Текст книги "Черная камея"

Тем временем Маленькая Ида читала мне богато иллюстрированные детские книжки, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что Гоблин тоже ее слушал и рассматривал картинки. Мы все забирались на кровать, садились, прислонясь к спинке, и я понемножку учился читать. Вообще-то Гоблину не стоило труда прочесть мне любую книгу, если бы только у меня хватило терпения слушать его, настроившись на неслышный голос, звучащий только у меня в голове. В дождливые дни, как я уже упоминал, он обретал настоящую силу и мог бы прочитать мне целый стих из любой взрослой книги. После пробежки под летним ливнем он оставался видимым не меньше часа.

В эти ранние годы я понял, что Гоблин для меня настоящее сокровище, что он гораздо лучше меня понимает и пишет слова, и мне это нравилось. Кроме того, я доверял его мнению об учителях. Гоблин учился быстрее меня.

Но затем случилось неизбежное.

Мне тогда было лет девять. Гоблин, взяв мою левую руку, начал выводить более сложные фразы, совершенно мне тогда недоступные. В кухне, где я теперь сидел за большим белым столом вместе со взрослыми, Гоблин нацарапал карандашом на бумаге что-то вроде: «Мы с Квинном хотим покататься на грузовике Папашки. Нам хотелось бы снова попасть на петушиные бои. Нам нравится смотреть на петухов, как они дерутся. Мы хотим делать ставки».

Все это видели Маленькая Ида и Жасмин, но обе промолчали. Милочка лишь покачала головой, а Папашка не проронил ни слова. Потом, однако, он пошел на хитрость.

«Вот что, Квинн, – сказал он, – ты говоришь, это написал Гоблин, но я вижу только, как движется твоя левая рука. Чтобы окончательно все выяснить, скопируй для нас эти слова. Попроси у Гоблина позволения переписать их. Я хочу посмотреть, насколько твой почерк отличается от того, как пишет он».

Разумеется, я долго провозился, копируя слова, тщательно выводя каждое слово печатными буквами, ровными и аккуратными, как учила меня Маленькая Ида. Папашка, глядя на это, отпрянул в удивлении.

Тогда Гоблин вновь схватил мою левую руку и, управляя ею, вывел своими характерными паучьими каракулями: «Не бойтесь меня. Я люблю Квинна».

Все происходящее заставило меня воспрянуть духом, и, помнится, я заявил присутствующим, что Гоблин – лучший из моих учителей. Но в отличие от меня взрослые почему-то совсем не испытывали восторга. И тогда Гоблин вновь очень крепко вцепился в мою руку и, чуть не сломав карандаш, нацарапал: «Вы в меня не верите. Квинн верит».

Мне казалось, что все чрезвычайно просто: Гоблин отдельное от меня, самостоятельное существо, и всем следует об этом знать. Однако никто из взрослых не был готов признать правду вслух.

Тем не менее в ближайшие выходные мы с Папашкой отправились на петушиные бои, и, когда мы проезжали по Руби-Ривер-Сити, Папашка поинтересовался, с нами ли Гоблин. Я ответил, что да, Гоблин притулился рядышком, невидимый, бережет силы, чтобы потанцевать в проходе во время боев, что Папашка может не беспокоиться: Гоблин едет с нами.

Когда мы добрались до места, Папашка спросил: «А теперь что он делает?»

Я ответил, что Гоблин вот он, «разноцветный», имея в виду, что приятель стал для меня видимым и бегает рядом по арене, пока я собираю выигранные Папашкой ставки. Разумеется, нам приходилось не только собирать, но и понемногу отдавать денежки, когда Папашка проигрывал.

Если ты никогда не бывал на петушиных боях, позволь мне вкратце объяснить, что там происходит. В деревне строят дом, устанавливают в нем кондиционер и в неотделанном вестибюле оборудуют буфетную стойку, где продают гамбургеры, хот-доги и содовую. Из вестибюля попадаешь на круглую арену. Против той двери, через которую входят зрители, располагается другая – из нее выносят петухов. В центре арены на земляном полу стоит просторная круглая клетка, полностью, до самого потолка затянутая сеткой, – там птицы и дерутся.

На арену выходят двое со своими петухами, запускают их в клетку, и петухи, поддаваясь природному инстинкту, сразу начинают драться. Как только один из них одерживает верх, противников сразу выносят на задний двор, где они продолжают сражение до смертельного конца. Хозяева петухов делают все, чтобы помочь своим питомцам. Если надо, они готовы взять их на руки и высосать кровь прямо из клюва, чтобы дать бойцам второе дыхание, а иногда, кажется, даже дуют им под хвост.

Папашка никогда не выходил на задний двор. Там было грязно и пыльно, вот почему зрители на петушиных боях, даже самые хорошо одетые, имели неопрятный вид. Папашке просто нравилось наблюдать за первой частью боя, в помещении, и он часто вставал, выкрикивая свои ставки, а я бегал по арене с деньгами, как уже описывал. Петушиные бои посещают и женщины, и дети. Многие ребятишки собирают и разносят денежные ставки. Но эта часть американской жизни, весьма возможно, уже отходит в прошлое.

Мне нравилось там бывать, и Гоблину тоже. Петухи в длинном цветном оперении казались нам великолепными, а когда птицы подпрыгивали, вызывая на бой противника, то поднимались в воздух на три фута и даже выше, потом падали вниз и вновь взмывали в воздух. Зрелище – глаз не отвести.

Папашка знал там всех. Как я уже говорил, он был настоящим деревенским жителем. Только теперь, рассказывая семейную историю, я понимаю, что он намеренно связал судьбу с сельским обществом.

А выбор у него был.

Томас Блэквуд получил диплом юриста в университете Лойолы в Новом Орлеане – там же, где и его отец, Гравье. Он мог бы стать совершенно другим человеком. Он предпочел стать тем, кем стал.

Он выращивал бойцовых петухов еще до моего рождения, и благодаря его рассказам я досконально знал все особенности этого дела. Например, что два года птиц кормят отборным зерном, чтобы у них отросли длинные перья, – и все ради пяти минут славы на арене. Что касается домашнего птицеводства, Папашке категорически не нравились современные методы. Он говорил, что выращенная птица зачастую не знает, что такое свежий воздух или трава. Зато у бойцового петуха настоящая жизнь.

Таков был Папашка. Он мог вернуться домой после петушиных боев, принять душ, надеть черный костюм и пойти проверять, как накрыт к обеду стол, правильно ли расставлен фарфор, и если видел, что серебряные приборы разложены неровно, немедленно призывал Маленькую Иду или Лолли. В своем грузовичке он слушал пленки с записями игры на губной гармошке, а в гостиные приглашал классические квартеты и трио.

Он словно находился между двух разных миров и подарил мне и тот и другой. А вот почему он возненавидел Пэтси, которая полностью приняла его выбор, я до сих пор не понимаю. Хотя... Быть может, первопричиной конфликта послужил тот факт, что моя мамаша залетела в шестнадцать и отказалась назвать имя отца ребенка – если, конечно, она сама его знала.

Давай теперь переместимся в десятый год моей жизни, когда появилась лучшая из всех домашних учителей, несравненная, прелестная женщина по имени Линелль Спрингер, которая изумительно играла на рояле, говорила на нескольких иностранных языках и до такой степени «обожала» Гоблина, что часто разговаривала с ним напрямую, минуя меня. Так что я иногда даже ревновал.

Разумеется, я понимал, что это игра, но Гоблин-то об этом не догадывался, а поэтому резвился и откалывал коленца для Линелль, о чем я тут же шепотом ей рассказывал. Все, чему учила меня Линелль, я передавал Гоблину – во всяком случае, пытался. А он так полюбил эту учительницу, что каждый вечер, стоило ей только появиться в доме, принимался высоко подпрыгивать от радости.

Линелль была высокой и стройной, с полной грудью, тонкой талией и длинными кудрявыми каштановыми волосами, небрежно заколотыми сзади. Она пользовалась духами «Шалимар» и носила «романтические», как сама их называла, платья: с завышенной талией и свободными юбками, напоминавшие наряды времен короля Артура. А еще она обожала небесно-голубой цвет. Ее привело в восторг, что Вирджиния Ли, позируя для портрета, висевшего в столовой, выбрала великолепное платье небесно-голубого цвета.

Линелль ходила на высоченных каблуках, которые тетушка Куин непременно одобрила бы от всего сердца.

Блэквуд-Мэнор очаровал учительницу. Она кружила в вальсе в просторных залах, с горячим интересом исследовала каждую комнату, а сталкиваясь иногда с постояльцами, проявляла по отношению к ним любезность и обходительность.

С первых же дней она объявила, что я обладаю «редким интеллектом». Я раскрыл ей объятия – как ты сам убедился, объятиям и поцелуям отводится в моем мире весьма много места, – и Линелль, ни секунды не колеблясь, в них упала.

Эта женщина буквально меня околдовала. Я боялся потерять ее, в то время как всех остальных учителей выставил из дома намеренно. Линелль полностью изменила, перевернула мой мир.

Она тараторила очень быстро, и Папашка с Милочкой втихаря ворчали, что никак не могут ее понять. А еще я помню, как они возмущались, что тетушка Куин назначила Линелль в три раза большее жалованье, чем когда-то другим учителям, – и все оттого, что познакомилась с ней в английском замке.

Ну и что? Линелль была уникальна. Линелль использовала таланты Гоблина, уговорив его учить меня новым словам и адресуя свои длинные прелестные речи скороговоркой нам обоим – двум ее «эльфам».

То, что у Линелль было шестеро малолетних детей, что когда-то раньше она работала учительницей французского, а потом вернулась в колледж, чтобы получить еще и начальную медицинскую подготовку, что она была своего рода научным гением и одновременно концертирующей пианисткой, казалось Папашке и Милочке очень подозрительным. Но я понимал, что Линелль действительно уникальная личность. Меня не провести.

Линелль приходила пять раз в неделю и занималась со мной по четыре часа. Не прошло и месяца, как своей энергией, обаянием, оптимизмом и энтузиазмом она покорила на ферме Блэквуд абсолютно всех и полностью изменила течение моей жизни.

Именно Линелль преподала мне основы – фонетическое чтение длинных слов, схемы предложений, – чтобы я мог освоить азы грамматики, и обучила началам арифметики, дальше которых я, признаться, не продвинулся.

Она научила меня французскому в объеме, достаточном для понимания большей части субтитров к фильмам, которые мы смотрели вместе, и дала мне глубокие знания по истории и географии. Очень часто она посвящала свои чудесные лекции историческим личностям, а иногда с легкостью расправлялась с целыми веками, ограничиваясь лишь упоминаниями о войнах и достижениях в искусстве.

«Все связано с войной и искусством, Квинн, – однажды сказала она, когда мы сидели на полу, скрестив ноги. – А еще скажу тебе, хотя это может шокировать, что почти все великие люди были безумны».

Линелль объясняла, что Александра Великого отличал эгоизм, Наполеон страдал от «навязчивой мании», тогда как Генрих VIII был поэтом, писателем и деспотичным извергом.

Обращаясь к Гоблину, она никогда не забывала называть его по имени.

Безудержно изобретательная, Линелль влетала в дом с целой коробкой образовательных или документальных видеокассет, которые мы вместе смотрели. Она внушила мне мысль, что в век кабельного телевидения никак нельзя оставаться необразованным. И мальчику-отшельнику с фермы Блэквуд следует понимать все, о чем говорят по телевизору.

«Даже те, кто путешествует по стране в домиках-прицепах, смотрят эти каналы, Квинн, – говорила она. – Только подумай... представь... Официантки смотрят по телевизору фильм-биографию Бетховена, телефонисты, прокладывающие кабель, возвращаются после работы домой и ставят кассету с документальным фильмом о Второй мировой войне».

Я не был столь убежден в этом, как она, но сразу смекнул, что тут кроется для меня выгода, и когда Линелль уговорила Папашку подарить мне огромный телевизор, моей радости не было конца.

По ее настоянию я смотрел все научно-популярные фильмы, которые при других обстоятельствах непременно бы пропустил. Это она познакомила меня с великолепным фильмом «Бессмертная возлюбленная», в котором Гэри Олдман играет Бетховена с таким блеском, что каждый раз я плакал. Потом был еще и «Амадей» с Томом Халсом в роли Моцарта и Ф. Мюррем Абрахамом в роли Сальери, шедевр кинематографа, совершенно меня завороживший. А позже она затронула другой период истории, и я посмотрел фильм о Шопене и Жорж Санд «Незабываемая песня» с Корнелем Уайлдом и Мерл Оберон в главных ролях, а еще «Сегодня вечером мы поем» – биографию великого импресарио С. Юрока[11]11
  Юрок (Гурков Соломон Израилевич) Сол (1888, Брянская обл. – 1974, Нью-Йорк) – знаменитый американский импресарио; организовал в США гастроли Шаляпина, танцовщиков Михаила Фокина и Анны Павловой, Айседоры Дункан, а также многих артистов оперы и балета из СССР.


[Закрыть], после чего последовали десятки других фильмов, с помощью которых она раскрыла передо мной целый мир.

Разумеется, она показала мне и «Красные башмачки», фильм, который разжег во мне желание быть среди культурных, обходительных людей, а затем «Сказки Гофмана», изменившие мои мечты. Оба эти фильма – необыкновенно трепетные, тонкие, экзальтированные – причинили мне настоящую физическую боль. При воспоминании о них, в особенности о некоторых сценах, я испытываю боль и сейчас. Эти две картины были для меня все равно что заклинание.

Представь себе меня и Линелль на полу в этой самой комнате: лампы потушены, светится только огромный экран телевизора, и мы смотрим эти ленты, впитывая в себя их колдовство. И Гоблин... Гоблин, притихший, не мигая смотрит на экран и старается понять, почему мы так потрясены, отчего молчим.

Когда я плакал от боли, Линелль сказала мне одну очень добрую вещь:

«Разве непонятно, Квинн? Ты живешь в великолепном доме, ты такой же одаренный чудак, как герои этих фильмов. Тетушка Куин все время приглашает тебя навестить ее в Европе, а ты никак не решишься. Это неправильно. Не сужай рамки своего мира, не делай его недопустимо маленьким».

По правде говоря, тетушка Куин ни разу не приглашала меня в Европу. Вернее сказать, я не знал о таком приглашении. Зато Папашка и Милочка, несомненно, знали. Но я не признался в этом Линелль, но попросил:

«Тебе придется и дальше учить меня. Сделай из меня того, кто достоин путешествовать с тетушкой Куин».

«Сделаю, Квинн, – пообещала она. – Это будет легко».

Она почти заставила меня поверить в это. Так и продолжались наши головокружительные экскурсы в археологию, теорию эволюции и космические черные дыры. Она научила меня играть несколько простеньких пьес Шопена и Баха, раскрыла передо мной всю историю музыки, натаскав так хорошо, что я уже мог определить на слух период и стиль. А произведения Моцарта я определял практически безошибочно.

С Линелль я чувствовал себя на седьмом небе.

Она научила меня многим латинским словам и показала, что их корни стали основой многих английских слов. Она научила меня танцевать вальс, тустеп и танго, хотя последний танец вызывал во мне такой бурный смех, что я падал каждый раз, когда мы пытались в нем попрактиковаться.

А еще Линелль установила в моей спальне компьютер, а вместе с ним и принтер. Это было задолго до того, как появилась всемирная паутина Интернет. Я очень быстро научился набирать на этом компьютере тексты, используя по три пальца каждой руки.

Компьютер покорил Гоблина.

Однажды он взял мою левую руку и затюкал ею по клавишам, набрав «ялюблюлинелль». Она была очень довольна. Я не сумел высвободить левую руку и уже через минуту печатал всевозможные слова без пробелов. Пришлось двинуть Гоблину локтем в грудь и велеть ему убираться. Разумеется, у Линелль тут же нашлись для него добрые слова, и он успокоился.

Прошло еще много времени, прежде чем Гоблин обнаружил, что способен набирать слова на компьютере без моей помощи. Он сам еще тогда не знал, какой силой обладает, зато я уже кое-что подозревал, потому что, когда он, разозлившись, выходил из комнаты, хрустальная люстра над головой каждый раз начинала позвякивать и слегка раскачиваться, что никак не могло произойти без его участия. Затем звон хрустальных подвесок доносился снизу. Тогда-то я и начал понимать, что Гоблин не просто исчезает, а именно приходит и уходит.

Но, позволь, я вернусь к Линелль. Как только я сумел набрать на компьютере письмо, я тут же отправил его тетушке Куин, которая в это время совершала что-то вроде религиозного паломничества в Индию. Я рассказал тетушке, что Линелль послана мне не только ею, но и небесами. Тетушка Куин так обрадовалась, получив от меня весточку, что мы начали обмениваться письмами примерно два раза в месяц.

С Линелль у меня было много приключений.

Однажды в субботу мы сели в пирогу и отправились на болота, поклявшись разыскать остров Сладкого Дьявола, но как только Линелль заметила первую ядовитую змею, она испугалась не на шутку и заверещала, велев повернуть к берегу. У меня было с собой ружье, и я мог бы пристрелить змею, если бы она стала к нам приближаться. Однако Линелль пришла в такой ужас, что я предпочел подчиниться.

Мы пренебрегли папашкиным советом и не набросили на себя что-то с длинными рукавами, поэтому были зверски искусаны комарами. Больше таких путешествий мы не предпринимали. Зато прохладными весенними вечерами часто усаживались на какой-нибудь могильный камень на кладбище и смотрели на болото до тех пор, пока тьма и комары не прогоняли нас в дом.

Конечно, мы обсуждали, как однажды отправимся туда и все-таки найдем проклятый остров, но у нас всегда находились более срочные дела.

Когда Линелль узнала, что я ни разу в жизни не был ни в одном музее, мы тут же сели в ее рычащую спортивную «мазду», врубили «технорок» и отправились на другой берег озера, в Новый Орлеан, чтобы полюбоваться чудесными картинами в Музее искусств, посетить новый океанариум, побродить по художественным галереям, а потом отправиться во Французский квартал – просто так, чтобы развлечься.

Пойми меня правильно, к тому времени кое-что о Новом Орлеане я знал. Мы часто ездили на машине в великолепную церковь Успения Богоматери на углу Джозефин– и Констанс-стрит, хотя на дорогу уходило полтора часа. Но это был приход Милочки, и один из священников, служивших там, приходился ей двоюродным братом, а потому был и моим родственником. Во время празднования Марди-Гра мы иногда приезжали к тетушке Рути, чтобы с крыльца ее дома посмотреть вечерний парад. Иногда мы даже проводили у нее в гостях целый день.

Но с Линелль я по-настоящему узнал город. Мы слонялись по Французскому кварталу, или бродили по букинистическим лавочкам на Мэгэзин-стрит, или заходили в собор Святого Людовика, чтобы зажечь свечку и помолиться.

Именно тогда Линелль подготовила меня к первому причастию и к конфирмации, и обе эти церемонии прошли накануне Пасхи в церкви Успения Богоматери. Там собрались все новоорлеанские родственники Милочки плюс еще человек пятьдесят, которых я видел впервые. Но я был очень рад, что как подобает соединился с Церковью, и даже ненадолго увлекся религией. Я смотрел на видео все, что относилось к Ватикану, церковной истории или жизнеописаниям святых.

Меня особенно завораживал тот факт, что у святых были видения, что некоторые из них воочию лицезрели своих ангелов-хранителей и даже разговаривали с ними. Тогда-то меня и посетила мысль, что Гоблин далеко не ангел и, должно быть, скорее послан из ада.

Линелль заявила, что это не так, а спросить мнение о Гоблине священника мне не хватило смелости, а может быть, желания. Наверное, я подспудно чувствовал, что Гоблина тут же заклеймят, назвав плодом болезненного воображения. Временами я и сам так о нем думал.

Линелль поинтересовалась, не подстрекает ли меня Гоблин к чему-то плохому. Я ответил, что нет.

«В таком случае тебе вообще незачем говорить о нем священнику, – заявила она. – Гоблин никак не связан с грехом. Доверься своему здравомыслию и сознанию. Священник способен понять Гоблина не лучше, чем обыкновенный смертный».

Возможно, сейчас это звучит двусмысленно, но тогда мне так не показалось.

В конечном итоге, я думаю теперь, что те шесть лет, что я провел с Линелль, были самыми счастливыми в моей жизни.

Естественно, я отдалился от Папашки и Милочки, но они радовались, что я учусь, гордились моими успехами и ничуть не обижались. Кроме того, после обеда мы с Папашкой по-прежнему играли на губной гармошке и болтали о «старых временах», хотя Папашка тогда был еще совсем не стар. Линелль ему нравилась.

К ней потянулась даже Пэтси. Иногда она присоединялась к нам, и тогда мне приходилось втискиваться на узкое заднее сиденье спортивной машины, а женщины болтали, сидя впереди. Мое самое острое воспоминание о совместной поездке с Пэтси имеет отношение к Гоблину – я разговаривал с ним, не умолкая, и тогда Пэтси рявкнула на меня, велев прекратить болтовню с этим отвратительным призраком, чем повергла Линелль в шок.

Пэтси робела перед Линелль, и та убедила ее терпимее относиться к моей дружбе с Гоблином. Была и еще одна причина, которую, как мне кажется, я понимаю лишь сейчас, оглядываясь в прошлое. Все очень просто: то, что Линелль уважала меня, не только как друга Гоблина, но и как маленького Тарквиния Блэквуда, заставило Пэтси разговаривать со мною намного чаще и искреннее, чем раньше.

Получалось, будто моя мать «не видела» личность, которой я был до того момента, как Линелль привлекла ее внимание ко мне, и тогда слабый интерес вытеснил в ней снисходительную и высокомерную жалость – «Ах, мой бедненький, ах, мой маленький...», – которую Пэтси испытывала ко мне раньше.

Линелль также оказалась большой любительницей популярных фильмов, особенно тех, что она называла «готическими» или «романтическими», и приносила множество пленок, от «Робокопа» до «Айвенго», чтобы смотреть со мной по вечерам. Иногда на эти сеансы заглядывала и Пэтси. Ей нравился и «Темный Человек», и «Ворон», и даже «Красавица и чудовище» Жана Кокто.

Не раз мы все смотрели «Дочь шахтера», фильм о Лоретте Линн, замечательной певице в стиле кантри, настоящей звезде, которую Пэтси просто обожала. И я наблюдал, что Линелль, разговаривая с Пэтси, довольно легко переходила на язык «кантри». Это заставляло меня ревновать. Я хотел, чтобы моя романтичная, таинственная Линелль принадлежала только мне.

Однако за эти годы я кое-что узнал и о Пэтси, что мне следовало бы предвидеть заранее. Рядом с Линелль Пэтси чувствовала себя глупой, и по этой причине их дружба начала слабеть и в один момент грозила вообще прерваться. Пэтси не желала чувствовать себя ущемленной, а кроме того, не отличалась открытостью ума, что необходимо при обучении.

То, что она отвернулась от Линелль, меня не удивило, да, в общем-то, и не тронуло. (Кажется, лебединой песней нашего зрительского трио стала «Седьмая печать» Ингмара Бергмана.) Но был все же еще один положительный момент: моей учительнице очень понравилась музыка Пэтси, она даже попросила разрешения прийти послушать, а после очень хвалила Пэтси за то, что она делает со своим «оркестром», состоявшим из одного человека – «друга» по имени Сеймор, который играл на губной гармонике и ударных.

(Сеймор был полным ничтожеством, присосавшимся к Пэтси, во всяком случае так я думал в то время. Судьба с лихвой наказала меня за Сеймора.)

Пэтси была явно удивлена таким интересом и обрадована, так что мы побывали на нескольких концертах в гараже, которые Линелль понравились больше, чем мне. Не удивительно, что Гоблин тоже пришел в восторг и танцевал до тех пор, пока совсем не улетучился. Позже, когда Пэтси показала мне несколько аккордов на электрогитаре и когда я «сбацал» вместе с ней и Сеймором на своей гармонике, Гоблин приревновал и начал строить отвратительные рожицы, а потом и вовсе исчез.

Однажды вечером Сеймор не появился. Тогда я сел за его ударные, нацепил на шею гармонику и вполне прилично подыграл Пэтси, исполнявшей свою новую песенку. Линелль была нашим зрителем-фанатом. Мы сыграли еще пару песен, и я довольно сносно справлялся с ударными. Я не хочу сказать, будто играл гениально, но мне удалось извлечь из инструмента что-то приличное, а уж в игре на гармонике я и вовсе блистал, ведь практиковался уже много лет вместе с Папашкой. В общем, концерт закончился в духе фермы Блэквуд: Пэтси бросилась обнимать и целовать меня.

Теперь, по прошествии времени, понимаю, что Линелль поступала так вполне намеренно. Чувствуя, что Пэтси ее побаивается и сторонится нас – вы, мол, парочка умников, – она приводила меня на эти концерты, чтобы между мной и матерью завязалась новая ниточка.

Но Линелль не остановилась на достигнутом. Она отвезла меня на деревенский праздник, где выступала Пэтси. Мы отправились куда-то в штат Миссисипи. До той поры я ни разу не видел мать на сцене, а когда жители принялись восторженно кричать и хлопать, у меня словно глаза открылись.

С начесанными крашеными волосами, с пудом краски на лице, Пэтси была похожа на смазливую пластмассовую куколку, но пела хорошо, очень проникновенно. Ее песни верно отображали стиль блугрэсс, она играла на банджо, а какой-то парень, которого я не очень хорошо знал, печально пиликал на скрипочке. Сеймор мощно поддерживал их гармоникой и ударными.

Все это было очень мило и произвело на меня огромное впечатление, но, когда Пэтси начала свой следующий номер, действительно крутую песню типа «Ты подло со мной поступил, ублюдок!», толпа буквально сошла с ума. Зрители неустанно хлопали моей маленькой маме, со всей ярмарки к сцене хлынули люди. Пэтси прибавила жару, спев свою знаменитую песенку «Ты отравил мой колодец, а я отравлю твой». Больше почти ничего не помню о том концерте, кроме того, что она произвела фурор, еще я для себя понял, что она не зря прожила жизнь, а я мог бы сыграть на гармонике и ударных лучше Сеймора.

Но я обходился без Пэтси. Не уверен, что она вообще когда-то была мне нужна. Конечно, Пэтси с ее музыкой была любимицей неотесанных деревенских парней, но лично мне больше нравилась Девятая симфония Бетховена.

А еще у меня была Линелль. И когда мы с Линелль отправлялись на машине в Новый Орлеан, одни, прихватив с собою только Гоблина, радость моя длилась бесконечно.

Я ни разу не встречал человека, который ездил бы быстрее Линелль. У нее, видимо, было какое-то чутье на полицейских – так ловко она их избегала. В тот единственный раз, когда нас остановили, она наплела с три короба, будто мы мчимся к какой-то роженице, и в результате избежала штрафа. Мало того, ей с трудом удалось отделаться от полицейского, который предложил сопровождать нас до самой больницы в городе.

Линелль была великолепна – иначе не скажешь. Она приехала сюда, на ферму Блэквуд, учить деревенского мальчишку, не умевшего даже писать, а через шесть лет оставила в Блэквуд-Мэнор всесторонне образованного молодого человека.

В шестнадцать лет я не только сдал все экзамены за среднюю школу, но и попал в верхние строчки по результатам вступительных экзаменов в колледж.

В наш последний с ней год Линелль также обучила меня вождению. Папашка полностью одобрил эту идею, и вскоре я уже колесил на грузовичке по нашим владениям и по заброшенным деревенским дорогам в округе. Линелль отвезла меня в город, где я получил права, а Папашка сказал, что грузовичок отныне мой.

Думаю, Линелль удалось бы сделать из меня и настоящего ценителя книг, если бы Гоблин так не ревновал к чтению, так не переживал, что он исключен из этой деятельности, так не стремился заставить меня вслух произносить для него каждое слово или, наоборот, слушать, как он их произносит в моей голове. Но умение с головой уходить в книги пришло ко мне со вторым великим учителем – Нэшем.

Тем временем Гоблин, видимо, черпал энергию не только у меня, но и у Линелль. Впрочем, в то время я бы выразился иначе. В общем, Гоблин день ото дня обретал все большую силу.

Вот один из примеров. Воскресенье. За окном дождь. Мне, наверное, лет двенадцать. Я работал за компьютером, а Гоблин обругал меня, и машина вырубилась. Я проверил все соединения, снова запустил программу, но тут вновь появился Гоблин, и история повторилась.

«Это ты сделал?» – спросил я, оглядываясь.

Он стоял возле дверей – мой абсолютный двойник, в джинсах и клетчатой красно-белой рубашке. Единственное отличие от меня: сложенные на груди руки и самодовольная ухмылка на лице. Он полностью завладел моим вниманием. Но я все-таки снова включил компьютер, а сам не сводил глаз с Гоблина. Тогда он показал на люстру, и она начала мигать.

«Ладно, это превосходно, – сказал я. (Это был его любимый комплимент, и я прибегал к нему уже много лет.) – Но не смей больше отключать электричество в этом доме. Скажи, если чего-то хочешь». Он изобразил жестами фразу: «Пойдем отсюда» – и показал на дождь за окном.

«Нет, для этого я уже слишком большой, – воспротивился я. – Иди лучше сюда, поработай со мной». Я принес ему стул, усадил рядом с собой и объяснил, что сочиняю письмо тетушке Куин, а потом прочитал написанное вслух, хотя в этом не было необходимости. Я благодарил тетушку за то, что в последнем письме она разрешила Линелль пользоваться ее спальней, если возникает необходимость переодеться, отдохнуть или переночевать.

Когда я завершил письмо и собирался выключить компьютер, Гоблин, как всегда, схватил меня за левую руку и напечатал без пробелов: «яГоблиниКвиннтожеГоблиниГоблинэтоКвиннимылюбимтетушкуКуин». Он остановился и начал растворяться в воздухе, а потом закачалась люстра, и он исчез окончательно.

Осознав, что он истощил силы, выключая компьютер, я почувствовал себя в безопасности. Остаток дня и ночь принадлежали только мне.

Но тут меня начало терзать чувство одиночества, и, когда стало совсем темно, я отправился в гараж Пэтси, не переставая думать о фокусах Гоблина и о том, что теперь могу рассчитать его силы.

Она в этот вечер выступала в какой-то «пивной забегаловке» в Техасе. Я сел за ударные и, подыгрывая на губной гармонике, очень скоро добился ровного ритма, который мне особенно нравился. И тут Гоблин появился вновь. Очень бледный, полупрозрачный, он затанцевал словно марионетка на веревочках, но продержался не дольше нескольких секунд.

Ладно. Пришлось смириться с одиночеством. Зато я почувствовал, что теперь имею над ним определенную власть: если схитрить и заставить его чрезмерно растратить силы, он от слабости уже ни во что не сможет вмешаться, а это как раз мне на руку.

В другой раз, вскоре после этого происшествия, мы с Линелль кружились в вальсе под музыку Чайковского – по-настоящему «зажигали» в гостиной, когда все гости разошлись спать, – а Гоблин не придумал ничего лучше, кроме как садануть меня поддых. Я согнулся пополам, а он сразу растворился в воздухе, но не потому, что хотел, а потому что не мог оставаться дольше видимым, – растворился, как легкое облачко, пока я задыхался и плакал.

Линелль была поражена, но ни секунды не усомнилась в правдивости моего утверждения, что это натворил Гоблин. А потом мы сидели и доверительно беседовали как два взрослых человека, и она мне призналась, что несколько раз чувствовала, как Гоблин дергал ее за волосы. Первые пару раз она попыталась не обращать внимания, но уверена, что это его проказы.