Текст книги "Волки на переломе зимы"

Энн Райс
Волки на переломе зимы

Посвящается Виктории Уильямс, Нэнси Райс Даймонд Милли Болл и отцу Джозефу Кокуччи

 
Что, в нищете своей,
Я дать Ему могу?
Будь я пастух,
Я б отдала овцу,
Будь я мудрец,
Исполнила б свой долг,
Но только сердцем обладаю я —
Его отдам Ему.
 

– Из «Морозных дней зимнего солнцестояния» Кристины Росетти (1872)

Anne Rice

The Wolves of Midwinter

Copyright © 2013 by Anne O’Brien Rice

© Гришин А., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Предыстория

Не в добрый час Ройбен Голдинг, молодой репортер из Сан-Франциско, посетил Нидек-Пойнт, огромный особняк на побережье Мендосино. У него на глазах убили Марчент Нидек, очаровательную хозяйку поместья, а его самого укусил чудовищный зверь, разделавшийся с убийцами. После этого его жизнь в корне изменилась. Ройбен, скорбевший по Марчент, вскоре узнал, что оказался ее наследником, а потом обнаружил, что стал оборотнем-вервольфом.

В волчьем облике Ройбен полностью сохранял человеческое сознание. Он проникся стремлением защитить невинных жертв насилия от нападений всяких злобных мерзавцев. Вскоре он прославился как супергерой Калифорнийский Человек-волк, его со всех сторон обложила полиция, а потом он нашел любовь – Лауру, женщину, принявшую его в волчьем обличье. Своим домом они сделали Нидек-Пойнт, где старинные портреты «достопочтенных джентльменов» на стене в библиотеке, кажется, были каким-то образом связаны с Волчьим Даром, доставшимся Ройбену.

Объявились злонамеренные ученые, стремившиеся заполучить Ройбена себе во власть, осаждавшие родителей Ройбена – врача Грейс Голдинг (которая сразу заподозрила, что с сыном творится что-то неладное) и ее мужа, поэта и профессора Фила Голдинга, – настойчивыми требованиями повлиять на их «погубленного» сына. Брат Ройбена, священник Джим Голдинг, которому Ройбен сам открыл свою тайну на исповеди, не в состоянии хоть как-то распорядиться своими знаниями.

Тем временем Ройбен, не успевший набраться опыта в качестве супергероя, допустил досадную ошибку: нечаянно укусил юного Стюарта Макинтайра, которого негодяи едва не забили насмерть за его гомосексуальные наклонности.

Те же самые ученые, стремившиеся захватить Ройбена и Стюарта к себе в плен, вскоре добрались и до Нидек-Пойнта, однако их планы были разрушены внезапным появлением перед ошарашенными полицейскими, работниками «Скорой помощи» и родственниками еще одного человека-волка и «почтенных джентльменов», которые были запечатлены на фотографиях в библиотеке.

Нидек-Пойнт сделался убежищем для Ройбена, Стюарта, Лауры и Почтенных джентльменов, старшие из которых, Феликс и Маргон, имели ответы на все вопросы Ройбена по поводу его новой сущности, потерпевших поражение ученых и происхождения древнего племени морфенкиндеров, к которому теперь принадлежали и Ройбен со Стюартом.

1

Начало декабря было очень холодным и пасмурным, как всегда, хлестали дожди, но никогда еще в просторных комнатах Нидек-Пойнта[1]1
  Название Нидек произносится с долгим «и». (Прим. авт.)


[Закрыть] не пылали так ярко дубовые дрова. Почтенные джентльмены – Ройбен теперь произносил эти слова исключительно с заглавной буквы – уже обсуждали древнюю и почтенную традицию рождественских святок, рецепты медовухи, меню праздничного стола и заказывали целыми милями свежие зеленые гирлянды для украшения дверей, каминных полок и лестниц старинного особняка.

Для Ройбена это Рождество, которое ему предстояло провести в обществе Феликса Нидека, Маргона, Стюарта и других дорогих ему людей, должно было стать первым в своем роде. Эти люди стали для него новой семьей. А потаенный, но полный радости и взаимной приязни мир морфенкиндов был, вне всякого сомнения, куда ближе ему, чем мир его человеческой родни.

Обаятельная экономка, швейцарка по имени Лиза, присоединилась к этому обществу всего несколько дней тому назад. Судя по множеству приятных мелочей, привнесенных ею в быт, эта величественная дама с чуть заметным немецким акцентом и безукоризненными манерами уже успела сделаться в Нидек-Пойнте настоящей домоправительницей. Она в самом деле носила нечто вроде униформы – элегантные платья из черного шелка или шерстяного жоржета с широкими юбками, спускавшимися до середины икр, волосы убирала в прическу-«ракушку» и улыбалась очень естественно и без малейшего усилия.

Прочие – Хедди, горничная-англичанка и Жан-Пьер, камердинер Маргона, – судя по всему, ожидали ее появления и явно считались с нею; они часто вполголоса совещались между собой по поводу своей работы, и эти переговоры обычно для пущей секретности велись на немецком языке.

Лиза ежедневно включала «трехчасовое освещение» (ее собственное название), объясняя, что такова была воля герра Феликса, о которой ни в коем случае нельзя забывать, поэтому, когда вокруг смыкался зимний мрак, в ярко освещенных главных комнатах всегда было светло и весело. Она же следила за каминами, которые стали для Ройбена незаменимой опорой душевного равновесия.

Там, в доме на Русском холме в Сан-Франциско, маленькие газовые каминчики тоже доставляли Ройбену удовольствие, но были, бесспорно, роскошью, без которой легко можно было обойтись. Но здесь огромные зевы, в которых пылал огонь, являлись неотъемлемой частью жизни, и Ройбен зависел от них, от их тепла, от их аромата, от их жутковатого мерцающего сияния, как будто находился вовсе не в доме под названием Нидек-Пойнт, а в глубине бескрайнего леса, который и являлся миром с постоянно накапливавшейся там темнотой.

После появления Лизы Жан-Пьер и Хедди стали гораздо увереннее предлагать Ройбену и Стюарту всевозможные удобства, по собственной инициативе подавали им чай и кофе и проскальзывали в спальни, чтобы застелить постели, едва только заспанные обитатели успевали их покинуть.

Дом с его тайнами и тайнами его обитателей постепенно становился Ройбену родным.

И Ройбену совершенно не хотелось отвечать на частые звонки и сообщения из Сан-Франциско от матери, отца и бывшей подружки Селесты, которая последние несколько дней то и дело названивала ему.

Сам звук ее голоса, ее привычка называть его «солнечным мальчиком» выводили Ройбена из себя. Мать иногда называла его малышом или деточкой. С этим он мог мириться. Но Селеста теперь использовала выдуманное для него ласкательное прозвище в каждом разговоре и не по одному разу. Каждое текстовое обращение адресовалось солнечному мальчику, а произносить эти слова она умудрялась так, что он явственно слышал в них сарказм или презрение.

Во время последнего разговора лицом к лицу, сразу после Дня благодарения[2]2
  День благодарения – официальный праздник США в память первых колонистов Массачусетса, отмечаемый в последний четверг ноября.


[Закрыть], она, как обычно, обвинила его в том, что он отказался от прежней жизни и сбежал в захолустье на побережье Мендосино, где у него, несомненно, будут все возможности, чтобы «беспрепятственно бездельничать», «быть ничем» и жить по своему разумению среди «этих льстецов и подхалимов, твоих новых дружков».

«Я вовсе не бездельничаю», – мягко возразил он, на что она ответила: «Даже солнечные мальчики должны что-то представлять собой».

Конечно, он ни за что и ни при каких обстоятельствах не мог сказать Селесте, что на самом деле случилось с его миром, и хотя он и уговаривал себя, что за ее бесконечной брюзгливой заботой кроются самые лучшие намерения, все же он порой задумывался о том, как такое вообще могло случиться. Как он мог любить Селесту или думать, что она любила его? И, что, пожалуй, было важнее, почему она могла полюбить его? Ему трудно было верить в то, что у них был роман, тянувшийся целый год до того, как его жизнь неожиданно круто переменилась, и сейчас он желал только, чтобы она наконец отвязалась от него, позабыла о нем, радовалась новому роману с его лучшим другом Мортом и сделала беднягу Морта новым объектом для своих амбиций и энергии. Морт любил Селесту, и Селеста, похоже, отвечала ему взаимностью. Так почему она продолжала домогаться еще и его, Ройбена?

А вот Лауры ему ужасно не хватало, Лауры, которая делила с ним все перипетии последнего времени и от которой не было ни слуху ни духу, с тех пор как она покинула Нидек-Пойнт, чтобы решить, как же ей быть.

Подчинившись порыву, он отправился на юг, туда, где на окраине Мьюрского леса стоял ее дом.

Всю дорогу он медитировал на все, что его окружало. Ему хотелось слушать музыку, грезить наяву, наслаждаться поездкой, дождь там или не дождь, однако он никак не мог отвлечься от обстоятельств, пусть даже они и не были безрадостными.

Давно уже перевалило за полдень, над головой висело свинцовое, то и дело вспыхивавшее небо, и дождь никак не желал прекращаться. Впрочем, он уже привык к такой погоде и теперь рассматривал ее как часть того очарования, которое зима обрела в его новом состоянии.

Утро он провел в городке Нидек вместе с Феликсом, который готовил для главной улицы рождественское оформление из живой зелени и иллюминации. Деревья перед каждым магазином и кафе надлежало обвешать украшениями и мигающими лампочками; Феликс вызвался оплатить все это – если владельцы заведений не будут против. Все они радостно согласились. Владельцу гостиницы он выписал чек на особое оформление главного зала, а также договорился с изрядным количеством домовладельцев, которые тоже пожелали украсить свои дома.

Нашлись и люди, пожелавшие временно воспользоваться пустующими магазинами на главной улице, – торговцы дорогим мылом и шампунями, винтажной одеждой, кружевами (как старинными, так и современными). Феликс купил единственный в городе старый кинотеатр и собирался реконструировать его, хотя еще не решил, как именно.

Ройбен посмеивался, глядя на все эти меры по возрождению города. Но Феликс не забывал и о более практических сторонах жизни Нидека. Он наладил связь с двумя отставными поставщиками, которые пожелали открыть магазины бытовой техники и инструментов, еще несколько человек захотели открыть кафе и газетный киоск. Нидек состоял из 142 домохозяйств, где обитали около 300 человек. Содержать сами свой намеченный бизнес они не могли, зато это было по силам Феликсу, который собирался поддерживать все начинания до тех пор, пока город не обретет своеобразие и очарование, которые будут привлекать сюда людей. Он уже продал четыре участка людям, собравшимся построить на расстоянии пешей прогулки от центра города несколько хороших домов.

Престарелый мэр Джонни Кронин пребывал в настоящем экстазе. Феликс предложил ему нечто вроде денежного гранта, чтобы он бросил свою «жалкую работенку» в страховой конторе, куда ездил за шестьдесят миль.

Они договорились, что вскоре состоится воскресный рождественский фестиваль, куда пригласят ремесленников и умельцев всяческих сортов, дадут рекламу в разные местные газеты, после чего Феликс и мэр решили продолжить беседу за запоздалым ленчем в главном обеденном зале «Таверны», а Ройбен предпочел отколоться от них и отправиться по своим делам.

Он должен был повидать Лауру, даже если она ничего не решила, должен был хоть как-то – как получится – обняться с нею. Черт возьми, если ее не окажется дома, он будет счастлив просто посидеть в ее гостиной или прилечь на ее кровать и немного вздремнуть.

Может быть, это было с его стороны не слишком порядочно по отношению к ней, а может быть, и вполне порядочно. Он любил ее, любил сильнее, чем какую-либо из своих прежних подружек или любовниц. Он просто не мог жить без нее, и, возможно, ему следовало сказать ей об этом. Ну, почему бы и не сказать? Терять все равно нечего. Он подтолкнет ее к решению – в ту или другую сторону. А ему нужно избавиться от страха перед ее будущим решением, каким бы оно ни оказалось.

Когда он въехал на дорожку, ведущую к ее дому, уже начало темнеть.

На айфоне появилось еще одно сообщение от Селесты. Он оставил его без внимания.

На фоне темного выступа леса окруженный деревьями маленький домик с высокой островерхой крышей сиял теплым светом; Ройбен уловил аромат горящих дубовых дров. Тут ему внезапно пришло в голову, что следовало бы купить какой-нибудь маленький подарок, хоты бы цветы или, например… кольцо. Он не подумал об этом вовремя и теперь не на шутку расстроился.

А что, если она не одна, если с нею там какой-то совершенно незнакомый мужчина? А если она вообще к двери не подойдет?

Ну, к двери она подошла. И открыла ему.

Как только их взгляды встретились, он захотел любви с нею. И ничего больше. Она была одета в потертые джинсы и старенький серый свитер, отчего ее глаза казались еще темнее и бархатистее, и без капли косметики, с распущенными по плечам волосами, она выглядела великолепно.

– Иди ко мне, чудовище, – сразу сказала она низким дразнящим голосом и, крепко обняв его, покрыла поцелуями все его лицо и шею. – Дай-ка я посмотрю на этого… хм-м-м… синеглазого брюнета. Похоже, все это время я только о тебе и думала.

Он крепко, наверно, до боли стиснул ее. Сейчас ему хотелось только одного – держать ее в объятиях.

А она уже вела его в спальню, находившуюся в глубине дома. Она вся светилась, ее щеки раскраснелись, а красиво взлохмаченные волосы, кажется, стали гуще, чем он помнил, и определенно ярче, чем он помнил, словно напоенные солнцем, а выражение ее лица было лукавым и восхитительно сердечным.

В небольшом чугунном камине умиротворяюще играл огонь. По обе стороны дубовой кровати, небрежно застеленной блеклым клетчатым пледом, поверх которого лежали отделанные кружевами подушки, мягко светили лампы со стеклянными абажурами.

Она сбросила с кровати покрывало и помогла ему снять куртку, рубашку и штаны. Воздух был теплым, сухим и ароматным, как всегда в ее доме, ее маленькой берлоге.

От испытанного облегчения на него навалилась слабость, но продолжалось это всего несколько секунд, а потом он принялся целовать ее, как будто они вовсе не разлучались. «Не торопиться, только не торопиться», – повторял он себе, но эти уговоры не слишком помогли. Все получилось горячо, бурно, грубо и изумительно.

Потом они лежали в полудреме бок о бок, а в оконные стекла барабанил дождь. Очнувшись и повернув голову, он увидел, что она лежит с открытыми глазами, глядя в потолок. Только из кухни падал свет. И там готовилась еда. Он чуял это. Жареная курица и красное вино. Он отлично знал этот запах и вдруг почувствовал такой голод, что не мог уже думать ни о чем другом.

Они вместе пообедали за круглым дубовым столом; Ройбен в махровом халате, который выдала ему Лаура, а она в одной из своих излюбленных изящных белых фланелевых ночных рубашек. Эта была украшена скромной голубой вышивкой, голубыми ленточками на вороте, манжетах и разрезе, голубыми пуговичками, и все это изумительно шло к ее несколько отсутствующей, но все же ослепительной улыбке и сияющей коже.

Во время еды они молчали. Ройбен жадно поглощал все, что имелось на столе, а Лаура, к его удивлению, тоже ела, а не гоняла, как обычно, куски по тарелке.

Покончив с едой, они погрузились в спокойствие. В камине потрескивали горящие поленья. И весь домик казался надежной твердыней, противостоящей колотившему по крыше и окнам дождю. Каково было расти под этой крышей? Он не мог представить себе этого. И пусть он сделался морфенкиндом, большие леса оставались для него чуждыми и дикими.

Ему всегда очень нравилось, что они не нуждаются в болтовне, что они могут проводить друг с другом целые часы в молчании, что они разговаривают без слов, но что же они молча говорили друг дружке сейчас?

Она неподвижно сидела на дубовом стуле, положив левую руку на стол, а правую – на колени. Казалось, что она следила за тем, как он подбирал все без остатка с тарелки (он заметил это только теперь), и еще он почувствовал в ней что-то необычно привлекательное – в очертаниях полных губ и в массе волос, обрамлявших ее лицо.

А потом до него дошло и отозвалось ознобом, пробежавшим по лицу и шее. Почему, ну почему он не понял этого сразу?

– Ты это сделала… – прошептал он. – Приняла Хризму?

Она промолчала. Будто он ничего не сказал.

Да, ее глаза стали темнее и волосы – пышнее, гораздо пышнее, и даже пепельно-русые брови потемнели, так что она теперь казалась не собой, а своей собственной сестрой – очень похожей, но совсем другой, – и даже румянец на ее щеках обрел более глубокий оттенок.

– Боже милостивый… – беззвучно прошептал он. Тут сердце в груди у него затрепыхалось, и он почувствовал тошноту. Именно так он выглядел в чужих глазах перед тем, как свершилась его трансформация, когда окружавшие его люди понимали, что с ним «что-то происходит», а он чувствовал себя совершенно оторванным от всех и не испытывал ни малейшего страха.

Неужели она стала такой же чужой ему, как он – своей семье? Нет, быть такого не может. Это же Лаура, Лаура, которая так радостно встретила его, которая сама пригласила его в постель. Он почувствовал, что краснеет. Как же он не сообразил?

Выражение ее лица нисколько, ни капельки не изменилось. Точно так же было и с ним. Он точно так же смотрел, зная, что окружающие чего-то хотели от него, и не мог им этого дать. Но ведь в его объятиях она податливо таяла, как и прежде, и вся отдалась ему, доверчивая и близкая.

– Разве Феликс тебе ничего не сказал? – спросила она. Теперь он понял, что даже голос у нее переменился. Тембр стал богаче, и он мог бы поклясться, что и кости ее лица сделались массивнее, хотя это мог быть всего лишь обман, порожденный его испугом.

Он не мог выдавить из себя ни слова. Не знал, каким именно должны быть эти слова. Вдруг его обдало отголоском жара от их недавней любви, и он тут же воспрянул. Он снова хотел ее, но при этом ощущал… тошноту, что ли? Неужели его мутит от страха? Он почувствовал острый приступ ненависти к себе.

– Как ты себя чувствуешь? – заставил себя сказать он. – Может быть, какую-нибудь дурноту? Я хочу сказать, что имеются побочные эффекты…

– Вначале меня подташнивало, – ответила она.

– И ты была тут одна, и никто?..

– Ко мне каждую ночь приезжал Тибо, – сказала она. – Иногда Сергей. А иногда Феликс.

– Черти… – пробормотал он.

– Ройбен, не надо, – сказала она очень простым и искренним тоном. – Ты не должен и мысли допускать, что может случиться что-то дурное. Не должен.

– Я знаю, – чуть слышно отозвался он. Он ощутил нервную дрожь в лице и кистях рук. Надо же – в кистях! Кровь в венах забурлила. – Тебе угрожала какая-нибудь опасность?

– Нет, ровным счетом ничего, – ответила она. – Просто ничего. Они мне все объяснили. Если после Хризмы не бывает серьезных повреждений… Умереть можно, если раны такие, что Хризма не может их пересилить.

– Это я понимаю, – заметил он. – Вот только у нас нет сборника инструкций, где было бы сказано, когда начинать бояться.

Она снова промолчала.

– И когда же ты решилась?

– Почти сразу же, – ответила она. – Я просто не могла устоять. Уговаривать себя, что необходимо все обдумать, взвесить должным образом, было просто бессмысленно. – Ее голос и выражение лица сделались теплее. Это была Лаура, его Лаура. – Я хотела этого и сказала Феликсу, сказала Тибо. – Он разглядывал ее, успешно справившись с порывом снова утащить в кровать. Кожа Лауры выглядела упругой, юной, и, хотя она никогда не производила впечатления увядающей, она сделалась намного краше. Глядя на ее губы, он с трудом преодолевал искушение поцеловать их.

– Я пошла на кладбище, – продолжала она. – Поговорила с отцом. – Говоря это, она смотрела в стороны, видимо, ей было нелегко сказать все это. – Ну… мысленно говорила с отцом, – добавила она. – Знаешь, они все там лежат, сестра, мать, отец. Я говорила с ними. Рассказала им все. Но решение я приняла еще до того, как уехала из Нидек-Пойнта. Я знала, что приду именно к этому.

– А я все время был уверен, что ты откажешься, скажешь «нет».

– Почему? – ласково спросила она. – С чего вдруг ты так решил?

– Сам не знаю, – ответил он. – Потому что ты так много потеряла и могла хотеть намного большего. Потому что ты потеряла детей и могла желать еще одного ребенка, не малыша-морфенкинда, каким бы он ни оказался, а простого ребенка. Или потому, что считал, что ты веришь в жизнь и думаешь, что жизнь сама по себе стоит того, от чего мы ради нее отказываемся.

– Стоит того, чтобы ради нее умереть? – спросила она.

Теперь уже он промолчал.

– Ты говоришь так, будто сожалеешь, – сказала она. – Но мне кажется, что этому суждено было случиться.

– Я совершенно не сожалею, – ответил он. – Не знаю, что я чувствую, но я без труда представлял себе, как ты говоришь «нет». Я представлял себе, что ты захочешь завести новую семью, мужа, любовника и детей.

– Ройбен, до тебя никак не доходит… и, похоже, не дойдет… это же значит, что мы не умрем. – Она сказала это без всякого драматизма, но ее слова сильно задели его за живое; он знал, что это правда.

– Вся моя семья мертва, – негромко и словно бы брюзгливо сказала она. – Вся семья! Мой отец, моя мать; да, они ушли в свое положенное время, но мою сестру убили грабители, напавшие на винный магазин, моих детей не стало… они погибли нелепо и ужасно. О, я никогда не говорила тебе этого, да и сейчас не следовало бы. Терпеть не могу, когда люди хвастают своими страданиями и своими потерями. – Ее лицо вдруг напряглось. А потом его выражение сделалось отсутствующим, как будто она вернулась в давнюю нестерпимую боль.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он. – Я ничего не знаю о смерти. Ничегошеньки. До той ночи, когда была убита Марчент, среди моих знакомых умер только один человек, брат Селесты. О, еще мои бабушка с дедушкой, но они же были очень старые. А потом Марчент. Я был знаком с Марчент менее суток, и для меня это оказалось потрясением. Я просто ничего не понимал и даже не чувствовал. Это была не смерть, это была катастрофа.

– Не торопись знакомиться с нею в подробностях, – уже заметно мягче сказала Лаура.

– Думаешь, не следует? – Он вспомнил о тех, кого убил, о плохих парнях, которых, не задумываясь, растерзал Человек-волк. И на душе у него стало тяжело оттого, что очень скоро Лаура тоже обретет эту жестокую силу, способность убивать так же, как это делал он, сама оставаясь неуязвимой.

На этот раз он не смог найти нужных слов.

Образы, теснившиеся в его мозгу, навевали зловещую тоску и, казалось, норовили ввергнуть его в депрессию. Он представил себе Лауру на сельском кладбище за беседой с умершими. Подумал о фотографиях ее детей, которые видел мельком. Подумал о ее родных, которые всегда были здесь, а потом – о своем собственном могуществе, о той беспредельной силе, которая давала ему возможность радостно прыгать по крышам, пока голоса уговаривали его отрешиться от человеческой природы и сделаться Человеком-волком, не знающим сомнений в своей целостности и убивающим без сожаления и сострадания.

– Но ведь ты еще не до конца изменилась, верно? Еще не совсем?

– Нет, еще не совсем, – подтвердила она. – Пока что перемены мелкие. – Она вновь неподвижно уставилась в пространство. – Я способна слышать лес, – сказала она с легкой улыбкой. – Способна слышать дождь, как никогда прежде его не слышала. Многое узнала. Я знала, что ты едешь сюда, задолго до твоего прихода. Я гляжу на цветы и могу поклясться, что способна увидеть, как они растут, как цветут, как умирают.

Он молчал. То, что она говорила, было очень красиво и все же пугало его. Его пугал даже легкий оттенок таинственности в выражении ее лица. Она смотрела в сторону.

– Ройбен, кажется, какой-то северный бог способен видеть, как растет трава?

– Хеймдаль, – ответил он. – Хранитель врат. Он слышит, как растет трава, и видит за сотни лиг хоть днем, хоть ночью.

Она рассмеялась.

– Да. Я вижу звезды хоть сквозь туман, хоть сквозь густые тучи, вижу такое небо, какого не видит никто другой в этом волшебном лесу.

«Подожди, – следовало сказать ему, – просто подожди, пока изменения не совершатся полностью», – но голос не желал подчиняться ему.

– Я слышу оленей в лесу, – продолжала она. – Да, теперь я способна их слышать. Я даже… даже их запах чуть ли не улавливаю. Очень слабый. Не хочу выдумывать то, чего нет.

– Да, они здесь. Пара, сразу за просекой, – сказал он.

Она снова смотрела на него, смотрела с той же безмятежностью, а он не мог заставить себя встретиться с нею взглядом. Он подумал об оленях, о нежных прекрасных созданиях, но если он не отвлечется от мыслей о них, и как можно скорее, то ему захочется убить и сожрать их обоих. Как она будет ощущать себя, когда такое случится с нею, когда она будет способна думать лишь о том, как вонзить клыки в шею оленя и выдрать из его груди еще бьющееся сердце?

Он будто со стороны осознал, что она движется, что она встала со стула и пошла к нему вокруг стола. Легкий, чистый аромат ее кожи неожиданно взбудоражил его мысли, и занимавший их лес вдруг потускнел и отступил. Она опустилась на свободный стул справа от него, а потом подняла руку и приложила ладонь к его щеке.

Он медленно повернул голову и встретился с нею взглядом.

– Ты боишься, – сказала она.

Он кивнул.

– Да, боюсь.

– И не скрываешь этого.

– Это хорошо?

– Я тебя очень люблю, – сказала она. – Очень. Лучше так, чем говорить всякие правильные вещи насчет того, что ты теперь понимаешь, что у нас будет единая судьба, что ты не потеряешь меня, как могло бы случиться в ином случае, что я скоро стану неуязвима для всего того, что не может повредить тебе.

– Так я и должен бы сказать, так я должен думать.

– Возможно. Но, Ройбен, ты не обманываешь меня ни в чем, кроме того, в чем обязан это делать, ты ненавидишь тайны, они причиняют тебе боль.

– Это так. Но ведь мы с тобой, Лаура, теперь стали тайной, строжайшей тайной. Очень опасной тайной.

– Посмотри на меня.

– Я стараюсь.

– Просто скажи мне все, и пусть себе витает.

– Ты и сама знаешь, в чем дело, – сказал он. – Когда я пришел сюда в ту первую ночь, когда бродил Человеком-волком в высокой траве и увидел тебя, ты была таким нежным невинным существом, чистейшей воды человеком и женщиной, потрясающе беззащитной, когда стояла на крыльце, и…

– И не боялась.

– Да, но ты была хрупкой, невероятно хрупкой, и даже когда я влюбился в тебя, я за тебя очень боялся, что ты вот так же откроешь дверь чему-то вроде меня. Ты ведь на самом деле не знала, что я собой представляю. Понятия не имела. Ты думала, что я просто одичавший бродяга – ты же думала именно так, да? – обитатель лесной чащи, которому нет места в городах. Ведь так, помнишь? Ты выдумала сказку обо мне. Я хотел укрыть тебя от всех бед мира, защитить тебя, спасти тебя от себя самой, спасти тебя от меня! – от твоей опрометчивости… Разве то, что ты меня пригласила, не было самой настоящей опрометчивостью?

Она, казалось, задумалась, будто что-то мысленно взвешивала. Потом открыла было рот, но промолчала.

– Я хотел всего лишь отвлечь тебя от твоей боли, – продолжал он. – И чем больше я узнавал о твоей боли, тем сильнее мне хотелось уничтожить ее. Но, естественно, я не мог этого сделать. Я мог лишь подвергнуть тебя опасности, вовлечь тебя в страшную тайну.

– Я хотела окунуться в нее, – сказала она. – Я хотела тебя. И хотела приобщиться к этой тайне, скажешь, нет?

– Но я не был первородным лесным зверем. Не был невинным волосатым человеком из легенд. Я был Ройбеном Голдингом, охотником, убийцей, Человеком-волком.

– Я знаю, – сказала она. – И любила тебя таким все время, пока ты не открылся мне. Разве не так?

– Так. – Он вздохнул. – В таком случае чего же я боюсь?

– Что ты не будешь так же любить морфенкинда, в которого я превращусь, – просто сказала она. – Значит, ты перестанешь любить меня, когда я стану такой же сильной, как и ты.

Он не нашелся с ответом. Посидел, с шумом втянул воздух сквозь сжатые губы.

– А что Феликс и Тибо? Они знают, как определить полное превращение?

– Нет. Но сказали, что это случится скоро. – Она немного помолчала и, не дождавшись от него ответа, продолжила: – Ты боишься, что перестанешь любить меня, что я не буду больше тем нежным, беззащитным человечком, которого ты обнаружил в этом доме.

Он снова не знал, что ответить, и ненавидел себя за это.

– Ты не можешь радоваться за меня, радоваться тому, что я разделю этот Дар с тобой, да?

– Я стараюсь, – сказал он. – Честно, я стараюсь.

– С того мгновения, когда ты влюбился в меня, ты страдал из-за того, что не можешь поделиться им со мною. Сам ведь знаешь, что это так. Мы же говорили об этом, а когда и не говорили, все равно помнили – что я могу умереть, а ты не можешь поделиться со мной этим Даром, потому что боишься, что убьешь меня, что может случиться так, что мне так и не удастся разделить его с тобой. Мы же говорили об этом. Было дело?

– Лаура, это я знаю. Ты в полном праве негодовать на меня. Разочароваться во мне. Видит бог, наверно, судьба у меня такая – разочаровывать людей.

– Ничего подобного, – возразила она. – Не говори таких вещей. Если ты имеешь в виду свою мать и эту кошмарную Селесту, что ж, отлично, ты разочаровал их тем, что оказался намного разумнее, чем они ожидали, и не купился на их безжалостный мир с его всепоглощающими амбициями и тошнотворным самопожертвованием. Разочаровал их? Вот и прекрасно!

– Хм-м-м… – чуть слышно протянул он. – Никогда прежде не слышал от тебя таких речей.

– Ну, я же теперь не несчастная Красная Шапочка, верно? – рассмеялась она. – Серьезно, они же не знают, что ты собой представляешь. А я знаю, и твой отец знает, и Феликс знает, и меня ты не разочаровываешь. Ты любишь меня. Ты любишь меня, какой я была, и боишься утратить того человека. Такие вещи не разочаровывают.

– Мне кажется, что должны.

– Ты же обо всем знал только теоретически, – ответила она. – То, что ты можешь поделиться Даром со мною, что, хотя ты и выжил, я все же могу умереть. Даже не теория, а догадки. Так уж получилось. У тебя все произошло слишком быстро.

– Это правда, – согласился он.

– Послушай, я не жду от тебя ничего такого, чего ты не можешь дать, – сказала она. – Только позволь мне. Позволь мне присоединиться к вам, даже если мы с тобой и не сможем потом быть любовниками. Позволь мне это, позволь мне обрести то же свойство, которое есть у тебя, у Феликса, у Тибо, у…

– Ну, конечно, да. Неужели ты думаешь, что кто-то позволит мне остановить тебя? И неужели тебе хоть на минуту показалось, что я так поступлю? Лаура!

– Ройбен, вряд ли найдется хоть один мужчина, который не испытывал бы чувства собственника по отношению к любимой женщине, который не желал бы распоряжаться и своим отношением к ней, и по своей воле открывать ей доступ к себе самому и к своему миру.

– Лаура, я все это знаю…

– Ройбен, ты не можешь равнодушно относиться к тому, что они мне дали Хризму, не спросив твоего согласия, что они приняли решение насчет меня и вместе со мною, совершенно не рассматривая при этом меня как часть тебя. И свое решение я принимала точно так же.