Текст книги "Лэшер"

Глава 4

Всего час оставался до наступления среды – начала Великого поста. Стоящий на берегу залива маленький дом, двери которого выходили прямо на белый пляж, был погружен в тишину. Звезды усыпали все небо, и казалось, что вдали, у линии горизонта, они спускаются так низко, что почти касаются земли. Их мягкое мерцание служило единственным освещением в ту ночь. Легкий ветерок гулял под невысокими потолками комнат, неся с собой вечернюю прохладу в каждый уголок, в каждую щелку и без того холодного дома.

Но Гиффорд холода не боялась. Облачившись в толстый свитер из чистой шотландской шерсти и теплые шерстяные носки, она наслаждалась свежим дуновением морского ветра, равно как и приятным жаром, исходящим от пылавшего в камине огня. Холод, морской воздух, запах горящих дров – именно такой Гиффорд всегда представляла зиму во Флориде. Это место было ее надежным пристанищем, где она скрывалась от жестокого мира.

Гиффорд лежала на кушетке напротив камина, наблюдая за тем, как световые блики пляшут на белом потолке. Интересно, почему именно здесь она ощущала себя такой счастливой? Почему ее так неодолимо тянуло сбежать сюда от безысходной тоски, которая одолевала ее дома? Дестин был идеальным местом для отдохновения ее души. Этот дом ей достался в наследство от Дороти, прабабушки по отцовской линии, и с ним уже долгие годы у нее были связаны самые приятные мгновения жизни.

Однако именно сейчас Гиффорд отнюдь не была счастлива. Да, здесь она не испытывала такой тоски, которая терзала ее во время празднования Марди-Гра в Новом Орлеане, но это не делало ее более счастливой. Она все равно продолжала страдать. Но какой бы виноватой она себя ни чувствовала из-за своего бегства, она успокаивала себя мыслью о том, что все равно не может пойти на Марди-Гра в старый дом на Первой улице, как бы ей этого ни хотелось.

Марди-Гра она провела в Дестине, во Флориде. Это был самый обыкновенный день, такой же как все остальные. Тихий и чистый, далекий от всякой суматохи, связанной с карнавалом, толпами людей, грязной Сент-Чарльз-авеню, пьяными и вечно о чем-то спорящими родственниками. День, проведенный вдалеке от ее любимого мужа Райена, который продолжал вести себя как ни в чем не бывало, делая вид, будто Роуан Мэйфейр никуда не сбежала и не бросила своего мужа Майкла Карри. И будто в Рождество на Первой улице не было никакой кровавой стычки. Он делал вид, будто то, что тогда случилось, вполне исправимо, нужно только все тщательным образом обдумать, взвесить и принять правильное решение, в то время как на самом деле все безнадежно разваливалось на части.

Майкл Карри в то незапамятное Рождество едва не лишился жизни. Никто до сих пор не знал, что произошло с Роуан. Но ни у кого не оставалось сомнений в том, что случилось нечто ужасное. И тем не менее, несмотря ни на что, родственники все равно изъявили единодушное желание собраться на Марди-Гра на Первой улице. Что ж, рано или поздно они расскажут Гиффорд, как прошел праздничный вечер.

Конечно, великому наследству Мэйфейров ничто не угрожало. Личные трастовые фонды Гиффорд, в которых были задействованы баснословные деньги, тоже оставались вне опасности. Если что и настораживало Гиффорд, так это образ мышления, общий настрой шести сотен Мэйфейров. Практически все они приходились друг другу троюродными или четвероюродными братьями и сестрами и в большинстве своем сумели подняться до нынешних высот совсем недавно – после замужества Роуан Мэйфейр, новой наследницы невероятно огромного состояния семейства, которая незадолго до этого вступила в свои права. Но волею странного происшествия, имевшего место в рождественскую ночь, все они были столь же быстро низвергнуты едва ли не в самые глубины ада. Гиффорд крайне беспокоило и здоровье Майкла Карри, который до сих пор не оправился от сердечного приступа, случившегося как раз двадцать пятого декабря. Увидев его в конце января, она пришла к выводу, что бедняга за один месяц постарел лет на десять.

Конечно, все собрались в семейном особняке на Марди-Гра не ради дани традиции, а исключительно от отчаяния. Они пытались сохранить оптимизм и бодрость духа, которые, казалось, уже невозможно было обрести после того кошмара. Но какую дурную услугу они оказали Майклу! Неужели всем было наплевать на то, что он чувствовал? Нетрудно представить, каково человеку, которого бросила жена, попасть в окружение толпы ее родственников, тем более если они ведут себя так, будто ничего не произошло. Впрочем, это было весьма характерно для семейства Мэйфейр. Неискренние рассуждения, дурные манеры, извращенная мораль – все это представлялось как возвышенные идеалы, достойные всеобщего почитания, и становилось стержнем любого семейного торжества.

«Я родилась не человеком, а членом семейства Мэйфейр, – размышляла Гиффорд. – И замуж я вышла за Мэйфейра, и родила Мэйфейров, и, уж конечно, умру тоже как истинная Мэйфейр. Все придут на мои поминки и будут лить слезы, как это принято у Мэйфейров. Чего же тогда стоит моя жизнь?» В последнее время подобные мысли часто посещали Гиффорд, но исчезновение Роуан отодвинуло их на второй план. Сколько еще ей удастся протянуть? И почему она в свое время не отговорила Роуан и Майкла от женитьбы? Почему хотя бы не убедила их уехать из этого дома и даже из Нового Орлеана?

Особую проблему представлял Мэйфейровский медицинский центр – огромный исследовательский комплекс, который создавался по инициативе и при активном участии Роуан. К его созданию с большим энтузиазмом отнеслись сотни членов их огромного семейства – и особенно старший и любимый сын Гиффорд, Пирс, который теперь страшно сокрушался по поводу того, что медицинский центр, наряду со всем, что имело отношение к Роуан, попал в неизвестно чьи руки. Дочь Шелби тоже пребывала в глубоком расстройстве, несмотря на то что еще училась в юридическом колледже и была довольно далека от этих дел. Даже Лилия, младшая и наиболее отдалившаяся от семьи дочь Гиффорд, которая находилась сейчас в Оксфорде, писала домой, что необходимо любой ценой продолжить создание медицинского центра.

Вспомнив об этом, Гиффорд почувствовала, что ее охватило волнение. Нарисовав себе всю картину целиком, она не на шутку испугалась и пришла к выводу, что необходимо приступить к более активным действиям. Искать, раскрывать, разоблачать!

К тому же ее беспокоила судьба Майкла. Кто знает, что ждет его впереди? Правда, врачи утверждали, что он поправится. Но как сообщить ему, насколько плохо обстоят дела на самом деле? Такие вести могут вызвать у него очередной сердечный приступ. И не исключено, что на этот раз он окажется смертельным.

Итак, наследство Мэйфейров разрушило еще одну невинную душу, с горечью подумала Гиффорд. Неудивительно, что им приходится заключать браки между близкими родственниками. По крайней мере, это позволяет не втягивать в пучину несчастий ни в чем не повинных людей. Чтобы заключить союз с кем-либо из Мэйфейров, нужно быть Мэйфейром самому. Потому что их руки по локоть в крови.

Мысли о том, что Роуан в опасности, что ее заставили бежать в ту рождественскую ночь, что с ней что-то случилось, была слишком невыносимой для Гиффорд. Тем не менее она совершенно не сомневалась, что все обстояло именно так. И что с Роуан случилось нечто очень плохое. Это ощущение испытывали все. А главное, так считала Мона, племянница Гиффорд. А если Мона что-то чувствовала, на это стоило обратить внимание. Девочка не отличалась особой впечатлительностью и никогда не хвасталась тем, что видела призраков на Сент-Чарльз-авеню. Так вот, на прошлой неделе Мона заявила, что не следует рассчитывать на возвращение Роуан и, если кто-то заинтересован в создании медицинского центра, следует продолжать это дело без нее.

«Подумать только, – тогда улыбнулась про себя Гиффорд, – достойнейшая из достойных фирма „Мэйфейр и Мэйфейр“, которая представляет интересы всех Мэйфейров, прислушивается к словам тринадцатилетнего подростка». Как ни странно, но это было истинной правдой.

Больше всего Гиффорд сожалела о том, что в свое время не свела Мону с Роуан. Может быть, Мона сумела бы почувствовать неладное и заблаговременно предупредить об этом остальных. Гиффорд вообще сожалела о многом. Временами ей казалось, что вся ее жизнь состояла из одних только охов и раскаяний. За фасадом ее внешнего благополучия: прекрасный, словно сошедший с картинки дом в Метэри, замечательные дети, красавец-муж, ее собственная привлекательность южной аристократки – не было ничего, кроме сожаления, как будто ее жизнь была построена на фундаменте огромной подземной тюрьмы.

Гиффорд ожидала самого худшего: вести о том, что Роуан мертва. Впервые за сотни лет у семьи не было законной претендентки на наследство. Ох уж это наследство. После того как Гиффорд прочла длинное повествование Эрона Лайтнера, она уже не могла испытывать прежних чувств к наследию семьи. Интересно, где находится драгоценное ожерелье? Наверняка ее предусмотрительный муж Райен припрятал его в надежном месте. Вероятно, там же, где хранил рукопись этой ужасной «истории» семьи. Гиффорд не могла простить ему неосторожности, из-за которой длинное исследование Таламаски, раскрывавшее семейную тайну, попало в руки Моны. Теперь девочке известно о передающемся из поколения в поколение даре ведьмовства.

А может быть, Роуан сбежала вместе с ожерельем? Гиффорд вдруг вспомнила о еще одном, хотя и менее значительном поводе для сожаления: она позабыла отослать Майклу медаль.

Через два дня после Рождества, когда детективы и следователь полиции осматривали дом изнутри, а Эрон Лайтнер и его напарник Эрик… – как бишь его там? – собирали образцы крови, залившей ковер и стены, Гиффорд случайно заметила валяющуюся возле бассейна медаль.

– Ты хоть понимаешь, что они и об этом напишут в своем исследовании? – возмущалась в разговоре с мужем Гиффорд, имея в виду труд Лайтнера.

Но Райен и слушать ее не хотел.

Еще бы! Эрону Лайтнеру доверяли все. А Беатрис, судя по всему, вообще в нем души не чаяла. Чего доброго, она еще и замуж за него выскочит.

Находкой Гиффорд была медаль, а правильнее сказать, орден Святого Архангела Михаила, великолепный старинный серебряный экземпляр на порванной цепочке. Гиффорд украдкой сунула его в свою сумочку и собиралась отдать Майклу, когда он вернется домой из больницы. Ей хотелось избавить его от лишнего расстройства. Однако после Гиффорд почему-то совершенно об этом забыла. Наверное, надо было перед отъездом отдать орден Райену? Но кто знает, какие воспоминания он мог пробудить в душе Майкла. Не исключено, что орден был на нем в то самое Рождество, когда он чуть не утонул в бассейне. Бедняга…

Дрова в камине громко трещали, и мягкое, умиротворяющее мерцание огня разливалось по пологому потолку. Только сейчас Гиффорд обратила внимание на тихий шум прибоя, который оставался таким на протяжении целого дня. Иногда в Мексиканском заливе царил полный штиль. Интересно, бывало ли такое затишье на побережье океана? Гиффорд любила рокот волн. Ей нравилось, когда они в темноте обрушивались на берег, словно предупреждая о своем намерении завладеть новой территорией – отрезком суши вместе со стоявшими на берегу пляжными домиками, особняками и припаркованными автофургонами. Не иначе как они служили первыми ласточками предстоящего урагана и мощной приливной волны, которые беспощадно сметут с песчаной земли все, что попадется им на пути. И если кому-то пока еще случайно удается выйти из такой переделки невредимым, этой участи им все равно не избежать.

Гиффорд с упоением размышляла о бушующем море. Она всегда хорошо засыпала под грохот шторма. Природа никогда не служила источником ее страхов и несчастий. Нет – все они брали свое начало исключительно в легендах и преданиях окутанного тайной прошлого семьи. И этот дом она любила главным образом за его хрупкость – за то, что ураган в два счета мог разнести его в щепки и разметать по округе словно колоду карт.

Днем Гиффорд совершила прогулку вдоль берега, чтобы посмотреть на дом, который недавно купили Майкл и Роуан. Он стоял южнее, в нескольких милях от ее убежища, и, естественно, представлял собой вполне современное строение на сваях, свысока смотрящее на пустынную полосу пляжа. Разумеется, никаких признаков жизни Гиффорд в этом доме не обнаружила.

Вид этого места почему-то оказал на нее довольно удручающее впечатление, от которого она долго не могла избавиться. Возвращаясь назад, она вспоминала о том, как Роуан и Майкл провели здесь свой медовый месяц, а также о том, как полюбился им этот дом. Правда, собственное прибрежное жилище приходилось ей по душе гораздо больше, и она лишний раз порадовалась тому, что оно было низким, а от залива его защищала невысокая и неприметная с берега дюна. В последнее время никто уже не строил таких домов. А Гиффорд очень ценила его именно за уединенность и гармоничное единение с пляжем и водой. Ей нравилось, что можно было выйти за дверь, сделать всего три шага по дорожке и сразу же оказаться на песчаном берегу, откуда было рукой подать до кромки моря.

В сущности, залив ничем не отличался от моря. Шумный или тихий, он все равно был огромным и безбрежным, каким бывает только настоящее море. И простирался на юг до самого горизонта, если вообще не до самого края земли.

Через час должна была наступить первая среда Великого поста. Гиффорд ждала ее прихода с таким напряжением и нетерпением, будто это был час ведьмовства. В глубине души она давно затаила обиду на праздник Марди-Гра, который никогда не делал ее счастливой. Более того, обыкновенно он приносил ей гораздо больше печалей, чем она была способна вынести.

Хорошо бы проснуться на следующий день, когда все уже окажется позади! Гиффорд с таким предвкушением ожидала наступления поста, словно от него зависел приход весны. Заранее разведя огонь, она улеглась на кушетку и, чтобы как-то скоротать ближайший час, отдалась своим размышлениям. Ей нужно было хотя бы чем-то себя занять, чтобы не считать медленно тянущиеся минуты и не терзаться угрызениями совести из-за того, что она проигнорировала общество своей семьи, собравшейся в особняке на Первой улице, а значит, ничего не предприняла для предотвращения беды. Неожиданно она ощутила досаду на тех, кто всегда мешал ей воплотить в жизнь свои благие намерения, кто не мог отличить истинную угрозу от ложной и пропускал мимо ушей все, что говорила Гиффорд.

Нужно было предупредить Майкла Карри, размышляла она, а также Роуан Мэйфейр. Но они ведь сами читали семейную историю. И должны были все знать! Дом на Первой улице еще никому не принес счастья. Зря они туда переселились. В этом состояла их роковая ошибка. Зло обитало в каждом кирпиче, в каждом кусочке известки этого дома. В нем коротали свой век тринадцать ведьм, не говоря уже о том, что на чердаке до сих пор хранились вещи Джулиена. В этих вещах затаилось зло. Словно осиные гнезда, спрятанные в капителях коринфских колонн, оно облепило весь особняк вместе с его потолками, навесами и карнизами. Это был дом без надежд и без будущего. Гиффорд всегда это знала.

Чтобы это утверждать, ей не нужны были никакие исследователи из Таламаски, прибывшие из Амстердама. То, что она знала, не прочтешь ни в одной книге.

Причем осознание опасности пришло к ней с первым посещением дома, когда, еще маленькой девочкой, ее привела туда любимая бабушка Эвелин. Ее уже тогда называли Старухой, потому что ей было много лет, а в семье Мэйфейр к тому времени появились несколько молодых Эвелин. Одна из них вышла замуж за Чарльза Мэйфейра, другая – за Брюса. Однако об их дальнейшей судьбе Гиффорд ничего не было известно.

Итак, они с бабушкой пришли на Первую улицу, чтобы навестить тетушку Карлотту и бедную Дейрдре Мэйфейр, как всегда восседавшую на своем троне – в кресле-качалке. Гиффорд тогда увидела знаменитое привидение, причем удивительно ярко и отчетливо. Им оказался мужчина, все время стоявший у кресла Дейрдре. Заметила его и бабушка Эвелин – в этом у Гиффорд не было никаких сомнений. А тетушка Карлотта, эта строгая и высокомерная дама с норовистым характером, без умолку болтала с ними в мрачной гостиной, будто никакого призрака и в помине не было.

Что же касается Дейрдре, то к тому времени она уже практически впала в невменяемое состояние.

– Бедное дитя, – посетовала тогда бабушка Эвелин. – Джулиен все это предвидел.

Это была одна из тех фраз, которые часто повторяла Старуха Эвелин, но всегда наотрез отказывалась давать им объяснения. Позже она сказала своей внучке Гиффорд:

– Дейрдре пришлось познать всю горечь жизни и не довелось испытать ни капли радости от принадлежности к нашему семейству.

– А разве в этом есть радость? – спросила тогда Гиффорд. Тот же вопрос задавала она себе и сейчас.

Гиффорд казалось, что под словом «радость» Старуха Эвелин подразумевала нечто такое, что хранили в себе старые пластинки и фотографии, на которых были запечатлены она и дядюшка Джулиен. На одной из них они – оба в белых плащах и темных очках – сидели летним днем в машине. На другой – стояли под дубами в парке Одюбон. Третья фотография была сделана в комнате Джулиена на верхнем этаже…

После смерти Джулиена Эвелин провела десять лет в Европе вместе со Стеллой. У нее там были какие-то «дела», при упоминании о которых Старуха Эвелин всегда принимала торжественный и серьезный вид.

Когда бабушка Эвелин еще не прекратила говорить, она с большим удовольствием делилась впечатлениями своей далекой молодости. Помнится, прежде чем поведать ту или иную историю, она понижала голос до таинственного шепота. В особенности она любила рассказывать о том, как Джулиен затащил ее в постель, когда ей было тринадцать, и как он, явившись на Амелия-стрит, кричал без умолку перед окнами ее дома: «Эвелин, спускайся, спускайся!» – пока дедушка Уолкер не выпустил внучку из спальни на чердаке, куда сам же ее и запер.

Отношения между дедушкой Эвелин и Джулиеном не сложились из-за имевшего место в прошлом несчастного случая. Это произошло на Ривербенде, когда Джулиен был еще мальчишкой и из-за неосторожного обращения с оружием стал невольным убийцей своего двоюродного брата Августина. Внук Августина поклялся, что на всю жизнь возненавидит того, кто застрелил его предка. Правда, в семье Мэйфейр предки у всех были практически одни и те же. Ветви их фамильного древа настолько тесно переплетались друг с другом, что стали подобны колючей лозе, наглухо заполонившей окна и двери замка Спящей красавицы.

Как ни удивительно, но тринадцатилетняя Мона сумела отлично разобраться во всех хитросплетениях. С помощью компьютера она восстановила семейное древо и в доказательство тому совсем недавно с гордостью заявила, что на ней соединяется больше линий, нисходящих от Джулиена и Анжелики, чем на ком-либо еще. Очевидно, нет смысла напоминать, что все эти линии вели свое начало от древних Мэйфейров, живших на Сан-Доминго. Всякий раз, когда Гиффорд вспоминала об этом, ей становилось не по себе. Она беспокоилась за Мону. Уж лучше бы девочка уделяла больше внимания своим сверстникам и интересовалась одеждой, а не жизнеописанием семьи, компьютерами, гоночными машинами и оружием.

– Неужели эта история с ружьем ничему тебя не научила? – в свое время увещевала Мону Гиффорд. – Все беды начались именно с проклятого ружья. Из-за него между нами и Мэйфейрами с Первой улицы образовалась глубочайшая пропасть.

Но разве могли какие-то аргументы тетушки Гиффорд остановить Мону, одержимую как в большом, так и в малом? Пять раз Гиффорд поддавалась на уговоры племянницы пойти в проклятый стрелковый тир, который находился на другой стороне реки. Той, видишь ли, позарез хотелось научиться стрелять из большого револьвера тридцать восьмого калибра. Тетушку приводили в ужас подобные увлечения племянницы. Тем не менее она предпочитала уступить Моне, дабы не волноваться из-за того, что та занимается неизвестно чем без пригляда взрослых.

К тому же увлечения девушки почти всегда находили одобрение у Райена. Более того, после нескольких посещений тетушкой Гиффорд тира, где она обучалась стрельбе вместе с племянницей, муж заставил ее на всякий случай держать оружие в машине. А также уговорил принести пистолет в дом.

Моне еще многое предстояло узнать. Интересно, рассказывала ли ей бабушка Эвелин свои истории? Подчас она нарушала молчание. Ее голос с прежних времен не изменился, поэтому при желании она, как старшина племени, могла затянуть песнь про ушедшие в прошлое времена.

– Я бы умерла на этом чердаке, если бы не Джулиен. Этот молчаливый безумец, бледный, как цветок, который никогда не видел солнца, сделал мне ребенка. И этим ребенком стала твоя мать, которой была уготовлена такая печальная участь.

– Но почему, почему дядюшка Джулиен сотворил это с такой молоденькой девочкой?

Гиффорд только раз задала бабушке Эвелин этот вопрос, и ответ оказался для нее столь неожиданным, что до сих пор звучал у нее в ушах словно гром:

– Гордись тем, что в твоих жилах течет кровь Мэйфейров. Гордись. Потому что Джулиен все предвидел. Линия наследственности стала терять свою силу. К тому же я любила Джулиена. А Джулиен любил меня. Только не пытайся понять этих людей – Джулиена, Мэри-Бет и Кортланда. Они были своего рода гигантами. Таких на земле больше нет.

Гиганты на земле. Кортланд, сын Джулиена, был отцом бабушки Эвелин, хотя она никогда этого не признавала, а Лаура Ли – ребенком Джулиена! Господи! Гиффорд никогда не могла проследить линии наследственных связей без помощи ручки и бумаги, да, честно говоря, ей никогда особенно не хотелось это делать. Гиганты на земле! Скорее дьяволы из преисподней.

– О, как здорово! – восторгалась Алисия, слушая эти истории. Она всегда не без удовольствия подтрунивала над страхами Гиффорд. – Продолжай, бабушка Эвелин. Рассказывай, что было потом. Что случилось со Стеллой?

К тринадцати годам Алисия уже испытывала страстную тягу к спиртному. Хотя она была такой же худой и хрупкой, как Гиффорд, выглядела Алисия гораздо старше своих лет. Она прожигала жизнь в городских барах, напиваясь до умопомрачения со всякими подозрительными мужчинами. Чтобы хоть как-то усмирить непокорную, дедушка Филдинг решил выдать ее замуж за Патрика. И как только его угораздило выбрать именно его! Как оказалось впоследствии, это была плохая идея, несмотря на то что дедушка действовал из лучших побуждений.

«И все эти люди – мои родственники… – с горечью размышляла Гиффорд. – Сестра, вышедшая замуж за своего сколько-то там раз двоюродного брата Патрика… Одно можно сказать наверняка, хотя Мона рождена от родителей-алкоголиков, да к тому же и состоявших между собой в кровном родстве, она далеко не идиотка. И пусть девочка слегка не вышла ростом, или, как говорят в таком случае на Юге, немного petite,[21]21
  Маленькая (фр.).


[Закрыть] во всех остальных отношениях ей крупно повезло. Она умница, и быть неудачницей ей явно не грозит».

Пожалуй, Мону можно назвать самой хорошенькой из всех Мэйфейров во все времена. И кроме того, самой умной, самой беспечной и самой воинственной. Что бы Мона ни вытворяла, тетя Гиффорд не переставала ее любить. И не могла без улыбки вспоминать о том, как они стреляли в тире и в наушниках слышался голос Моны:

– Давай, тетя Гиффорд, давай! А вдруг это тебе когда-нибудь здорово пригодится? Давай, держи двумя руками!

О том, что Мона была не по годам взрослой девушкой, свидетельствовала ее ранняя сексуальная зрелость. Она вбила себе в голову, что должна познать как можно больше мужчин. От одной только мысли о столь безумной идее Гиффорд начинало трясти. Правда, несмотря на то что она старалась уберечь племянницу от нежелательных последствий подобного поведения, следовало признать, что сожаления скорее были достойны мужчины, ненароком привлекшие внимание девушки, чем она сама. В этом вопросе Мона воистину была бессердечной. Что она сделала с бедным Рэндаллом! Хотя Гиффорд так и не добилась ни от одного из них объяснений, было вполне очевидно, кто из них двоих стал инициатором случившегося. Наверняка Мона сама обольстила старика, после чего утратила к нему всяческий интерес. Теперь при одном упоминании имени Моны с ним случался едва ли не апоплексический удар. Он начинал клясться и божиться, что никогда в своей жизни мухи не обидел, не то что ребенка. Как будто кто-то грозился упрятать его в тюрьму!

Кстати сказать, Таламаска с ее выдающимися учеными ничего не знала о Моне. Равно как не знала о Старухе Эвелин и дядюшке Джулиене. Да, действительно, они понятия не имели о маленькой девочке, их современнице, которой было уготовано стать настоящей ведьмой. И это далеко не преувеличение.

Гиффорд размышляла об этом со смущением и одновременно с удовлетворением. Значит, о том, что представлял собой на самом деле дядюшка Джулиен, почему он застрелил Августина и оставил после себя столько внебрачных детей, членам Таламаски было известно не больше, чем членам семейства.

Значительную часть истории семьи, которую составили члены Таламаски, Гиффорд считала совершенно неприемлемой. Какие-то привидения, духи… Подобные вещи вызывали у Гиффорд откровенное отвращение. Она запретила Райену распространять этот документ. Но, к сожалению, его успели прочитать сам Райен, Лорен и Рэндалл. И что хуже всего, его полностью прочла Мона, как-то раз тайком стащив бумаги со стола.

Правда, что касается Моны, то за нее не было нужды беспокоиться: она умела отличать реальность от фантазии. Другое дело – Алисия, которая напрочь лишена такой способности и поэтому и спилась. Большинство Мэйфейров не знали границы реальности, в том числе и муж Гиффорд, Райен. В своем отрицании всего сверхъестественного или заведомо дьявольского он был так же далек от истины, как старая колдунья, которая везде видит одних только духов.

Но Мона обладала трезвым умом. В прошлом году, позвонив Гиффорд, чтобы объявить ей, что уже утратила девственность, Мона сообщила, что факт дефлорации для нее не имел никакого значения и что самым важным для себя аспектом этого действа она считала изменение собственных взглядов на мир. А потом как бы невзначай добавила:

– Я принимаю противозачаточные таблетки, тетя Гиффорд, и слежу за циклом. Мне пора начинать открывать для себя мир, набираться опыта и все такое прочее. Или, как говорит бабушка Эвелин, «испить свою чашу». Но мне совсем не безразлично собственное здоровье.

– Ты можешь отличить правду от лжи, Мона? – спросила у нее Гиффорд. В глубине души она немного завидовала племяннице, и от избытка чувств у нее на глазах выступили слезы.

– Да, могу, тетя Гиффорд. Ты же знаешь, что могу. К тому же сегодня я еще провела генеральную уборку во всем доме. Вылизала его так, что все блестит. Кроме того, уговорила маму и папу пообедать, пока они не начали очередную ночную попойку. Словом, у нас все тихо и спокойно. Бабушка Эвелин сегодня разговаривала. Сказала, что хочет сидеть на террасе и смотреть на проезжающие машины. Так что за меня не волнуйся. У меня все схвачено.

Все схвачено! Вскоре после этого разговора Мона сделала странное признание Пирсу, которое наверняка было заранее выдуманной ложью:

– Знаешь, а мне даже нравится то, что они не просыхают от пьянства. Нет, я не хочу, чтобы с ними что-то случилось, чтобы они на моих глазах упились до смерти или что-нибудь в этом роде. Пусть себе живут. Зато когда они пьяны, я свободна как птица. Терпеть не могу, когда приходит какой-нибудь сердобольный родственник и начинает меня расспрашивать, когда я ложусь спать и приготовила ли я уроки… А я могу гулять хоть по всему городу. И никому нет до меня никакого дела.

Ее откровение слегка позабавило Пирса. Как ни странно, Мону он обожал, хотя в его вкусе были создания, скажем так, более невинные и жизнерадостные – такие как его невеста и одновременно двоюродная сестра Клэнси Мэйфейр.

Даже если не принимать во внимание буквальное значение слова, Мона отнюдь не невинное существо. Все дело в том, что у нее имелась своя философия: никогда не считать себя плохой и не делать ничего дурного. В остальном – полная свобода. Можно сказать, Мона всегда была своего рода язычницей.

А свободой она и в самом деле пользовалась. И распоряжалась ею в соответствии со своими языческими представлениями. Она даже заранее просчитала, когда ей следует перейти к активной сексуальной деятельности. Вскоре после того, как она начала воплощать свое намерение в жизнь, тетушке Гиффорд постоянно сообщали о ее многочисленных связях.

– А ты знаешь, что ребенок обожает заниматься этим делом на кладбище?! – кричала в трубку Сесилия.

Но что Гиффорд могла сделать? Она и так пропадала в доме Моны почти постоянно, так что Алисию от одного ее появления уже начинало тошнить. Мать Моны рада была не пускать Гиффорд на порог, но не тут-то было. Что же касается бабушки Эвелин, то она не имела обыкновения делиться с кем бы то ни было тем, что видела или не видела.

– Я рассказала тебе все о моих парнях, – однажды заверила ее Мона. – Поэтому можешь на этот счет больше не волноваться!

По крайней мере, бабушка Эвелин перестала потчевать их целыми сутками историями о том, как они с Джулиеном танцевали под виктролу. И возможно, из-за ее молчания Моне ни разу не довелось слышать о связи ее прабабушки со Стеллой. И неудивительно. Об этом не пронюхал даже хитроумный Лайтнер! В его документах ни словом не упоминалось о том, что Стелла состояла в сексуальных отношениях с женщинами!

– Это были лучшие годы моей жизни, – с упоением рассказывала бабушка Эвелин своим дочерям. – Это случилось с нами в Европе, а точнее, в Риме. Даже не помню, где находились в это время Лайонел и эта противная нянька. Наверное, она вышла погулять с Антой. Ничего подобного у меня больше никогда и ни с кем не было. Иное дело – Стелла. В первую же нашу ночь она рассказала мне о своих связях с женщинами. Сколько их было всего, сосчитать невозможно. Она говорила, что любовь с женщиной подобна верхушкам сливок. И я с ней вполне согласна. Попадись мне на моем веку еще такая женщина, как Стелла, я вновь отдала бы ей свое сердце. Помнится, после возвращения из Европы мы вместе поселились во Французском квартале. Стелла снимала там небольшую квартиру. Мы лежали с ней на огромной кровати, ели устрицы с креветками и пили вино. О, до чего быстро пролетели эти недели в Риме!..

Потом у них зашел разговор о виктроле, которую Джулиен подарил юной Эвелин. Стелла все поняла и никогда не просила ее вернуть. Не то что Мэри-Бет. Та как-то раз пришла на Амелия-стрит и заявила:

– Отдай мне виктролу Джулиена.