Текст книги "Лэшер"

Глава 7

Когда самолет приземлился в Новом Орлеане, Ларкин, очевидно, спал, поэтому был слегка ошарашен, увидев в смотровое окно аэропорт. Шла высадка пассажиров. Подняв глаза, он обнаружил, что рядом с ним с сияющей улыбкой стоит стюардесса и грациозно держит на руке его плащ. Это обстоятельство его слегка смутило. На какой-то миг у него возникло такое ощущение, какое бывает, когда тебя неожиданно застигают врасплох, но он быстро оправился и через мгновение уже был на ногах.

Голова нещадно болела, к тому же он изрядно проголодался. Едва отойдя ото сна, он вновь ощутил щемящее душу чувство. Открывшаяся ему тайна, связанная с отпрыском Роуан Мэйфейр, навалилась тяжелым бременем. Ни один цивилизованный человек не способен постичь подобные вещи своим рациональным умом. Любопытно, который час? В Новом Орлеане было восемь утра. Значит, у них на побережье только шесть.

Он сразу заметил встречавшего его седовласого человека и, прежде чем тот пожал его руку и назвал свое имя, догадался, что это был Эрон Лайтнер.

– Доктор Ларкин, – начал Лайтнер, – в семье Мэйфейров случилось чрезвычайное происшествие. Поэтому ни Райен, ни Пирс Мэйфейр, к сожалению, не смогли вас встретить. Позвольте мне отвезти вас в отель. Райен свяжется с вами при первой возможности. – Ларкин сразу отметил тот самый британский лоск, который вызвал его восхищение во время телефонного разговора.

– Рад вас видеть, мистер Лайтнер, но должен заметить, что мне довелось столкнуться с одним из ваших коллег в Сан-Франциско. И надо сказать, эта встреча не доставила мне удовольствия.

Лайтнер был искренне удивлен. На мгновение лицо его помрачнело, казалось, он ушел в себя, в какие-то свои мысли. Они вместе прошли в вестибюль.

– Любопытно, кто бы это мог быть, – риторически произнес он с нескрываемым беспокойством. Вид у него был усталый, как будто он не спал всю ночь.

Ларкин уже чувствовал себя лучше. Головная боль отступала, и он начал мечтать о кофе со сладкими пончиками и об обеде во «Дворце командора». К тому же неплохо было бы после обеда немного вздремнуть. Но потом он вспомнил об образцах. Вспомнил о Роуан. И тревожное возбуждение, сопровождаемое неприятным предчувствием чего-то нехорошего и непредсказуемого, вновь охватило его.

– Ваш отель находится всего в нескольких кварталах от «Дворца командора», – спокойно сообщил Лайтнер. – Мы отвезем вас туда вечером. Возможно, удастся уговорить Майкла, чтобы он сопроводил вас. Видите ли, случилось нечто из ряда вон выходящее. Это имеет прямое отношение к семье Райена. В противном случае он бы сам вас встретил. Скажите, этот мой коллега. Как он себя вел? Вы можете рассказать, что произошло? У вас есть багаж?

– Нет, только маленький чемоданчик. Он был со мной в салоне.

Как большинство хирургов, Ларкин привык вставать довольно рано. В Сан-Франциско он сейчас уже находился бы в своем кабинете. С каждой минутой он чувствовал себя все лучше и лучше.

Они направились к яркому солнечному свету, туда, где за стеклянными дверями стояли обыкновенные такси и лимузины. На улице было не слишком холодно. Во всяком случае, такого жгучего мороза, как в Сан-Франциско, не ощущалось. Но если говорить о значительном различии, то здесь был совершенно другой свет. Его было очень много. И воздух вокруг казался бездыханным. Сущее очарование!

– Ваш коллега представился как Эрик Столов. Он хотел узнать, где находятся образцы, – пояснил Ларкин.

– Да ну? – недовольно проговорил Лайтнер.

Он сделал жест рукой, и к ним подкатил один из многочисленных лимузинов, огромный серый «линкольн» с затемненными окнами. Не дожидаясь, пока подойдет водитель, Лайтнер сам открыл дверь.

Ларкин с удовольствием забрался в обитый серым бархатом салон и вольготно откинулся на спинку сиденья. В нос ему слегка ударил сигаретный дым, въевшийся в обивку, но зато большое внутреннее пространство позволило комфортно вытянуть ноги. Лайтнер сел с ним рядом, и машина тут же тронулась. Они оказались в царстве полумрака, отделенного от яркого утра и остального мира автомобилей затемненными стеклами окон.

Комфортабельный автомобиль двигался с большой скоростью.

– Что еще сказал вам Эрик? – спросил Лайтнер с нарочитым равнодушием, которое тем не менее не обмануло Ларкина.

– Он преградил мне путь, требуя сообщить, где находятся образцы. Держался довольно грубо. Грубо и агрессивно. Не могу даже этого вам передать. Мне показалось, что он пытался меня запугать.

– Но вы, полагаю, не удовлетворили его любопытство, – убежденным, но мягким тоном осведомился Лайтнер, глядя в темное окно.

Они ехали по скоростной трассе, то и дело перестраиваясь на свободное место в потоке машин. Местность за окном выглядела довольно обыкновенно: приземистые пригородные домики с ярко светящимися вывесками на них, пустыри с некошеной травой, мотели.

– Разумеется, нет. Я ничего ему не сказал, – ответил Ларкин. – Мне его выходка не понравилась. Кажется, я говорил вам, что Роуан Мэйфейр просила меня соблюдать конфиденциальность. Я приехал сюда, потому что вы изъявили желание предоставить мне некоторую информацию. Кроме того, меня попросила об этом семья. Я не намерен передавать эти образцы кому бы то ни было. Более того, я даже не уверен, что смогу получить их обратно от тех людей, у которых они находятся в данный момент. Видите ли, Роуан поставила мне одно условие. Она просила, чтобы образцы были протестированы тайно и в определенном месте.

– В Институте Кеплингера, – спокойно и вежливо произнес Лайтнер, как будто прочитал это у Ларкина на лбу. Между тем бесцветные глаза Эрона оставались совершенно спокойными. – Митчелл Фланаган – гений в области генетики. Он работал с Роуан до тех пор, пока она не решила оставить исследования.

Ларкин ничего не ответил. Машина, казалось, беззвучно парила над трассой. Чем дальше они ехали, тем чаще стояли по обочинам дома и тем более запущенными выглядели пустыри.

– Если вы сами все знаете, тогда почему этот парень в аэропорту меня расспрашивал? – поинтересовался Ларкин. – Почему, преградив мне дорогу, он пытался получить ответы на эти вопросы? Кстати сказать, а откуда вам это стало известно? Кто вы? Это мне тоже очень хотелось бы знать.

Вперившийся в пустоту взгляд Лайтнера выражал грусть и усталость.

– Как я уже сказал вам, сегодня утром в семье произошло нечто чрезвычайное…

– Да. Мне очень жаль это слышать. Уверяю вас, мне крайне небезразлично все, что происходит в этой семье. Просто ваш приятель здорово вывел меня из себя.

– Знаю, – любезно отозвался Лайтнер. – И прекрасно вас понимаю. Конечно, ему не следовало так себя вести. Я позвоню в Лондон и доложу об этом куда следует. Попытаюсь выяснить, в чем дело. Вернее говоря, постараюсь предотвратить подобные инциденты в будущем. – На какой-то миг в его глазах мелькнула искра раздражения и тотчас сменилась вспышкой недовольства и даже, как показалось Ларкину, страха. Но длилось это всего лишь мгновение, после которого его лицо вновь озарила доброжелательная улыбка. – Обещаю, что позабочусь об этом.

– Благодарю вас, – произнес Ларкин. – Откуда вы узнали о Митчелле Фланагане и Институте Кеплингера?

– Можете считать это моей догадкой, – ответил Лайтнер.

Сколь ни старался Лайтнер сохранять выражение спокойствия на лице, было вполне очевидно, что он чем-то встревожен, однако его голос выдавал только усталость и общее подавленное состояние.

– А что у вас стряслось? Что за чрезвычайные обстоятельства?

– Я пока не знаю подробностей. Известно мне только то, что Пирс и Райен Мэйфейры были вынуждены поехать сегодня рано утром в Дестин. Поэтому они обратились ко мне с просьбой вас встретить. Судя по всему, что-то случилось с Гиффорд. Это жена Райена. Но я опять же ни в чем не уверен. Никаких точных сведений у меня в данный момент нет.

– А этот Эрик Столов… Кто он такой? Вы с ним вместе работаете?

– Не совсем. Он был здесь два месяца назад. Он является представителем нового поколения Таламаски. Это давняя история. Я выясню, почему он вел себя подобным образом. Видите ли, в Обители никто не знает, что образцы находятся в Институте Кеплингера. Но если его молодые члены проявят такое же усердие и рвение при знакомстве с делом, какое они показали на оперативной работе, им не составит большого труда этого выяснить.

– Какое вы имеете в виду дело?

– О, это тоже долгая история. И не так-то просто ее рассказать. Мне понятно ваше нежелание делиться своими сведениями об этих образцах. Будь я на вашем месте, тоже не стал бы этого делать.

– Что-нибудь удалось еще узнать насчет местонахождения Роуан?

– Ничего. Ничего, кроме лишнего подтверждения уже известных фактов. Я имею в виду то, что она со своим спутником была в Шотландии, в Доннелейте.

– Что все это значит? И где находится этот Доннелейт? В Шотландии? Странно. Когда я там охотился и рыбачил, то облазил почти все горы. Но ни разу не слышал об этом Доннелейте.

– Это старая, полуразрушенная деревня. Сейчас в нее толпой хлынули археологи. Там есть постоялый двор, на котором останавливаются туристы и ученые из университетов. Роуан видели там примерно две недели назад.

– Значит, это старые новости. Это плохо. Я имею в виду, что нет ничего нового.

– Да, ничего нового нет, – подтвердил Лайтнер.

– А ее спутник? Как он выглядит? – спросил Ларкин.

Лицо Лайтнера слегка помрачнело. Было ли это проявлением усталости или горечи, Ларкин затруднялся сказать.

– О, вам известно о нем гораздо больше, чем мне, не правда ли? – заметил Лайтнер. – Ведь Роуан прислала вам рентгеновские снимки, распечатки электроэнцефалограмм и прочие свидетельства. Интересно, не прислала ли она вам его фотографию?

– Нет, не прислала, – ответил Ларкин. – Послушайте, а кто вы на самом деле?

– Понимаете, доктор Ларкин… Честно говоря, я и сам не знаю ответа на этот вопрос. И вероятно, никогда не знал раньше. В последние дни я стал более откровенным сам с собой. Кое-что произошло. Не зря говорят, что чары Нового Орлеана действуют на людей. Равно как чары семьи Мэйфейр. О наличии всех этих анализов и тестов я догадался. Если хотите, просто прочитал в ваших мыслях.

Ларкин рассмеялся. Слова Лайтнера прозвучали так примирительно, так философски, что он неожиданно проникся симпатией к этому человеку. И, расположившись к Эрону, даже сумел разглядеть то, на что поначалу не обратил внимания. Например, признаки легкой формы эмфиземы. А также то, что этот человек никогда не курил и, возможно, даже не пил. Для своих восьмидесяти лет – возраст, когда человеческое тело неумолимо движется к распаду, – он выглядел весьма бодрым и здоровым.

Лайтнер при этом улыбнулся и посмотрел в окно. Водитель машины, отделенный от пассажиров темным стеклом, маячил перед ними мрачным силуэтом.

Ларкин заметил, что машина укомплектована всевозможными усовершенствованиями. В салоне имелся небольшой телевизор, средние дверцы были снабжены специальными приспособлениями, где во льду хранились слабоалкогольные напитки.

А как насчет кофе? Интересно, когда у них принято пить кофе?

– Там есть термос, – ответил на его мысленный вопрос Лайтнер.

– О, вы читаете мои мысли, – слегка усмехнулся Ларкин.

– Сейчас как раз время выпить чашечку кофе, верно? – уходя от прямого ответа, произнес его спутник, и на губах его впервые заиграла улыбка.

Ларкин достал термос, отыскал в боковом отделении пластмассовую чашку и налил себе дымящегося кофе.

– А вы, Лайтнер, будете кофе?

– Нет, спасибо. Не будете ли вы любезны посвятить меня в подробности вашего разговора с Митчеллом Фланаганом?

– Нет, я бы поставил вопрос не так. Я не хотел бы обсуждать его ни с кем, кроме Роуан. По ее просьбе я звонил Райену Мэйфейру, чтобы решить финансовый вопрос. Однако о том, чтобы я показывал кому-либо результаты тестов, между нами не было и речи. Она сказала, что свяжется со мной, как только сможет. Райен Мэйфейр предполагает, что Роуан может быть нездорова. И даже то, что ее, возможно, уже нет в живых.

– Все может быть, – риторически произнес Лайтнер. – Хорошо, что вы приехали.

– Черт возьми, я беспокоюсь за Роуан. Мне не очень-то понравилось то, что она покинула университет. Не осчастливило меня и ее внезапное замужество. И я совсем не рад был узнать, что она решила оставить медицину. Более того, для меня это было настоящим потрясением. Клянусь, я был шокирован так же, как если бы кто-нибудь сказал, что через несколько часов наступит конец света. И отказывался в это верить, пока Роуан сама не подтвердила мне это несколько раз подряд.

– Как же, помню. Она часто звонила вам в последнее время. Ее очень волновало то, что вы ее не одобряете, – произнес Лайтнер таким же доброжелательным тоном, как и прежде. – Ей нужен был ваш совет по созданию Мэйфейровского медицинского центра. Она убеждена, что, когда вы поверите в серьезность ее намерений относительно этого центра, то поймете, что она не могла совмещать эту работу с практикой врача, потому что центр требовал от нее слишком много времени и сил.

– Вы ее друг, не так ли? Я имею в виду не вашу Таламаску, а именно вас.

– Полагаю, что был ей другом. Боюсь, я обманул ее надежды. Хотя… не знаю… Возможно, и наоборот: она обманула мои. – В его словах послышался оттенок горечи, даже злости. Затем Лайтнер опять улыбнулся.

– Хочу вам кое в чем признаться, мистер Лайтнер, – сказал Ларкин. – Я считал Мэйфейровский медицинский центр бесплодной мечтой. Роуан совершенно выбила меня из колеи. Тем не менее я провел собственное небольшое исследование. Очевидно, семья имеет достаточно средств, чтобы воплотить в жизнь мечту о Мэйфейровском медицинском центре. Но мне это было тогда неизвестно. Хотя, как теперь кажется, я должен был это знать. Тем более что эта тема была у всех на устах. Роуан – самый лучший и самый квалифицированный хирург, которого я когда-либо учил.

– Не сомневаюсь в этом. Во время вашего с ней разговора она упоминала что-нибудь, связанное с образцами? Как вы сказали, она звонила из Женевы и это было двенадцатого января.

– Мне хотелось бы для начала поговорить с Райеном и другими ее родными и близкими, в том числе с ее мужем. Тогда я буду знать, как мне следует вести себя дальше.

– Образцы, вероятно, произвели сенсацию в Институте Кеплингера, – не унимался Лайтнер. – Буду весьма признателен, если вы расскажете мне обо всем, что прислала вам Роуан. Была ли Роуан нездорова, когда говорила с вами? Прислала ли она какой-нибудь собственный материал для медицинского обследования?

– Да, она прислала образцы крови и ткани. Но, судя по ним, нет никаких оснований полагать, что она больна.

– Но только изменилась.

– Да, вы правы. Пожалуй, можно сказать и так.

Лайтнер покачал головой и опять взглянул в окно, за которым широко раскинулось кладбище с множеством мраморных склепов. Движение на дороге стало гораздо менее оживленным, что вкупе с видом за окном создавало ощущение простора и умиротворения. Конечно, в подобном взгляде на вещи было нечто нездоровое, можно сказать – извращенное. Но Ларкину нравилось это приволье, отсутствие суеты, столпотворения и плотного скопления вечно спешащих машин, которые постоянно сопровождали его дома.

– Лайтнер, поверьте, мне очень трудно определить свою позицию в этом вопросе, – произнес Ларкин. – Независимо от того, друг вы ей или нет.

Возле старой, увенчанной шпилем кирпичной церквушки, которая располагалась в непосредственной близости от тротуара, они свернули, а когда добрались наконец до нужной улицы, то представшее их глазам зрелище оказалось весьма убогим. Ларкин испытал облегчение. И в очередной раз про себя отметил, что здешний простор, несмотря на некоторую запущенность, пришелся ему весьма по душе. Тут жизнь текла медленно. Что ни говори, это был юг. Да к тому же не очень большой город.

– Я все понимаю, доктор Ларкин, – произнес Лайтнер. – Я имею представление о конфиденциальности и медицинской этике. Равно как и о такте и приличиях. Давайте не будем говорить о Роуан, раз вы не хотите. Как вы смотрите на то, чтобы позавтракать в отеле? Вы, верно, также не прочь немного поспать. Мы можем с вами встретиться позже в доме на Первой улице. Это всего в нескольких кварталах отсюда. Мэйфейры вас ждут. Они уже все для вас приготовили.

– Поймите, это действительно очень и очень серьезно, – неожиданно произнес Ларкин.

Машина остановилась перед небольшим отелем, украшенным замысловатого вида голубым навесом. Портье уже поджидал их возле входа, готовясь открыть дверь лимузина.

– Конечно серьезно, – согласился Эрон Лайтнер. – Но в то же время и очень просто. Роуан родила странного ребенка. На самом деле, как мы оба знаем, он далеко не ребенок. А тот самый мужчина, ее спутник, с которым ее видели в Шотландии. Сейчас нас интересует одно: способен ли он к размножению? Может ли он совокупляться с собственной матерью или другими человеческими существами? Воспроизведение себе подобных. Именно это является первостепенной заботой эволюции, не так ли? Будь он результатом простой мутации, вызванной, например, радиацией или неким видом телекинеза, нас это, скорее всего, до такой степени не взволновало бы. Будь он на самом деле таким, мы могли бы просто его поймать и выяснить, по доброй ли воле Роуан находится с ним или нет. А потом, возможно, его уничтожить.

– Выходит, вы все знаете? Да?

– Нет, не все. В том-то и дело, что не все. Но я знаю вот что. Раз Роуан послала вам эти образцы, то, очевидно, ее беспокоил тот факт, что этот субъект может размножаться. Если не возражаете, мы войдем внутрь. Мне бы хотелось позвонить семье по поводу происшествия в Дестине. Кроме того, надо сделать еще один звонок в Таламаску. Это насчет Столова. Видите ли, я тоже остановился в этом отеле. Можно сказать, это моя новоорлеанская штаб-квартира. Я уже успел почти полюбить это место.

– Конечно, давайте войдем в гостиницу.

Прежде чем они подошли к стойке администратора, Ларкин уже пожалел о том, что взял с собой маленький чемодан и всего одну смену белья. Он сразу понял, что ему не захочется так скоро покидать это местечко. Но наряду с новым приливом возбуждения он смутно ощутил что-то тревожное и угрожающее. Тем не менее ему все здесь пришлось по вкусу – и небольшой вестибюль, и приятный южный говор, слышавшийся вокруг, и даже высокий, элегантный темнокожий лифтер.

Что ж, придется сделать кое-какие покупки. Но то, что он увидел, было прекрасно. Лайтнер держал в руке ключ. Сопровождающий служащий был готов принять у Ларкина заказ, а доктор к этому времени уже изрядно проголодался и был очень не прочь наконец позавтракать.

«М-да, именно этого она и боялась, – размышлял про себя Ларкин, пока они поднимались на лифте. – Она даже сказала что-то вроде: „Если эта тварь способна размножаться“…»

Тогда он, конечно, не догадывался, что именно она имеет в виду. Но она-то все знала. Будь на ее месте кто-то другой, можно было бы подумать, что он излишне подозрителен и поэтому поднимает ложную тревогу. Но Роуан Мэйфейр не из таких.

Однако в данный момент Ларкин больше не был способен думать о чем-либо, кроме утоления голода.

Глава 8

Когда она поднимала трубку, то, по своему обыкновению, молчала. Просто подносила ее к уху и слушала. И только если на другом конце провода кто-то начинал говорить – кто-то, кого она узнавала по голосу, – она могла ответить.

Райен это знал. Поэтому, когда после гудков в трубке воцарилось молчание, он немедленно произнес:

– Эвелин, случилось нечто ужасное.

– Что именно, сынок? – спросила она с несвойственной ей теплотой. Ее голос звучал непривычно тихо и тонко, это был совсем не тот голос, к которому она сама привыкла.

– Гиффорд нашли на пляже в Дестине. Говорят…

Голос изменил Райену, и он замолк. Тогда взял трубку сын Райена, Пирс. Он сказал, что они с отцом вместе едут на машине в Дестин. Потом разговор вновь продолжил Райен. Он велел Эвелин оставаться с Алисией, потому что если та что-то услышит, то сойдет с ума.

– Ясно, – ответила старая Эвелин. Она все поняла. Гиффорд не больна. Она мертва. – Пойду поищу Мону, – спокойно произнесла она тихим голосом. Вряд ли на другом конце провода услышали ее последние слова.

Райен пробормотал что-то несвязное и неопределенное насчет того, что они позвонят Эвелин позже, и о том, что Лорен взяла на себя труд оповестить о происшествии остальных членов семейства. На этом разговор закончился. Эвелин повесила трубку и, опираясь на трость, направилась в туалет.

Она недолюбливала Лорен Мэйфейр. По мнению Старухи Эвелин, та была предвзятым и самонадеянным адвокатом и принадлежала к тому типу выхолощенных и хладнокровных людей бизнеса, которые всегда отдают предпочтение официальным документам, а не живым людям. Однако для того, чтобы оповестить о трагедии всех членов семьи, лучшей кандидатуры, чем Лорен, не было. Правда, что касается Моны, то ее вряд ли кто-нибудь сможет найти. Девушки не было дома. А ей предстояло узнать горестные вести.

Мона находилась в доме на Первой улице. Старуха Эвелин об этом догадывалась, полагая, что девушка направилась туда, чтобы найти виктролу и небезызвестный жемчуг.

Эвелин знала, что Мона не ночевала дома. Но она никогда по-настоящему не беспокоилась о ней. Мона могла делать все, что ей заблагорассудится, в том числе то, о чем другие могли только мечтать. Она делала то, что не могла себе позволить бабушка Лаура Ли и ее мать Си-Си, а также сама Старуха Эвелин. Она делала это за них, а также за Гиффорд…

Гиффорд мертва. Нет, это невозможно. В это трудно поверить. «Почему я не почувствовала, когда это произошло? Почему я не слышала ее голоса?» – снова и снова задавала себе одни и те же вопросы Старуха Эвелин.

Однако лучше вернемся к вещам насущным. Она стояла в холле, размышляя о том, сможет ли отправиться на поиски Моны. Для этого нужно было пройти по ухабистым улицам, по вымощенным кирпичом и каменными плитами тротуарам, где для такой пожилой дамы, как она, слишком велик был риск упасть. К тому же ничего подобного она уже давно не предпринимала. Но теперь, с ее помолодевшими глазами, она вполне была в состоянии это сделать, хотя никто не мог дать никаких гарантий. Возможно, это был последний раз, когда ей по-настоящему требовалась способность видеть.

Год назад она и подумать не могла о том, чтобы выйти на улицу. Но молодой доктор Роудз сделал ей операцию и избавил от катаракты, так что теперь она стала буквально поражать людей своим зрением. Правда, удивлялись они только тогда, когда Старуха Эвелин делилась своими впечатлениями об увиденном, а происходило это, прямо скажем, нечасто.

Старуха Эвелин прекрасно знала, что от разговоров нет никакого толку. Она молчала годами. Постепенно все с этим свыклись и воспринимали как само собой разумеющееся. Никто бы не позволил ей рассказывать свои истории Моне, но Старуха Эвелин уже давно жила воспоминаниями о своей молодости, которыми не имела никакой нужды с кем-либо делиться.

Кроме того, что хорошего принесли ее истории Гиффорд и Алисии? Что у них была за жизнь? Впрочем, для Гиффорд она уже закончилась!

Ей опять показалось невероятным, что Гиффорд больше нет в живых. «Да, боюсь, Алисия сойдет с ума, – подумала она, – но что тогда будет с Моной? И со мной, когда я вполне осознаю то, что произошло».

Эвелин прошла в комнату Алисии. Внучка спала, свернувшись клубочком, как ребенок. Этим вечером она влила в себя полбутылки виски с таким видом, будто это было лекарство. Такая безудержность в употреблении алкоголя может кого угодно свести в могилу. На месте Гиффорд следовало бы оказаться Алисии, подумала Эвелин. Это было бы справедливее. Потому что это Алисия, а не Гиффорд, заблудшая овца.

Прикрыв плечи Алисии вязаным покрывалом, Эвелин вышла из комнаты.

Медленно, очень медленно она начала спускаться по лестнице. Прежде чем сделать очередной шаг, она резиновым наконечником трости тыкала в ковровую дорожку, чтобы убедиться, что впереди ее не подстерегает что-либо, за что она могла бы зацепиться и упасть. Ей хорошо запомнился ее восьмидесятый день рождения, который она ознаменовала своим падением. Она не хотела его больше повторять. Это были самые мрачные дни ее старости. Ей пришлось долго проваляться в постели, пока не срослось бедро. Но доктор Роудз сказал, что это пошло на пользу ее сердцу. «Вы доживете до ста лет», – уверил ее он.

Доктор Роудз взял на себя смелость провести операцию на ее глазах, хотя для этого ему пришлось выдержать борьбу с теми, кто считал ее для этого слишком старой. «Ну как вы не понимаете? – говорил он. – Она же скоро совсем ослепнет. А я могу вернуть ей зрение. Тем более что у нее прекрасное умонастроение».

Умонастроение… Ей понравилось это слово, и она ему об этом сказала.

– Почему вы больше ни с кем не разговариваете? – спросил он ее в больнице. – Знаете, из-за этого вас считают слабоумной старушкой.

Она рассмеялась и долго не могла остановиться.

– Но я такая и есть, – ответила она. – К тому же тех, с кем я любила говорить, уже давно нет в живых. Осталась только Мона. Чаще всего именно она говорит со мной.

Теперь пришла его очередь смеяться.

Старуха Эвелин по роду своего воспитания была не слишком разговорчива. Ее приучили к тому, что следует как можно больше молчать. И если бы не Джулиен, вряд ли нашлась бы на свете живая душа, с которой она могла бы надолго разговориться.

Ей очень хотелось когда-нибудь рассказать Моне о Джулиене. Возможно, сегодня как раз такой день настал. От предвкушения этого разговора она ощутила прилив энергии. Кроме того, настала пора рассказать Моне, где находятся виктрола и жемчуг. Она должна знать, что может заполучить их хоть сейчас.

Эвелин остановилась перед расположенной в нише зеркальной полкой для шляп. Отражение в зеркале ее вполне удовлетворило. Другими словами, она была в достаточно приличной форме, чтобы выйти на улицу. Правда, всю ночь она проспала в теплом габардиновом платье, но ведь оно совсем не помялось. К тому же отлично подходило для середины весны. Она всегда легко засыпала, сидя в кресле и скрестив пальцы рук на коленях. Перед этим она обычно расстилала на гобеленовой спинке кресла носовой платок, чтобы тот в случае, если она повернет голову и слюни потекут у нее изо рта во время сна, оказался у нее под щекой. Но пятна появлялись на нем крайне редко, поэтому она многократно использовала один и тот же платок.

Но вот беда: у нее не было шляпы. Прошло уже много лет, с тех пор как она выходила на улицу, если не считать свадьбу Роуан Мэйфейр. Поэтому она не знала, куда подевались ее шляпы. Тем не менее на свадебной церемонии она, насколько помнилось, была в каком-то головном уборе, и если постараться, то даже можно вспомнить, в каком именно. Очевидно, на ней была серая шляпка с маленькой старомодной вуалеткой и, кажется, украшенная розовыми цветами. Хотя, может быть, это ей только приснилось, равно как и сама свадьба, которая казалась ей чем-то не вполне реальным.

Подняться наверх, чтобы поискать там шляпу, Эвелин сейчас не могла, а в ее комнатушке, что располагалась внизу, никаких головных уборов не было. Впрочем, ее волосы были вполне аккуратно убраны. На всякий случай она проверила узел на затылке. Он оказался крепким, все шпильки были на месте. Столь немудреную прическу она носила уже многие годы. И была ею вполне довольна, так же как своими седыми волосами, величественно обрамлявшими лицо. Нет, никакая шляпа ей определенно не нужна. Что же касается перчаток, то таковых у нее не было уже очень давно. Да и кому пришло бы в голову покупать ей перчатки?

Помнится, на свадьбе Роуан эта противная особа, Лорен Мэйфейр, даже сказала: «Сейчас никто не носит перчаток». Дескать, теперь эта деталь туалета ровным счетом не имеет никакого значения. Кто знает, быть может, Лорен в самом деле была права.

Хотя Эвелин не слишком сокрушалась по поводу перчаток. Достаточно того, что у нее была брошь и шпильки, чулки не морщили, а туфли были туго зашнурованы – Мона это сделала всего день назад. Словом, Эвелин была в полной боевой готовности, чтобы совершить выход в люди. Она не рассматривала свое лицо в зеркале и вообще на него никогда не глядела, потому что это было уже не ее, а какое-то чужое лицо. Сморщенное, изрезанное вертикальными бороздами, оно носило печать излишней мрачности и холодности. Над глазами выступали большие складки век, брови и подбородок утратили свои былые очертания. Да и вообще кожи на лице было слишком много для поддерживающих ее костей.

Хорошо было бы обдумать свое путешествие заранее. Вдруг Эвелин вспомнила, что Гиффорд умерла. Выходит, если что-нибудь случится – к примеру, Эвелин упадет и разобьется или, чего доброго, заблудится, – никто не впадет в истерику, как это бывало с ее ныне покойной внучкой. От этой мысли Эвелин стало легко и радостно. Как ни странно, ощутить себя свободной от любви Гиффорд оказалось очень приятно. Как будто ворота в мир открылись еще шире. Вскоре это облегчение, или своего рода освобождение, познает и Мона. Но не сразу.

Миновав длинный холл с высокими потолками, Эвелин открыла входную дверь. Уже год она не спускалась по ступенькам крыльца. Даже в день свадьбы Роуан кто-то пронес ее по лестнице на руках. Дело в том, что по бокам не было перил, за которые можно было держаться. Они сгнили много лет назад, а Алисия с Патриком, не удосужившись их починить, окончательно сломали и кинули под дом.

– Этот дом построил мой прадедушка! – возмутилась тогда Эвелин. – Он лично заказал эти перила, выбрав их по каталогу. А теперь во что они превратились? И как вам не стыдно? Как вы могли допустить такое?

Впрочем, пошли они ко всем чертям собачьим!

Вместе с ее дедушкой Тобиасом! До чего же она ненавидела этого мрачного типа, преследовавшего ее как тень на протяжении всего детства. Сколько раз этот сумасшедший хватал ее за руку и шипел, словно змея: «Ведьма! А вот и ведьмина метка. Взгляни на нее». При этом он тыкал в ее крошечный шестой пальчик. Она никогда ничего не отвечала, а просто молча его ненавидела. За всю жизнь она не сказала ему ни единого слова.

Однако дом уже давно начал рушиться, и это было гораздо важнее ее лютой ненависти к человеку, который его построил. Возможно, строительство этого дома было единственной заслугой Тобиаса Мэйфейра. Их чудесная плантация Фонтевро, как ей сказали, погибла в топях. По крайней мере, она всегда получала такой ответ на свою просьбу отвезти ее туда. «Тот старый дом? – говорили ей. – Да его Байю[25]25
  Заболоченная дельта реки Миссисипи, обширная территория, население которой главным образом составляют потомки выходцев из Франции.


[Закрыть] затопила!» Хотя не исключено, что ей намеренно лгали. Может, если ей удастся доковылять до Фонтевро, она собственными глазами увидит, что их дом до сих пор стоит на прежнем месте.