Текст книги "Настройщик"

Зачем я трачу слова на свои страхи и неуверенность, когда вокруг меня столько удивительного, о чем стоит тебе рассказать? Я думаю, все это из-за того, что мне больше не с кем поделиться этими мыслями. Если быть откровенным, то я уже испытал какую-то особую разновидность счастья, совершенно незнакомую мне доселе. Единственное, чего я желал бы, – чтобы ты могла разделить со мной это путешествие.

Любимая, я скоро напишу тебе еще.

Твой преданный муж

Эдгар

Он отправил письмо в Александрии, на короткой стоянке, где пароход взял на борт новых пассажиров – мужчин в просторных одеждах, говорящих на языке, который, казалось, зарождался у них глубоко в гортани. Судно простояло в порту несколько часов, этого времени хватило лишь на краткую экскурсию среди запахов сушеных осьминогов и мешочков торговцев пряностями. Вскоре они уже плыли дальше, через Суэцкий канал в другие моря.

4

В эту ночь, пока пароход медленно пыхтел по водам Красного моря, Эдгар не мог заснуть. Сначала он попытался читать документы, предоставленные ему Военным министерством, цветистые описания кампаний периода Третьей англо-бирманской войны, но это быстро ему наскучило. В каюте было душно, маленький иллюминатор практически не пропускал внутрь морской воздух. В конце концов он оделся и направился по длинному коридору к трапу, ведущему на палубу.

Снаружи было прохладно, на ясном небе сияла полная луна. Пройдет много недель, и, узнав мифы, он поймет, почему это было важно. Англичане зовут тонкий, слабо светящийся серпик “новой луной”, но это лишь один из возможных вариантов понимания. Спросите любого ребенка из народа шан, или ва, или па-о, и он ответит вам, что новая луна – полная, потому что она свежа и сияет, подобно солнцу, а тонкий месяц – старый и слабый, готовый умереть. Поэтому именно полная луна обозначает отправную точку, время, в которое зарождаются перемены, когда человек должен обращать особо пристальное внимание на знамения.

Но до прибытия Эдгара Дрейка в Бирму оставалось еще много дней, и он ничего не знал о пророчествах шан. Не знал о четырех категориях авгурий, к которым относились предсказания по небесам, предсказания по полету птиц, предсказания по кормящимся курам и предсказания по движениям четвероногих животных. Он не знал смысла появления комет, кругов вокруг солнца или метеоритных дождей, не знал о том, что прорицанием может быть направление полета журавля, что авгурии можно искать в куриных яйцах, в роении пчел и что если на человека падает ящерица, крыса или паук, важен не только этот факт сам по себе, но и то, на какую часть тела попало животное. Не знал, что если вода в пруду или реке становится красной, значит, страну ждет гибель в опустошительной войне; такое знамение предшествовало разрушению Айютайи, древней столицы Сиама. Не знал, что если человек берет в руки предмет, который вдруг ломается без всякой видимой причины, или если у него с головы сам по себе падает тюрбан, то вскоре он неминуемо умрет.

Эдгар еще не нуждался в явлении этих авгурий, пока нет. Он не носил тюрбана, и у него редко рвались струны во время настройки или ремонта инструмента; он стоял на палубе, а в синем зеркале моря дрожал серебряный диск луны.

Еще можно было различить на горизонте очертания побережья и даже далекий отсвет маяка. Ясное небо было усыпано тысячами звезд. Эдгар вглядывался вдаль, где волны вспыхивали отраженным звездным светом.

Следующим вечером Эдгар сидел в кают-компании в конце длинного стола, застланного чистой белой скатертью. Над его головой в такт движению корабля покачивалась люстра. Обстановка весьма изысканна, писал он Катерине, тут не экономят на предметах роскоши. Он сидел один и прислушивался к разговору двух офицеров о сражении в Индии. Его мысли уносились прочь, к Бирме, к Кэрролу, к настройке, к фортепиано, к дому.

Сзади раздался голос, вернувший его на борт парохода.

– Это вы – настройщик?

Обернувшись, Эдгар увидел высокого мужчину в форме.

– Да, – ответил он, проглатывая кусок и поднимаясь, чтобы протянуть руку незнакомцу. – Дрейк. С кем имею честь?

– Тайдворс, – ответил мужчина с располагающей улыбкой. – Я капитан рейса от Марселя до Бомбея.

– Да, конечно, капитан, я вспомнил вашу фамилию. Весьма польщен знакомством с вами.

– Нет, мистер Дрейк, это я польщен. Приношу свои извинения, что не смог познакомиться с вами раньше. Я предвкушал эту встречу уже несколько недель.

– Несколько недель! – воскликнул пораженный Эдгар. – Как вы могли знать о ней?

– Мне следовало пояснить это сразу же, как только я представился. Я друг Энтони Кэррола. Он писал мне и предупредил о вашей поездке. Он ждет вашей встречи с огромным нетерпением.

– Я тоже. Это ведь он – объект моей миссии. – Эдгар рассмеялся.

Капитан шагнул к стульям.

– Пожалуйста, садитесь, – сказал он. – Я не хотел бы прерывать вашу трапезу.

– Не стоит беспокоиться, капитан. Я уже сыт. Вы очень хорошо обслуживаете нас. – Они оба сели. – Так, значит, доктор Кэррол писал вам обо мне? Интересно – что.

– Немного. Кажется, ему даже не сообщили ваше имя. Он рассказал мне, что вы – прекрасный настройщик и что для него крайне важно, чтобы вы добрались до места без эксцессов. Еще он писал, что, возможно, вы будете чувствовать себя не слишком уютно в этом путешествии, и просил приглядывать за вами.

– Как любезно с его стороны. Но я, кажется, чувствую себя неплохо. Хотя, не имея в багаже индийской войны, – он кивнул в сторону офицеров, – мне редко удается поддержать разговор.

– О, как правило, все они на редкость скучны, – ответил капитан, понизив голос, что вовсе не было необходимо, поскольку офицеры уже выпили достаточно, чтобы вообще не замечать его присутствия.

– Как бы то ни было, я надеюсь, что вы не станете ради меня жертвовать временем, которое необходимо вам для более важных дел.

– Оставьте, мистер Дрейк. Как у нас говорят, рейс проходит гладко. Если не возникнет никаких проблем, через шесть дней мы будем в Адене. А если я где-нибудь понадоблюсь, меня всегда позовут. Скажите мне, вы довольны поездкой?

– Я в восторге. Видите ли, я впервые покинул Англию. Оказывается, мир настолько прекрасен, что я не мог себе такого даже вообразить. Мое знакомство с континентальной Европой ограничивалось в основном музыкой и инструментами, с которыми я работаю. – Не дождавшись от капитана никакого ответа, он смущенно добавил: – Я специалист по инструментам марки “Эрар”. Это французская модель.

Капитан взглянул на него с интересом.

– Чем же вам понравился путь до Александрии? Я подозреваю, ни одного пианино вам на нем не попалось.

– И впрямь, ни одного, – рассмеялся Эдгар. – Но зато какие виды! Я часами торчал на палубе. Мне показалось даже, что я снова молод. Наверное, мои чувства вам понятны.

– Само собой. Я до сих пор не могу забыть своего первого плавания по этому маршруту. Я даже писал об этом стихи, идиотские оды о пути меж двух материков, огромных и пустых, о сотнях миль песков и сказочных, возносящихся к облакам городах от Леванта до Конго. В общем, сами можете представить. Но для меня морские путешествия и сейчас не потеряли своего очарования, хотя, слава богу, на поэзии я давным-давно поставил крест. А вы уже познакомились с кем-нибудь из пассажиров?

– По правде сказать, нет. Я не слишком общителен. Мне и так хватает впечатлений. Ведь для меня все это совершенно ново.

– Все же жаль, что вы до сих пор не завели новых знакомств. Здесь хватает интересной публики. Без нее я, может быть, устал бы даже от видов.

– В это трудно поверить. И что же в ней интересного?

– О, если бы у меня только было достаточно времени, чтобы пересказать вам все истории, что мне довелось услышать от моих пассажиров. Сами места, где они садятся на корабль, уже сплошная экзотика. Не только Европа и Азия, но и тысячи портов по всему Средиземноморью, на побережье Северной Африки, Аравии. Они называют этот маршрут “осью мира”. Однако же, истории! Мне нужно лишь взглянуть кругом… – Он подался к Эдгару. – Вот, например, там, за столом в глубине, видите пожилого господина, который обедает с седой женщиной?

– Да. Мне кажется, это самый старый пассажир на всем пароходе.

– Его зовут Уильям Пенфилд. Бывший офицер, служил в Индии. Его там прозвали Кровавым Биллом. Возможно, самый отчаянный солдат из всех, кто когда-либо служил в колониальных войсках, и к тому же получивший самое большое количество наград.

– Этот старик?

– Он самый. Когда в следующий раз окажетесь поблизости от него, обратите внимание на его левую руку. Он лишился двух пальцев в перестрелке во время своей первой операции. Его подчиненные шутили, что противнику пришлось заплатить за каждый палец тысячью убитых.

– Ужасно.

– Это еще не все, но я не буду утомлять вас подробностями. А теперь взгляните на молодого человека вон там, левее. Видите, с темными волосами? Его прозвище – Деревянный Гарри. Мне неизвестно его настоящее имя. Он армянин, родом из Баку. Его отец торговал лесом, у него была лицензия на перевозку сибирского дерева пароходами через Каспийское море. Со временем, как говорят, он стал полностью контролировать рынок в Персии, но десять лет назад его убили. Все его родные бежали кто куда, одни – в Аравию, другие – в Европу. Деревянный Гарри оказался на Востоке и достиг успехов на индо-китайском рынке. Имеет репутацию бахвала и авантюриста. Ходят слухи, пусть и не доказанные, что это именно он дал денег Гарнье[7]7
  Франсис Гарнье (1839–1873) – французский исследователь, морской офицер, шпион, возглавлял экспедицию по Меконгу.


[Закрыть] на экспедицию в верховья Меконга на поиски его истоков; сам Гарри никак их не комментирует, что весьма благоразумно с его стороны, ему не хочется терять британские транспортные контракты. Вероятно, он будет вашим попутчиком до самого Рангуна, но в Мандалай поплывет на пароходе собственной компании. Там у него особняк – нет, лучше сказать, дворец, выстроенный с размахом, которому могли бы позавидовать и короли Авы[8]8
  Одно из королевств Бирмы, до конца XIX века европейцы Бирму именовали Ава.


[Закрыть]. Что, собственно, они и делали. Говорят, Тибо[9]9
  Тибо Мин (1859–1916) – последний бирманский король династии Конбаун, при нем Бирма окончательно стала британской колонией.


[Закрыть] дважды пытался подослать к Гарри убийц, но хитрому армянину оба раза удалось от них ускользнуть. Когда будете в Мандалае, можете полюбоваться его жилищем. Древесина – это его жизнь и воздух. С ним практически невозможно разговаривать, если не разбираешься в этом бизнесе. – Капитан так увлекся рассказом, что едва успевал переводить дух. – А вон та тучная фигура позади него – Жан-Батист Валери, француз, профессор лингвистики из Сорбонны. Говорят, он знает двадцать семь языков, три из которых неизвестны более ни одному белому человеку, даже миссионерам.

– А мужчина рядом с ним, с кольцами? Примечательная личность.

– А, это Надер Модарресс, перс, продавец ковров. Считается знатоком бахтиярских ковров. Он путешествует с двумя женами, это для него нехарактерно, поскольку у него в Бомбее целый гарем, который не оставляет ему времени заниматься коврами. Ему всегда отводят королевскую каюту. У него всегда хватает на это денег. Вы уже заметили, что он носит по золотому перстню на каждом пальце, – если вам удастся их разглядеть, вы увидите, что камни во всех без исключения просто бесценны.

– Он поднялся на пароход с другим мужчиной, таким крупным блондином.

– Это его телохранитель. Кажется, норвежец. Хотя его полезность вызывает у меня сомнения. Половину времени в рейсе он проводит, куря опиум с кочегарами, – что поделать, дурная привычка, зато так они меньше жалуются. У Модарресса на службе есть еще один персонаж, поэт-очкарик из Киева, его обязанность – написание од в честь жен Модарресса. Этот перс пытается выставить себя романтиком, но у него плохо с прилагательными. Ах, простите меня, я рассплетничался, как школьница. Пойдемте немного подышим воздухом, прежде чем я вернусь к своим обязанностям.

Они встали и направились на палубу. На носу стояла одинокая фигура, закутанная в длинные белые одежды, развевающиеся на ветру.

Эдгар посмотрел на него.

– У меня такое впечатление, что он так и не пошевелился с тех пор, как мы вышли из Александрии.

– Да, это, вероятно, наш самый загадочный пассажир. Мы зовем его Человек Одной Истории. Он путешествует по этому маршруту, сколько я себя помню. Всегда один. Понятия не имею, кто платит за его проезд и чем он занимается. Он садится на пароход в Александрии, занимает каюту на нижней палубе и сходит на берег в Адене. Я никогда не видел его на обратном пути.

– А почему вы зовете его Человеком Одной Истории?

Капитан усмехнулся.

– Это прозвище закрепилось за ним давным-давно. В тех редчайших случаях, когда он решает заговорить, он рассказывает всегда одну и ту же историю. Услышав ее однажды, я вряд ли смогу когда-нибудь ее забыть. Он не вступает в беседу. Он просто начинает рассказывать и говорит, пока не закончит рассказ. Это очень непривычно, как будто слушаешь фонограф. Все остальное время он молчит, но те, кому довелось услышать его историю… мало кому после этого удается остаться прежним.

– Он говорит по-английски?

– Слишком правильно, как будто читает по книге.

– И о чем же его… история?

– Ах, мистер Дрейк. Это я оставляю вам для собственного исследования, если, конечно, вам это интересно. Ей-богу, никто, кроме него, не может ее рассказывать.

И в эту самую минуту, словно вся сцена была отрепетирована заранее, капитана позвали с камбуза. У Эдгара оставались еще вопросы – об Энтони Кэрроле, о Человеке Одной Истории, но капитан торопливо пожелал ему спокойной ночи и исчез за дверями кают-компании, оставив его в одиночестве вдыхать морской воздух, насыщенный солью и предчувствиями.

На следующее утро Эдгар проснулся рано, но воздух снаружи уже дышал зноем. Он оделся и по длинному коридору вышел на палубу. Утро было ярким, солнце едва показалось из-за восточных холмов, но его лучи уже обжигали. Берега расступились и едва виднелись на горизонте. Ближе к корме он увидел у поручней человека в белых одеждах.

Эдгар привык совершать такой моцион каждое утро, обходя судно по кругу, пока жара не становилась нестерпимой. Во время одной из таких прогулок он и увидел впервые этого старого человека, в тот момент разворачивающего свой молитвенный коврик. С тех пор он часто встречал его, но тот ни разу не заговорил с ним.

Но в это жаркое утро, совершая привычную прогулку и направляясь вдоль борта к корме, где стоял человек в белых одеждах, Эдгар неожиданно почувствовал слабость в коленях. Я боюсь, подумал он и тут же принялся убеждать себя, что нынешнее утро ничем не отличается от предыдущих, хотя уже знал, что обманывает себя. Серьезность, с которой капитан говорил об этом человеке, была слишком несвойственной для этого веселого моряка. На какое-то мгновение Эдгару показалось, что он сам выдумал вчерашний разговор, что на самом деле капитан простился с ним еще в кают-компании и он поднялся на палубу уже один. Или, подумал он, сделав еще несколько шагов, капитан знал, что они должны познакомиться, новый путешественник и рассказчик. Возможно, именно таковы непреложные законы повествования, которые не дано обойти никому.

Эдгар обнаружил, что уже стоит рядом со стариком.

– Прекрасное утро, сэр, – проговорил он.

Старик кивнул. У него было смуглое лицо и борода под цвет одежд. Эдгар не знал, что говорить дальше, но заставил себя остаться у поручней. Старик молчал. Волны разбивались о нос корабля, но их плеск не был слышен за гулом паровых машин.

– Ты впервые в Красном море, – сказал старик, его голос оказался глубоким, с незнакомым акцентом.

– Да, это так, честно говоря, я первый раз уехал за пределы Англии…

Старик прервал его.

– Я должен видеть твои губы, когда ты говоришь, – сказал он. – Я глухой.

Эдгар повернулся к нему.

– Простите, я не знал…

– Твое имя?

– Дрейк… Вот… – Он сунул руку в карман и вытащил одну из визитных карточек, которые заказал специально для поездки.

Эдгар Дрейк

Настройщик фортепиано. Специализация “Эрар”

Франклин-Мьюз, 14

Лондон

Вид маленькой карточки с затейливо выписанными буквами в морщинистой руке старца неожиданно привел его в смущение. Но старик поднял глаза, и Эдгар увидел в них заинтересованность, граничащую с удивлением.

– Английский настройщик. Человек, который должен понимать звуки. Хочешь услышать историю, мистер Эдгар Дрейк? Историю глухого старика?

Тридцать лет назад, когда я был значительно моложе и не изуродован болезнями старости, я служил палубным матросом на этом самом маршруте, от Суэца до Баб-эль-Мандебского пролива. В отличие от теперешних пароходов, которые бороздят море напрямик, без остановок, мы ходили под парусами и пересекали море туда-сюда, от одного берега до другого, бросая якорь в многочисленных маленьких портах и на африканском, и на аравийском берегу, в городках с названиями вроде Фариз или Гомейна, Тектозу или Уивинив, многие из которых уже поглотили пески; там мы торговали с кочевниками, которые продавали ковры и горшки, найденные в покинутых городах пустыни. Я ходил по этому самому маршруту, когда наше судно попало в шторм. Это была старая посудина, и на ней вообще нельзя было выходить в море. Мы прошли рифы под парусами, но в корпусе открылась течь, и судно начало наполняться водой. Когда корабль почти полностью развалился, я упал, ударился головой и потерял сознание.

Когда я очнулся, то лежал на песчаном берегу, один, среди обломков судна, за которые я, должно быть, ухватился, на свое счастье. Вначале я не мог пошевелиться и испугался, что меня парализовало, но потом обнаружил, что я всего лишь туго обмотан тканью собственной чалмы, которая, видимо, развернулась и обвила мое тело, как детская пеленка или покровы мумий, которые раскапывают в египетских песках. Потребовалось немало времени, чтобы я окончательно пришел в себя. Я был весь в синяках, и когда пытался вдохнуть, грудь пронзала боль. Солнце уже поднялось высоко, и мое тело покрылось соляной коркой, горло и язык пересохли и распухли. Бледно-синие волны плескались у моих ног и куска корабельной обшивки, на котором сохранились три первые арабские буквы от того, что когда-то было названием судна.

С трудом я выпутался из чалмы и повязал ее на голову. Я поднялся на ноги. Вокруг меня была ровная местность, но вдалеке виднелись горы, иссушенные и голые. Как любой человек, выросший в пустыне, я мог думать лишь об одном – о воде. От наших путешественников я знал, что на этом побережье часто встречаются заливы, образованные устьями небольших речушек, в большинстве из них вода солоноватая, но в некоторые, как говорили кочевники, впадают пресные потоки, берущие начало от подземных водоносных слоев или из снегов, выпадающих на вершинах дальних гор. Поэтому я решил двигаться вдоль берега в надежде найти такую речку. По крайней мере, морской берег не даст мне заблудиться, и возможно, мне повезет увидеть проплывающий мимо корабль.

Пока я шел, солнце поднималось над холмами, и я понял, что нахожусь на африканском побережье. Это открытие было простым, но пугающим. Каждый человек может потеряться, но редко оказывается так, что он не знает, по песку какого континента блуждает. Я не знал здешних языков, и эти места, в отличие от аравийского берега, не были мне знакомы. Но что-то не давало мне впасть в отчаяние – может быть, молодость, может быть, лихорадка, вызванная жалящим солнцем.

Не прошло и часа, как я достиг поворота береговой линии, где серебристая гладь моря вдавалась в песок. Я попробовал воду. Она была соленой, но неподалеку я увидел одинокую тонкую ветку, которую принесло течением, а на ней – один-единственный лист, сухой и дрожащий на ветру. Во время своих путешествий и общения с торговцами я узнал кое-что о растениях, ибо, когда мы останавливались в Фаризе и Гомейне, мы покупали у кочевников травы. И я понял, что этот одинокий лист принадлежит растению, которое мы называем белайдур, а берберы – адиль-ууччн, его настой вызывает у выпившего грезы о будущем, а его ягоды делают глаза женщин большими и темными. Но в тот момент я мало думал о приготовлении настоя, а больше – о ботанике. Я знал, что трава белайдур дорогая, так как не растет на побережье Красного моря, а лишь далеко на западе, в лесистых горах. Это дало мне слабую надежду, что здесь были люди, а если так, то, возможно, здесь есть и вода.

И вот, поддерживаемый лишь этой надеждой, я направился прочь от моря, молясь о том, чтобы найти место, где растет белайдур, а вместе с ним и воду, которую пьют те, кто торгует этой травой.

Я шел весь оставшийся день и ночью. Я до сих пор помню луну, плывущую по небу. Она не была полной, но на ясном небе ничто не скрывало свет, льющийся на пески. Но я не помню, как я лег отдохнуть и заснул.

Я пробудился от негромкого постукивания пастушьего посоха и, открыв глаза, увидел двух юношей в набедренных повязках и ожерельях. Один из них склонился надо мной, с любопытством разглядывая мое лицо. Другой, помоложе, стоял позади него, заглядывая через плечо. В течение нескольких вдохов мы оставались в таком положении, ни один из нас не шевелился, мы только смотрели друг на друга, я – продолжая лежать на песке, он – присев на корточки и обхватив руками колени, заинтересованно и безбоязненно. Затем я медленно сел, не отводя взгляда от юноши. Я поднял руку и поприветствовал его на родном языке.

Юноша не шелохнулся. На краткий миг он отвел глаза от моего лица и взглянул на руку, но тут же снова поймал мой взгляд. Мальчик, стоявший позади, сказал ему что-то на языке, которого я не знал, и старший кивнул, все так же глядя прямо на меня. Он протянул свободную руку назад, и младший мальчик достал из-за спины кожаный бурдюк и передал его старшему. Тот размотал тонкий шнурок, стягивавший бурдюк, и протянул его мне. Я поднес его к губам, закрыл глаза и начал пить.

Я так страдал от жажды, что мог бы выпить десять таких бурдюков. Но жара требовала умеренности – я не знал, где они берут воду и много ли ее вообще. Закончив пить, я опустил бурдюк и протянул его обратно старшему юноше, который завязал его, обвив отверстие шнурком, не взглянув, сколько я выпил. Он поднялся и громко заговорил со мной, и хотя язык был незнакомым, но командный тон ребенка, наделенного ответственностью, нельзя было спутать ни с чем. Я ждал. Он заговорил снова, еще громче. Я показал на свои губы и покачал головой – так же, как сегодня я показываю на свои уши. Но тогда я еще не был глухим. Эта история еще впереди.

Юноша рядом со мной снова заговорил, громко и отрывисто, как будто раздосадованно. Он стукнул своим посохом о землю. Я выждал немного и медленно поднялся, чтобы показать, что я делаю это по своей воле, а не из-за его криков. Я не хотел позволять мальчишке командовать собой.

Встав, я впервые смог разглядеть окружающий нас пейзаж. Я заснул у воды, и не больше чем в тридцати шагах впереди я увидел небольшой ручей, с журчанием струящийся по камням, он впадал в залив, образованный устьем реки. У места впадения на камни взбирались бледные стебельки растений. Я остановился у ручья, чтобы вдоволь напиться. Юноши молча ждали, и вскоре мы отправились дальше, вверх по обрывистому склону, где жевала траву пара коз. Юноши погнали их вперед, и мы пошли вдоль высохшего русла, которое, должно быть, наполнялось во время дождей.

Было утро, но уже жарко, по обе стороны песчаной тропинки поднимались стены каньона, усиливавшие жар и звук наших шагов. Голоса юношей, разговаривавших с козами, эхом отражались от каменных стен, порождая странные звуки, которые я живо помню до сих пор. Теперь, когда я стал стар, я не знаю, объяснялось ли это физическими свойствами каньона или так мне кажется потому, что менее чем через два дня я перестал слышать вообще.

Мы шли по каньону несколько миль, до тех пор, пока за поворотом, в точности похожим на сотню других, которые мы миновали, козы не начали карабкаться по явно ведомой им крутой тропке. Юноши последовали за ними, их сандалии отыскивали крохотные уступы в стене, на которых, как мне казалось, было невозможно удержаться. Я изо всех сил старался не отставать, но все же соскользнул, ободрав колено, прежде чем смог зацепиться руками и подтянуть себя обратно на тропу, по которой они так непринужденно взбирались. Наверху я не забыл остановиться, чтобы осмотреть поврежденную ногу. Ранка оказалась небольшой и поверхностной и уже подсохла на солнце. И все равно я запомнил это – не из-за самого действия, а из-за того, что произошло потом. Ибо, когда я посмотрел наверх, я увидел, как юноши бегут по пологому склону, погоняя перед собой коз. Перед ними простиралось одно из самых поразительных видений, которые когда-либо открывались мне. На самом деле, порази меня слепота, а не глухота, я думаю, я был бы удовлетворен. Ибо ничто, даже грохочущий прибой Баб-эль-Мандеба, не могло сравниться со сценой, открывшейся передо мной; склон превращался в обширную пустынную равнину, тянувшуюся до самого горизонта, стертого песчаными смерчами. А из этой густой пыли, поднимавшейся к небу в обманчивой тишине, знакомой каждому, кому приходилось на себе испытывать ярость такого вихря, выходили караван за караваном, со всех направлений, длинные темные вереницы лошадей и верблюдов, возникавшие из дымки, застилавшей долину, и тянувшиеся к шатрам, разбитым у подножия холма.

Там было уже, должно быть, несколько сотен шатров, а считая с подходившими караванами, их, возможно, стала бы не одна тысяча. Со своего наблюдательного пункта на вершине горы я озирал шатры. Я различил несколько видов. Островерхие белые шатры племени борободо, их я часто видел в портах, куда мы заходили за верблюжьими шкурами. Приземистые, с плоскими крышами, тенты юсов – воинственного племени, державшего в страхе южную часть Синая, печально знаменитого среди египтян своими нападениями на караваны, об их жестокости ходили такие легенды, что суда часто отказывались бросать якорь, если видели поблизости на берегу их шатры. Жилища ребезов, арабского племени, которые выкапывают ямы в песке, а затем накрывают их крышей из шкур, а у порога втыкают длинные шесты, чтобы их могли найти, если и дом, и его обитателей занесет песком. Однако, кроме этих, большинство конструкций были мне незнакомы, и я понял, что, видимо, их владельцы пришли откуда-то из внутренних районов Африки.

Я услышал резкий свист снизу. На полпути от меня до шатрового города старший юноша кричал и размахивал посохом. Я побежал к нему и вскоре нагнал своих провожатых, и мы прошли оставшуюся половину склона вместе. Мы миновали группу подростков, занятых какой-то игрой с палками и камнями, и мои попутчики обменялись с ними приветственными возгласами. Я заметил, что они задирали носы и часто указывали на меня. Похоже, в их глазах я представлялся ценной находкой.

Мы прошли мимо крайних шатров, у которых были привязаны верблюды. Через неплотно закрытые пологи у входов был виден огонь очагов, но никто не вышел, чтобы поприветствовать нас. Пройдя еще дальше, я заметил, что в проходах между жилищами стало оживленнее. Я шел мимо кочевников с лицами, закрытыми капюшонами, темнокожих африканцев, облаченных в прекрасные меха, женщин под покрывалами, которые смотрели на меня и быстро опускали глаза, если замечали, что я смотрю на них. В этой разношерстной толпе мой вид никого не удивлял. Дважды я слышал арабскую речь, но стыд за свой потрепанный вид и поспешность моих провожатых не позволяли мне остановиться. Мы миновали несколько костров, рядом с которыми в клубах дыма проступали силуэты музыкантов, игравших незнакомые мне мелодии. Мальчики ненадолго остановились у одного такого костра, и я услышал, как старший шепчет какие-то слова, повторяя за певцами. Потом мы повернули и снова оказались среди шатров и песка. Наконец мы добрались до большого круглого шатра с почти плоской крышей, лишь слегка поднимавшейся к центру, где из отверстия тянулся дымок и был виден отсвет огня на фоне темнеющего неба. Юноши привязали коз к столбику у шатра, рядом с парой верблюдов. Затем они откинули полог и вошли внутрь.

Прежде чем я сумел разглядеть сидевших у огня людей, я был пригвожден к месту ароматом, поднимавшимся от центрального очага. Только мой голод может служить извинением за то, что я заметил жарящееся на углях мясо раньше, чем хозяев. Это была нога козы, еще сочившаяся кровью, капли которой, шипя, скатывались в очаг. Юноши, которые привели меня, быстро что-то рассказывали, показывая в мою сторону. Они обращались к сморщенной старухе, которая полулежала на постели, накрытой тонким верблюжьим одеялом, у боковой стенки шатра. Ее волосы были туго повязаны тонким прозрачным платком, отчего голова напоминала голову пустынной черепахи. Она держала возле рта длинную трубку и периодически затягивалась ею с отсутствующим видом. Юноши кончили говорить, и некоторое время старуха продолжала молчать. Наконец она кивнула им, они поклонились и поспешно переместились на другую сторону шатра, где уселись на ковер, подтянув колени к подбородку, и уставились на меня. В шатре были и другие люди, кажется, с десяток молчаливых лиц.

– Ты пришел издалека, – сказала женщина-черепаха.

Я был поражен.

– Вы говорите по-арабски? – спросил я.

– Достаточно, чтобы вести торговлю. Садись, прошу.

Она кивнула молодой девушке, сидевшей у входа. Та вскочила и принесла небольшой коврик, который расстелила для меня на песчаном полу. Я сел.

– Мои внуки сказали, что нашли тебя у берега Красного моря.

– Правильно. Они дали мне напиться и тем спасли мне жизнь.

– Как ты оказался там? – Ее голос был суровым.

– Кораблекрушение. Корабль шел из Суэца в Баб-эль-Мандеб, случился шторм, корабль пошел ко дну. Я не знаю, что с остальными, но боюсь, что все они погибли.

Женщина-черепаха повернулась к сидящим в шатре и заговорила с ними. Они закивали и начали быстро что-то обсуждать.

Когда она замолчала, я снова заговорил:

– Где я?

Старуха покачала головой. Я заметил, что ее глаза двигаются как будто независимо один от другого, это создавало странное впечатление, что она одновременно изучает меня и следит за тем, что происходит в шатре.

– Это опасный вопрос, – сказала она. – Многие и так уже считают, что слухи о явлении разошлись слишком далеко, а если будет собираться слишком много людей, Она не появится. Тебе повезло, что ты попал ко мне. Здесь есть люди, которые убили бы тебя не задумываясь.

При этих словах старухи мое облегчение от того, что я оказался среди людей, смыло волной тошнотворного ужаса.

– Я не понимаю, – проговорил я.

– Не спрашивай слишком о многом. Ты пришел в удачный момент. Астрологи банту объявили, что, возможно, завтра появится Она и споет свою песнь. И тогда ты получишь ответы на все свои вопросы. – С этими словами она снова поднесла ко рту трубку и повернула сначала один, потом другой глаз обратно к огню.