – либо уже готовых, либо таких, что готовятся быстро. Она предложила мясной бульон, яйца, рыбу на пару́, хлеб, масляный пудинг, запеченный заварной крем и холодного цыпленка.

– Как он, мисс? – спросила повариха с тревогой на лице.

– Похоже, еще очень плохо, – честно ответила Эстер. – Но мы должны надеяться на лучшее. Наверное, вы знаете, какие блюда ему нравятся?