Текст книги "Пандора"

«Может быть, он уйдет в отставку, – печально предположила я. – Он усыновил молодого полководца Германика Юлия Цезаря. Ведь это значит, что Германик будет его наследником?»

«Разве прежним наследникам Августа усыновление пошло на пользу?»

«Что ты имеешь в виду?»

«Подумай головой, – сказал отец. – Нельзя больше притворяться, что мы живем в Республике. Необходимо определись статус императора и пределы его полномочий! Необходимо создать схему наследования, исключающую убийство».

Я попыталась его успокоить.

«Отец, давай уедем из Рима. Поселимся в нашем доме в Тоскане. Там всегда так хорошо!»

«В том-то и дело, что мы не можем уехать, Лидия. Я должен оставаться здесь. Должен хранить верность своему императору. Ради семьи. Я обязан выступить в сенате».

Через несколько месяцев Тиберий отослал своего молодого и красивого племянника Германика Юлия Цезаря на Восток, чтобы убрать подальше от низкопоклонничества и лести римлян. Как я уже говорила, люди высказывались начистоту.

Предполагалось, что Германик; будет наследовать Тиберию. Но Тиберий оказался слишком завистлив, чтобы слушать, как толпа восхваляет Германика за его боевые заслуги. Он хотел удалить его из Рима.

Таким образом, довольно обаятельный и соблазнительный молодой полководец отправился на Восток, в Сирию, и исчез с любящих глаз римского народа, из сердца Империи, где городская толпа вершила судьбы мира.

Рано или поздно начнется новая северная кампания, поняли мы. Германик в ходе последней кампании нанес сильный удар по германским племенам.

За обеденным столом мне в животрепещущих подробностях поведали об этом братья.

Они рассказали, как вернулись, чтобы отомстить за страшное избиение полководца Вара и его войск в Тевтобургском лесу. Если их призовут еще раз, можно закончить дело, и мои братья согласны отправиться в поход. Они принадлежали к числу тех старомодных патрициев, которые всегда готовы были сражаться.

Тем временем поползли слухи, что делатории, печально известные шпионы преторианской гвардии, кладут себе в карман треть состояния тех, на кого доносят.

Я сочла это ужасным, но отец лишь покачал головой.

«Это началось еще при Августе».

«Да, отец, – ответила я, – но тогда предательством считались поступки, не слова».

«Тем больше причин молчать. – Он устало откинулся на спинку ложа. – Лидия, спой мне. Доставай лиру. Сочини какую-нибудь смешную эпическую поэму. Давно уже я тебя не слушал».

«Я уже вышла из этого возраста», – ответила я, вспоминая глупые, непристойные сатиры на Гомера, которые я раньше придумывала так быстро и легко и которыми все восхищались. Но его просьба меня крайне обрадовала.

Я так явственно помню ту ночь, что не могу оторваться от изложения, несмотря на то что знаю, какие страдания мне предстоит описать далее.

Что такое письменная речь? Дэвид, ты увидишь, что я задам этот вопрос не один раз, ибо с каждой заполненной страницей я понимаю все больше и больше – я отчетливо вижу многое из того, что прежде оставалось недоступным моему разуму, и потому я скорее витала в мечтах, чем действительно жила.

В ту ночь я все-таки сочинила очень забавную поэму. Отец посмеялся. Он заснул прямо на кушетке. А потом заговорил как в трансе:

«Лидия, ты не должна из-за меня оставаться всю жизнь одинокой. Выйди замуж по любви! Нельзя сдаваться!»

Когда я обернулась к нему, он уже снова ровно дышал.

Через две недели – или через месяц – наша спокойная жизнь внезапно закончилась.

Однажды я вернулась домой и обнаружила, что дом совершенно пуст, если не считать двух перепуганных старых рабов – рабов, в действительности принадлежавших моему брату Антонию; они впустили меня и крепко заперли дверь на засов.

Я прошла через огромный вестибюль в перистиль и в гостиную. Мне открылось удивительное зрелище.

Отец был в полном боевом облачении, он вооружился мечом и кинжалом, не хватало только щита. Он даже нашел свой красный плащ. Блестел отполированный нагрудник.

Он пристально смотрел в пол, и не без причины – весь пол был перекопан и на свет извлекли очаг, которым пользовалось когда-то очень давно не одно поколение нашего рода. В глубокой древности наш дом начался именно с этой комнаты, и вся семья собиралась вокруг очага, чтобы обедать или молиться.

Я его никогда не видела. У нас были домашние святилища, но этот гигантский круг из обгорелых камней поразил меня до глубины души. Обнажился даже пепел. Очаг производил впечатление зловещего и одновременно священного места.

«Во имя богов, что происходит? – спросила я. – Где все?»

«Ушли, – ответил он. – Я освободил рабов и послал их собрать вещи. Я ждал тебя. Ты должна немедленно уходить!»

«Только с тобой!»

«Ты не ослушаешься меня, Лидия! – Никогда я не видела на его лице столь умоляющего выражения, но он по-прежнему был исполнен достоинства. – За домом стоит повозка, она отвезет тебя на побережье, а один купец-еврей, друг, которому я больше всего доверяю, вывезет тебя морем из Италии! Я хочу, чтобы ты уехала! Твои деньги, одежда и все необходимое уже погрузили на судно. Этим людям я доверяю. Тем не менее возьми этот кинжал. – Он взял со стола кинжал и отдал его мне. – Ты достаточно наблюдала за своими братьями, чтобы уметь им пользоваться, – добавил он. – И еще… – Он протянул руку и взял какой-то мешок. – Это золото – валюта, которая ценится во всем мире. Бери и уходи».

Я всегда носила с собой кинжал, он был закреплен в перевязи возле локтя, но сейчас не время было шокировать его этим, так что я положила кинжал в кушак и взяла кошель.

«Отец, я не боюсь оставаться с тобой! Кто на нас нападает? Отец, ты же римский сенатор! В каком бы преступлении тебя ни обвинили, твою судьбу полагается решать суду сената».

«Драгоценная моя сообразительная дочка! Ты что, думаешь, что этот злодей Сеян со своими делаториями выступает с обвинениями в открытую? Его спекулаторы уже успели застать врасплох твоих братьев, их жен и детей. Это рабы Антония. Прежде чем умереть, он успел послать их ко мне с предупреждением о грозящей опасности. Он видел, как его сына пригвоздили к стене. Лидия, уходи».

Конечно, мне было известно о римском обычае убивать всю семью осужденного. Это даже соответствовало закону. И в подобных случаях, едва лишь появлялись слухи о том, что кто-то впал в немилость у императора, любой враг мог опередить убийц».

«Ты поедешь со мной, – сказала я. – Зачем тебе оставаться?»

«Я умру римлянином, в собственном доме. А теперь уходи, если ты меня любишь, моя поэтесса, моя певица, моя мыслительница. Моя Лидия! Уходи. Непослушания я не потерплю. Я потратил последний час своей жизни на то, чтобы договориться о твоем спасении! Поцелуй меня и подчинись».

Я подбежала к нему, поцеловала его в губы, и рабы немедленно вывели меня через сад.

Я своего отца знала. Нельзя было взбунтоваться, раз дело касалось его последнего желания. Я была уверена, что, прежде чем спекулатории вломятся в дверь, отец по старому римскому обычаю, вероятнее всего, покончит с собой.

Когда я дошла до ворот и заметила купцов-евреев с повозкой, я не смогла уйти. Вот что я увидела.

Мой отец вспорол себе запястья и кругами ходил вокруг домашнего очага, а кровь лилась прямо на пол. Он буквально располосовал себе руки. С каждым шагом он все больше белел. Выражение его глаз в тот момент я смогла понять только позднее.

Раздался громкий треск. Входную дверь искромсали в клочья. Отец застыл на месте. К нему направились два преторианца. Один из них насмешливо заметил:

«Что же ты себя не прикончишь, Максим, и не избавишь нас от забот? Давай же!»

«Вы гордитесь собой? – сказал отец. – Трусы. Вам нравится убивать целые семьи? Сколько вы получаете денег? Вы когда-нибудь сражались в настоящей битве? Ну так умрите же вместе со мной!»

Повернувшись к ним спиной, он принялся размахивать мечом и кинжалом, а когда они подошли ближе, сделал неожиданный выпад и сразил обоих. Он нанес им несколько ударов.

Отец пошатнулся, как будто вот-вот упадет в обморок. Он побелел. Кровь все лилась и лилась на пол. Глаза закатились.

У меня зрели безумные планы. Мы должны усадить его в повозку. Но такой гордый римлянин, как мой отец, никогда бы не подчинился.

Внезапно евреи – молодой и пожилой – схватили меня за руки и потащили прочь от дома.

«Я поклялся, что спасу вас, – сказал старик. – И вы не заставите меня солгать старому другу».

«Отпустите меня, – прошептала я. – Позвольте остаться с ним до конца!»

Оттолкнув смущенных мужчин, я повернулась и издалека увидела у очага тело моего отца. Он покончил с собой собственным кинжалом.

Меня поспешно втолкнули в повозку, я закрыла глаза и зажала руками рот. Когда повозка начала медленно спускаться с Палатинского холма по извилистой дороге, я покачнулась и рухнула на мягкие подушки и свертки тканей.

Солдаты закричали, чтобы мы, черт побери, убирались из-под ног.

«Я совсем глух, господин, что вы сказали?» – переспросил пожилой еврей.

Это отлично подействовало. Они проскакали мимо.

Еврей точно знал, что делать. Пока мимо нас неслись толпы всадников, мы сохраняли медленный темп.

Потом молодой человек залез в повозку сзади.

«Меня зовут Иаков, – сказал он. – Вот, наденьте эти белые накидки. В них вы будете похожи на женщину Востока. Если у ворот вам начнут задавать вопросы, опустите покрывало и притворитесь, что не понимаете».

Мы миновали ворота Рима с потрясающей легкостью. Все, что я слышала, это:

«Привет, Давид и Иаков, удачно съездили?»

Мне помогли взойти на борт ничем не примечательного большого торгового судна с парусами и гребцами-рабами, а потом провели в небольшое помещение с голыми деревянными стенами.

«Вот все, что у нас для вас нашлось, – сказал Иаков. – Но мы уже отплываем».

У него были длинные, волнистые коричневые волосы и борода. Полосатые одежды спускались до земли.

«В темноте? – спросила я. – Отплываем в темноте?»

Это было необычно.

Тем временем гребцы опустили на воду весла, судно, вырулив на верный курс, двинулось в южном направлении, и я отчетливо видела все, что происходит.

Прекрасное юго-западное побережье Италии отлично освещалось сотнями огней на роскошных виллах. На скалах стояли маяки.

«Мы больше никогда не увидим Республику, – устало сказал Иаков, словно и сам он был римским гражданином, хотя, думаю, он таковым и являлся. – Но последнее желание вашего отца исполнено. Теперь мы в безопасности».

Ко мне подошел старик и представился Давидом.

Старик красноречиво извинился, что здесь нет служанок женского пола. Я – единственная женщина на борту.

«О, прошу вас, выбросите эти мысли из головы! Почему вы согласились пойти на такой риск?»

«Мы много лет вели дела с вашим отцом, – сказал Давид. – Когда-то давно пираты потопили наши корабли, и ваш отец взял на себя долги. Он еще раз оказал нам доверие, и мы отплатили ему пятикратно. Он собрал для вас целое состояние. Все ценности размещены вместе с остальным грузом, как будто ничего не стоят».

Я прошла в каюту и рухнула на маленькую кровать. Старик принес мне одеяло, старательно отводя при этом взгляд.

Постепенно до меня кое-что дошло. Я была совершенно уверена, что они меня выдадут.

У меня не было слов. У меня не было сил ни шевелиться, ни что-либо чувствовать.

«Спите, госпожа», – сказал он.

Мне привиделся кошмар – ничего подобного мне еще не снилось. Я стояла у реки. И жаждала напиться крови. Застыв в высокой траве, я ждала кого-нибудь из жителей деревни, а когда поймала беднягу, то схватила его за плечи и вонзила ему в шею клыки. Рот наполнился восхитительной кровью. Она оказалась до того сладкой и крепкой, что и не описать, – я понимала это даже во сне. Но пора было бежать. Человек почти умер. Я уронила его. Меня преследовали другие, более опасные люди. Существовала и еще одна страшная угроза моей жизни.

Я вышла к развалинам храма, подальше от болота. Здесь начиналась пустыня – щелк, и влажную почву сменил песок. Мне было страшно. Приближалось утро. Нужно спрятаться! К тому же за мной охотились. Я переварила восхитительную кровь и вошла в храм. Спрятаться негде! Я всем телом прижалась к холодным стенам! Они были испещрены рисунками. Но никакой комнаты, никакого убежища не было.

До рассвета нужно успеть добраться до холмов, но это невозможно. Я двигаюсь прямо на солнце.

Внезапно над холмами загорелся смертоносный свет. Глаза пронзила невыносимая боль. Их жгло, как огнем…

«Мои глаза! – вскричала я и подняла руки, чтобы прикрыть их. Меня охватило пламя. Я закричала: – Амон-Ра, проклинаю тебя!»

Я выкрикнула еще одно имя. Я понимала, что обращаюсь к Изиде, но имя было другое.

Я проснулась. Я резко выпрямилась, вся дрожа. Сон был четкий, как видение. Он потряс меня до глубины души. У меня была прошлая жизнь?

Я вышла на палубу корабля. Все было в порядке. На горизонте еще виднелась суша и сияли маяки, судно шло своим курсом. Я смотрела на море, и мне хотелось крови.

Не может быть. Это злое знамение, обманы скорби, думала я, чувствуя, что горю. Я не могла забыть вкус крови, он казался вполне естественным, приятным и идеально подходил для утоления моей жажды. Я снова увидела застывшее в неестественной позе тело крестьянина на болотах.

Это был настоящий ужас; от того, что предстало перед моими глазами, никуда не деться. Я едва не дымилась, чувствовала себя как в лихорадке.

Ко мне подошел Иаков, высокий молодой человек. С ним рядом стоял юный римлянин. Юноша уже начал бриться, но в остальном выглядел раскрасневшимся, сияющим ребенком.

«Неужели в свои тридцать пять я настолько стара, что все молодое мне кажется красивым?» – устало подумала я.

Он плакал:

«Мою семью тоже предали! Мама заставила меня уехать!»

«И кому мы обязаны нашей общей катастрофой?» – спросила я, гладя ладонями его мокрые щеки. Совсем еще детский рот, но щетина вокруг него кажется жесткой. Сильные широкие плечи, легкая просторная туника. Почему он не мерзнет здесь, на воде? Может быть, и мерзнет.

Он покачал головой. Он все еще был хорошеньким, а позже станет красивым. Темные волосы завиваются весьма мило. Он не стыдился своих слез и не извинялся за них.

«Моя мать не умирала, пока не рассказала мне. Когда делатории сказали, что мой отец строил заговор против императора, отец засмеялся. На самом деле засмеялся. Его обвинили в совместных заговорах с Германиком! Мать не могла умереть, не рассказав мне об этом. Она сказала, что отца обвинили только в беседах с другими мужчинами о том, что он будет служить Германику, если их пошлют на север».

Я устало кивнула.

«Ясно. Мои братья, наверное, говорили то же самое. А Германик: – наследник императора и Imperium Majus на Востоке. Однако говорить, что будешь служить Риму под командованием красивого полководца, считается предательством».

Я повернулась, чтобы уйти. Понимание событий не принесло утешения.

«Мы доставим вас в разные города, – сказал Иаков, – к разным друзьям. И лучше не будем говорить, куда именно».

«Не оставляйте меня, – попросил мальчик, – только не сегодня».

«Ладно», – ответила я. Я повела его в каюту и закрыла дверь, вежливо кивнув Иакову, следившему за нами с рвением стража.

«Чего ты хочешь?» – спросила я.

Мальчик пристально посмотрел на меня и покачал головой. Он раскинул руки, повернулся, подошел и поцеловал меня. Мы предались неистовым поцелуям.

Я сняла рубашку и упала с ним на кровать. Невзирая на по-детски нежное лицо, он был уже настоящим мужчиной.

И дойдя до экстаза, что оказалось довольно легко, учитывая его феноменальную энергию, я почувствовала вкус крови. Я стала той, что пила кровь в моем сне, и расслабилась, но это ничего не меняло. Он вполне мог закончить обряды к собственному удовлетворению.

«Ты богиня», – прошептал он, поднявшись.

«Нет», – прошептала я. Начинался сон. Я услышала, как над песком поднимается ветер. Уловила запах реки. – Я – бог… бог, который пьет кровь.

Мы совершали ритуалы любви, пока не лишись последних сил.

«Веди себя с нашими хозяевами осмотрительно и предельно прилично, – сказала я. – Они никогда такого не поймут».

Он кивнул:

«Я тебя обожаю».

«В этом нет необходимости. Как тебя зовут?»

«Марцелий».

«Отлично, Марцелий, ложись спать».

Мы с Марцелием бурно проводили каждую ночь, пока наконец не увидели знаменитый Фаросский маяк; тогда мы поняли, что прибыли в Египет.

Было совершенно очевидно, что Марцелия оставят в Александрии. Он объяснил мне, что его бабушка по матери еще жива, она гречанка, как и весь ее клан.

«Не рассказывай мне таких подробностей, иди, – сказала я. – Желаю тебе быть мудрым и жить в безопасности».

Он умолял меня пойти с ним. Он сказал, что влюбился в меня и хочет на мне жениться. Не важно, что я не могу иметь детей. Ему все равно, что мне тридцать пять лет. Я тихо смеялась, не желая его обидеть.

Иаков опускал взор, но все замечал. А Давид отводил глаза.

За Марцелием в Александрию последовал не один сундук.

«Теперь, – обратилась я к Иакову, – не скажете ли вы, куда меня везут? У меня могут появиться свои соображения по этому поводу, хотя я сомневаюсь, что смогу придумать нечто лучшее, чем мой отец».

Меня по-прежнему одолевали сомнения. Поступят ли они со мной честно? Особенно теперь, когда они видели мое непристойное поведение в отношении этого мальчика. Они же так религиозны.

«Вы направляетесь в большой город, – ответил Иаков. – Лучше и быть не может. У вашего отца там есть друзья-греки!»

«Как он может быть лучше Александрии?» – спросила я.

«О, он намного лучше, – сказал Иаков. – Позвольте я поговорю с отцом, прежде чем продолжать».

Мы вышли в море. Земля таяла на горизонте. Египет. Уже темнело.

«Не бойтесь, – сказал Иаков. – У вас испуганный вид».

«Я не боюсь, – ответила я. – Дело в том, что, лежа в постели, я не могу избавиться от тревожных мыслей и снов. – Я взглянула на него, он застенчиво отвел глаза. – Я каждую ночь прижимала к себе того мальчика как мать».

Большей лжи мне, должно быть, за всю жизнь не доводилось произносить.

«Я обнимала его как ребенка. – Ну и ребенок! – А теперь я боюсь кошмаров. Но скажите же мне, куда мы направляемся? Какая нас ждет судьба?»

Глава 3

«Антиохия, – сказал Иаков. – Антиохия-на-Оронте. Вас ожидают греки, друзья вашего отца. Они друзья и Германику. Возможно, со временем… но они будут вам верны. Вам предстоит выйти замуж за образованного и состоятельного грека».

Замуж?! За грека, провинциала-грека? Грека из Азии?! Я подавила и смех, и слезы. Этого не будет. Бедняга! Если это действительно грек-провинциал, то ему предстоит заново пережить завоевание Рима.

Мы плыли дальше, от порта к порту. У меня в голове все перепуталось.

Конечно, только тошнотворная повседневная суета не позволяла мне полностью отдаваться неизбежному горю: «Беспокойся о том, правильно ли подпоясано твое платье. Забудь, как твой отец лежал мертвый с кинжалом в груди».

Что касается Антиохии, то я мало что слышала или знала об этом городе – меня интересовала только жизнь Рима. Если Тиберий, желая убрать подальше от Рима своего «наследника» Германика, избрал местом его пребывания Антиохию, то, решила я, она должна быть концом цивилизованного мира.

«Во имя богов, и что мне было не сбежать в Александрии?» – думала я. Александрия – крупнейший город в Империи после Рима. Молодой город, построенный Александром, в чью честь и назван, славится как порт. Никто никогда не посмеет разрушить в Александрии храм Изиды. Изида – египетская богиня, жена могущественного Озириса.

Но какое это имеет отношение к действительности? Должно быть, в глубине моего сознания зрели определенные планы, но мораль высокородной римлянки не позволяла им всплыть на поверхность и запятнать мою честь.

Я тихо поблагодарила своих стражей-евреев за благоразумие, за то, что они скрывали это даже от юного римлянина Марцелия, также спасенного ими от убийц императора, и попросила откровенно ответить на вопросы относительно моих братьев.

«Всех застали врасплох, – сказал Иаков. – Делатории, шпионы преторианской гвардии, времени не теряют. А у вашего отца было столько сыновей! По приказу своего господина рабы вашего старшего брата перепрыгнули через стены и побежали предупредить вашего отца».

Антоний! Надеюсь, ты пролил их кровь. Я знаю, ты дрался до последнего вздоха. А моя племянница, моя маленькая племянница Флора, бежала ли она от них с криками, или же они убили ее милосердно? Преторианцы – и милосердие! Что за глупая мысль. Я не произнесла вслух ни звука. Просто вздохнула. В конечном счете, глядя на меня, оба купца-еврея видели тело и лицо женщины; естественно, мои защитники считали, что и внутри скрывается женщина. Несоответствие внешности внутренним склонностям беспокоило меня всю жизнь. Зачем же смущать Иакова и Давида? Едем в Антиохию.

Но я не намеревалась становиться членом греческой семьи, придерживающейся старых обычаев, – если таковые еще существовали в греческом городе Антиохии, – семьи, где женщины живут отдельно от мужчин и весь день прядут шерсть, никуда не выходят и не принимают участия в общественных мероприятиях.

Мои няни научили меня всем искусствам добродетельной женщины, и я действительно умела обращаться с нитками и пряжей, да и ткать не хуже других, однако я прекрасно знала, что такое «старые греческие обычаи», и смутно вспоминала мать моего отца, умершую, когда я была совсем маленькой, – добродетельную римскую матрону, которая постоянно пряла шерсть. Так о ней и говорилось в ее эпитафии; то же самое, кстати, сказано и в эпитафии моей матери: «Она содержала дом. Она пряла шерсть».

Те же слова – о моей матери! Те же унылые слова.

Ну, в моей эпитафии ничего подобного уж точно не будет. (Как забавно сейчас размышлять о том, что две тысячи лет спустя я осталась совсем без эпитафии!)

В своем всепоглощающем унынии я отказывалась понимать, что Римская империя огромна и ее восточная часть разительно отличается от северных варварских стран, где сражались мои братья.

Вся Малая Азия, куда мы и направлялись, несколько сотен лет назад была завоевана Александром Македонским. Как тебе известно, Александр был учеником Аристотеля. Александр хотел повсюду насаждать греческую культуру. А Малая Азия? Греческие идеи и обычаи столкнулись не просто с деревенскими обычаями и крестьянами, но с древними культурами, например с империей Сирии, охотно воспринявшей новые идеи, красоту и изящество греческой просвещенности и не менее охотно вплетавшей в нее собственную многовековую литературу, стиль жизни и манеру одеваться.

Антиохию построил полководец Александра Великого, пытавшийся соперничать с красотой других эллинских городов – с великолепными храмами, административными зданиями и библиотеками, заполненными множеством книг на греческом языке, со школами, где преподавали греческую философию. Там установилось эллинское правительство – вполне просвещенное в сравнении с древним восточным деспотизмом, однако за ним стояли знания, обычаи и, возможно, мудрость таинственного Востока.

Римляне завоевали Антиохию одной из первых, поскольку она была огромным торговым центром. Ее расположение было в своем роде уникальным, что показал мне Иаков, нарисовав мокрым пальцем на деревянном столе примитивную карту. Антиохия была портом великого Средиземного моря, ибо находилась всего в двадцати милях от него вверх по реке Оронт.

При этом с востока к городу подступала пустыня: в Антиохии сходились все древние караванные маршруты, туда съезжались купцы на верблюдах, привозившие из легендарных стран – сегодня известно, что это были Индия и Китай, – фантастические товары: шелк, ковры и драгоценности, не доходившие до римских рынков.

В Антиохию приезжали и сотни других торговцев. На востоке хорошие дороги соединяли его с рекой Евфрат и Парфянским царством, а в южном направлении можно было доехать до Дамаска и Иудеи; на севере, разумеется, лежали все города, основанные Александром и во времена правления Рима достигшие наивысшего расцвета.

Римским солдатам нравилась веселая и беспечная жизнь в Антиохии. А Антиохии нравились римляне, поскольку они обеспечивали безопасность торговых путей, защищали караваны и охраняли порт.

«Вы найдете там открытые места, аркады, храмы, все, что нужно, и такие рынки, что глазам своим не поверите, – тем временем рассказывал Иаков. – Там повсюду римляне. Молю Всевышнего, чтобы никто из прежних знакомых вас не узнал! Это единственная опасность, против которой ваш отец не успел разработать меры защиты».

Я отмахнулась.

«А учителя там есть? А книжные рынки?»

«Какие только пожелаете. Вы найдете даже книги, прочесть которые не может никто. Все говорят по-гречески. Только невежественные крестьяне в деревнях не понимают греческий. И латынь распространилась повсюду.

Там не смолкают голоса философов; они обсуждают Платона и Пифагора – мне, должен признаться, эти имена мало о чем говорят, – они обсуждают халдейскую музыку из Вавилона. Конечно, там воздвигнуты храмы всевозможным богам».

Он помолчал, о чем-то размышляя, потом продолжил:

«Евреи? Я лично думаю, что они стали слишком светскими – им нравится разгуливать в коротких туниках с греками и ходить в общественные бани. Слишком уж они интересуются греческой философией. Греческие мыслители все заполонили. Это плохо. Но атмосфера жизни в греческом городе всегда привлекательна».

Иаков поднял глаза. За нами наблюдал его отец, а мы сидели за столом слишком близко.

Он поспешно сообщил мне остальные факты: Германик Юлий Цезарь, наследник трона императора, официальный приемный сын Тиберия, был удостоен в Антиохии титула Imperium Majus, что означает признание за ним права контролировать всю эту территорию. А Гней Кальпурний Пизон – легат в Сирии.

Я уверила его, что они не узнают меня и не вспомнят ни мою приверженную старым обычаям семью, ни наш тихий старинный дом на Палатинском холме, зажатый между многочисленными экстравагантными современными особняками.

«Там все устроено по-римски, – возразил Иаков. – Вот увидите. А вы приедете с деньгами! И простите, но для вашего возраста вы все еще очень красивы: у вас свежая кожа, и двигаетесь вы, как юная девушка».

Я вздохнула и поблагодарила Иакова. Пора ему уходить, пока на нас не разгневался его отец. Я смотрела на бурлящие синие волны. Я втайне порадовалась, что наша семья отошла от приемов и банкетов во дворце императора, но тут же, сознавая, что затворничество вымостило нам путь к гибели, укорила себя за эту радость.

Я видела Германика во время его триумфального шествия по Риму – потрясающий молодой человек, в чем-то очень похожий на Александра; от отца и братьев я знала, что Тиберий, опасаясь популярности своего наследника, отослал его на Восток, подальше от римской толпы.

Легат Пизон? Я его в жизни не видела. Ходили сплетни, что его послали на Восток, чтобы насолить Германику. Сколько талантов и мыслей потрачено впустую!

Иаков вернулся ко мне.

«Итак, вы окажетесь в этом большом городе безымянной незнакомкой, – сказал он. – У вас будут влиятельные защитники, обласканные Германиком. Он молод и задает в городе тон энергии и веселья».

«А Пизон?» – спросила я.

«Его все ненавидят. Особенно солдаты. А вам прекрасно известно, что это означает в римской провинции».

С палубы можно целую вечность любоваться волнующимся, холмистым морем.

В ту ночь мне приснился второй кровавый сон. Он очень походил на первый. Я испытывала жажду, мне необходима была кровь. Меня преследовали враги, враги, которые знали, что я – демон, что меня нужно уничтожить. Я бежала. Свои отреклись от меня, выгнали, беззащитную, к этим суеверным людям… Потом я увидела пустыню и поняла, что умру; я с криком проснулась и села, но тут же зажала рукой рот, чтобы меня никто не услышал.

Меня отчаянно беспокоила жажда крови. Бодрствуя, я себе такого не представляла, но во сне я становилась чудовищем, известным в Риме как Ламия. Или кем-то в этом роде. Кровь была прекрасна, кровь была всем.

Неужели старый грек Пифагор прав? Значит, души переходят из тела в тело? Но в той, прошлой, жизни моя душа была душой монстра.

В течение дня мне случалось задремать, и я оказывалась в непосредственной опасной близости от сна, как будто он затаился в моих мыслях, как ловушка, и ждал, когда же удастся завладеть моим сознанием. Но самое страшное начиналось ночью: «Ты уже служила мне! – Что это может значить? – Иди ко мне».

Жажда крови. Я закрывала глаза, съеживалась в постели и молилась:

«Мать Изида, очисти мои мысли от кровавого безумия».

Потом я обратилась к старому проверенному средству – к эротике. Затащить в постель Иакова! Безуспешно. Тогда я еще не знала, что соблазнить евреев всегда было и будет сложнее, чем всех прочих мужчин! Мне дали это понять с великим тактом и вежливостью.

Я оценивающе оглядела всех рабов. И речи быть не может. Во-первых, все они – рабы с галер, среди них нет ни одного «Бен Гура» в оковах, ожидающего, когда я приду к нему на помощь. Обычные отбросы, бедные преступники, прикованные к своим местам по-римски – так, чтобы в случае кораблекрушения они затонули вместе с судном. Как и все рабы на галерах, они умирали от монотонности существования и хлыста. Не слишком приятно было спускаться в трюм галеры и видеть их согбенные спины. Однако я смотрела на них с той же холодностью, что и американец, лицезреющий на экране цветного телевизора голодающих в Африке детей – маленькие черные скелетики с непомерно большими головами, умоляющие о глотке воды. Потом – новости, реклама, музыкальная вставка, далее – репортаж корреспондента Си-эн-эн из Палестины: летящие камни, резиновые пули… Телевизионная кровь.

Остальными путешественниками были матросы-зануды и два старых благочестивых еврея, видевшие во мне лишь шлюху, если не хуже, и отворачивавшиеся всякий раз, когда я выходила на палубу в длинной тунике и с распущенными волосами.

Должно быть, я казалась им воплощением непристойности. Но я, глупая, жила в оцепенении, наслаждаясь приятным путешествием, – и все потому, что подлинное горе и ярость пока что не проникли в мою душу. Все произошло слишком быстро.

Я злорадствовала, вспоминая, как в последние минуты своей жизни отец расправился с солдатами Тиберия, дешевыми наемниками, посланцами трусливого, нерешительного императора. А об остальном и думать себе запретила, изо всех сил стараясь изображать из себя закаленную духом римлянку.

Эту официальную римскую позицию по отношению к неудачам, к трагедии прекрасно отобразил современный ирландский поэт Иейтс:

 
Брось на жизнь и смерть холодный взгляд.
Проезжай, всадник!
 

Не родился еще на свет римлянин, который не согласился бы с его словами.

Такой я и стала – единственный оставшийся в живых член большой семьи, которому отец приказал жить. Я не осмеливалась размышлять о судьбе моих братьев, их милых жен и детишек. Я не могла представлять себе избиение детей – маленьких мальчиков, рассеченных широкими мечами, младенцев, пригвожденных к стене. О Рим! Рим и его кровавая старая мудрость! Непременно истребить отпрысков. Убить всю семью!