Текст книги "Это история счастливого брака"

Таинство развода

Я называю его то бывшим мужем, то мужем равное количество раз, но думать о нем продолжаю как о муже. Не потому что в глубине души хочу быть его женой (это последнее, чего бы мне хотелось), а потому что, нравится мне это или нет, он занимает важное место в моей личной истории. У него есть титул. Ну а мой титул теперь – бывшая жена. Уже шесть лет прошло. Достаточно времени, чтобы я желала ему добра – отвлеченно и абстрактно, будто о незнакомце думаю.

Наш путь к разводу начался за несколько дней до свадьбы. Мы оправились в Донельсон, Теннесси, где в приходе Святого Розария у нас была назначена встреча со священником, который должен был провести службу. Это добрых сорок пять минут езды от Нэшвилла, города моего детства: поскольку в тот год случился настоящий брачный бум, все священники поближе были уже заняты. Едва съехав с автострады, мы заблудились и петляли по одинаковым улицам, застроенным типовыми домами с фундаментами из шлакоблоков. Ни о чем, кроме как о маршруте, мы толком не говорили. Мой муж был уверен, что я должна знать, где мы находимся, – в конце концов, я выросла в Теннесси; однако я не была ни в Донельсоне, ни в церкви Святого Розария с десяти лет. Да и ориентироваться на местности никогда не умела.

Стоял июнь – все хотят пожениться в июне, – было жарко, полно мошкары. Позади остался уик-энд обязательных католических брачных семинаров, невероятно нудных занятий по естественному планированию семьи (в моем детстве мы называли это ритмикой) и личных опросников (Какие домашние обязанности будете выполнять вы? Что будет делать ваш муж? Что вы будете делать вместе? 1. Гладить белье; 2. Выносить мусор; 3. Составлять списки основных покупок). Теперь нам предстояло встретиться с глазу на глаз с отцом Кибби, чтобы еще кое-что обговорить. Мы с мужем оба католики. Он не хотел иметь ничего общего с церковью, но готов был обвенчаться, чтобы порадовать мать. Для меня это значило больше. За двенадцать лет приходской школы из меня выпилили настоящую католичку. Брак – одно из семи таинств, которые я выучила вместе с таблицей умножения в третьем классе. Для меня роль церкви в браке не была определяющей, и тем не менее достаточно важной. Брак был одним из таинств, на которые я имела право.

Когда мы добрались до приходского офиса, мои руки взмокли не только от жары. Мы опоздали, а это было крайне нежелательно. Встреча со священником не сулила ничего хорошего – неприятности, грехи, исповедь, – но отец Кибби был молод и дружелюбен. Он объяснил, что прочтет нам вопросы, прикрепленные к его планшету и, по мере наших ответов, будет заполнять соответствующие поля. Июньские жуки бились в москитную сетку. В самом конце, сказал он, мы должны будем подписать форму.

Веруем ли мы в Бога и католическую церковь? Да.

Будем ли мы воспитывать наших детей католиками? Да.

Вступаем ли мы в брак по легкомыслию? Нет.

Этот брак может разрушить только смерть? Смерть?

Смерть. То есть, если у нас ничего не выйдет, все, что мне остается, – это умереть. Меня попросили поклясться, что я предпочитаю смерть разводу. В этот самый момент, еще до того, как все началось, я поняла, чем закончится мой брак.

Мне в любом случае следовало это понять, потому что, вступая в брак, я не была счастлива с моим мужем. Прежде чем пожениться, мы прожили вместе два с половиной года, так что у меня было достаточно ясное понимание того, как мы ладили. Так себе. Трудно говорить о разводе, даже не вступив в брак, и все же я предпочла бы вообще не выходить за него. Мы были похожи на самую обычную несчастливую пару: если не кричали друг на друга, если я не плакала, между нами воцарялась невыносимая тишина. Мы не поддерживали друг друга. Не были друг к другу добры. Факты таковы: я вышла за него, хотя мне не стоило этого делать, и впоследствии рассталась с ним. Выбежала из дома, поймала попутку до аэропорта и купила билет в один конец до Теннесси.

Время от времени меня спрашивают: если ты знала, что ничего не получится, зачем вышла за него? Все, что я могу ответить: я не знала, как этого избежать. Мне казалось, я слишком глубоко увязла, – еще до того, как были разосланы приглашения, еще до помолвки. Возможно, мне не хватало опыта, возможно, ума. Наши отношения возникли в результате импульса, который привел нас туда, где мы оказались, и у меня не было ни малейшего представления, как положить этому конец – до того самого вечера за четыре дня до нашей свадьбы, когда мне очень простыми словами обозначили выбор: развод или смерть. Моя смерть. Мне было двадцать четыре года, ему тридцать один. Единственный способ выбраться из идущего на полном ходу поезда – спрыгнуть, но в тот момент казалось, что земля проносится мимо слишком быстро, и я оцепенела. Поэтому и солгала. Сказала «да».

Да, этот брак может разрушить только смерть.

* * *

Я развелась с мужем чуть больше года спустя после того, как вышла за него, – по этой самой причине я до сих пор время от времени путаюсь и говорю, что мы пробыли вместе четыре года. Но это тоже ложь; на самом деле меньше. Ох, как бы мне хотелось протянуть пять лет. А еще лучше – десять. Чтобы я могла сказать: «Видите, как я старалась? Я сделала все, что могла, Бог мне свидетель; у меня не было другого выхода». Тот год семейной жизни высосал из меня по капле все мужество. Но что такое год – не брак, а так, долгое свидание. Я представляла, как после моего разрыва с мужем на улице меня останавливают женщины: «Что твой год по сравнению с моими пятнадцатью, двадцатью, тридцатью восьмью? Что твои узкие бедра нерожавшей женщины по сравнению с моими – я рожала четырежды. Представь себе целую жизнь, проведенную плечо к плечу. Кому принадлежит этот дом на фото? Тебе абсолютно не на что жаловаться».

Конечно же, никто не говорил ничего подобного, по крайней мере никто из разведенных. На самом деле все обстояло как раз наоборот. Сама того не зная, я провалилась в подземелье и получила секретное членство в самом большом клубе мира. Разведенные. Мы были повсюду. Неделю спустя после того, как я ушла, мне позвонил страховой агент и сказал, что муж вычеркнул меня из всех полисов и я должна подписать согласие, поскольку на тот момент все еще была замужем. Но потом он признался мне: «Вы не обязаны этого делать. Вам просто нужно немного подождать». На следующий день после подачи документов на развод мне позвонила секретарша юриста, чтобы узнать, как у меня дела. Оказалось, ее браку тоже пришел конец, и это была ее первая работа после того, как она провела полжизни в роли домашней жены. Наконец, когда я подавала заявку на персональную кредитную карту и женщина по телефону спросила, замужем ли я, а я не нашлась что ответить, она перестала спрашивать и назвала меня зайкой. «Зайка, – сказала она. – Я понимаю».

Они обладали эмпатией – смысл этого слова я поняла впервые, потому что внезапно обнаружилось, что оно относится и ко мне. Возможно, это было вообще единственное, что я испытывала, помимо подавленности и чувства вины. Уйдя от мужа, я обосновалась на маминой софе и наблюдала за гостями Опры Уинфри. За женщинами без образования с шестью детьми, за женщинами без запасного аэродрома, которых день за днем колотили собственные мужья – за холодную еду, за неаккуратно сложенные полотенца, а то и вообще ради удовольствия. Я видела, как со зрительских мест поднимаются мужчины и женщины: «Я вам нисколько не сочувствую. Почему вы не ушли? Если бы кто-то хотя бы раз поднял на меня руку, я бы тут же ушла. Ну хоть немного-то самоуважения нужно иметь!»

Я подалась вперед. Я узнала голос. Я была той аудиторией. Раньше я думала, что не потерплю ничего, кроме порядочности и доброты. Полагала, что любой, кто соглашается на меньшее, делает это добровольно, что ему это в каком-то смысле нравится. Но в тот момент мне захотелось оказаться в телестудии. Я поднялась бы с мягкого ковшеобразного кресла, отстегнула микрофон. Обняла бы гостью за плечи и прошептала ей на ухо: «Зайка, я знаю. Ты и подумать не могла, что все сложится вот так». У меня не было детей; когда я вернулась домой, члены моей чудесной семьи встретили меня в аэропорту и поцеловали сотню раз. У меня было хорошее образование и много друзей. Мой муж не бил меня, о чем нередко сам же упоминал. Я была замужем лишь год, и при всем том, что у меня было, я едва набралась сил, чтобы уйти. Это так выматывает, что невозможно думать даже о том, чтобы найти чемодан, не говоря уже о том, куда вы пойдете и как будете добираться, когда чемодан будет собран. Я начала понимать не только незнакомцев. Моя мать развелась с моим отцом, когда мне было четыре. Два года спустя она снова вышла замуж. Следующие двадцать лет мои мать и отчим провели, пытаясь определиться, стоит ли им быть вместе. Пока я росла, никогда не винила ее в разводе, но презирала в ней то, что казалось мне слабостью. Моя мать не хотела ошибиться во второй раз. Она хотела верить, что человек способен меняться, поэтому отступала и отступала, каждое решение откладывалось вследствие того или иного долгого разговора, который внезапно прояснял ситуацию на некоторое время. Я хотела, чтобы она приняла решение и придерживалась его. Брак это будет или развод, меня в конечном счете не волновало, просто решись уже наконец. Но решиться как раз не так уж просто. Мама говорила, чем глубже ты забрела, чем позже это осознала, тем больше ты тратишь сил на то, чтобы не потеряться. Вот почему те, кто теряются, часто продолжают двигаться в том же направлении.

Чтобы это понять – не просто простить ее, но помыслить о том, что она делала все возможное, чтобы справиться с выпавшими ей обстоятельствами, мне потребовалось развестись самой. Я поняла, как нам хочется верить в хорошее, особенно если речь идет о тех, кого мы пообещали любить и уважать. И дело не только в них, но и в том, какими мы хотим видеть себя. Мы хотим быть хорошими, терпеливыми и добрыми людьми.

Если я не смогла придумать, как бросить мужа до того, как мы поженились, осложнения, ждавшие впереди, я даже не брала в расчет. У нас была общая работа, одна на двоих ставка на кафедре английского языка, смежные кабинеты. Общий автомобиль, стиральная машина с сушилкой. Были наши семьи. Мы были женаты. Я дала обещание, поклялась и верила, что сдержу свое слово. Но когда постепенно стала понимать, что все проблемы между нами, которые, как я рассчитывала, со временем разрешатся, на самом деле не разрешатся никогда, начала перебирать список, который держала в голове, тайный перечень того, что стоит между мной и моей свободой. Комплект столовой посуды? Мне он ни к чему. Работа? Пускай остается ему. Его родители, которые мне нравились и которые больше никогда со мной не заговорят? До свидания. Это была череда препятствий, каждое из которых оказывалось рискованнее предыдущего. На каждом шагу я думала: «Только не это. От этого я тоже не смогу отказаться», – и в итоге отказывалась.

Момент, когда я решилась уйти, изменил для меня все. Я сделала нечто невозможное, что должно было прикончить нас обоих, но мы выжили. И я продолжила совершать невозможное. Переехала домой и устроилась официанткой в «Ти-Джи-Ай Фрайдис», где получила особый значок, поскольку была первым человеком в этом конкретном филиале ресторана, сдавшим письменный экзамен официантки на высший балл. Мне сказали, что в кратчайшие сроки я стану руководителем смены. Мне было положено носить смешную шляпу. Я подавала фахитос людям, с которыми училась в старших классах, и улыбалась.

Я не умерла.

Иногда я полутра проводила под душем, потому что не могла вспомнить, вымыла ли уже голову, и мылила ее снова и снова. Иногда по пути на работу я настолько терялась, что мне приходилось съезжать на обочину и доставать из бардачка дорожную карту. Работала я в четырех милях от дома. Ежедневно просыпаясь в три часа утра, я не могла сообразить, где нахожусь. Несколько минут лежала в постели и гадала, пока мои глаза привыкали к темноте. Спустя некоторое время это перестало меня пугать.

Со временем, сильно позже того, как я оставила «Фрайдис» и покинула Нэшвилл, получив стипендию, позволившую мне написать мой первый роман, я пришла к выводу, что в неудачах и унижении есть нечто освобождающее. Жизнь, какой я ее знала, была разрушена – полностью, прилюдно, и в некотором смысле я была свободна, как, полагаю, свободен тот, кто избежал автокатастрофы. У меня больше не осталось ожиданий, и никто, похоже, ничего не ждал от меня. Я верила, что ничто, кроме мчащейся машины, не способно меня убить. Я знала, что нет ничего, от чего я не смогла бы отказаться.

Однажды много лет спустя на другом конце страны я давала скучный обязательный званый ужин. Среди моих гостей были мужчина и женщина, оба семейные, но из-за работы жившие отдельно от своих половинок. Должно быть, они оказывались вместе на каждом светском рауте, хотя отсутствующие супруги – единственное, что их объединяло. Позже тем вечером разговор зашел о том, где каждый из нас жил в прошлом. После долгих расспросов выяснилось, что женщина уже была замужем раньше, что ее нынешний муж был ее вторым мужем.

Я спросила, когда она впервые вышла замуж.

– Давно. – Она махнула рукой куда-то вдаль. Мне был знаком этот жест. – В прошлой жизни.

– И я была замужем, – сказала я в знак солидарности.

– Итак, вот что мы имеем, – сказал мужчина. – Два из трех браков заканчиваются разводом. Я женат, вы обе – разведены.

Но женщина повторно была замужем. О чем это нам говорит?

– Мне казалось, один из двух, – сказала я.

И возможно оттого, что он чувствовал себя в безопасности со своей женой, находившейся от него за тысячу миль, он покачал головой. В людях, которым повезло, может быть нечто жестокое. Они приравнивают везение к личным достоинствам.

– Два из трех, – сказал он.

Когда вы будете думать об этой статистике, подумайте обо мне. Я одна из тех, кому это удалось; я развелась. Я разорвала на части моральную ткань этой страны.

* * *

Вскоре после этого журнал «Тайм» опубликовал на первой полосе статью мужчины, разглагольствовавшего о «суперклятвах» в наш век одноразовых браков. «Суперклятвы» должны были продемонстрировать более высокий уровень преданности, они должны были стать частью более серьезного церемониала. Должны быть обещания, юридические и моральные, свидетельствующие, что пара обязана подчиняться длительному брачному консультированию до развода; что развод может быть предоставлен лишь с прошествием определенного времени, проведенного в браке. Развод, говорил автор статьи, стало слишком легко получить. Шаг вперед, шаг назад.

Шаг вперед – может быть. Сделайте институт брака крепче, если хотите. Запретите часовни в Лас-Вегасе с неоновыми свадебными колоколами, требуйте, чтобы заявление о бракосочетании составлялось на манер налоговой формы, но оставьте развод в покое. Это очень выматывает. Я не знаю никого, кто, вступая в брак, предполагал бы, что придется искать запасной выход; я не знаю никого, кому удалось бы беспрепятственно уйти. Чтобы уйти, вы должны привлечь суд, вы должны засудить человека, с которым живете, ради собственной свободы. Вы должны отделить свою жизнь от жизни другого человека и остаться один на один с океаном. Ничего общего с легкостью и беспечностью. Ничего общего.

Также я не думаю, что кто-то должен ждать три, шесть, девять месяцев, в зависимости от законов штата, чтобы развод вступил в силу. Прекращение брака – дело серьезное, но нам не нужно, чтобы штат диктовал период ожидания, мол, так мы сможем понять, насколько хорошо знаем самих себя. Через три недели после того, как я ушла от мужа, он позвонил и сказал, что у меня есть неделя, чтобы вернуться домой или подать на развод. Что самое удивительное, о разводе я даже не думала; я ничего не планировала дальше чем на пять минут, но теперь, когда знала, что по истечении недели не смогу вернуться, позвонила адвокату.

Оказалось, муж блефовал, думал, что жестким ультиматумом вернет меня назад. Когда я сказала, что подала бумаги на развод, он ответил, что не даст мне развода. Он отказался подписывать бумаги. По закону Содружества Пенсильвании, где мы тогда жили, спорные разводы имеют трехгодичный период ожидания. Еще целых три года мы могли оставаться официально женатыми. Какой у меня был выбор? Я приготовилась ждать, но времени в итоге потребовалось не так уж много. Однажды днем, примерно шесть месяцев спустя, я получила подписанные бумаги. Моя жизнь лежала в почтовом ящике между каталогами и счетами за электричество. Я так и не узнала, что заставило его изменить решение. Я больше никогда его не видела и никогда с ним не говорила. Мы были разведены.

* * *

Недавно я перечитала «Эпоху невинности». Бедная княгиня Оленска, гораздо более живая, чем любой житель Нью-Йорка. Она была лучше, чем Ньюлэнд Арчер, которому она не могла отдаться, потому что была замужем. Обществу было неважно, что муж обижал ее. Они понимали, что ее жизнь кончена. Благодаря нынешней эпохе разводов моя жизнь не кончена. Постепенно я начинаю видеть в этом благо, а не что-то, чего стоит стыдиться. Мне начинает казаться, что моя жизнь не так уж плоха. Я не верю, что до того, как развод стал социально приемлемым, счастливых браков было больше, что люди больше старались, переживая свои тяжелые времена, что люди были лучше. Я считаю, было больше несчастных.

Развод теперь часть механизма, такая же как любовь, рождение и смерть. Нас информируют, что он возможен, даже если это и не пригодится. И если мы потерпим неудачу в браке, нам повезло, что мы не должны терпеть эту неудачу всю оставшуюся жизнь. Мне бы хотелось, чтобы появилось восьмое таинство: таинство развода, как причастие, тонкая белая облатка на языке. Как исповедь, дарующая прощение. Прощение важно не столько потому, что мы повели себя неправильно, а потому, что чувствуем, что должны быть прощены. Семья, друзья, Бог, все, кто любят нас, прощают нас, принимают нас вновь. Их волнуют наши жизни, наши возможности, наши вторые шансы. Они плачут от радости, что нам не пришлось умирать[4]4
  Согласно церковному учению, все семь таинств были установлены Иисусом Христом: добавить к ним восьмое, даже чисто гипотетически, невозможно. Таким образом, сама эта идея противоречит логике религии, к которой относит себя автор. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть].

1996

Стычка в Париже

На ранних этапах влюбленности люди могут: устроить друг другу незапланированные парижские каникулы; забронировать столик в несусветно дорогом парижском ресторане; сидя в несусветно дорогом парижском ресторане, обсуждать бывших любовников. Все это вполне может происходить и после нескольких лет брака, однако с неизмеримо меньшей вероятностью.

Мы с Карлом были вместе чуть больше года. Он организовал поездку, я подыскала место для довольно позднего обеда. Не помню, с чего все началось, – мы сидели за роскошным столом посреди зала в ресторане «Тайеван», – но разговор каким-то образом переключился на Марка. Мои отношения с Марком были основаны на дружбе и закончились в целом подружески. Карл спросил, часто ли мы ссорились. Или это я спросила Карла, ссорился ли он с бывшей женой, а он, в свою очередь, задал вопрос о Марке.

Подошел официант и протянул мне винную карту размером с могильную плиту. Я полистала страницы, как могла бы листать контрольную по математике: с некоторым любопытством, но даже без тени понимания. «Белое», – сказала я, а Карл – он не пьет – просто качнул головой.

– Нашу самую серьезную ссору и ссорой-то не назовешь, – сказала я. – Мы играли в словесную игру. Он объяснил правила, я захотела попробовать, но потом у меня никак не получалось угадать ответ, а он не мог остановиться. Он накидывал все новые условия и, не знаю…

Подошел официант, чтобы принять заказ. Мы что-то заказали. Какую-то еду.

– И? – спросил Карл, когда официант ушел.

Я прекрасно помню ту ссору. Мы были в машине, и, когда Марк остановился на красный, я открыла дверь, вышла и, минуя пробку, направилась к тротуару, чего ни до, ни после ни разу не делала.

– Мне хотелось его убить.

– Так что за игра-то? – спросил Карл.

– Не такая уж сложная. В том-то и ужас. Как только я поняла, в чем суть, все оказалось просто.

Карл откинулся к спинке. Ему все это очень шло – густой свет, занавески из дамастной ткани, толстая белая скатерть. Он коснулся кончиками пальцев тяжелой вилки, лежавшей рядом с тарелкой. – Объясни мне, как играть. У меня такие штуки получаются.

Мы недостаточно долго пробыли вместе, чтобы знать: не надо говорить о бывших. Наверное, мы и для поездки в Париж недостаточно долго были вместе. И нет двух таких людей, которые вместе достаточно времени, чтобы играть в словесные игры.

Вернулся официант и, вместо того чтобы принести бокал вина, налил вино в мой бокал прямо из бутылки. Это показалось мне очень изысканным. Принесли наши закуски – что-то, что я тщательно выбирала, чего мне очень хотелось. Помню, когда откусила от этого чего-то, то прикрыла глаза, ошеломленная, каким оно было восхитительным, нежным.

– Я называю слово, а затем уточняю, чем оно не является. Например, – я дотронулась до бокала, – это стекло, но не вино.

Карл кивнул.

– Теперь ты можешь сделать одно предположение, и, если оно не верно, мы продолжим, пока ты не поймешь, в чем суть.

– Это тарелка? – спросил он.

– Не тарелка, но бутылка.

С минуту он молчал. Думал.

– Я не понимаю.

– Нужно время, – сказала я. – Кролик, но не короб. Он дожевал закуску, чем бы она ни была. Мне попробовать не предложил.

– Я не знаю.

– Дерево, но не листок.

– Я сдаюсь, – сказал он.

– Вуди, но не Миа.

– Я не знаю. Скажи мне.

Некоторое время я продолжала в том же духе – не отвечая, выдавая пары слов, чем невероятно его бесила. Принесли основное блюдо. До сих пор слышу его запах. Что-то сочное, сложное, совершенное, но, хоть убейте, не помню, что именно.

– Классное, но не обувь, – сказала я.

– Прекрати.

– Не прекращается, не движется, не ждет, – произнося это, я видела, как выхожу из машины посреди пробки. Это пробка. Я сказала Марку, что брошу его, если он не назовет ответ (выразилась я куда более цветисто). Но когда чуть позже до меня дошло – легкий удар молнии рассек мне голову, – я больше не злилась. Я поняла. У меня ушло на это больше часа, но я поняла, и радость, внезапная, ошеломляющая, была мне наградой.

Официант продолжал подливать в мой бокал, хотя не помню, чтобы я об этом просила. Десерты были великолепны; мы до них даже не дотронулись. Счет – прекрасно это помню – составил 350 долларов. С тем же успехом можно было просто выложить деньги на стол и поджечь. Это было лучшее, что каждый из нас ел в своей жизни, и мы этого даже не заметили.

– Я рад, что узнал, какая ты на самом деле, – сказал Карл.

Никогда ни до, ни после он не был на меня так зол. Я знала, каково ему. Когда мы вышли из ресторана, я не выдержала и сказала ответ. Потому что он слишком быстро шел, потому что я была на слишком высоких каблуках и не знала, как вернуться в отель. Я сказала ответ и все испортила. Марк был достаточно умен, чтобы выдержать мою ярость и дать мне понять принцип самой, потому что, как только я разобралась, тут же его простила. Карл, напротив, продолжал злиться. Он сказал, что я жестокая и холодная, а на следующий вечер в «Л’Арпеж» сказал, что между нами все кончено.

– Ты не порвешь со мной в парижском рыбном ресторане, – сказала я. – Не из-за этого.

Он и не порвал. После этого мы пробыли вместе еще десять лет, а затем поженились. У нас очень счастливый союз. Стычка в «Тайеване» – зазубрина на наших отношениях. Ни он, ни я никогда об этом не забудем, хотя сейчас все это кажется мне забавным. Самое грустное, что обед пропал навсегда. Это сбой нашего мозга. Он помнит ссору, но не камбалу. Впрочем, а была ли камбала? Я знаю, что ответила, но могу лишь догадываться о том, что съела.

2006