Текст книги "Настройщик"

Эдгар прочел доклад не отрываясь. Там были и другие короткие заметки Кэррола, все похожие друг на друга, полные этнографических и естественно-научных подробностей. Наверху первой страницы одной из них, обзора торговых путей, доктор нацарапал: “Пожалуйста, приложите это к другим документам, чтобы настройщик получил представление о географии края”. Обзор дополняли два приложения, первое – о проходимости определенных горных троп для артиллерии, а второе – перечень съедобных растений “на случай, если экспедиция потеряется без съестных припасов”, с набросками цветков в разрезе и наименованиями растений на пяти различных местных диалектах.

Контраст докладов доктора и остальных официальных военных бумаг, которые он читал, был поразительным, и Эдгар задумался, не это ли послужило одной из причин неприязни к доктору со стороны некоторых военных чинов. Он знал, что большинство офицеров имеют дворянское происхождение и учились в лучших учебных заведениях. Поэтому он мог представить себе их неприятие такого человека, как доктор, который вышел из более скромной среды, но казался куда более культурно образованным. Возможно, именно поэтому он понравился мне, подумал он. Когда Эдгар окончил школу, он оставил родительский дом, чтобы обучаться у настройщика в Сити, эксцентричного старичка, который был убежден, что хороший настройщик должен обладать знаниями не только об инструменте, но и “разбираться в физике, философии и поэзии”, поэтому Эдгар, хоть и не обучался в университете, к своему двадцатому дню рождения имел лучшее образование, чем многие из тех, кто обучался.

Есть и другие схожие черты, думал он. Наши занятия во многом подобны – они, в отличие от некоторых других, не признают классовых различий: все люди болеют, и концертные рояли расстраиваются точно так же, как пианино в заштатных кабачках. Эдгар хотел бы знать, какое значение это имело для доктора, потому что сам он рано понял, какова разница между быть необходимым и быть принятым. Хотя он нередко бывал в домах людей из высшего общества, где владельцы дорогих инструментов заводили с ним салонные беседы о музыке, он никогда не чувствовал себя там желанным гостем. И это отчетливое понимание чуждости простиралось и в другом направлении, так как он часто ощущал себя на редкость в своей тарелке среди плотников, кузнецов или грузчиков, с которыми ему сплошь и рядом приходилось общаться по роду деятельности. Он вспомнил, как рассказал Катерине об этом чувстве отчужденности вскоре после свадьбы, однажды утром, когда они гуляли вдоль Темзы. Она лишь рассмеялась и поцеловала его, щеки у нее раскраснелись от морозца, губы были теплыми и влажными. Он помнил это почти так же хорошо, как и ее слова, честное слово, мне нет дела до того, к какому обществу тебе удобней принадлежать, мне нужно только, чтобы ты принадлежал мне. Что до прочих знакомств, он находил друзей по интересам, руководствуясь тем чувством, которое сейчас, на пароходе, идущем в Рангун, испытывал к доктору.

Жаль, что доктор так и не написал ничего о самом фортепиано, подумал он, потому что именно оно – герой всей этой авантюры, и его отсутствие во всех материалах – большое упущение. Ему понравилась эта мысль: Кэррол заставил армейских чинов читать его труды по естественной истории, и было бы только честно, если бы их заставили прочесть еще и о фортепиано. В этом творческом порыве и растущем ощущении общности миссии с доктором он встал, достал чернильницу, перо и бумагу, зажег новую свечу от той, которая уже почти догорела, и начал писать.

Господа!

Я пишу к вам с борта нашего парохода, направляющегося в Рангун. Идет уже четырнадцатый день нашего путешествия, и в пути для меня были большим развлечением наблюдаемые окрестные виды, а также крайне информативные материалы, предоставленные мне вашим Министерством. Однако я обратил внимание на то, что очень мало было написано о собственно цели моей миссии, а именно о фортепиано. Поэтому для истории, а также для общего сведения служащих Военного министерства я счел необходимым собственноручно записать этот рассказ. Пожалуйста, поделитесь этой информацией со всеми, с кем сочтете нужным. Господа, если вас заинтересует какая-либо дополнительная информация, я с большим удовольствием предоставлю ее вам.

История фортепиано “Эрар”

История фортепиано “Эрар” вполне натурально может иметь два начала – начало собственно истории фортепиано и начало истории Себастьяна Эрара. Но первая длинна и замысловата, хоть и весьма любопытна; это слишком большое испытание для моего пера, ибо я настройщик, интересующийся историей, а не историк, интересующийся настройкой. Достаточным будет сказать, что после своего изобретения Кристофори в начале восемнадцатого века фортепиано претерпело значительные модификации, и инструменты “Эрар”, как и все современные фортепиано, находятся в русле этой славной традиции.

Себастьян Эрар родился в Германии, в Страсбурге, но в шестнадцать лет, в 1768 году, переехал в Париж, где стал учеником клавесинного мастера. Юноша, говоря без обиняков, оказался чрезвычайно талантлив и вскоре закончил обучение и открыл собственную мастерскую. Прочие парижские мастера почувствовали угрозу своему бизнесу со стороны одаренного молодого человека и развернули против него целую кампанию после того, как он изобрел механический клавесин – инструмент с многочисленными регистрами, с плектрами из перьев и воловьей кожи, и все это приводилось в действие изощренным педальным механизмом, о котором никто до сей поры не слыхивал. Но, невзирая на бойкот, инструмент производил такое впечатление, что герцогиня Виллеруа взяла юного Эрара под свое покровительство. Эрар начал делать фортепиано, и высокородные друзья герцогини начали их покупать. Теперь он встал поперек дороги импортерам, потому что его инструменты составляли серьезную конкуренцию ввозимым из Англии. Они попытались организовать налет на его дом, но были остановлены не кем иным, как гвардейцами Луи XVI – Эрар снискал такую популярность, что сам король выдал ему неограниченную лицензию на торговлю.

Несмотря на покровительство короля, Эрар постепенно стал задумываться о путешествии за границу, и в середине 80-х годов прошлого столетия отправился в Лондон, где открыл еще одну мастерскую на Грейт-Мальборо-стрит. Он находился там и 14 июля 1789 года, когда пала Бастилия, и тремя годами позже, когда Францию захлестнула волна террора. Эта история, я уверен, вам хорошо известна. Тысячи буржуа бежали из страны или были приговорены к смерти на гильотине. Но вот факт, известный немногим: те, кто бежал или был казнен, оставили тысячи произведений искусства, среди которых числились и музыкальные инструменты. Что бы ни говорили о французских вкусах, вероятно, стоит отметить, что даже среди революционного кошмара, когда ученые и музыканты кончали свои дни на плахе, нашелся кто-то, кто решил, что музыка достойна защиты. Была организована Временная комиссия по искусствам, и Бартоломео Бруни, посредственный скрипач из итальянского Театра комедии, был назначен директором по инвентаризации. В течение четырнадцати месяцев он собирал инструменты, оставшиеся от осужденных. Было собрано более трехсот, за каждым из которых стояла своя трагическая история. Антуан Лавуазье, знаменитый химик, расстался в период террора с жизнью и с циммермановским концертным роялем французского производства. Огромное количество инструментов, на которых играют по сей день, имеют схожую судьбу. Среди изъятых фортепиано – шестьдесят четыре рояля французского производства, больше всего из них составляли инструменты Эрара, числом двенадцать. Трудно сказать, отражало ли это преимущественно вкусы Бруни или жертв террора, но это, вероятно, в наибольшей степени укрепило репутацию Эрара как лучшего производителя фортепиано. Заслуживает упоминания, что ни сам Себастьян, ни его брат Жан-Батист, который оставался в Париже, не были подвергнуты революционному суду, даже несмотря на покровительство короля. Дальнейшая судьба одиннадцати из этих двенадцати инструментов известна, и я настраивал все те, которые в настоящее время находятся в Англии.

Естественно, Себастьян Эрар уже скончался, но его мастерская до сих пор действует в Лондоне. Остальное в его истории красиво с чисто технической точки зрения, и если вы не можете разобраться в механике того, что я описываю, вы, по крайней мере, можете отдать ей должное, как я отдаю должное работе ваших орудий, не понимая химической природы газов, которые заставляют их стрелять. Его инновации произвели революцию в изготовлении фортепиано. Двойная система звукоизвлечения, mйcanisme а йtrier, прикрепление каждого молоточка в отдельности вместо групп из шести, как в инструментах “Броадвуд”, аграф, гармоническая решетка – все это изобретения Эрара. На “Эраре” играл Наполеон; сам Себастьян Эрар послал концертный рояль своего производства в подарок Гайдну; Бетховен играл на таком инструменте в течение семи лет.

Я надеюсь, что вы сочтете эту информацию полезной для более глубокого понимания и признания ценности прекрасного инструмента, ныне оказавшегося в дальних пределах нашей Империи. Такая вещь требует не только уважения и внимания. Она требует такого же ухода, как произведение искусства в музее. Качество инструмента заслуживает работы настройщика, и я надеюсь, это лишь первый шаг в дальнейшей заботе о нем.

Ваш покорный слуга

Эдгар Дрейк,

настройщик фортепиано,

специалист по “Эрарам”

Дописав, Эдгар сидел и смотрел на письмо, крутя в пальцах перо. Он посидел с минуту, потом зачеркнул “ухода” и надписал сверху “защиты”. В конце концов, они – военные люди. Он вложил письмо в конверт и убрал в портфель, чтобы отправить из Рангуна.

Я надеюсь, они прочтут мое письмо, подумал он, улыбаясь, перед тем как заснуть. Конечно, в тот момент он не мог знать, сколько раз будет оно прочитано, изучено, проанализировано графологами, просвечено и даже рассмотрено через сильные лупы. Потому что, когда человек исчезает, мы цепляемся за все, что осталось после него.

6

Землю они впервые заметили утром, на третий день после выхода из Калькутты, маяк на верхушке высокой башни из красного кирпича.

– Риф Альгада, – сказал пожилой шотландец рядом с Эдгаром своему приятелю. – Чертовски трудно здесь пройти. Настоящее кладбище кораблей.

Из карт Эдгар знал, что им осталось всего двадцать миль до мыса Негрэ, и скоро они будут в Рангуне.

Меньше чем через час пароход миновал бакены, отмечавшие песчаные отмели напротив устья реки Рангун, одной из сотен проток, составлявших дельту Иравади. Они прошли мимо нескольких судов, стоявших на якоре, и пожилой господин объяснил, что это торговые суда, пытающиеся уклониться от уплаты портовых сборов. Пароход повернул к северу, и песчаные дюны на берегу постепенно сменились низкими, поросшими лесом берегами. Фарватер стал глубже, но все равно оставался в ширину почти две мили, и если бы не массивные красные обелиски по обеим сторонам устья, Эдгар бы не догадался, что они уже вошли в реку.

Они двигались вверх по реке несколько часов. Вокруг лежала низинная, плоская, ничем особенно не примечательная страна, однако Эдгар ощутил внезапный восторг, когда они проплывали мимо группы маленьких пагод с облупившимися белеными стенами. Выше по течению на берегу показались прилепившиеся к самой воде хибарки, у которых играли дети. Река сузилась, и оба берега стали видны лучше – песчаные, отороченные густой зеленью. Пароход двигался с черепашьей скоростью, обходя мели и петляя по резким изгибам русла. Наконец за одним из таких поворотов вдали показались другие суда. По палубе пробежало волнение, и несколько пассажиров направились к трапам, чтобы вернуться в каюты.

– Мы уже приплыли? – спросил у пожилого господина Эдгар.

– Да, почти. Взгляните туда. – Господин поднял руку и указал на пагоду, венчающую дальний холм. – Это пагода Шведагон. Вы наверняка о ней слышали.

Эдгар кивнул. На самом деле он знал о храме еще до того, как получил это назначение, читал о его великолепии в журнальной статье, написанной женой рангунского судьи. Ее описание состояло из одних прилагательных: сверкающая, золотая, роскошная. Он просмотрел статью, надеясь отыскать в ней упоминание об органе или каком-либо его буддийском эквиваленте, предположив, что в таком значительном культовом сооружении должна звучать музыка. Но там были лишь описания “ослепительно искрящихся самоцветов” и “причудливых бирманских одежд”, поэтому статья ему быстро наскучила, и он полагал, что совершенно забыл о ней, пока не настал этот момент. Издалека храм походил на блестящую безделушку.

Пароход еще больше замедлил движение. Хижины на берегу теперь появлялись среди зелени регулярно. Эдгар застыл, пораженный: он увидел дальше по берегу слонов-носильщиков за работой; погонщики сидели у них на шеях, в то время как животные вытаскивали из воды гигантские бревна и складывали на берегу. Он смотрел на них во все глаза, изумленный силой этих созданий, тем, как они выдергивали бревна из воды, будто они ничего не весили. Пароход приблизился к берегу, и он смог еще лучше разглядеть слонов, было даже видно, как по их шкурам стекают ручейки бурой воды, когда животные с плеском выбираются на берег.

На реке становилось все больше судов: двухпалубные пароходы, старые рыбацкие лодчонки, расписанные витиеватыми бирманскими письменами, крошечные гребные шлюпки и юркие ялики, казавшиеся хрупкими и с трудом выдерживающими одного человека. Были и другие суда – незнакомых причудливых форм и оснастки. Мимо них вдоль самого берега проплыл странный корабль с огромным парусом, хлопающим на ветру над двумя парусами поменьше.

Уже вскоре они достигли пристани, и на берегу показались несколько правительственных зданий в европейском стиле – основательные кирпичные постройки с гладкими колоннами.

Пароход подошел к крытой пристани, соединенной с берегом длинной складной платформой, на которой в ожидании толпились носильщики. Судно еще больше замедлило ход, машины завертелись в обратную сторону, чтобы затормозить. Один из палубных матросов перебросил на пристань канат, где его подхватили и обмотали вокруг швартовых тумб. Носильщики, почти обнаженные, если не считать набедренных повязок, обмотанных вокруг талии и пропущенных между ног, засуетились, спуская с пристани трап. Он громко ударил по палубе, и они тут же кинулись по нему на пароход, чтобы нести багаж пассажиров. Эдгар стоял в тени тента и наблюдал за людьми. Все были невысокого роста, головы защищены от солнечных лучей чем-то вроде обмотанных полотенец. На коже пестрели татуировки, тянущиеся вдоль торса, появляющиеся из-под повязок на бедрах, замысловато перевивающиеся и заканчивающиеся над коленями.

Эдгар посмотрел на других пассажиров: большинство со скучающим видом продолжали стоять на палубе, переговариваясь друг с другом, некоторые показывали на какие-то здания на берегу. Он снова повернулся к носильщикам, наблюдая, как те двигаются, как шевелятся татуировки, когда мускулистые руки напрягаются под тяжестью кожаных чемоданов и дорожных сумок. На берегу, в тени деревьев, у растущей кучи багажа толпились встречающие. В стороне от них Эдгар заметил британских военных в форме цвета хаки, стоявших у невысоких ворот. За ними, под раскидистыми баньянами, тянущимися вдоль берега, смутно виделось какое-то движение, меняющиеся пятна темного и светлого.

Наконец татуированные носильщики кончили сгружать багаж, и пассажиры потянулись по дощатому настилу к ожидающим их экипажам, появились женщины под зонтиками, мужчины в цилиндрах и пробковых шлемах. Эдгар пошел следом за пожилым господином, с которым разговаривал утром, старательно удерживая равновесие на шатких сходнях. Он ступил на пристань. В его маршрутном листе было указано, что на пристани его встретят представители британской армии, но не более того. Он испытал краткий приступ паники – может быть, их не известили, что я прибываю?

Позади охраны что-то зашевелилось, тени задрожали, словно там пробуждалось какое-то животное. Он мгновенно вспотел и достал платок, чтобы вытереть лоб.

– Мистер Дрейк! – крикнул кто-то в толпе. Эдгар завертел головой, пытаясь высмотреть кричавшего. В тени стояла группа солдат. Он увидел машущую ему руку. – Мистер Дрейк, сюда!

Эдгар протолкался через толпу пассажиров и слуг, разбирающих багаж. Молодой военный выступил вперед и протянул ему руку:

– Добро пожаловать в Рангун, мистер Дрейк. Хорошо, что вы сами увидели меня, сэр. Я не понимал, как мне вас узнать. Капитан Далтон, Херефордширский полк.

– Как поживаете, капитан? Моя мать родом из Херефорда.

Военный просиял.

– Какая удача!

Он был молодым, загорелым и широкоплечим, со светлыми волосами, зачесанными набок.

– Да, приятное совпадение, – согласился настройщик, ожидая, что молодой человек скажет что-то еще.

Но тот только рассмеялся – если не над этим совпадением, то от радости, потому что явно лишь недавно получил новое звание и испытывал гордость, представляясь капитаном. Эдгар улыбнулся в ответ, потому что путешествие, после пяти тысяч пройденных миль, как будто вновь неожиданно привело его домой.

– Надеюсь, путешествие было приятным?

– Да, как нельзя более.

– Тогда надеюсь, вы не станете возражать, если мы немного задержимся. Нам надо перенести еще кое-какой багаж в штаб.

Когда все было наконец собрано, один из военных позвал носильщиков, которые взвалили сундуки на плечи. Они проследовали мимо охраны на воротах и вышли на улицу, где ожидали экипажи.

Позже Эдгар напишет Катерине, что за те пятнадцать шагов, пройденных им от ворот порта до экипажей, Бирма предстала перед ним, словно сцена в театре после поднятия занавеса. Как только он ступил на улицу, вокруг него забурлила толпа. Он огляделся кругом. Со всех сторон к нему тянулись руки с корзинами со снедью. Женщины глазели на него, их лица были покрыты белыми рисунками, в кулаках они сжимали венки из цветов. За его ногу уцепился нищий – ноющий мальчишка, покрытый струпьями и гноящимися ранами, Эдгар снова обернулся и, вырвавшись от нищего, поспешно миновал группу людей, несущих мешки со специями, подвешенные на длинных шестах. Впереди него солдаты расчищали путь через толпу, и если бы не густые ветви баньянов, те, кто смотрел из конторских зданий, могли бы видеть, как цепочка цвета хаки разрезает мозаику, а следом за ней медленно движется одинокая фигура, словно потерявшись, озираясь на каждый звук. Вот он услышал кашель и оглянулся на продавца бетеля, который сплюнул ему под ноги, и Эдгар попытался понять, угроза это или, возможно, предложение, но тут один из военных сказал:

– Проходите, мистер Дрейк.

Они уже добрались до экипажа. И так же быстро, как погрузился в этот мир, Эдгар вынырнул из него, засунув голову в темное нутро экипажа. Улица тотчас же исчезла, как не было.

За ним последовали трое военных, заняв места напротив. С крыши донеслась возня – укладывали багаж. Кучер взобрался на козлы, и Эдгар услышал крик и свист бича. Экипаж тронулся с места.

Он сидел лицом по направлению движения, а окно было расположено так, что было трудно рассмотреть, что происходит снаружи, мимо мелькали лишь какие-то отдельные образы, точно странички яркой книжки с картинками, каждое – неожиданное и словно заключенное в рамку. Военные сидели напротив, молодой капитан продолжал улыбаться.

Они пробирались через толпу, набирая скорость по мере того, как торговцы отставали. Вот мимо проплыли другие правительственные здания. На тротуаре перед одним из них беседовали несколько усатых англичан в темных костюмах, позади них ожидали приказаний двое слуг-сикхов. Дорога, вымощенная щебнем, была на удивление гладкая, но вскоре они повернули в маленький переулок. Внушительные фасады правительственных зданий уступили место более скромным, но все еще вполне европейским на вид строениям, хотя с их террас свисали поникшие под солнцем плети тропических растений, а стены покрывал темный налет плесени, какой он уже видел на многих домах в Индии. Они проехали мимо уличной корчмы, где молодые люди теснились вокруг низких столиков, заставленных мисками и блюдами с жареной пищей. Резкий запах кулинарного жира проникал в экипаж и ел глаза. Эдгар заморгал, и едоки исчезли, а вместо них появилась женщина, несущая поддон с орехами бетеля и какими-то мелкими листочками. Она вплотную подошла к экипажу и заглянула внутрь из-под широкополой соломенной шляпы. Как и у некоторых торговок на берегу, лицо ее было разрисовано белыми кругами, на фоне смуглой кожи похожими на полные луны.

Эдгар посмотрел на военного:

– Что это у нее на лице?

– Краска?

– Да. Я видел такое же и у женщин на причале. Но у тех были другие рисунки. Очень необычно…

– Это называется у них танакха. Пудра из молотого сандала. Почти все женщины покрывают ею лицо, да и многие мужчины. Детей они тоже обсыпают такой пудрой.

– Зачем?

– Говорят, защита от солнца, и к тому же это считается красивым. Мы называем это “бирманскими белилами”. Вы не задумывались, зачем английские женщины пудрят лицо?

Почти тут же экипаж резко остановился. Снаружи послышались громкие голоса.

– Мы уже приехали?

– Нет, еще довольно далеко. Не знаю, почему мы остановились. Подождите, я погляжу. – Военный открыл дверцу и высунулся наружу. И тут же вернулся на свое место.

– Что случилось?

– Дорожное происшествие. Взгляните сами. Это вечная проблема на узких улицах, но дорогу к пагоде Зуле сегодня ремонтируют, поэтому нам пришлось ехать здесь. Видимо, несколько минут придется простоять. Можете выйти и посмотреть, если хотите.

Эдгар высунул голову в окошко. На улице впереди них, среди россыпи зеленой чечевицы из двух опрокинувшихся корзин, посреди дороги валялся велосипед. Какой-то мужчина, по всей видимости хозяин велосипеда, склонился над своим разбитым коленом, а слуга, несший чечевицу, худой индус в белом, лихорадочно пытался спасти хотя бы часть своего груза, еще не втоптанную в уличную грязь. Ни один из них не казался особо рассерженным, а вокруг уже собирались зеваки, изо всех сил демонстрируя готовность помочь, но на самом деле явно наслаждаясь бесплатным зрелищем. Эдгар вышел из экипажа.

Улица была узкой, вдоль нее тянулись все те же однотипные фасады. Перед каждым домом, поднимаясь на три-четыре фута над уровнем тротуара, крутые ступеньки вели в маленькие патио, сейчас запруженные любопытными. На мужчинах были свободно повязанные тюрбаны и длинные полотняные юбки, обернутые вокруг талии, с куском материи, пропущенным между ног и заткнутым сзади за пояс. Тюрбаны отличались от тех, что были на головах сикхских солдат, и, вспомнив путевые заметки о Бирме, Эдгар понял, что это, должно быть, гаунг-баунг, а юбки – пасхоу. На женщинах были похожие, но более свободные юбки, называвшиеся по-другому, тхамейн, – странные слова, которые как будто не проговаривались, а выдыхались. Лица у всех женщин были покрыты сандаловой пудрой, у некоторых щеки пересекали тонкие параллельные полосы, у других были такие же круги, как у той женщины, что они видели из экипажа, у третьих – завитки и линии, спускающиеся от переносицы. Темнокожие женщины из-за такой раскраски выглядели таинственно, чем-то походя на привидения, и Эдгар заметил, что губы у некоторых накрашены красной помадой, что в сочетании с белой танакха производило несколько карикатурное впечатление. Было в этом что-то волнующее, чего он не мог определить точно, но позже, когда первое впечатление немного сгладилось, он написал Катерине, что это не выглядит неприятным. Вероятно, не слишком привычно для британца, писал он, но тем не менее красиво, и он добавил, особо выделив эти слова, этим можно любоваться, как произведением искусства. Не нужно было давать повод к неверному истолкованию.

Он поднял взгляд выше, к балконам, похожим на настоящие висячие сады из папоротников и цветов. На балконах тоже размещались зрители, в основном дети, их худые ручонки переплетались с коваными железными столбиками перил. Некоторые из ребятишек окликали его и со смехом махали руками. Эдгар помахал в ответ.

Велосипедист уже сумел поднять свое транспортное средство и теперь пытался выпрямить погнувшийся руль, в то время как носильщик, отчаявшись спасти чечевицу, уселся посреди дороги и принялся чинить корзину. Велосипедист что-то закричал ему, и толпа рассмеялась. Носильщик отполз в сторону. Эдгар еще раз помахал детям и взобрался обратно в экипаж. И они снова тронулись; узкая улица влилась в более широкую дорогу, которая огибала величественную позолоченную постройку, увенчанную золотыми крышами-зонтиками, и капитан сказал: “Пагода Зуле”. После пагоды – христианская церковь, затем – минареты мечети, а затем, после ратуши, еще один рынок, раскинувшийся на площади перед статуей Меркурия, римского бога торговли, которую установили британцы в качестве символа своей коммерческой деятельности, но которая вместо этого взирала на местных уличных торговцев.

Дорога расширилась, и экипаж набрал скорость. Вскоре образы замелькали за окном слишком быстро, чтобы успеть их разглядеть.

Они ехали с полчаса, а затем остановились на булыжной мостовой напротив двухэтажного дома. Пригнувшись, военные один за другим покинули экипаж, а носильщики взобрались на крышу, чтобы снять груз. Эдгар выбрался наружу, распрямился и глубоко вдохнул. Несмотря на жар солнца, уже начавшего спускаться к западу, воздух был освежающим по сравнению с духотой внутри экипажа.

Капитан пригласил Эдгара проследовать за ним в дом. При входе они миновали двух стражей с каменными лицами, с саблями на боку. Капитан исчез где-то в глубине коридора, но тут же вернулся с кипой бумаг.

– Мистер Дрейк, – сказал он, – по-видимому, нам придется несколько изменить наши планы. Вначале предполагалось, что нас встретит здесь, в Рангуне, капитан Нэш-Бернэм из Мандалая, который хорошо знаком с делами доктора Кэррола. Нэш-Бернэм был здесь лишь вчера, на встрече по поводу обуздания дакоитов в Шанских княжествах, но я боюсь, что корабль, на котором вы должны были отправиться вверх по реке, находится в ремонте, а капитану нужно было быстрее возвращаться в Мандалай. Поэтому он отплыл на предыдущем судне. – Далтон замолчал, чтобы взглянуть на бумаги. – Не волнуйтесь. У вас будет много времени, чтобы получить все необходимые инструкции в Мандалае. Но все это означает, что вы отправитесь позже, чем мы рассчитывали, потому что первый пароход, на котором мы смогли найти для вас каюту, – это судно Речной флотилии Иравади, а он отправляется лишь в конце недели. Я надеюсь, это не слишком расстроит вас?

– Нет, никаких проблем. Я нисколько не возражаю против нескольких дней, чтобы побродить здесь по окрестностям.

– Само собой. На самом деле я хотел предложить вам присоединиться завтра к нам на охоте на тигра. Я говорил об этом капитану Нэш-Бернэму, и он заметил, что это будет прекрасный способ провести время, а также поближе познакомиться с окружающей сельской местностью.

– Но я никогда не бывал на охоте, – запротестовал Эдгар.

– Значит, это будет подходящая возможность начать. Это всегда очень весело. Ну ладно, сейчас вы, должно быть, устали. Я пришлю за вами позже сегодня вечером.

– Запланировано еще что-нибудь?

– Нет, никаких дел на сегодня. Повторюсь, капитан Нэш-Бернэм рассчитывал сегодня быть здесь с вами. Я бы порекомендовал вам отдохнуть в отведенном вам жилье. Носильщик покажет вам, где это. – Он кивнул поджидающему индийцу.

Эдгар поблагодарил капитана и вышел вслед за носильщиком в двери. Они собрали его вещи и прошли до конца дорожки, которая упиралась в более широкую улицу. Мимо них прошла большая группа молодых монахов в шафранно-желтых одеждах. Носильщик, кажется, не обратил на них никакого внимания.

– Откуда идут эти люди? – спросил Эдгар, зачарованный колышущимися одеждами.

– Кто, сэр? – не понял носильщик.

– Монахи.

Они стояли на углу, и носильщик повернулся и показал в направлении, откуда пришли монахи.

– А, эти из Шведагона, сэр. Тут все, кто не солдат, приходят посмотреть на Шведагон.

Эдгар обнаружил, что они стоят у подножия склона, усеянного дюжинами маленьких пагод, взбирающихся к золотой пирамиде, которая подмигивала ему еще на реке, а теперь возвышалась, массивная, гораздо ближе. Вереницы паломников стягивались к подножию лестницы. Эдгар читал, что казармы британской армии разместились вокруг пагоды, но представить не мог, что это настолько близко. С неохотой он последовал за носильщиком, который уже перешел дорогу и продолжил идти по переулку. Они дошли до помещения, отгороженного в конце длинного барака, с отдельным входом. Носильщик опустил на землю чемоданы и открыл дверь.

Это была скромная квартирка, в которой останавливались приезжающие из других гарнизонов офицеры, и носильщик объяснил ему, что все строения вокруг – гарнизонные казармы, “поэтому если вам что-нибудь будет нужно, сэр, то стучитесь в любую дверь”. Он поклонился и попросил позволения удалиться. Эдгар прождал ровно столько, чтобы стих звук его шагов, после чего открыл дверь, направился обратно вдоль переулка и остановился у длинной череды ступеней, поднимающихся к храму. На вывешенном плакате значилось: “Запрещается проходить в обуви и с зонтами”, и он вспомнил о том, что читал об инциденте, послужившем поводом к началу Третьей англо-бирманской войны, когда британские послы отказались снять обувь в присутствии бирманской королевской семьи. Он опустился на одно колено, потом на другое, по очереди развязал шнурки и начал долгое восхождение с ботинками в руках.

Ступеньки под босыми ногами были влажными и прохладными. Продавцы, стоящие по обе стороны лестницы, предлагали паломникам самую разнообразную религиозную атрибутику: живописные и скульптурные изображения Будды, жасминовые гирлянды, книги, веера из перьев, корзины с богатым выбором съестного, пучки ароматических палочек, золотые листки и сделанные из тонкой серебряной фольги цветы лотоса. Торговцы старались укрыться в тени от палящего солнца. Лестница была запружена паломниками – монахи, нищие и тут же элегантные бирманские женщины в своих лучших нарядах. Наконец добравшись до вершины холма, он прошел под причудливо украшенным портиком и вышел на просторную, мощенную мрамором площадь, над которой сверкали золотом купола малых пагод. Вереница просящих двигалась по часовой стрелке, и каждый, проходя мимо, с любопытством взирал на высокого англичанина. Он присоединился к потоку людских фигур и, влекомый его безостановочным течением, начал движение мимо рядов маленьких строений, похожих на часовни, и преклонивших колена молящихся, перебирающих четки, сделанные из каких-то крупных семян. Он шел, глядя вверх, на пагоду; она напоминала колокол, на сужающуюся верхушку которого был водружен цилиндрический зонтик. Его ослеплял блеск позолоты, белизна раскаленной на солнце черепицы, голова кружилась из-за колышущейся массы паломников. На полпути вокруг пагоды он остановился, чтобы передохнуть в тени, и вытирал лицо платком, когда его слуха достиг тонкий музыкальный перезвон.