Текст книги "Пандора"

Ты был одет в очередной потрясающий костюм современного покроя и плащ из гребенной шерсти, сшитый со вкусом, но по моде Старого Света, а твоя золотистая кожа и светящиеся глаза вскружили голову всем до единой женщинам и даже некоторым мужчинам.

Ты улыбнулся. Должно быть, я показалась тебе улиткой – в этом-то плаще и капюшоне, в золотых очках, закрывавших половину лица, и со следами дешевой фиолетово-розовой – цвета синяков – помады на губах. В зеркале, в магазине, она произвела на меня соблазнительное впечатление – мне понравилось, что не придется прятать рот, ибо теперь губы мои практически лишены естественного цвета. С этой помадой я могла улыбаться.

На мне были эти перчатки из черного шелка с отрезанными концами, чтобы пальцы сохраняли чувствительность, а чтобы ногти не сверкали в кафе, как хрусталь, я намазала их сажей. Ты поцеловал протянутую мною руку.

В тебе остались прежняя смелость и приверженность внешним приличиям. А потом ты очень тепло улыбнулся, и в этой улыбке, по-моему, было больше от тебя прежнего – ты казался слишком мудрым для столь молодого и крепкого существа. Твоя поистине идеальная внешность привела меня в восхищение.

«Вы не представляете, как я рад, – сказал ты, – что вы пришли и позволили мне сесть к вам за столик».

«Я захотела этого только благодаря тебе», – ответила я, поднимая руки, и заметила, что, несмотря на сажу, сияние моих ногтей слепит тебе глаза.

Я потянулась к тебе, ожидая, что ты вот-вот отпрянешь, но вместо этого ты накрыл темной и теплой ладонью мои холодные белые пальцы.

«Вы воспринимаете меня как живое существо?» – спросила я.

«О да, определенно, – как сияющее и совершенно живое существо».

Мы заказали кофе – ведь этого ожидали от нас смертные, – и, получая от его тепла и аромата больше удовольствия, чем они могут себе представить, даже поболтали ложечками в чашках. Передо мной поставили красный десерт.

Десерт, конечно, по-прежнему стоит на столе. Я заказала его просто потому, что он красный – клубника в сиропе, с резким сладким запахом, который понравился бы пчелам.

Твои льстивые речи вызвали у меня улыбку. Но они мне понравились. Я их игриво передразнила. Я сбросила капюшон и тряхнула головой, чтобы мои густые, темные волосы замерцали на свету.

Конечно, смертные не обратят на них такого внимания, как на светлые волосы Мариуса или Лестата Но я люблю свои волосы, мне нравится, как они окутывают мои плечи, – и мне понравилось то, что я прочла в твоих глазах.

«Где-то глубоко во мне кроется женщина», – сказала я.

Писать все это здесь, в блокноте, оставшись в одиночестве, – значит придать чрезмерное значение вполне тривиальному моменту, и признание в этом кажется мне ужасным.

Дэвид, чем больше я пишу, тем больше меня увлекает концепция повествования, тем больше я убеждаюсь в важности согласованности и последовательности, которые возможны на бумаге, но не в жизни.

Но я ведь даже не предполагала, что вообще решусь прикоснуться к твоей ручке. Мы просто разговаривали.

«Пандора, тот, кто не способен видеть в вас женщину, попросту глупец», – сказал ты.

«Как разозлился бы Мариус, узнав, что мне приятно это слышать, – откликнулась я. – Нет. Он, скорее, использовал бы это как сильный аргумент в свою пользу. Я ушла от него, ушла, не сказав ни слова. Наша последняя встреча произошла задолго до того, как Лестат устроил свою эскападу и бегал в человеческом теле, задолго до того, как он повстречался с Мемнохом-дьяволом… Я бросила Мариуса, а теперь мне вдруг захотелось, чтобы он был рядом! Захотелось поговорить с ним так, как разговариваю с тобой».

Ты явно беспокоился за меня, и не без причины. Каким-то образом тебе, вероятно, было известно, что вот уже много-много унылых лет ничто не приводило меня в такое сильное возбуждение.

«Не будете ли вы так добры, Пандора, написать для меня историю своей жизни?»

Твоя просьба застала меня врасплох и удивила до глубины души.

«Вот в этих блокнотах, – настаивал ты. – Напишите о тех временах, когда вы были действительно живы, когда встретились с Мариусом; напишите все, что сочтете нужным, о Мариусе. Но больше всего меня интересует ваша история».

Я застыла от удивления.

«Зачем тебе это могло понадобиться?»

Ты не ответил.

«Дэвид, ты, разумеется, не вернулся в этот человеческий орден, в Таламаску? Им слишком много известно…»

Ты поднял руку.

«Нет, и никогда не вернусь. Если у меня и были какие-то сомнения на этот счет, их раз и навсегда развеяли архивы Маарет».

«Она позволила тебе увидеть свои архивы, книги, которые она хранит в течение всего этого времени?»

«Да, это, знаете ли, было удивительно… целый склад табличек, свитков, рукописей – книг и стихов, созданных культурами, о которых, насколько мне известно, мир ничего не знает. Книги, затерянные во времени. Конечно, она запретила мне открывать другим то, что я в них обнаружил, или подробно рассказывать о нашей встрече. Она сказала, что было бы слишком опрометчиво вмешиваться, и подтвердила ваши опасения, что я могу обратиться к Таламаске – к своим старым смертным друзьям-экстрасенсам. Я этого не сделал. И не сделаю. Но эту клятву сдержать очень легко».

«Отчего же?»

«Пандора, увидев эти старые письмена, я понял, что больше не человек. Я понял, что лежащая передо мной история человечества больше мне не принадлежит! Отныне я не имею к нему отношения. – Ты обвел глазами комнату. – Конечно, вы, должно быть, тысячу раз слышали эти слова от молодых вампиров. Но поймите, я безоговорочно верил в то, что философия и разум построят мост, по которому я смогу переходить из одного мира в другой. Так вот, никакого моста нет. Он исчез».

Твои молодые глаза засветились печалью, ее источала вся твоя молодая плоть.

«Значит, ты понимаешь, – эти слова вырвались у меня сами собой, против моей воли. Я неслышно и горько усмехнулась и повторила: – Понимаешь».

«Да, понимаю. Я осознал это, когда держал в руках документы, сохранившиеся с ваших времен, много документов эпохи Римской империи и рассыпающиеся на куски камни, принадлежность которых я и не надеюсь установить. Я понял. Они меня не интересуют, Пандора! Меня волнует, кто мы такие, кем мы стали сейчас».

«Замечательно! – воскликнула я. – Ты даже не представляешь, как я тобой восхищаюсь, какой чудесный у тебя характер!»

«Счастлив это слышать, – сказал ты, а потом, склонившись ко мне, пояснил: – Я не хочу сказать, что мы не приносим с собой свои человеческие души, свою историю, – конечно приносим.

Я помню, давным-давно Арман рассказывал мне, как он задал Лестату вопрос: «Как же мне понять человеческую расу?» «Прочти или посмотри все пьесы Шекспира, и ты узнаешь о человеческой расе все, что нужно знать», – ответил ему Лестат.

Арман так и сделал. Он проглотил стихи, посетил спектакли, даже посмотрел великолепные новые фильмы с участием Лоуренса Фишбурна, Кеннета Браны и Леонардо Ди Каприо. И вот что сказал Арман по вопросу своего обучения во время нашего последнего разговора: «Лестат был прав. Он дал мне не книги – он дал мне ключ к пониманию. Этот Шекспир пишет…» И я процитирую здесь и Армана, и Шекспира, прочту его вам так, как мне читал Арман, – как будто это говорит мое сердце:

 
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь – только тень, она – актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь – сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит[1]1
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть].
 

«Вот что он пишет, – сказал мне Арман, – и все мы понимаем, что это истинная правда, и перед ее лицом рано или поздно падет любое откровение, но мы испытываем потребность любить эти слова, потребность услышать их снова! Потребность запомнить их! Потребность не забывать ни единого слова»».

Мы оба помолчали. Ты опустил глаза и подпер рукой подбородок. Я знала, что на тебе лежит весь груз ответственности за уход Армана на солнце, и мне так понравились стихи и то, как ты их прочел.

Наконец я сказала:

«А я получаю удовольствие. Подумать только, удовольствие! От того, что ты читаешь мне эти стихи».

Ты улыбнулся.

«Я хочу узнать, чему можно научиться. Я хочу узнать, что можно увидеть! И вот я пришел к вам, к Дочери Тысячелетий, к вампиру, испившему крови самой царицы Акаши, к вам, пережившей две тысячи лет! И я прошу вас, Пандора, пожалуйста, напишите мне что-нибудь, напишите свою историю, напишите что хотите».

Я долгое время не давала никакого ответа. Потом решительно заявила, что не могу. Но что-то во мне шевельнулось. Я услышала и увидела споры и речи давно ушедших веков, увидела, как поднятая свеча поэта осветила те эпохи, которые были любимы мною и потому хорошо мне известны. Другие эпохи не были мне знакомы – я странствовала в неведении, как дух.

Да, мне было что написать. Было. Но в тот момент я не могла в этом признаться.

Ты страдал, вспоминая об Армане и о том, как он ушел на утреннее солнце. Ты оплакивал Армана.

«Существовала ли между вами связь? – спросил ты. – Простите мою дерзость, но я имею в виду тот факт, что оба вы получили Темный Дар от Мариуса, и меня интересует, появилась ли между вами связь, когда вы встретились? Я знаю, что о ревности не может быть и речи, это я чувствую. Возникни у меня хотя бы малейшее подозрение, что я причиню вам боль, я не стал бы упоминать даже имени Армана. Но я ничего не ощущаю – тишина. Связи не было?»

«Связь только в скорби. Он ушел на солнце. А скорбь – самая простая и надежная связь».

Ты тихо засмеялся.

«Что мне сделать, чтобы вы обдумали мою просьбу? Сжальтесь надо мной, Прекрасная Дама, вверьте мне свою песнь».

Я милостиво улыбнулась, но решила, что это невозможно.

«Слишком уж она нестройная, дорогой мой, – сказала я. – Слишком…»

Я закрыла глаза.

Я хотела сказать, что спеть эту песнь будет слишком больно.

Внезапно ты поднял глаза к потолку. Ты изменился в лице. И, казалось, намеренно старался сделать вид, что вошел в транс. Ты медленно повернул голову. Ты поднял палец, держа ладонь у самого стола, потом твоя рука упала.

«Что такое, Дэвид? – спросила я. – Что ты видишь?»

«Духов, Пандора, призраков».

Ты вздрогнул, словно пытаясь избавить от них свой разум.

«Неслыханно! – воскликнула я, уверенная тем не менее, что ты говоришь правду. – Темный Дар забирает у нас эту силу. Даже древние ведьмы, Маарет и Мекаре, говорили, что, получив кровь Акаши и став вампирами, они больше не видели и не слышали духов. Ты посетил их недавно. Ты рассказал им об этой способности?»

Ты кивнул. Очевидно, уважение к древнейшим не позволило тебе сказать, что они лишены этого дара. Но я знала, что они не видят духов. Я прочла об этом в твоих мыслях, но узнала еще раньше, когда встретилась в древними близнецами, сразившими Царицу Проклятых.

«Я могу видеть духов, Пандора, – сказал ты необычайно взволнованно. – Если постараться, я вижу их повсюду, а иногда, если они того пожелают, в самых неожиданных местах. Лестат же видел призрак Роджера – своей жертвы, о которой шла речь в „Мемнохе-дьяволе“».

«Но то было исключение, вызванное волной любви, затопившей душу того человека и позволившей ему бросить вызов смерти или отсрочить окончательный уход собственной души, – этого нам не понять».

«Я вижу духов, но я пришел сюда не для того, чтобы пугать вас или перекладывать на вас свое бремя».

«Ты должен рассказать мне все в деталях, – попросила я. – Что именно ты только что увидел?»

«Это был слабый дух. Он не причинит никому вреда. Один из тех несчастных смертных, которые не понимают, что умерли. Они витают в атмосфере, окружающей планету. Их называют „земными“ духами. Но, Пандора, помимо этого я обладаю и другими достойными пристального внимания свойствами.

Очевидно, – продолжил ты, – в каждом веке появляется новый вид вампиров, или же, скажем, ход нашего развития с самого начала был определен не яснее, чем у людей. Как-нибудь я, возможно, поведаю вам обо всем, что вижу. Расскажу о духах, невидимых мне, пока я был смертным, расскажу о тайне, доверенной мне Арманом, – о том, что каждый раз, когда он лишал человека жизни, он видел краски – перед его глазами душа покидала тело волнами лучащегося цвета».

«Никогда ни о чем подобном не слышала!»

«Нечто такое вижу и я».

Мне было ясно, что тебе слишком больно говорить об Армане.

«Но почему Арман поверил в легенду о Покрывале? – спросила я и неожиданно удивилась собственной страстности. – Зачем он ушел на солнце? Что именно в том же роде смогло разрушить разум и волю Лестата? Вероника. А они знали, что само ее имя означает vera ikon, что такого человека никогда не существовало, что ее невозможно было бы встретить, вернувшись в древний Иерусалим в день, когда Христос нес свой крест? Она не более чем выдумка священнослужителей. Разве они этого не знали?»

Наверное, я в тот момент схватила оба блокнота, так как, опустив взгляд, вдруг обнаружила их в своих руках. Точнее, я прижимала их к груди и внимательно смотрела на одну из ручек.

«Разум, – прошептала я. – О драгоценный разум! И сознание, пребывающее в вакууме. – Я покачала головой и улыбнулась тебе как можно доброжелательнее. – Вампиры, беседующие с духами! Люди, переходящие из тела в тело!

Вошедший в моду и быстро распространяющийся в нынешнее время культ ангелов, поклонение которому расцветает повсюду, – продолжала я с доселе незнакомой мне самой энергией. – Люди поднимаются с операционных столов, чтобы рассказать о жизни после смерти, о туннеле, о всепоглощающей любви! О, тебя создали в благоприятное время! Не знаю, что и подумать!»

Мои слова, а точнее, то, как они буквально вырывались из меня, явно произвели на тебя впечатление. На меня тоже.

«Я только начал, – сказал ты, – и собираюсь в равной степени общаться с блистательными Детьми Тысячелетий и с уличными предсказателями судьбы, раскладывающими карты Таро. Я стремлюсь заглянуть в хрустальные шары и темные зеркала. Я буду искать среди тех, кем пренебрегают остальные, считая их безумцами, или среди нас – среди тех, кто, подобно вам, не считает возможным поделиться с другими всем, что довелось увидеть! Дело ведь именно в этом – не правда ли? Но я прошу вас поделиться этим со мной. Я покончил с заурядной человеческой душой, я покончил с наукой и психологией, с микроскопами и, возможно, даже с нацеленными на звезды телескопами».

Ты меня заворожил. Ты говорил так убежденно. При взгляде на тебя лицо у меня вспыхнуло от нахлынувших чувств. Кажется, я даже раскрыла рот от удивления.

«Я сам себе кажусь чудом, – сказал ты. – Я бессмертен и хочу узнать о нас как можно больше! Вам есть что рассказать – ведь вы из числа древнейших и душа ваша сломлена. Я питаю к вам любовь, и вы дороги мне такая, какая вы есть, ничего большего мне не нужно».

«Ты говоришь странные вещи!»

«Любовь. – Ты пожал плечами и выразительно посмотрел на меня. – Миллионы лет шел бесконечный дождь, кипели вулканы, остывали океаны, а потом появилась любовь?»

Ты вновь пожал плечами в знак того, что посмеиваешься над этим абсурдом.

Я не могла не рассмеяться в ответ на твой жест. Слишком хорошо, подумала я. Но вдруг почувствовала себя совершенно растерянной.

«Это очень неожиданно, – сказала я. – Потому что если у меня и есть история, совсем маленькая история…»

«И что же?»

«Так вот, моя история – если она вообще есть – как раз подходит к ситуации. Она связана с тем, о чем ты говоришь. – Неожиданно на меня что-то нашло. Я опять тихо рассмеялась и продолжила: – Я тебя понимаю! Нет, не в том, что касается видения духов, – это отдельная и большая тема для разговора. Но я сознаю, в чем источник твоей силы. Ты прожил целую человеческую жизнь. В отличие от Мариуса, в отличие от меня тебя взяли не в период расцвета. Ты был захвачен почти в момент естественной смерти, и тебя не интересуют земные приключения и недостатки. Ты вознамерился пробиваться вперед с мужеством того, кто умер от старости и восстал из мертвых. Ты отбросил похоронные венки. И готов взобраться на Олимп – не так ли?»

«Или встретиться с Озирисом в глубинах мрака, – откликнулся ты. – Или с тенями Гадеса. Конечно, я готов встретиться с духами, с вампирами, с теми, кто видит будущее или утверждает, что помнит прошлую жизнь, с вами, обладающей потрясающим интеллектом, заключенным в прекрасную оболочку. Интеллектом, позволившим вам продержаться столько лет и едва не разрушившим ваше сердце».

Я охнула.

«Простите. Это было невежливо с моей стороны», – сказал ты.

«Нет, объяснись».

«Вы всегда забираете у жертв сердце, не так ли? Вам не хватает сердца».

«Может быть. Не жди от меня мудрости, как от Мариуса или древних близнецов».

«Вы меня очень привлекаете», – сказал ты.

«Почему?»

«Потому что за вашим безмолвием и страданием скрывается история; она вполне сформировалась и теперь живет и ждет, пока ее запишут».

«Ты чересчур романтичен, дружок», – заметила я.

Ты терпеливо ждал. Наверное, ты почувствовал охватившее меня смятение, дрожь моей души перед лицом стольких неизведанных эмоций.

«История совсем короткая», – сказала я.

И перед моим мысленным взором замелькали образы, воспоминания, мгновения – все то, что побуждает души действовать и созидать. Я ощутила слабую-слабую надежду на веру.

Думаю, ты уже знал ответ. В то время как сама я еще даже не предполагала, каким он будет.

Ты сдержанно улыбнулся, но не терял энтузиазма и продолжал ждать.

Глядя на тебя, я представила себе, как попробую написать… изложить все на бумаге…

«Вы хотите, чтобы я ушел, не так ли?» – спросил ты.

Ты встал, поднял свое пальто с еще не высохшими на нем пятнышками дождя и грациозно склонился, чтобы поцеловать мне руку.

«Нет, – сказала я, прижимая к себе блокноты. – Я не могу».

Ты не спешил с выводами.

«Возвращайся через две ночи, – продолжала я. – Обещаю, я верну блокноты, даже если они будут пустыми, даже если я всего лишь объясню на бумаге, почему мне не удастся восстановить свою потерянную жизнь. Я тебя не подведу. Но не жди ничего, кроме того, что я передам эти блокноты в твои руки».

«Две ночи, – сказал ты, – и мы встретимся снова».

Я молча следила, как ты выходишь из кафе. А теперь, как видишь, я начинаю, Дэвид. И прологом к повествованию, о котором ты просил, я сделала рассказ о нашей встрече.

Глава 2

ИСТОРИЯ ПАНДОРЫ

Я родилась в Риме, в эпоху правления Августа Цезаря, в год, называемый в вашем летосчислении пятнадцатым годом до нашей эры, или же до Рождества Христова.

Все упоминаемые здесь события и имена реальны, я их не фальсифицировала, ничего не сочиняла, не выдумывала фальшивых политических решений. Все связано с моей судьбой и судьбой Мариуса. Я не пишу ничего лишнего из любви к прошлому.

Я не упоминаю здесь имени своей семьи – у нее своя история, и я не могу позволить себе связать с этой повестью ее репутацию, деяния и эпитафии. Мариус, доверяя свою историю Лестату, также не назвал полное имя своей римской семьи. Я с уважением отношусь к такому решению и следую его примеру.

Вот уже более десяти лет Август – император Рима, и для образованной римлянки наступили чудесные времена женщины обладали колоссальной свободой. В отцы мне достался богатый сенатор, у меня было пять удачливых братьев, я выросла без матери, взлелеянная целыми армиями греческих учителей и нянек, ни в чем мне не отказывавших.

Да, Дэвид, если бы я действительно захотела заставить тебя потрудиться, я бы писала все это на классической латыни. Но я не буду. Должна сказать, что мои познания в английском языке бессистемны, и уж конечно, я изучала его не по пьесам Шекспира.

Странствуя и читая, я заставала английский язык на разных стадиях его развития, но основное наше с ним знакомство состоялось в этом веке, так что я выполняю твою просьбу на разговорном английском.

Для этого существует еще одна причина – уверена, ты поймешь, что я имею в виду, если прочел «Сатирикон» Петрония или сатиры Ювенала в современном переводе. Самый современный английский язык представляет собой подлинный эквивалент латыни моей эпохи.

Официальные документы Римской империи не дают достаточного представления об этом. Однако надписи, нацарапанные на стенах Помпеи, говорят сами за себя. Наш язык был весьма изысканным, мы пользовались множеством весьма удобных словесных сокращений и устоявшихся выражений.

Вот почему я буду писать по-английски, это кажется мне в данном случае уместным и естественным.

Позволь мне вкратце отметить – пока действие приостановлено, – что я никогда не была, как выразился Мариус, греческой куртизанкой. Я действительно жила, притворяясь таковой, в то время, когда получила от Мариуса Темный Дар, и, возможно, он так описал меня из уважения к старым смертным тайнам. Или, может быть, он присвоил мне этот титул из высокомерия – не знаю.

Но Мариус прекрасно знал мою римскую семью; знал, что это семейство сенатора, не менее аристократичное и привилегированное, чем его смертный род, что мои родственники, как и смертные родичи Мариуса, вели свою историю со времен Ромула и Рема. Мариус не устоял отнюдь не потому, что у меня были «красивые руки», как он сообщил Лестату. Наверное, это было намеренное упрощение.

Я не держу на них зла – ни на Мариуса, ни на Лестата. Я не знаю, кто из них и что неправильно понял.

Мои чувства к отцу сильны и по сию ночь. Сидя в кафе, Дэвид, я поражаюсь мощи письменной речи – меня несказанно удивляет, что написанные на бумаге слова способны так живо вызвать в памяти любящее лицо отца.

Моему отцу суждено было встретить ужасный конец. Он не заслуживал того, что с ним произошло. Но некоторые представители нашего рода выжили и в более позднюю эпоху восстановили доброе имя и славу семьи.

Мой отец был богат, принадлежал к числу миллионеров тех времен и делал обширные вложения капитала. Он был солдатом чаще, чем от него требовалось, сенатором и по складу своему человеком вдумчивым и спокойным. После ужасов гражданской войны он стал горячим сторонником Августа Цезаря и пользовался милостью императора.

Конечно, он мечтал о возвращении Римской республики; все мы об этом мечтали. Но Август принес в Империю мир и единство.

В молодости я часто встречала Августа, причем всегда на многолюдных общественных собраниях и без каких-либо последствий. Он походил на свои портреты: худощавый мужчина с длинным тонким носом, короткими волосами и заурядным лицом; по натуре своей он отличался рациональностью и прагматичностью, чрезмерная жестокость ему свойственна не была, равно как и личное тщеславие.

Бедняге повезло, что он не мог предвидеть будущее, – ничто не предвещало ужасов и безумия, начавшихся с приходом к власти Тиберия, его наследника, и продолжавшихся многие годы в ходе правления других членов его семьи.

Только позднее я поняла, в чем заключалась уникальность длительного правления Августа и его достижений.

Возможно, в сорока четырех годах мира во всех городах Империи?

Увы, родиться в те годы означало родиться в эпоху созидания и процветания, когда Рим был caput mundi – столицей мира. И, вспоминая о прошлом, я осознаю, что за могущественное сочетание – обладать традициями и располагать огромными суммами денег, иметь старые ценности и новую власть.

Наша семья придерживалась достаточно скромного, строгого, даже несколько скучноватого образа жизни. Но при этом нас окружала роскошь. С годами мой отец становился все более спокойным и консервативным. Он любил общество внуков, родившихся еще в то время, когда он был полон энергии и вел активную жизнь.

Хотя он принимал участие в основном в северных кампаниях, он некоторое время квартировал и в Сирии. Он учился в Афинах. В награду за долгую и безупречную службу ему позволили рано выйти в отставку – именно в те годы я и выросла – и устраниться от общественной жизни, бурлящей вокруг дворца императора, хотя тогда я этого не осознавала.

Пятеро моих братьев появились на свет раньше меня. Поэтому при моем рождении не было «ритуального римского траура», какой, по рассказам, объявлялся в римских семьях, где на свет появлялись девочки. Ничего подобного.

Пять раз мой отец, согласно своей прерогативе, выходил в атрий – главный закрытый двор, или перистиль, нашего дома с колоннами, лестницами, величественными мраморными статуями; пять раз он выходил к собравшейся семье, держа на руках новорожденного сына, и после тщательного осмотра объявлял его безупречным и достойным быть взращенным в качестве его отпрыска. С этого момента он властвовал над жизнью и смертью своих сыновей.

Если бы моему отцу по какой-то причине не нужны были эти мальчики, он «выставил» бы их умирать от голода. Закон запрещал воровать таких детей и делать из них рабов.

Так как отец имел уже пятерых мальчиков, все ждали, что он немедленно избавится от меня. Кому нужна девочка? Но мой отец никогда не «выставлял» и не отвергал детей моей матери.

Мне говорили, что, когда я появилась на свет, отец кричал от радости: «Хвала богам! Милая малютка!»

Об этой истории я ad nauseam наслушалась от моих братьев, которые всякий раз, когда я работала на публику – совершала какой-нибудь непристойный, отчаянный, дикий поступок, – насмешливо произносили: «Хвала богам, милая малютка!» Это превратилось в очаровательную шутку и часто помогало обуздывать мой нрав.

Мать умерла, когда мне было два года, я помню только ее нежность и доброту. Она потеряла столько же детей, сколько и родила, поэтому ранняя смерть никого не удивила. Отец написал ей прекрасную эпитафию, и, сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в дом другую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничего необычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось в порядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи.

Я не горевала по матери просто потому, что была слишком мала, а если и плакала, не дождавшись ее возвращения, то я этого не помню.

Однако я помню, как бегала по большому старому римскому дворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольных комнат составляли единый прямоугольник дворца, окруженного огромным садом. Все комнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы были мраморными.

Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, как великолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающих искусство владения короткими широкими мечами, и слушая указания их наставников, а потом и сама получила прекрасных учителей, благодаря которым сумела прочесть «Энеиду» Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет.

Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, и даже сейчас, должна признаться, мне доставляет удовольствие писать их на бумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должна признаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако, писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посетителей кафе.

Ну, продолжим.

Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали у отца буквально истерический хохот, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколько старомодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарь был приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видеть его в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчевать императора.

Я вбегала в зал вместе с няней, давала потрясающее сольное выступление и уносилась туда, откуда не могла видеть, как гордые сенаторы обжираются павлиньими мозгами и гарумом. Тебе, разумеется, известно, что такое гарум. Это отвратительный соус, который римляне добавляли во все блюда, подобно тому как сегодня добавляют кетчуп. Он определенно лишал всякого смысла присутствие на тарелках угрей, страусиных мозгов, не успевшего родиться барашка и всех прочих изысканных деликатесов, кои в изобилии подавались к столу на огромных блюдах.

Дело в том, что, как ты знаешь, римляне как никто были подвержены непомерному обжорству, и банкеты неминуемо завершались позором. Гости выходили в вомиторий, чтобы избавиться от первых пяти блюд трапезы и таким образом получить возможность проглотить все остальное. А я лежала в кроватке наверху и хихикала, слушая звуки хохота и рвоты. Далее следовало изнасилование всех рабов, прислуживавших за столом, будь то юноши, девушки или же те и другие вместе.

Семейные трапезы были событиями совершенно иного рода. За ними мы вели себя как старые римляне. Все садились за стол; хозяином дома бесспорно являлся мой отец, и он не терпел никакой критики в адрес Августа Цезаря, который, как тебе известно, будучи племянником Юлия Цезаря, по закону правящим императором не являлся.

«Когда придет время, он уйдет в отставку, – говаривал мой отец. – Он понимает, что сейчас еще рано. Он не столько амбициозен, сколько утомлен и мудр. Кому нужна новая гражданская война?»

Для человека с положением времена были слишком хороши, чтобы бунтовать.

Август сохранил мир. Он питал глубокое уважение к римскому сенату. Он перестроил старые храмы, так как считал, что людям необходимо благочестие, к которому они привыкли в годы Республики.

Император раздавал беднякам бесплатную кукурузу из Египта. В Риме никто не голодал. Он сохранил головокружительное количество старых праздников, игр и зрелищ – их было столько, что нас уже тошнило. Но, как добропорядочные римляне, мы зачастую вынуждены были на них присутствовать.

Конечно, на арене происходили очень жестокие зрелища. Были и жестокие казни. С рабами обращались безжалостно.

Но сегодня никто не понимает, что в душе даже самого нищего бедняка эта жестокость сосуществовала с чувством личной свободы.

Суды не принимали поспешных решений. Они искали советов у законов прошлого. Они следовали логике и кодексам чести. Люди имели возможность вполне открыто выражать свои взгляды.

Я подробно останавливаюсь на этом, так как именно здесь лежит ключ к моей истории: мы с Мариусом родились в то время, когда римский закон, как выразился бы Мариус, основывался не на божественных откровениях, но на логике и разуме.

Мы совсем не такие, как те, кого забрали во Тьму в странах Магии и Тайны.

При жизни мы доверяли не только Августу, но и римскому сенату. Мы верили в общественную добродетель; мы придерживались того образа жизни, где не было места ритуалам, молитвам, колдовству, их влияние было разве что поверхностным. Добродетель, запечатленная в характере, – вот наследие Римской республики, доставшееся как Мариусу, так и мне.

Конечно, в нашем доме было полно рабов. Блистательные греки и ворчащие работники, армия женщин, суетливо полирующих бюсты и вазы. Город был битком набит освобожденными рабами – вольными людьми, – кое-кто из которых обладал внушительным богатством.