Текст книги "Черная камея"

Энн Райс
Черная камея

Дни мои прошли; думы мои – достояние сердца моего – разбиты. А они ночь хотят превратить в день, свет приблизить к лицу тьмы. Если бы я и ожидать стал, то преисподняя – дом мой; во тьме постелю я постель мою; гробу скажу: ты – отец мой, червю: ты – мать моя и сестра моя. Где же после этого надежда моя? и ожидаемое мною кто увидит? В преисподнюю сойдет она и будет покоиться со мною в прахе.

Книга Иова 17: 11–16

Посвящается моему сыну, Кристоферу Райсу

1

Лестат,

если ты найдешь это письмо в своем доме на Рю-Рояль – а я искренне верю, что так оно и будет, – то сразу поймешь, что я нарушил твой приказ.

Мне известно, что Охотникам за Кровью вход в Новый Орлеан заказан и что ты уничтожишь любого, кто попадется на твоем пути. Но в отличие от многих непрошеных гостей, с которыми ты, конечно, расправился, я понимаю, что тобою движет. Ты не хочешь, чтобы нас видели агенты Таламаски и ради их же безопасности – как, впрочем, и во имя нашей собственной – не желаешь воевать с уважаемым орденом детективов-экстрасенсов.

Но прошу, даже умоляю: прежде чем отправиться на мои поиски, прочти это послание.

Меня зовут Квинн. Мне двадцать два, и скоро исполнится год, как я превратился, по выражению моего Создателя, в Охотника за Кровью. А теперь, оставшись, насколько понимаю, сиротой, обращаюсь за помощью к тебе.

Но прежде, чем перейти к делу, позволь сообщить, что я знаю о существовании Таламаски и был знаком с деятельностью ее агентов еще до того, как в моих жилах потекла Темная Кровь. Мне хорошо известны их природная добродетель и пресловутый нейтралитет в отношении всего сверхъестественного. Естественно, я предприму чрезвычайные меры, чтобы ускользнуть от их неусыпного ока, когда буду прятать это письмо в твоей квартире.

Не сомневаюсь, что ты телепатически наблюдаешь за Новым Орлеаном, а потому, уверен, письмо непременно попадет в твои руки.

Если же ты все-таки решишь незамедлительно наказать меня за неповиновение, то, прошу тебя, дай слово, что сделаешь все возможное, дабы уничтожить призрака, который преследует меня с самого детства. Это создание – мой двойник, мой вечный спутник, с тех пор как я себя помню, – теперь представляет опасность для людей. И для меня тоже.

Но позволь, я все объясню.

Его зовут Гоблин. Имя я дал ему давно, еще мальчишкой, не зная ни одного детского стиха, ни одной сказки, где встречается это слово. Не знаю, возможно, дух сам мне так представился. Так или иначе, достаточно было произнести это имя – он тут же появлялся рядом. Но часто призрак приходил по собственной воле, и прогнать его мне не удавалось. Порой он был моим единственным другом. Шли годы. По мере того как дух рос и взрослел рядом со мной, он мастерски научился сообщать мне о своих желаниях. Ты, наверное, скажешь, что я сам взрастил и сформировал Гоблина, невольно создав того монстра, каким он является теперь.

Правда в том, что я не представляю себе существования без Гоблина. Но должен представить. Должен покончить с Гоблином, прежде чем он выйдет из-под моего контроля и превратится в нечто совершенно неуправляемое.

Почему я называю монстром создание, которое когда-то было моим близким другом, компаньоном и единственным товарищем по играм? Ответ прост. С тех пор как я стал Охотником за Кровью – учти, выбора мне в данном случае не оставили, – Гоблин тоже пристрастился к этому занятию. Стоит мне насытиться, он тут же заключает меня в тиски своих объятий и через тысячу микроскопических ранок вытягивает кровь, обретая все более осязаемый облик и даже легкий аромат, которого был напрочь лишен прежде. С каждым месяцем мощь Гоблина растет, а периоды его насилия надо мной становятся все более продолжительными.

Я больше не в состоянии с ним бороться.

Думаю, тебя не удивит тот факт, что его нападения доставляют мне некоторое удовольствие – не такое, конечно, как насыщение человеческой кровью, но... Не стану отрицать, что испытываю, пока они длятся, сладостную дрожь.

Однако теперь я обеспокоен не собственной уязвимостью перед Гоблином, а тем, во что может превратиться он.

Должен признаться, я внимательнейшим образом несколько раз перечел твои Вампирские хроники, унаследованные мною от древнего Охотника за Кровью, моего Создателя, вместе с невероятной, если верить его словам, силой.

В своих записках ты раскрываешь тайну происхождения вампиров и ссылаешься при этом на мудрейшего Мариуса, который услышал историю от египетского Старейшего из племени Пьющих Кровь, а после, несколько веков тому назад, поведал ее тебе.

Возможно, вы с Мариусом что-то и придумали – не знаю. Вполне вероятно, ты и твои друзья по Сообществу избранных, как вы теперь себя называете, склонны ко лжи.

Впрочем, едва ли. Я сам живое доказательство того, что Пьющие Кровь – как их ни назови: вампиры, Дети Тьмы или Дети Тысячелетий – существуют, а процесс моего перерождения полностью совпадает с описанным тобой.

В самом деле, хотя мой Создатель предпочитал называть нас Охотниками за Кровью, а не вампирами, он пользовался теми же словами, что и ты в своих рассказах. Он наделил меня Заоблачным даром, чтобы я мог легко передвигаться по воздуху, Мысленным даром, дабы я мог с легкостью читать в душах своих жертв и узнавать о грехах, ими совершенных, а также Огненным даром, помогающим разжигать пламя в железной печурке, которое меня здесь согревает.

Поэтому я верю твоим рассказам. Я верю тебе.

Верю, что Акаша, прародительница всех вампиров, стала таковой, когда каждую клетку ее существа заполнил собою злой дух, задолго до того пристрастившийся к вкусу человеческой крови.

Верю, когда ты говоришь, что этот дух по имени Амель – имя ему дали две ведьмы, Маарет и Мекаре, обладавшие способностью видеть и слышать его, – существует ныне во всех нас: с тех давних пор и по сей день его непознанная материальная сущность, если мы можем так ее назвать, разрасталась, как буйная лоза, и расцветала в каждом вновь создаваемом Охотнике за Кровью.

Благодаря твоему повествованию я узнал, что, когда ведьмы Мекаре и Маарет превратились в тех, кто пьет кровь, они обе утратили дар общения с духами. Мой Создатель предупреждал, что я тоже лишусь этого таланта.

Однако, уверяю тебя, ничего подобного со мной не произошло: я по-прежнему вижу духов и привлекаю к себе их внимание. Вероятно, именно эта притягательная сила и моя повышенная восприимчивость, а также нежелание с самого начала отвергнуть притязания Гоблина и с презрением прогнать его прочь придали могущества нечестивому духу и теперь позволяют ему тянуть из меня вампирскую кровь.

Лестат, если это создание еще больше окрепнет – а судя по всему, не в моей власти этому помешать, – возможно ли, что оно, так же как когда-то в древние времена Амель, вторгнется в человеческое существо? Возможно ли, что таким образом появится родоначальник еще одной разновидности вампиров и разрастется новое древо?

Уверен, мои вопросы не оставят тебя равнодушным и ты сумеешь оценить опасность. Только представь, что может случиться, если Гоблин превратится в убийцу людей! К счастью, пока у него для этого маловато силенок.

Наверное, нет нужды объяснять, почему я боюсь за тех, кого люблю и кто мне дорог – за своих смертных родственников, равно как, впрочем, за любого незнакомца, на которого Гоблин в конце концов может напасть.

Мне нелегко делать столь откровенное признание. Ведь я всю свою жизнь любил Гоблина и с презрением пресекал все обидные речи в его адрес, заставляя умолкнуть тех, кто чернил его, называя «воображаемым приятелем» или «глупой навязчивой идеей». В течение многих лет мы были самыми близкими друзьями и компаньонами, а теперь стали врагами, и я с ужасом ожидаю его новых нападений, ибо чувствую, что с каждым разом он становится сильнее.

Пока я не охочусь, Гоблин абсолютно мне не докучает и появляется, только когда по моим жилам начинает течь свежая кровь. Теперь между нами не существует духовной связи. Мне кажется, тот факт, что я превратился в Охотника за Кровью, заставляет его терзаться завистью. Похоже, его детский умишко напрочь утратил прежние знания.

Все это для меня мучительно.

Но позволь мне подчеркнуть: я обращаюсь к тебе не ради себя, а из страха перед возможным перерождением Гоблина.

Разумеется, я с удовольствием встретился бы и побеседовал с тобой. А если возможно, то и вступил бы в Сообщество избранных.

Надеюсь, что ты, величайший нарушитель всех законов и правил, простишь меня за то, что я нарушил твои.

Позволь также надеяться, что ты, которого похитили и насильно сделали вампиром, по-доброму отнесешься к тому, с кем произошла такая же история.

Прости меня и за самовольное вторжение в твою старую квартиру на Рю-Рояль, где я собираюсь спрятать это письмо.

Поверь, я никогда не охотился в Новом Орлеане и не стану делать это впредь.

Кстати, если речь зашла об охоте... Меня тоже учили охотиться на преступников и грешников, и я неустанно совершенствуюсь в этом, хотя пока мои успехи далеко не так хороши, как хотелось бы. Я также постиг искусство насыщения «парой глотков», как ты это элегантно называешь, и часто захаживаю на шумные вечеринки, где, не привлекая к себе внимания, быстро перехожу от одного гостя к другому и ловко, незаметно для остальных насыщаюсь.

Но в целом мое существование наполнено одиночеством и горечью. Если бы не мои смертные родственники, оно вообще было бы непереносимым. Что касается моего Создателя, то я избегаю как его самого, так и всю его компанию, причем не без причины.

Вот о чем мне хотелось бы тебе поведать. На самом деле у меня в запасе множество историй, которыми я жажду поделиться в надежде, что они удержат тебя от желания уничтожить меня. А знаешь, мы могли бы сыграть в игру. Давай встретимся, и я начну рассказывать, а как только произнесу что-то для тебя неприятное, ты тут же убьешь меня.

Но если серьезно, меня в первую очередь беспокоит Гоблин.

Прежде чем я закончу это послание, позволь сказать вот что: в течение всего года, прошедшего с тех пор, как меня сделали Охотником за Кровью, я читал твои записки, пытаясь извлечь из них для себя что-либо полезное, и у меня часто возникало искушение отправиться в Обитель Таламаски, Оук-Хейвен, что находится поблизости от Нового Орлеана, и попросить там совета и помощи.

В детстве, мальчишкой, – хотя с тех пор прошло не так уж много времени – я знал одного агента Таламаски, обладавшего способностью видеть Гоблина так же ясно, как и я. Это был добрый рассудительный англичанин по имени Стирлинг Оливер. Он объяснял, в чем именно состоит мой дар, и предостерегал, что в будущем, возможно, я не смогу его контролировать. Мне не понадобилось много времени, чтобы проникнуться к Стирлингу глубочайшей симпатией.

А еще я глубоко полюбил юную особу, сопровождавшую Стирлинга в тот момент, когда я с ним познакомился, – рыжеволосую красавицу с весьма мощными экстрасенсорными способностями, которую Таламаска с радостью приняла в свои ряды. Так вот, она тоже видела Гоблина.

Теперь эта девушка для меня недосягаема.

Она из клана Мэйфейров, наверняка тебе знакомого, – того самого семейства сильных экстрасенсов, которые почему-то предпочитают называть себя ведьмами, – хотя, скорее всего, и по сей день ничего не знает о твоей подруге и компаньонке Меррик Мэйфейр.

Так или иначе, в ее происхождении и талантах сомневаться не приходится, и я поклялся больше никогда с ней не видеться, ибо она сразу поняла бы, что со мной произошла катастрофа, а я не могу позволить, чтобы таящееся во мне зло затронуло ее хотя бы косвенно.

Меня несколько удивило, что Таламаска в конце концов обратила свои действия против Охотников за Кровью. Я слышал об этом от своего Создателя, но не верил ему, пока не прочел твое повествование.

Трудно представить, что эти великодушные люди решили нарушить нейтралитет по отношению к нашему племени, свято соблюдавшийся в течение целого тысячелетия. Мне казалось, они чрезвычайно гордятся своей благожелательностью ко всему неизведанному, своими мирскими взглядами и независимостью от религиозных предрассудков и неустанно пекутся о том, чтобы создать о себе доброе мнение.

Конечно же, путь в Таламаску теперь для меня закрыт. Иначе ее агенты могут стать моими заклятыми врагами. Впрочем, они уже и есть мои заклятые враги! Благодаря моему прошлому с ними общению они точно знают, где я обитаю. Но что более важно, я не имею права обращаться к ним за помощью, потому что ты этого не желаешь.

Сообщество избранных не хочет, чтобы кто-либо из нас попал в руки ученых ордена, которые спят и видят, как бы поближе подобраться к нам и досконально изучить нашу сущность.

Что же касается моей рыжеволосой любви, то позволь повториться: я даже не мечтаю о том, чтобы приблизиться к ней, хотя меня не единожды посещала мысль, что сверхъестественные способности этой Мэйфейр могли бы помочь каким-то образом покончить с Гоблином раз и навсегда. Но пойти на это – значит наверняка привести ее в замешательство и испугать, а я ни за что на свете не позволю себе вмешаться в ее человеческую судьбу, как когда-то вмешались в мою. Сейчас я как никогда прежде ощущаю пропасть, лежащую между нами.

Так что, если не считать смертных родственников, я совершенно один.

Я пишу все это не ради того, чтобы тебя разжалобить, однако надеюсь на понимание и на то, что ты не поспешишь уничтожить меня и Гоблина без всякого предупреждения.

Тебе, несомненно, не составит труда отыскать нас обоих. Даже если повествование правдиво лишь наполовину, безграничная сила твоего Мысленного дара вполне очевидна.

И тем не менее позволь рассказать тебе, где я нахожусь.

Моим настоящим домом стала деревянная хижина отшельника на острове Сладкого Дьявола, в самом центре болота Сладкого Дьявола, простирающегося в северо-восточной части Луизианы, неподалеку от границы со штатом Миссисипи. Болото Сладкого Дьявола подпитывают воды Уэст-РубиРивер – одного из рукавов, отходящего от основного русла реки Руби возле Рубивилла.

Многие акры этой глубокой, заросшей болотными кипарисами топи принадлежат уже нескольким поколениям моей семьи, и я абсолютно уверен, что ни один смертный даже случайно не забредет сюда, на остров Сладкого Дьявола. Тем не менее дом, в котором я теперь сижу и пишу это письмо, когда-то построил мой прапрадед Манфред Блэквуд.

Наше родовое гнездо – грандиозное строение на твердой земле под названием Блэквуд-Мэнор, величественный (я бы даже сказал, чересчур) особняк в греческом стиле в окружении огромных коринфских колонн.

Несмотря на всю вычурную, бьющую в глаза красоту, ему не хватает изящества и достоинства новоорлеанских домов – он был и остается всего лишь претенциозным памятником мечтам и непомерным амбициям Манфреда Блэквуда. Построен он был в восьмидесятых годах девятнадцатого века с единственной целью радовать тех, кто в нем жил. Все поместье – и болото, и земля, и нелепый исполинский особняк – получило название «ферма Блэквуд», хотя в отсутствие плантаций его едва ли можно считать оправданным.

И дом, и землю вокруг него посещают призраки – и это не легенда, а факт. Гоблин, несомненно, самый сильный из всех духов, но здесь появляются и другие.

Неужели им тоже понадобилась моя Темная Кровь? По большей части они кажутся слишком слабыми для подобного притязания, но кто знает... Возможно, привидения тоже способны видеть и познавать мир. Бог свидетель, я обладаю ненавистной способностью притягивать их внимание и наделять эти создания какой-то необычайно опасной энергией. И так было всегда, сколько я себя помню.

Я утомил тебя своими излияниями? Всем сердцем надеюсь, что нет.

Это письмо, возможно, мой единственный шанс, Лестат. И я постарался изложить только то, что действительно для меня важно.

Оказавшись в твоей квартире на Рю-Рояль, я приложу всю свою изобретательность и умение, чтобы спрятать это письмо там, где его никто, кроме тебя, не найдет.

С верой, что это мне удастся, подписываю свое имя:

Тарквиний Блэквуд,

более известный как Квинн.

P. S. Не забывай, мне всего лишь двадцать два, я застенчив и еще многого не знаю. И тем не менее осмеливаюсь обратиться к тебе с одной маленькой просьбой. Если ты действительно намерен выследить и уничтожить меня, подари только один час, чтобы попрощаться с самой моей любимой на этом свете родственницей.

В той части Вампирских хроник, что озаглавлена «Меррик», ты носишь сюртук с пуговицами-камеями. Это правда или чья-то причудливая фантазия?

Если правда, если ты тщательно, с любовью выбирал эти камеи, то в память о них позволь мне перед гибелью сказать пару слов на прощание одной старой женщине, невероятно обаятельной и великодушной, которая каждый вечер раскладывает перед собою на мраморном столике сотни камей и любуется каждой, рассматривая их на свет. Это моя двоюродная бабушка, моя наставница, стремившаяся наделить меня всем, что необходимо для наполненной смыслом жизни.

Ныне я не достоин ее любви. Я не живу. Но она этого не знает. Мои тайные ежевечерние посещения очень для нее важны, и будет жестоко, если они внезапно, без всякого предупреждения или объяснения, прекратятся. Она этого не заслужила.

О, я мог бы многое рассказать тебе о ее камеях, о той роли, которую они сыграли в моей судьбе.

Но пока позволь лишь молить тебя о милости: оставь мне жизнь и помоги уничтожить Гоблина. Или покончи с нами обоими.

Остаюсь полностью в твоей власти.

Квинн.

2

Закончив письмо, я долго сидел не шевелясь и прислушивался к знакомым звукам болота Сладкого Дьявола, а сам скользил глазами по листкам, невольно отмечая унылое однообразие ровного почерка. Приглушенный свет ламп, стоявших вокруг, отражался в мраморных плитах пола, в распахнутые окна врывался ночной ветерок.

Все было хорошо в моем маленьком дворце посреди болота.

Никаких признаков Гоблина. Никакого ощущения его жажды или враждебности. Мой необыкновенный слух вампира улавливал только обычные звуки природы и те, что доносились из особняка, где тетушка Куин как раз в этот момент вставала с кресла с помощью нашей доброй домоправительницы Жасмин, чтобы вместе с ней скоротать очередной спокойный, наполненный привычными делами вечерок. Вскоре по телевизору закрутят какое-нибудь старое черно-белое кино: «Дрэгонвик»[1]1
  «Dragonwyck» (США, 1946) – триллер, поставленный режиссером Джозефом МанКевиничем по роману Ани Сетон, с Джин Тирни и Винсентом Прайсом в главных ролях.


[Закрыть] или «Лору»[2]2
  «Laura» (США, 1944) – триллер режиссеров Отто Преминжера и Робена Мамуляна с Джин Тирни и Винсентом Прайсом в главных ролях. Основан на одноименном романе Веры Каспари.


[Закрыть], «Ребекку»[3]3
  Роман Дафны Дюморье «Ребекка» привлекал внимание многих режиссеров и неоднократно в разное время находил экранное воплощение. В данном случае речь, вероятно, идет об одной из самых известных постановок: «Rebecca» (США, 1940), режиссер Альфред Хичкок, в главных ролях Джоан Фонтейн и Лоренс Оливье.


[Закрыть] или «Грозовой перевал»[4]4
  Скорее всего, имеется в виду фильм режиссера Уильяма Уайлера «Withering Heights» (США, 1939) с Мерл Оберон и Лоренсом Оливье – одна из многих экранизаций романа Эмили Бронте.


[Закрыть]. А где-то через час тетушка Куин спросит у экономки: «Где же мой малыш?»

А мне пока следовало собраться с силами и завершить начатое.

Я вынул из кармана камею и взглянул на нее. Еще год назад, когда я был смертным – то есть все еще живым, – мне пришлось бы поднести ее к лампе, но теперь в этом не было необходимости. Я прекрасно видел и в темноте.

Это была моя собственная голова в полупрофиль, искусно вырезанная из пластинки двухслойного сардоникса, – чрезвычайно тонкая работа: белый камень на черном блестящем фоне.

Тяжелая камея, образец великолепного мастерства. Она предназначалась в подарок любимой тетушке Куин и была сделана скорее ради шутки, но прежде чем наступил подходящий момент, в моих жилах потекла Темная Кровь. А теперь поздно, все это осталось для меня в прошлом.

Каков же был портрет на камее? Продолговатое, овальной формы лицо с чересчур изящными чертами: слишком тонкий нос, круглые глаза, изогнутые дугой брови, пухлый ротик, губки бантиком, как у двенадцатилетней девчонки. Ни тебе огромных глаз, ни высоких скул, ни массивного волевого подбородка. Очень хорошенькое личико, не в меру хорошенькое. Именно поэтому я остался недоволен практически всеми фотографиями, сделанными для создания этого портрета.

Однако художник по камню не придал моему лицу хмурого выражения – напротив, на камее я слегка улыбаюсь. Короткие волнистые волосы он превратил в густые локоны, напоминающие нимб Аполлона, и с неизменным изяществом изобразил воротник рубашки, лацкан пиджака и галстук.

Разумеется, камея не могла передать, что мой рост шесть футов четыре дюйма, что волосы у меня иссиня-черные, глаза голубые, а телосложение худощавое, равно как и того, что у меня длинные тонкие пальцы, словно созданные для игры на рояле (я действительно время от времени сажусь за инструмент). Только благодаря моему росту люди понимали, что перед ними молодой человек, а не хорошенькая девушка с изнеженными ручками.

Вот таким было это загадочное создание, разглядывавшее собственный портрет. Создание, искавшее сочувствия и словно жаждущее сказать: «Что ж, подумай, Лестат. Я молод и глуп. Но не лишен привлекательности. Взгляни на эту камею. Меня можно назвать симпатичным. Так дай мне шанс».

Я бы велел выгравировать эти слова крошечными буквами на обратной стороне камеи, но там в овальную рамку было вставлено мое фото – тусклое, не очень хорошего качества, однако наглядно подтверждавшее точность художественного портрета.

И все-таки на золотой рамке, прямо под камеей, было выгравировано одно слово: Квинн. Мастер хорошо скопировал мой почерк, который я всегда ненавидел: мне кажется, так обычно пишет левша, старающийся скрыть этот недостаток, а я словно пытался сообщить всему миру, что вполне разумен и способен отвечать за свои поступки, хотя и вижу призраков.

Я быстро перечел письмо, вновь, в который уже раз испытывая раздражение при виде ровных, скучно однообразных строк, затем сложил листки и спрятал вместе с камеей в узкий коричневый конверт.

Запечатав конверт, я положил его во внутренний нагрудный карман черного блейзера, застегнул верхнюю пуговицу на белой парадной рубашке и повязал простой галстук из красного шелка. Вот он, Квинн, – настоящий щеголь. Квинн, достойный стать персонажем Вампирских хроник. Квинн, принарядившийся, чтобы умолять о милости быть принятым в Сообщество избранных.

Я откинулся на спинку стула и прислушался. По-прежнему никакого намека на присутствие Гоблина. Куда же он подевался? Мне вдруг стало до боли одиноко без него, и пустота ночного воздуха сделалась явственно ощутимой. Он ждал, когда я выйду на охоту, мечтал о свежей крови. Я и сам чувствовал легкий голод, но этой ночью у меня были совсем другие намерения: я собирался отправиться в Новый Орлеан. И возможно, встретить там свой смертный час.

Гоблин, конечно же, ни о чем не догадывался. Он, дитя неразумное, не мог понять, что сейчас происходит. Да, действительно, он всегда выглядел в точности как я и с течением времени изменял свой облик вместе со мной, но при этом неизменно оставался ребенком. Стоило ему схватить своей правой рукой мою левую, как почерк тут же превращался в детские каракули.

Наклонившись, я дотронулся до кнопки на мраморной столешнице. Свет ламп медленно потускнел и вскоре совсем погас. В хижине отшельника воцарилась тьма. И сразу же все звуки как будто сделались громче: крик ночной цапли, журчание темной смрадной воды, возня крошечных существ в густых, сплетающихся между собой кронах кипарисов. Я чуял аллигаторов, опасавшихся этого острова не меньше, чем люди. И всем существом чувствовал зловонную жару.

Луна светила ярко, и постепенно я разглядел кусочек неба, ярко-синий, с металлическим отливом.

Болото здесь, вокруг острова, было самым глубоким. Тысячелетние кипарисы цеплялись узловатыми корнями за берег, сгибаясь под тяжестью ползучего испанского лишайника, серебряными бородами свисавшего с уродливо искривленных веток. Казалось, деревья выстроились здесь специально, чтобы скрыть Хижину Отшельника от посторонних глаз. Возможно, таковым и было их предназначение.

Только молнии время от времени атаковали этих древних часовых, не страшась старинных легенд, гласивших, что на острове Сладкого Дьявола обитает зло и что тот, кто туда отправится, рискует никогда не вернуться.

Впервые я услышал эти легенды в пятнадцатилетнем возрасте. А в двадцать один мне повторили их снова, но тщеславие и любопытство влекли меня на загадочный остров, к весьма еще крепкому двухэтажному дому и таинственному мавзолею рядом с ним. Но теперь для меня не существовало никакого «потом». Остались только бессмертие, бьющая через край энергия и великая сила, навсегда отрезавшие меня от реальности и времени.

Человеку в пироге пришлось бы больше часа лавировать между корнями деревьев, чтобы добраться от острова до большой земли – до пристани у основания возвышенности, на которой стоял Блэквуд-Мэнор, надменный и величественный.

На самом деле я не испытывал привязанности к Хижине Отшельника, но она была мне необходима. Мне не нравился мрачный мавзолей из гранита и золота с выбитыми в камне странными латинскими надписями, однако днем приходилось прятаться в нем от солнца.

Зато Блэквуд-Мэнор я любил той безрассудной и эгоистичной любовью, которую порождают в наших душах только величественные дома, всем своим обликом словно говорящие: «Я стоял здесь до того, как ты появился на этом свете, и буду стоять после твоей смерти». Такие строения словно воплощают собой надежность и олицетворение мечты.

История Блэквуд-Мэнор захватывала меня не меньше, чем его тщеславная красота. Я всю жизнь прожил в этом особняке, если не считать чудесных путешествий за границу.

Я не мог понять, почему множество моих дядюшек и тетушек все-таки покинули Блэквуд-Мэнор, но эти люди – чужаки, переселившиеся на север и приезжавшие домой только изредка, на похороны, – меня не интересовали. Сам же я был очарован родовым особняком.

Сейчас я не знал, как поступить. Быть может, стоит вернуться туда, чтобы еще раз пройтись по знакомым комнатам? Вернуться, чтобы зайти в большую спальню на первом этаже в задней половине дома, где моя любимая тетушка Куин как раз сейчас устраивается в своем любимом кресле? В кармане моего пиджака лежала еще одна камея, специально купленная для нее всего несколько дней тому назад в Нью-Йорке, – так не следует ли отдать подарок? Чудесный экземпляр, один из лучших...

Но нет. Я не смогу попрощаться, заранее не зная исхода. Не сумею намекнуть, что со мной может что-то случиться, и весело уйти в таинственное никуда, в котором и так увяз по самую макушку... Квинн – ночной гость, Квинн, предпочитающий тускло освещенные комнаты и шарахающийся от ламп, словно больной, страдающий каким-то экзотическим недугом. Разве моя дорогая добрая тетушка Куин заслужила такое прощание?

Если я не доживу до утра, то стану персонажем еще одной легенды: «Ах, этот неисправимый Квинн! Несмотря на все предостережения, он все-таки отправился в самое сердце болота Сладкого Дьявола. Зачем только ему понадобилось таскаться в эту проклятую Хижину Отшельника? И вот результат: однажды ночью он не вернулся оттуда».

На самом деле я не верил, что Лестат меня уничтожит. Не верил, что он это сделает, не выслушав прежде мою историю – всю или хотя бы частично. Вероятно, я был просто слишком молод, чтобы допустить такую возможность. Или причина состояла в том, что, с увлечением и жаром прочитав повествование Лестата, я ощутил наше с ним сходство?

Скорее всего, это можно назвать безумием, но мною руководило непреодолимое желание оказаться как можно ближе к Лестату. Я не знал, каким образом и откуда он наблюдал за Новым Орлеаном. Не знал, когда и как часто он наведывался в свою квартиру во Французском квартале. Но это письмо и предназначенная в дар Лестату ониксовая камея с моим портретом должны были сегодня ночью попасть в его квартиру.

Наконец я покинул обитое кожей золоченое кресло, вышел из великолепного дома с мраморными полами, а потом одним лишь усилием мысли приподнялся над теплой землей и медленно взмыл в воздух, испытывая восхитительную легкость. Я взлетал все выше и выше, пока с прохладной высоты не увидел во всей красе огромные извилистые пространства черного болота и сияющий огнями большой дом, светившийся словно фонарик на гладкой поверхности травы.

Прибегнув к самой необычной из дарованных мне сил – Заоблачному дару, я приказал себе двигаться к Новому Орлеану и, оставив позади воды озера Поншатрен, вскоре приблизился к печально известному дому на Рю-Рояль, где – как было известно любому Охотнику за Кровью, жил непобедимый Лестат.

«Сущий дьявол, – отзывался о нем мой Создатель, – покупает себе дома на собственное имя, хотя Таламаска следует за ним по пятам. Он намерен пережить их. Он более милосерден, чем я».

«Более милосерден...» Именно на это я и рассчитывал: «Лестат, где бы ты ни был, прояви милосердие. Мое обращение к тебе вовсе не знак неуважения. Из письма ты поймешь, как нужен мне».

Я медленно начал спускаться все ниже и ниже, пока не почувствовал вновь ароматный воздух. Любой случайный прохожий принял бы меня сейчас просто за мелькнувшую тень. Наконец я оказался на заднем дворе дома, возле журчащего фонтана, и взглянул на крутую железную лестницу, ведущую к черному входу.

Что ж, вот я и здесь. В нарушение всех установленных правил. Я во дворе жилища самого принца-паршивца – словно в сердце святыни. В голове невольно всплыли страницы из хроник, где приводилось описание пышной бугенвиллеи, обвившей железные колонны до кованых перил наверху.

А вокруг меня дерзко и весело шумел Французский квартал: звенели тарелки на ресторанных кухнях, весело переговаривались, слоняясь взад и вперед, вездесущие туристы. С Бурбон-стрит доносились звуки джаза, лившиеся из открытых дверей. Мягко шурша шинами, по мостовой медленно проезжали машины.

Маленький двор был аккуратен и красив, а высота окружавших его кирпичных стен поразила меня до глубины души. Таких огромных банановых пальм – их блестящие стволы то там, то здесь разрывали каменные плиты настила – я не видел нигде.

Но участок не производил впечатления заброшенного.

Кто-то срезал мертвые банановые листья. Кто-то собрал сморщившиеся бананы – в Новом Орлеане они почему-то часто усыхают, прежде чем успеют созреть. Кто-то обрезал пышные розовые кусты.

В общем, дворик выглядел чистеньким.

Даже вода, с журчанием льющаяся из морской раковины в каменные руки херувимчика и затем стекавшая в чашу фонтана, оставалась прозрачной.

Все эти милые частности заставили меня устыдиться непрошеного вторжения, но я был преисполнен глупой решимости и потому не испытывал страха.

Испугался я, лишь заметив в одном из верхних окон тусклый свет, будто где-то в глубине помещения горела лампа. Но и тут во мне снова взыграло всепоглощающее безумие.

«Неужели я поговорю с самим Лестатом? И что, если, завидев меня, он без колебаний воспользуется Огненным даром? Тогда и письмо, и ониксовая камея, и мои горестные мольбы – все бесполезно! Все-таки следовало подарить тетушке Куин новую камею. Следовало схватить ее в объятия и поцеловать. Я должен был сказать ей хоть пару слов, ибо сейчас умру, – мелькало в голове. И тут же мысли мои приняли иное направление: “Лестат, я люблю тебя. Вот идет Квинн, который будет тебе и рабом, и учеником!”»