Текст книги "Дилетантское прощание"

Энн Тайлер
Дилетантское прощание

THE BEGINNER’S GOODBYE by ANNE TYLER

© 2012 by Anne Tyler

© Александр Сафронов, перевод, 2018

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2018

* * *

1

Что всего удивительнее, так это реакция окружающих на воскресение из мертвых моей жены.

Скажем, в начале весны шли мы с ней через Бельведер-сквер и столкнулись с Джимом Рас-том, нашим бывшим соседом.

– Аарон! Вот так встреча! – начал он, но тут заметил Дороти, которая его разглядывала из-под ладони, и глаза у него полезли на лоб.

– Как оно, ничего? – спросил я.

Джим явно оторопел.

– Чудесно, – сказал он. – В смысле, помаленьку… Мы по тебе шибко скучаем. Без тебя оно все как-то не так.

Джим не сводил взгляда с моего рта, словно рядом больше никого не было. На Дороти он не смотрел. Даже чуть отвернулся, чтоб ее не видеть.

– Ладно, всем большой привет, – сжалился я, и мы пошли дальше.

Шагая рядом, Дороти криво усмехнулась. Другие притворялись, будто не узнают нас.

Издали заметив нашу пару, они менялись в лице и, приняв крайне озабоченный вид, резко сворачивали в переулок. Я не обижался. Конечно, такое постичь нелегко. На их месте и я бы, наверное, так себя вел. Может, и нет, но кто его знает.

Уморой было встретить тех, кто подзабыл, что Дороти умерла. К счастью, такие попадались нечасто. Однажды в банке мы стояли в очереди и увидали мистера Ван Сента, который несколько лет назад оформлял нам ипотеку. Пробегая по залу, он притормозил возле нас:

– Ну что, на дом-то, поди, не нарадуетесь?

– Да-да, – ответил я.

Чтобы не усложнять.

Представляю, как через минуту-другую до него дошло. «Погоди-ка! – наверное, сказал он себе, усаживаясь за стол. – Она же вроде как… того…»

Либо тотчас о нас забыл. А может, вообще не слыхал о происшествии. И пребывал в полной уверенности, что дом целехонек, Дороти жива и мы счастливы в своем обычном супружестве.

В то время я уже переехал к сестре, обитавшей в нашем старом родительском доме на севере Балтимора. Не потому ли тогда-то Дороти и вернулась? Она не особо жаловала Нандину. Считала ее этакой командиршей. Да, сестра была чересчур властная. И сейчас такая. Особенно со мной, из-за парочки моих изъянов. Кажется, о них я не говорил. У меня увечные рука и нога, правые. Мне это ничуть не мешает, но вы же знаете, какие они, эти старшие сестры.

Да, еще я слегка заикаюсь, но лишь иногда. Сам-то я этого даже не замечаю.

Вообще-то я часто гадал, почему Дороти вернулась именно тогда. Произошло это не сразу после ее смерти, как вы, наверное, подумали. Времени минуло изрядно. Почти год. Конечно, я мог бы ее спросить, но почему-то подобный вопрос казался бестактным. Сам не знаю почему.

Однажды мы столкнулись с моей сослуживицей Айрин Ланс. Она работала у нас дизайнером. Мы с Дороти возвращались с обеда. Вернее, я возвращался с обеда, а Дороти шагала рядом. И тут вдруг мы заметили Айрин, вывернувшую от церкви Святого Павла. Айрин трудно не заметить. Она всегда выглядит самой элегантной среди прохожих, хотя в Балтиморе это не такая уж непосильная задача. Но Айрин смотрелась бы элегантной везде. Высокая платиновая блондинка в длинном просторном пальто, воротник поднят, порывистый весенний ветерок играет полами, приоткрывая ноги. Мне стало любопытно. Как этакая личность нас воспримет? Я сбавил шаг, Дороти тоже притормозила, и, когда Айрин нас углядела, мы почти остановились, ожидая, что она скажет.

За два-три шага от нас она встала как вкопанная.

– О боже мой… Мы улыбнулись.

– УПС! – выдохнула Айрин.

– Что? – переспросил я.

– В Управлении посылочной службы я заказала пикап, а в конторе-то никого не осталось.

– Не волнуйся. Мы как раз туда возвращаемся.

Я нарочно употребил слово «мы», хотя Дороти, скорее всего, в контору не войдет.

– Ох, спасибо, Аарон, – только и сказала Айрин. – Похоже, у меня все-таки начинается Альцгеймер.

С этим и ушла.

Она бы и впрямь всполошилась из-за Альцгеймера, если б поняла, что сейчас проглядела.

Я посмотрел на жену, надеясь, что и ее все это позабавило, но она думала о своем.

– «Земляничная поляна», – задумчиво проговорила Дороти.

– Не понял?

– Вот кого напоминает Айрин. Актрису в старом фильме Бергмана – она играет сноху, у нее еще волосы стянуты в этакий тугой пучок. Помнишь ее?

– Ингрид Тулин, – сказал я.

Дороти чуть вскинула бровь – мол, она впечатлена, – но мне не составило труда вспомнить это имя. Со студенческой поры я был очарован Ингрид Тулин. Мне нравилась ее холодноватая сдержанность.

– Как думаешь, скоро до нее дойдет? – спросил я.

Дороти только пожала плечами.

Казалось, она воспринимает нашу ситуацию весьма буднично, чего не скажешь обо мне.

Возможно, я не спрашивал Дороти о ее воскресении, поскольку боялся, что тогда она и сама задастся этим вопросом. Если вдруг возвращение произошло случайно, по рассеянности (как бывает, когда ноги сами несут тебя к дому по старому адресу), то заговори я об этом, и она может воскликнуть: «Господи! Мне же пора обратно!»

Или неправильно поймет мой интерес. Дескать, чего тебя принесло? Вроде как спрашиваешь гостя, надолго ли он приехал, а ему мерещится, что ты не чаешь от него избавиться. Возможно, я боялся показаться бестактным.

Я бы не пережил ее ухода. Однажды я через это уже прошел. На второй раз меня бы вряд ли хватило.

Она была невысокая, пухленькая, с виду строгая. Широкое, мило округлое лицо, оливковая кожа; идеальная симметричность безмятежных темных глаз, внушавших тебе покой. Иссиня-черные волосы (два поколения назад ее родичи перебрались сюда из Мексики), небрежно остриженные в каре. Но, по-моему, окружающие не замечали, насколько она хороша, ибо она прятала свою красоту. Нет, не так: она настолько ее не осознавала, что даже не прятала. Носила большие очки в круглой оправе, в которых напоминала сову. Так одевалась, что выглядела кургузой: широкие прямые брюки, мужские рубашки, растоптанные туфли на каучуковой подошве – излюбленная обувь официанток. Только я подмечал прелестные складочки на ее запястьях и горле, словно перехваченных шелковой нитью. Один я ведал об ее милых пухлых ступнях с ногтями, точно морские ракушки.

Сестра говорила, что Дороти для меня стара, но я сам виноват – сдуру назвал ее истинный возраст. Жена была на восемь лет старше (умерла она в сорок три), но благодаря прекрасной латинской коже выглядела моложе меня. И потом, пышность ее скрадывала все морщинки. Дороти в жизни не дашь ее лет.

Еще сестра говорила, что жена для меня мелковата, и тут не поспоришь – в объятии мы соприкасались не теми местами, какими положено. Во мне шесть футов четыре дюйма. Дороти недотягивала до пяти футов с дюймом. Когда вы вдвоем идете по улице, говорила Нандина, такое впечатление, будто отец ведет дочку в школу.

И вообще, она чересчур работящая, добавляла сестра. Ха! Это что-то новенькое. Дороти была врачом. Я – редактор в семейном издательстве. Не такой уж мезальянс, верно? Нандина имела в виду, что жена моя слишком уж зациклена на работе. Прям поглощена ею. Утром она уходила рано, задерживалась допоздна, вечером не встречала меня с тапочками в руках, даже не умела сварить яйцо. Меня это устраивало.

А вот Нандину, видимо, нет.

Возможно, путь этот долог, и потому Дороти вернулась так не скоро.

А может, сперва она попыталась обойтись без меня, как пытался и я «пережить утрату», «найти утешение», «жить дальше», – до чего же нелепы все эти выражения, которые люди используют, понуждая тебя стерпеть невыносимое. Но потом она поняла, что мы истосковались друг по другу просто до невозможности.

Не выдержала и вернулась.

Так мне хотелось думать.

Я выставил сестру каким-то тираном, но это неправда. Она желала мне добра, потому и была столь придирчивой, вот и все. Нандина видела во мне только хорошее. Когда я вымахал этаким верзилой и соседский мальчишка обозвал меня Франкенштейном, она сказала, что я похож на Авраама Линкольна. (Я притворился, будто этим воодушевлен, хотя вовсе не мечтал о подобном сходстве.) Когда я весь извелся, не зная, как пригласить Тиффи Прево на школьный вечер, Нандина два часа со мной репетировала, причем изображала Тиффи так убедительно, что я вконец окосноязычел.

– М-м… м-мы… м-мы… – заикался я.

– Начни с гласной, – посоветовала Нандина, на секунду выйдя из образа.

– А можно… пригласить тебя… на вечер? – выговорил я.

– Конечно! Я ужасно рада! – с наигранным восторгом ответила сестра. – А ты умеешь танцевать?

– Умею.

– Я просто обожаю танцы. В смысле, быстрые. Хочу оторваться!

– С быстрым танцем я знаком.

Я не врал. Нандина меня обучила. Хотя ее собственное отрочество удачным не назовешь (даже без каблуков росту в ней было почти шесть футов, и до самого выпускного класса ее ни разу не пригласили на школьный вечер), сестра натаскала меня на сносные танцевальные па. Она показала, как закусить нижнюю губу, словно я захвачен ритмом «Врубай на всю катушку», и подсказала, как держать правую увечную руку, чтобы та напоминала победно реющий стяг, а не перебитое крыло. Мне повезло, что в обнимку уже никто не танцевал. Не было нужды вести партнершу и все такое.

Тебе, сказала сестра, надо избегать слов на «м» и «п». А то ты как нарочно громоздишь целую кучу всех этих «можно» и «пожалуйста».

– М-может, это случайно, – ответил я. (Почти без запинки, поскольку Нандина уже вышла из роли моей пассии.)

– Видишь, о чем я? А ведь мог начать со слова «наверное».

Кстати, Тиффи отвергла мое приглашение. Мол, она уже приглашена. Но все равно – Нандина-то искренне пыталась мне помочь.

Выше слово «изъяны» я употребил опрометчиво. Вернее сказать «отличия». Ей-богу, я вовсе не ущербный.

Пусть я отличаюсь от всех прочих, но это не означает, что я неудачник. Я так считаю. Или же вот как: я обделен удачей, но не счастьем. Так, пожалуй, ближе к истине.

Иногда я думаю, что мне повезло меньше других, но я гораздо счастливее.

Хотя, может, я себя обманываю, поскольку, наверное, всякий считает, что наделен особым правом на счастье.

Странность в том, что увечен я, сколько себя помню, однако во мне живет ощущение, будто я точно такой же, как все другие. Вот разглядываю себя сквозь витрины своих глаз, и видятся мне прямая спина, не скособоченная шея и одинаковой толщины руки. А в реальности я волочу правую ногу, от ступни до колена бесчувственную, и для равновесия кренюсь влево, отчего у меня искривлен позвоночник. Когда сижу, вроде ничего не заметно, но только встану – и нате вам.

У меня есть трость, да я вечно ее теряю. Я приучал свою правую руку свободно висеть вдоль тела, но она упрямо сгибается в локте, а кисть скрючивается, как у паралитика. Может, я и есть паралитик, не знаю. До двух лет я был абсолютно нормальным, а потом заболел гриппом. И с тех пор уже не был нормальным.

Но так и так я левша, причем отменный каллиграф, и искусство это далось мне без всяких усилий. Не такой уж я невезучий, видите? Кроме того, я лихо играю в ракетбол, недурно плаваю (по крайней мере, держусь на плаву) и, на мой взгляд, лучше многих вожу машину. В моем автомобиле педали переделаны. Но все остальное – руль, рычаг скоростей и всякие кнопки – как на любой другой машине. Мои новые пассажиры поначалу слегка нервничают, но через милю-другую обо всем забывают.

Я мечтаю пересесть на машину с обычными педалями, однако у дорожной полиции свои нелепые правила.

Сперва я подумал, что Дороти прибыла с каким-то особым заданием. Вроде как ей разрешили вернуться, дабы что-то мне сообщить, а затем – тотчас обратно. (Скажу сразу: я не мучился вопросом, кто именно ей разрешил. Я атеист. Уже одно ее появление взбаламутило предрассудков во мне больше, чем я могу осилить.)

Вы, наверное, думаете, я весь извелся, желая поскорее узнать, какое это задание? Но не забудьте про финал – тотчас обратно. А я бы этого не пережил.

И потому я выбрал этакий буддистский вариант. Жил моментом. Дороти здесь, мне спокойно. Я не задавал вопросов, ничего не прощупывал, не выискивал всякие «зачем» и «почему», но просто утешался тем, что она рядом. Если б жена заговорила о чем-то, похожем на сообщение, я бы изо всех сил постарался ее отвлечь. Но она не заговаривала. Похоже, и она жила моментом. Потом снова исчезала, но не насовсем. Я это чувствовал. И спокойно ждал ее очередного появления.

Однажды она спросила:

– Как там Нандина? Все трясется над тобой, все пеняет?

– Ты же ее знаешь, – сказал я и, помолчав, добавил: – Почему ты спрашиваешь? Я думал, тебе и так все известно.

– Нет, мне вообще ничего не известно, – ответила Дороти.

В ее тоне как будто слышалась печаль, но жена улыбнулась, и я решил, что мне померещилось.

До конца своих дней мать винила себя в том, что я не такой, как другие. Мол, педиатра надо было вызвать сразу, едва я заболел. Нет, к черту педиатра, надо было хватать меня в охапку и везти в неотложку.

– Нас бы отправили обратно, – увещевал я. – Сказали бы, свирепствует вирус, давайте ребенку больше питья, пусть отлежится.

– А я бы грохнулась на пол и заявила, что никуда не уйду.

– Чего ты так переживаешь? Я же прекрасно справляюсь.

– Именно что справляешься. Я бы слова не сказала, если б ты был хромой от рождения. Но это же не так. Ты не таким родился. Не это тебе предназначалось.

– Может, именно это и предназначалось. Мать только вздыхала. Мне никогда ее не понять.

– И потом, ты же вызвала педиатра, – говорил я. – Сама рассказывала. Вызвала, едва у меня начался жар.

– Он был недоумок. – Матушка оседлывала другого конька. – Жар, дескать, природная панацея. Мол, от него в сто раз меньше вреда, чем от ледяных ванн, в которые мамаши-истерички окунают своих чад.

– Мам, смирись, – просил я.

Но она так и не смирилась.

Мать была, по ее выражению, хранительницей очага из последнего поколения женщин, которые прямо из колледжа выходили замуж. В июне 1958-го она закончила учебу, а в июле обвенчалась. И потом, бедолага, десять лет ждала своего первенца, однако на работу не устраивалась. Интересно, чем она заполняла время? Когда появились мы с Нандиной, мать занималась только нами. Вместе со мной и сестрой готовила домашние уроки. Гладила наше бельишко. Украшала наши комнаты, как положено для девочки и мальчика: дочке – розочки на стенах, сынку – спортивные плакаты. И неважно, что Нандина вовсе не розанчик, а моя увлеченность спортом матушку страшно пугала.

Вопреки своим отличиям, рос я сорванцом. Неуклюжий, но прыткий, я был готов на любую дворовую игру, какая затевалась в нашем квартале. Наблюдая за мной из окна, мать буквально заламывала руки, но отец говорил: оставь его, у парня своя голова. Он за меня не очень-то беспокоился. Целый день пропадал на работе, да и уже слегка состарился. Он был не из тех отцов, что по выходным с сыном гоняют в футбол или тренируют школьную бейсбольную команду.

Все детство я отбивался от двух своих женщин – матери и сестры, которые, притаившись, только и ждали случая заласкать меня до смерти. Хоть маленький, я чуял опасность. Это засасывает. Размягчает. Тогда уж пиши пропало.

Надо ли удивляться, что Дороти стала глотком свежего воздуха?

Когда мы познакомились, она спросила:

– Что у вас с рукой?

Дороти была в белой куртке и говорила отрывисто, как врач. Услышав ответ, хмыкнула и сменила тему.

Когда она впервые села в мою машину, то даже не взглянула, как я веду, но увлеченно рукавом протирала очки, время от времени дыша на стекла.

Когда подметила мое заикание (влюбившись в нее, я тушевался и конфузился), Дороти накренила голову и поинтересовалась:

– Это от чего? Мозговая травма или просто нервы?

– П-п-просто нервы, – сказал я.

– Вот как? Любопытно. Если задействовано левое полушарие… Черт…

– Что, простите?

– Кажется, я забыла ключи на работе.

Дороти была уникальная женщина. Неповторимая. Господи, после ее ухода зияла пустота. Меня как будто стерли, разодрали надвое.

А потом я оглядел улицу и увидел ее на тротуаре.

2

Вот как она умерла.

Был август. В 2007-м начало месяца выдалось жарким и душным. А я простудился. По-моему, хуже нет, как простудиться летом. Зимой-то укутаешься в одеяла и пропотеешь. А летом ты уж и так мокрый как мышь, однако все без толку.

Все же я пошел на работу, но заклацал зубами, едва включили кондиционер. Сгорбившись за столом, я дрожал и трясся, кашлял, чихал и сморкался, наполняя салфетками мусорную корзину, пока Айрин не отправила меня домой. Ох уж эта Айрин. Ты всех нас перезаразишь, сказала она. Нандина и все прочие тоже уговаривали меня поберечься.

– Бедняжка, ты выглядишь ужасно, – посочувствовала секретарша Пегги, а вот Айрин эгоистично заявила:

– Я не желаю рисковать здоровьем в угоду твоему пренебрежению рабочей этикой.

– Прекрасно. Я ухожу, – сказал я. Раз она так ставит вопрос.

– Давай я тебя отвезу, – предложила Нандина, однако я воспротивился:

– Благодарю, но я и сам еще в силах.

Я собрал манатки и вышел вон, злой как черт на всех и прежде всего на себя – за то, что разболелся. Терпеть не могу выглядеть немощным.

Однако в машине я позволил себе слегка по-кукситься – чихнул и протяжно застонал, словно тяжелобольной. Потом полюбовался на себя в зеркало заднего вида: слезящиеся глаза, лихорадочный румянец, взмокшие спутанные волосы.

Мы жили неподалеку от станции Колд-Спринглейн, в зеленом неухоженном районе, что в нескольких минутах езды от городского центра. Наш маленький белый дом красивым не назовешь, но мы с Дороти никогда не были подписчиками журнала «Красивые дома и сады». Жилье нас вполне устраивало: один этаж, светлая веранда, пристроенная к гостиной, где нашлось место для компьютера и медицинских журналов.

Я хотел пройти на веранду и поработать – отредактировать рукопись, которую прихватил из издательства. Однако в гостиной вдруг сбился с курса, отклонившись к дивану. Я присел на него, еще разок простонал, а потом выронил рукопись на пол и улегся, вытянувшись во весь рост.

Вы же знаете, как простуда откликается на горизонтальное положение. Тотчас заложило нос. Голова налилась свинцовой тяжестью. Я надеялся вздремнуть, но все что-то мешало. Всегдашний беспорядок в гостиной – побуревший яблочный огрызок на журнальном столике, куча выстиранного белья, сваленного в кресло, газеты на диване, не позволявшие вытянуть ноги, – теперь жутко раздражал. Какую-то часть моего мозга вдруг обуяла активность, я мысленно вскочил и занялся уборкой. Даже притащил пылесос. И наконец-то вывел пятно на коврике перед камином. Тело мое, безвольное и хворое, покоилось на диване, а мысль безостановочно сражалась с бедламом, никак не исчезавшим. Это жутко утомляло.

Однако время как-то умудрялось течь: когда позвонили в дверь и я глянул на часы, было уже за полдень. Я закряхтел и потащился в прихожую открыть дверь. На пороге стояла наша секретарша Пегги в обнимку с магазинным пакетом.

– Ну как, не лучше? – спросила она.

– Немного лучше.

– Я принесла тебе суп. Мы так и знали, что ты не станешь возиться с обедом.

– Спасибо, но я…

– Холод – потчуй, жар – мори! – пропела Пегги и, локтем толкнув дверь, вошла в прихожую. – Все вечно путают, что потчевать, а что морить. Потому что забывают о сослагательном наклонении этой конструкции. Сработает что-нибудь одно, ибо если ты потчуешь холод, тогда моришь жар, что нам, конечно, и требуется, и наоборот: если моришь холод, тем самым подкармливаешь скверный жар.

Пегги уверенно прошла в дом; она из тех женщин, кто в любой ситуации знает точно, что для тебя лучше. Совсем как моя сестра. Только Нандина неуклюжая верзила, а Пегги – сдобная блондинка в кудряшках и ямочках, этакая золотисто-розовая поклонница кружевных вещиц из комиссионки. Она мне нравилась (мы вместе учились в начальной школе, почему, собственно, отец и взял ее на работу), но мягкость ее обманчива. Не просто секретарша, она цементировала нашу контору. В ее выходной день у нас все разваливалось, мы даже не могли найти степлер. Вот и сейчас, бесшумно шагая в туфельках китайского шелка, она безошибочно направилась в кухню, хотя прежде никогда там не бывала. Я плелся следом и бормотал:

– Я не голоден, правда. Совсем не голоден. Мне бы только…

– Ложечку-другую томатного супа-пюре? Или куриной лапши?

– Ничего.

У меня вышло «нидево». В самый раз рекламировать средство от насморка.

– Нандина ратовала за суп, а я – за лапшу, поскольку в ней много белка.

– Нидево! – повторил я.

– Ладно, тогда просто чай. Мой особый волшебный чай от ангины.

Пегги поставила пакет на столешницу и достала пачку чая «Констант Коммент».

– Я взяла без кофеина, чтобы ты спал хорошо. Потому что сон, знаешь ли, лучшее лекарство. – Следом появились лимон и баночка меда. – Иди ложись.

– Но я не…

«Не» получилось как «де». Пегги наконец-то мне вняла и отвлеклась от чайника, который наполняла водой:

– Ты сам-то себя слышишь? Что, позвонить Дороти?

– Не надо! (Дедадо.)

– Просто оставлю ей сообщение. Чтобы не отрывать от дел.

– Нет! (Дед.)

– Ну как хочешь.

Пегги поставила чайник на конфорку. Она как будто знала, что наша старая плита зажигается вручную, ибо не глядя взяла спичечный коробок. Я присел на стул, а Пегги разрезала лимон надвое и выдавила его в кружку, попутно сообщив об укрепляющем воздействии лимонной кислоты на иммунную систему.

– Вот почему нужен «Констант Коммент», в нем апельсиновая кожура, – сказала она и затем поведала, что сама очень редко простужается благодаря врожденной сопротивляемости организма…

Разговор о чае.

В лимонный сок Пегги плюхнула изрядно меду, и снадобье заняло четверть кружки. А для воды-то место останется? Следом отправились два чайных пакетика, нитки которых Пегги перекинула через край кружки, манерно оттопырив мизинец, что, видимо, означало шутку, сопровождаемую фразой с нарочитым британским акцентом:

– Это отшень, отшень вкусно, старина.

Я вдруг понял, что у меня раскалывается голова, хотя до прихода Пегги ничего не болело.

Пока закипал чайник, врачевательница моя пошла за пледом. Насколько я знал, в доме у нас не было пледа, но смолчал, ибо хотел тишины и покоя. Пегги вернулась и рассказала о своем отце, который простуду лечил луковицей:

– Грыз сырую. Как яблоко.

За неимением пледа она принесла стеганое одеяло, которое, видимо, отыскала в спальне, где, как помнится, царил бедлам. Ну и ладно, сама виновата, гостей мы не ждали. Пегги укутала меня как маленького, и я сжался в комочек.

– Один раз мама простудилась, так отец заставил ее съесть луковицу. Правда, маму тотчас вырвало.

Уши у меня слегка заложило, голос Пегги слышался глухо, как сквозь сон.

Поспевший чай и впрямь смягчил мне горло. От пара дышать стало легче. Я потихоньку прихлебывал, съежившись под одеялом.

– Наверное, стоило обработать луковицу, – говорила Пегги. – Может, проварить ее в меде. У меда, знаешь ли, прекрасные антибактериальные свойства.

Она уже протирала столешницы. Я не пытался ее остановить. Что толку? Я допил приторно-сладкий чай, молча поставил кружку на стол и побрел в гостиную. С тихим шуршанием «плед» волочился шлейфом, подметая крошки и соринки с пола. Я рухнул на диван. Свернулся калачиком, чтобы не мешали газеты, и крепко уснул.

Меня разбудила хлопнувшая входная дверь. Пегги ушла, подумал я, но услышал, как звякнули ключи, брошенные в фарфоровое блюдо в прихожей.

– Дороти? – окликнул я.

– М-м-м? – На ходу читая открытку, найденную в корреспонденции под почтовой щелью, сквозь арочный проем жена вошла в гостиную: – Ох! Ты заболел?

– Чуток рассопливился. – Я с трудом сел и посмотрел на часы: – Сейчас пять!

Дороти не поняла:

– У меня пациент не явился.

– Я проспал весь день!

– На работу не пошел? – спросила Дороти.

– Пошел, но Айрин отправила меня домой. Жена фыркнула: она знала характер Айрин. – А потом пришла Пегги, принесла суп. Опять фырканье: она знала и Пегги. Дороти бросила почту на журнальный столик и скинула сумку с плеча. Дамские сумочки она не признавала и вечно ходила с битком набитой потертой сумкой коричневой кожи – в старых черно-белых фильмах такие носили шпионы. На белой врачебной куртке виднелся диагональный след от ремня. Дороти часто принимали за повара, только не главного. Порой меня это смешило, но не всегда.

Дороти прошла в кухню, чтобы перекусить крекерами. Она всегда завершала свой рабочий день ровно шестью крекерами – «рекомендованной порцией», указанной на упаковке. Жена моя рабски следовала подобным рекомендациям, даже если это касалось половинки кекса (но дело далеко не всегда ограничивалось питанием).

Да вот беда, в тот день крекеров на месте не оказалось.

– Ты не видел мои крекеры? – из кухни крикнула Дороти.

– Что? Нет. – Я спустил ноги на пол и закутался в «плед».

– Не могу найти. На столе их нет.

Я промолчал, поскольку сказать было нечего. Через секунду Дороти возникла в дверном проеме:

– Ты убирался в кухне, что ли?

– Кто, я?

– Столешницы пустые. Ничего не могу найти.

Я поморщился:

– Наверное, Пегги постаралась.

– Лучше не лезла бы. Куда она подевала крекеры?

– Понятия не имею.

– Я посмотрела в шкафах, в кладовке…

– Позже найдутся, – сказал я.

– А сейчас что мне есть?

– Может, сухарики?

– Я не люблю сухарики, я хочу крекеры. Я примостил голову на диванную спинку.

Если честно, тема уже слегка притомила.

К несчастью, Дороти это заметила:

– Может, тебе все равно, но я весь день ничего не ела. Только кофе выпила! Я оголодала.

– А кто виноват-то? – возразил я. (Мы уже не раз это обсуждали.)

– У меня столько дел, что некогда поесть.

– Дороти, с раннего утра до позднего вечера ты живешь на кофе с сахаром и сливками. В основном на сахаре и сливках. А еще врач!

– Да, я врач. И очень усердный врач. У меня ни минуты свободного времени.

– Другие тоже очень заняты, но как-то исхитряются подкрепиться.

– Возможно, у других совести меньше.

Дороти подбоченилась. Сейчас она слегка смахивала на бульдога. Раньше я этого не замечал.

Ну почему, почему, почему надо было это заметить именно в тот день? Почему я не сказал: «Милая, ты, конечно, проголодалась и поэтому злишься. Давай-ка пойдем на кухню и чем-нибудь тебя покормим»?

А вот почему. Из-за ее следующей реплики:

– Кто бы говорил! К тебе-то вон няньки бегают с домашним супчиком.

– Вовсе не домашним, а консервированным. И я не просил. Я и есть-то не хотел. Так и сказал Пегги: есть не хочу.

– А тогда зачем она поперлась в кухню?

– Приготовила мне чай.

– Чай! – Дороти скривилась, как будто я сказал «опий». – Она сделала тебе чай?

– А что такого?

– Ты же не любишь чай!

– Это лечебный чай, для горла.

– Ах, для твоего горлышка! – с притворным сочувствием проговорила Дороти.

– У меня ангина.

– Заурядная ангина, но все всполошились. Почему оно так всегда? Толпы преданных сиделок наперегонки бегут о тебе позаботиться.

– Ну к-к-кому-то надо этим заняться, – сказал я. – Ты-то не очень обо мне заботишься.

Дороти промолчала. Затем развернулась, взяла свою сумку и вышла на веранду. Было слышно, как она шваркнула сумку на стол и села в скрипнувшее вращающееся кресло.

Дурацкая ссора. Временами размолвки у нас случались. А у кого их не бывает? Мы же не в сказке живем. Однако именно эта ссора выглядела особенно глупой. По правде, я терпеть не могу, когда обо мне пекутся, и нарочно выбрал себе не заботливую жену. А Дороти вовсе не против, чтобы кто-нибудь сделал мне чай. Она даже, наверное, рада. И вот идиотская перепалка из-за ничего, но теперь каждый забился в свой угол и не знает, как из него выбраться.

Закряхтев, я встал с дивана и через прихожую прошел в спальню. Беззвучно притворил дверь, сел на кровать, скинул ботинки и снял фиксатор. (Я ношу полипропиленовый фиксатор голеностопа.) Липучки затрещали, и я сморщился: Дороти догадается, что я укладываюсь в постель, а хотелось, чтобы она маленько помучилась – чем я там занят?

Я затих и прислушался, но уловил только легкий скрип. Нет, это не кресло и не кожаная сумка. До веранды слишком далеко. Наверное, скрипнула половица в прихожей.

Я растянулся на сбитых простынях и уставился в потолок. Сна ни в одном глазу. Ясное дело. Я же проспал весь день. Пожалуй, стоит пойти в кухню и начать готовить какую-нибудь вкуснятину, аромат которой выманит Дороти с веранды. Как насчет гамбургеров? У нас вроде был фунт…

Опять скрип. Уже громче. Даже не скрип, а протяжный треск, завершившийся ударом, после которого что-то мелко задребезжало, зазвякало и застучало. Мелькнула мысль (я понимаю всю ее нелепость), что Дороти, видать, разозлилась не на шутку. Но я тотчас сообразил, что она не тот человек, который в гневе все крушит. Я сел, сердце мое колотилось.

– Дороти! – окликнул я и неуклюже слез с кровати. – Дороти! Что там такое?

В одних носках я шагнул к двери и лишь тогда вспомнил о фиксаторе. Я могу ходить и без него, только очень медленно. Вернуться и надеть? Нет, некогда. А куда я задевал свою трость? Поди знай. Я распахнул дверь спальни.

И будто очутился на краю леса.

Вся прихожая была завалена сучьями, листьями и кусками коры, чешуйки которой плавали в пыльном мареве. Невесть откуда что-то выпорхнуло – то ли пичуга, то ли крупный жук. Слышался разрозненный грохот – вывалилась оконная рама, что-то деревянное ухнуло на пол. Я ухватился за сломанную ветку и, опираясь на нее, протиснулся вперед. Я еще не понимал, что произошло. Я был ошеломлен, нет, даже скорее в шоке, сознание мое сбоило. Я только понимал, что в гостиной лес этот еще гуще, а Дороти осталась на веранде, которую не разглядеть за листьями и ветвями с меня толщиной.

– Дороти!

Тишина.

Я стоял возле журнального столика. Я видел его край с окантовкой иониками. Не странно ли, что слово «ионики» легко пришло на ум? Я снова посмотрел вперед и понял, что сквозь эти джунгли на веранду не пробьешься. Тогда я двинулся обратно, рассчитывая выбраться из дома через парадную дверь и попасть на веранду с улицы. На пути в прихожую я миновал диван (сейчас неразличимый) и тумбочку, на которой лежал радиотелефон, усыпанный ошметками коры. Я его схватил и нажал кнопку вызова. О чудо, телефон откликнулся гудком. Я старался натыкать 911, но руки у меня так тряслись, что палец попадал на «решетку» вместо девятки. Наконец с очередной попытки я набрал номер и поднес трубку к уху.

– Пожалуйста, охарактеризуйте происшествие, – сказал женский голос.

– Что?

– Происшествие охарактеризуйте, пожалуйста, – повторил голос.

– Что?

– Требуется полиция? – утомленно спросил голос. – Пожарная служба? Скорая помощь?

– Да, п-п-пол… не знаю… Пожарные! Нет, «скорая»! «Скорая»!

– Что случилось, сэр?

– Д-д-дерево упало! – сказал я и только сейчас сам понял, что произошло. – На мой дом упало дерево!

Оператор ужасно медленно зарегистрировала мой вызов, словно подавая пример, как надо себя вести. Но я должен действовать! Я не могу стоять столбом! Где-то я читал, что специальное оборудование службы 911 само определяет адрес абонента, и теперь не понимал, зачем все эти вопросы, ответ на которые должен быть известен.