Текст книги "Такая вот странная жизнь"

Я зашагал вниз по улице Дурбан. Увидел, что собирается дождь, но за зонтом решил не возвращаться. Я раздумывал над тем, почему меня так сильно огорчают исчезновения других людей. Вот и скорое исчезновение Роситы, о котором она предупредила меня в сегодняшнем письме, казалось чем-то неправильным и непереносимым. Хуже чем непереносимым.

Столь же непереносимым мне вдруг представилось и отсутствие – а вернее, исчезновение – Бога. Прежде Он был повсюду, а в нынешнем веке испарился, улетучился. И я неожиданно подумал: Господи Боже мой, так кто же тогда, скажите на милость, за нами за всеми приглядывает?

А потом подумал: ведь и я на свой манер попытался вести себя так, словно был древним христианским богом. На свой манер попытался быть вездесущим, наблюдая за всеми и всем на свете. Такая вот странная жизнь.

Я превратился в человека, шпионящего за самим собой.

В тот день я шагал вниз по улице Дурбан; в тот день мне было одновременно и грустно и весело; в тот день я шагал вниз по улице Дурбан с необъяснимо жестокой ухмылкой на лице и вдруг – невесть почему – повернул назад и заглянул в окно собственного кабинета. Так вот, немедленным следствием этого внезапно накатившего и бессмысленного желания полюбопытствовать и узнать, каков мой кабинет, когда меня там нет, стало весьма неприятное и болезненное ощущение – мне даже пришлось самого себя подбадривать: ничего, мол, особенного не случилось, да, свет в моем кабинете, когда меня там нет, и вправду уныл и тускл, зато печальную картину компенсирует кое-что другое, да, кое-что другое, ибо, шагая по улице Дурбан, я знал: вечером во время лекции я должен буду поставить на кон собственную жизнь.

Игра и шпионаж – да еще писательство – всегда были очень схожими меж собой занятиями и самыми увлекательными из всех, какие только существуют на свете. Об этом я и раздумывал в тот день, шагая вниз по улице Дурбан, но вдруг отчетливо осознал: а ведь на самом-то деле я совершенно не готов нынче же вечером поставить на кон собственную жизнь – и, возможно, проиграть – только ради нее, ради Роситы.

Я не любил ее, я ее только хотел. Росита мечтала об одном – убежать со мной, я же мечтал, чтобы все оставалось по-прежнему, чтобы она была моей любовницей, а я продолжал жить со своей женой, с Карминой, потому что лишь традиционный и привычный уклад жизни давал мне чувство защищенности, то есть гарантировал возможность писать. Для сохранения равновесия мне была совершенно необходима уверенность в себе, а ее обеспечивала только любовь Кармины. Я знал, что без уверенности в себе ничего не достигну и никогда не сумею завершить свою реалистическую трилогию об обиженных жизнью, униженных и оскорбленных с улицы Дурбан.

Послышался гром. Значит, вот-вот хлынет дождь. И внезапно, словно под воздействием громовых раскатов, мне открылось: а ведь я так тщательно продумывал вечернюю лекцию именно потому, что отнюдь не собирался ставить на кон свою жизнь, да и вообще хоть чем-нибудь поступиться ради Роситы; и все равно я с чудовищным цинизмом, словно и впрямь готовился поставить на кон нечто важное, тщательно все продумывал и просчитывал, возмечтав сыграть роль Шехерезады, чтобы заронить в душу Роситы эхо моих речей и таким образом хоть отчасти успокоить свою дурную совесть, ведь я твердо решил сохранить наш с Карминой семейный союз, ради которого, к счастью, не было нужды ничего ставить на кон, твердо решил сохранить эту удобную жизнь – телевизор, тапочки, любимую жену да еще ужасного сына с пустым взглядом и чудными и дикими фантазиями.

Трус. Проклятый трус – вот кто я такой. В трусости я переплюнул собственного отца. Потому что в тот день мне на самом деле больше всего на свете хотелось убежать с Роситой – с объектом, так сказать, моей страсти, забыв обо всем – о дурацком равновесии, традиционных устоях и прочей ерунде. Вот что я говорил себе, пока шпионил за самим собой – за тем, как я спускаюсь по улице Дурбан, снова запутываясь в ужасных сомнениях, хотя совсем недавно вроде бы принял твердое решение: остаться с Карминой и сказать Росите печальное прости – и Шехерезада тоже попрощается с нею.

Тут я, будто споткнувшись, встал как вкопанный перед винным подвальчиком сеньоры Хулии. Словно остановка такого рода должна была помочь мне привести в порядок мысли и наконец-то сделать выбор. И поскорее – нельзя же целый день мучиться сомнениями, как нельзя убить целый день на подготовку к лекции, если еще до ее начала мне вздумается убежать с Роситой.

Вдруг я понял, что хочу только одного – не думать больше ни о какой лекции, бросить все и уехать с Роситой к южным морям; только тогда я почувствую огромное облегчение, потому что докажу себе, что не такой трус, каким был мой отец, и не жалкий неудачник, лишенный даже самой примитивной «мифической структуры», и, главное, что я отнюдь не гожусь на роль классического – и омерзительного – героя нашего времени.

Я задумался надо всем этим, крепко задумался. И, поразмыслив как следует, сказал себе, что самое главное и самое важное – привычка и спокойная любовь, которые связывают меня с Карминой, ведь она в первый же день нашего знакомства поклялась любить меня вечно, а на что большее, чем любовь до гроба, может претендовать мужчина? «Такие женщины, как я, на всю жизнь», – сказала тогда Кармина. Ну и что мне еще нужно? Раздумывая над этой ее незабываемой фразой, я и решил, что пора все-таки идти готовиться к лекции. Вот почему я застыл как вкопанный перед старым погребком сеньоры Хулии, которая по-прежнему сидела на улице и с отчаянием глядела в пространство.

Самое важное, самое главное – это вечная любовь. Приняв наконец решение, я на несколько секунд успокоился, но очень скоро почувствовал, как в душу ко мне заползает смешной червячок, а с затянутого тучами неба начали падать первые капли дождя, то есть я был лишен даже солнца, в котором так нуждался в тот миг. И вдруг я почувствовал себя совершенно несчастным и еще – трусом, героем нашего времени, человеком без зонта, да, безрадостным героем нашего времени, бедным вуайеристом, который остановился как вкопанный посреди улицы Дурбан, той самой улицы, где живут несчастные, как и я, обиженные жизнью люди с печальным обликом, типичным для обитателей района Грасиа, персонажи моей трилогии. Я почувствовал себя лишь еще одним уличным прохожим среди толпы прохожих, которому однажды тоже суждено исчезнуть, еще одним жителем города, тоже несчастным на вид – не в последнюю очередь из-за огромного носа, – одним из многих, кто, шпионя за самими собой, время от времени исчезают из каждодневного бытия унылой улицы в каком-нибудь дождливом городе.

Легкий дождь, монотонно усиливаясь, завоевывал узкую и мрачную улицу, а я, пытаясь определить, какие именно чувства будят во мне эти темные и раздерганные водяные нити, сверкающие на фоне грязных фасадов и закрытых окон, довольно скоро понял, что чувствую безмерную горечь, ибо вечером должна будет решиться моя судьба.

И тут я прекратил шпионить за самим собой.

Я спросил сеньору Хулию про ее мужа. Дождь, теперь уже косой, размеренно шлифовал унылый пейзаж.

Сеньора Хулия по-прежнему сидела, бессмысленно глядя в сторону невидимого горизонта. Казалось, она вовсе не намерена отвечать мне, но вдруг голосом, лишенным интонаций, произнесла:

– Он умер на прошлой неделе.

Я снова застыл как вкопанный, как соляной столб, не замечая ни холодного ветра, ни дождя. Хотя холод проник даже в мои мысли. Тут полило еще пуще, и я решил покинуть сеньору Хулию. Я оставил позади сеньору Хулию, которая, не обращая внимания на ливень, невозмутимо сидела на своем стуле, вынесенном на тротуар. Я снова двинулся вниз по улице Дурбан, производя смотр – словно речь шла о боевых соединениях – персонажам моей литературной территории. Надо добавить, что, к счастью, с первых шагов в литературе я решительно и твердо отказался от любых выдумок, от того, что авторы романов обычно измышляют, сидя за письменным столом. Мое – это улица. С первых шагов в литературе. Да, мне тоже нравилось выдумывать, но для этого у меня были статьи, заказанные газетами и журналами, а также дружеские беседы. Две отдушины, которых вполне хватало, чтобы выпустить пар и разрядиться. С романами дело обстояло иначе. Я с удовольствием наблюдал за реальной жизнью. Отодвигал в сторону литературу ради жизни, скажем, ради подлинной истории реальной кассирши из супермаркета.

Шагая вниз по улице Дурбан, устраивая смотр своим персонажам, я убедился, что почти все пребывают на положенных им местах – как мне того и хотелось. Электрик с сыном-аутистом, светловолосая сеньора из кафе, несчастная кассирша из супермаркета, мясник и его чахоточная жена, близнецы из продуктовой лавки, консьержка, которая воображает себя Тересой из романа Хуана Марсе,[3]3
  Хуан Марсе (р. 1933) – известный испанский писатель, живет в Барселоне; речь идет о его романе «Последние вечера с Тересой».


[Закрыть] вечно пьяный карлик, служивший посыльным в лавке, где продают птицу, вечно унылый продавец из газетного киоска, общительный торговец лампочками, вдова из галантерейного магазинчика, парикмахер, невеста сына хозяев фруктовой лавки, официант из бара «Марти».

Я зашел в бар, чтобы укрыться от дождя. Заказал русский салат и вытащил из кармана куртки пачку корреспонденции. Интерес представляли лишь открытка от моего брата Максимо, посланная с венесуэльского острова Санта-Маргарита, и маленький серый конверт, к каким я успел привыкнуть за последние несколько лет. Письма в таких, всегда одинаковых, конвертах приходили обычно с большими перерывами, словно отправитель следовал какому-то одному ему ведомому графику. Конверты без обратного адреса. Письма без подписи. Тот, кто писал их, обращался ко мне словно к старому школьному товарищу и в каждом письме извещал о разного рода событиях, случившихся у него на работе и дома. Первое письмо пришло пять лет назад и было, пожалуй, самым занятным: «Я живу в том же районе, что и ты, и когда-то мы ходили в одну школу. Порой мы с тобой сталкиваемся на улице Дурбан, но ты не обращаешь на меня никакого внимания, видимо, совсем позабыл. А вот я постоянно слежу за тобой и, надеюсь, очень много чего знаю о твоем житье-бытье. Пора наконец и тебе узнать кое-что о моей жизни». Затем приходили новые и новые письма, всегда в одинаковых серых конвертах, в среднем штук по пять-шесть в год – в целом их набралось около тридцати, и, по правде сказать, они меня ужасно раздражали. Кроме того, меня злило, что кто-то исподтишка наблюдает за мной, при том что я понятия не имею, кто это может быть.

В первые месяцы письме буквально сводили меня с ума – я подозревал всех подряд и ходил по нашей улице Дурбан, бросая грозные взгляды на каждого встречного: в каждом мне виделся мой аноним. Со временем я, конечно, поостыл. Случалось, даже не распечатывал серые конверты и сразу отправлял в корзину для бумаг.

Новое письмо я начал читать, когда покончил с салатом. И тут же заметил, что официант с особым вниманием, даже назойливо поглядывает в мою сторону; мне, разумеется, и в голову не пришло бы заподозрить в нем автора посланий в серых конвертах, потому что я его очень хорошо знал – он едва умел читать и писать, к тому же ему хватало собственной трагедии, которой, кстати сказать, тоже нашлось место в моем реалистическом триптихе. Официант этот был несчастнейшим из смертных: жена его работала гардеробщицей в ближайшей дискотеке и изменяла ему самым подлым образом со швейцаром из того же заведения. Все это официант как-то раз поведал мне, обливаясь горькими слезами. И поразительнее всего было то, что он ее прощал.

– Я ведь христианин, – сказал он сквозь рыдания. – И протяну ей руку, как только негодяй ее бросит.

«Трагедия святого официанта». Так я назвал главу, посвященную слезам этого жалкого рогоносца.

– Тебе что, очень интересно? – спросил я официанта, заметив брошенный в мою сторону косой взгляд – он исподтишка наблюдал за тем, как я извлекаю письмо из серого конверта.

Он извинился и куда-то исчез. Я нацепил очки на свой огромный нос и прочел: «Я женился только ради того, чтобы она от меня не улизнула, и теперь она целыми днями сидит дома. И деньги, которые я зарабатываю, гробя на это свою жизнь, она забирает в качестве компенсации – покупает на них детские вещички, всякие там посудомоечные машины, электрические грелки и сушилки. Я так больше не могу. Я должен от нее избавиться».

В самом начале, читая эти письма, я не мог сдержать снисходительной ухмылки. Но нельзя было не признать, что в последнем письме мой аноним сумел превзойти себя. Кроме того, он написал то, что вполне мог бы написать и я сам, рассказывая о Кармине и своем угрюмом сыне.

Заметив, что официант-рогоносец опять, правда издали, шпионит за мной, я резко махнул ему рукой, подзывая к себе, и, когда он подошел к моему столику, я, не скрывая раздражения, попросил его принести томатный сок и закуску из кальмаров. Но стоило ему приблизиться к стойке бара, чтобы передать заказ, как я крикнул:

– В последнее время мне приходят письма, которые мог бы написать я сам.

В парикмахерскую я вошел с весьма приятным чувством.

Когда прекратился дождь, я покинул бар, купил газеты и вошел в парикмахерскую так, как входил всегда, – испытывая удовольствие при мысли, что в хорошо знакомые места можно заходить легко и без всякого внутреннего напряжения. В тот период я почему-то излишне чувствительно и даже болезненно относился ко всему новому – порой оно рождало во мне острую тревогу. Спокойно мне было только в тех местах, которые я не раз посещал. А парикмахерская уже почти что превратилась для меня в такое вот привычное место. Четыре дня подряд я ходил туда бриться, чтобы исподволь выведать подробности трагической, как мне казалось, жизни парикмахера, который потерял жену и сына в автомобильной катастрофе.

Но парикмахер держался очень замкнуто, и вызвать его на откровенность было трудно. Я начал сюда ходить четыре дня назад, но мне не удалось продвинуться ни на шаг, иначе говоря, я не узнал об этом человеке почти ничего нового. При том что я расставлял ему всякого рода искусные ловушки и всячески пытался разговорить, чтобы он в ответ дал выход своему горю и рассказал, как пережил страшную трагедию, унесшую жизни его жены и сына, или на худой конец как он налаживает свою жизнь после ужасного несчастья. Но нет, никакими силами невозможно было вытянуть из него хоть слово, хоть малейшее признание, хоть что-нибудь.

Это был мой пятый визит за последние пять дней, и пока я ничего, абсолютно ничего не добился, но все еще не терял надежды, которая, правда, уже изрядно подтаяла. И теперь, во время ритуала намыливания, я убедился, что дела мои по сравнению с предыдущими визитами не только не идут на лад, а даже вроде бы и ухудшаются.

– Будем надеяться, что дождь не польет снова, – сказал я, чтобы с чего-то начать, с какой-нибудь самой банальной фразы начать разговор, а затем направить его в более интересное и полезное русло.

Но парикмахер не удостоил меня ответом. Он словно догадывался, к чему я клоню, и упрямо не желал помочь заложить первый камень в фундамент нашей беседы, поддержав внешне вполне невинную «погодную» тему, хотя на самом деле я имел целью вырвать у него заветные признания сугубо личного характера. Видя его нежелание вступать со мной в разговор, я решил плюнуть на эту затею, то есть раз и навсегда забыть о трагедии Висенте Гедеса. К черту упрямого парикмахера! Я сказал себе, что у меня и без него достаточно несчастных персонажей, без него достаточно несчастных людей обитает в нашем районе. Терпение мое лопнуло.

Но тут, к полной моей неожиданности, случилось следующее: пока юный ученик парикмахера провожал к дверям только что побритого клиента, Висенте Гедес нагнулся и прошептал мне на ухо:

– Знаете? А мне дождь очень даже нравится. Нравится, когда снаружи льет как из ведра, а я тихо и спокойно работаю у себя в парикмахерской.

Я очень удивился. Уж чего-чего, а этого я никак не ожидал – что он вот так запросто приоткроет душу, выказав мне некую расположенность. Во всяком случае, в настроении его безусловно произошли перемены.

Но больше всего меня удивило другое. Его слова, казалось, подтверждали догадки, которыми я совсем недавно поделился с Карминой: парикмахерская вроде бы и впрямь заменяла ему погибших жену и сына. Нет, ни в чем таком он мне, разумеется, не признался, но его слова можно было вполне истолковать и так, что вместо семьи у него, дескать, теперь парикмахерская. По крайней мере именно такой смысл я уловил в его реплике: он чувствует себя хорошо только здесь, когда занят работой. Я хотел было сказать ему, что работа всегда считалась лучшим лекарством от горя, но побоялся спугнуть едва проклюнувшуюся откровенность, если слишком грубо обнаружу свою заинтересованность, он ведь может опять замкнуться, заметив, что я снова, как и в предыдущие свои визиты, упорно поворачиваю разговор на всякого рода несчастья и трагедии. Поэтому я решил пустить в ход еще одну банальность и воспользоваться тем, что снаружи опять полил дождь.

– По правде сказать, в вашей парикмахерской действительно чувствуешь себя очень уютно, – сказал я.

– Да, но готов поспорить: вам ни за что не догадаться, почему мне здесь так хорошо.

– Догадаться не так уж и трудно. Потому что вы работаете. Вам нравится работать.

– Вот и ошибаетесь! Я же сказал, что вам не понять, почему мне так хорошо здесь, когда снаружи льет дождь. Я радуюсь, от души радуюсь тому, что у меня есть надежное укрытие, когда там, на улице, все эти сволочи мокнут. И я порадовался бы куда больше, был бы просто счастлив узнать, что в кого-нибудь там, снаружи, попала молния.

До чего неприятный человек, подумал я, хотя, вполне возможно, характер парикмахера резко переменился после гибели двух самых любимых и близких ему людей. Так или иначе, но теперь у меня не осталось никаких сомнений: Гедес ненавидит все человечество.

– А вот я никому на свете не желаю зла, – бросил я.

– Да? А вот я, напротив, искренне радуюсь при одной только мысли, что многим из множества омерзительных людишек, которые живут в нашем городе, приходится несладко. Вас это возмущает? Признайтесь!

Я ничего не ответил, но его слова и на самом деле меня возмутили. Такого я действительно не ожидал.

– Как поживают ваши книжки? – вроде бы ни с того ни с сего спросил парикмахер.

Такого вопроса я тоже никак не ожидал и очень даже удивился. Выходит, ему известно, что я пишу романы.

– Хорошо поживают, отлично, – ответил я после короткой заминки.

– И о чем же вы пишете теперь, позвольте спросить?

Я, разумеется, не собирался признаваться, что как раз теперь пишу главу, целиком посвященную его собственной несчастной жизни, и что эта глава из-за его упрямого нежелания мне помочь безнадежно забуксовала.

– Я пишу роман про жизнь человека, который за всеми шпионит, – ответил я.

Он чуть помолчал, словно мои слова каким-то образом его задели.

– За всеми, говорите? – переспросил он наконец.

– Да, за всеми. За собственными родителями, а еще за писателями и художниками, а в годы холодной войны он шпионил за русскими шпионами, потом – за соседями и за тем, что происходит в магазинах оптических приборов, потом – за тем, как совершается обряд причастия, потом – за парикмахерами, да-да, за парикмахерами, с которыми ему доводится иметь дело, – короче, буквально за всеми.

– И за парикмахерами тоже?

Я понял, что не следовало упоминать его собратьев по ремеслу, но отступать было поздно.

– А что? – ответил я. – Коли уж человек шпионит за всеми подряд, то почему бы ему не включить в круг наблюдения и парикмахеров?

Последовало долгое молчание – видимо, он переваривал мои слова. Во мне же пробудилась легкая тревога: я заметил, как стала подрагивать у него рука, когда он принялся за мой левый висок. У меня не шло из головы его недавнее признание в любви ко злу. Но тут я понял, что именно вызывает раздражение Гедеса, и сразу успокоился. В парикмахерской не осталось других клиентов, кроме меня, и юный ученик позволил себе расслабиться – слушал наш разговор и ничегошеньки не делал. Мало того, он буквально пожирал нас глазами. И тогда Гедес прикрикнул на него:

– Ну чего уставился? Так и будешь на нас глаза пялить? Нечем заняться – ступай к Муньосу, принеси мне кофе. Или хочешь получить по уху? А то ведь и вообще могу тебя отсюда турнуть… Запомни, мне не нравится, когда меня вот так фотографируют, понял? Я совсем как те негры из Африки, которые считают, что тот, кто их фотографирует, крадет у них душу.

Я услышал быстрые шаги молодого помощника, когда тот выскочил на улицу Дурбан, чтобы бежать за кофе для хозяина.

– Эй, бестолочь, зонтик возьми! – крикнул ему вдогонку Гедес, и я по звуку шагов понял, что парень резко развернулся, схватил зонтик и снова ринулся наружу.

Тут парикмахер неожиданно доказал, что и он не лишен чувства юмора.

– Этому парню нравится бить баклуши, и, сдается мне, он обожает подслушивать мои разговоры с клиентами. То есть я о чем говорю? Вы, видать, правы: и за нами, за парикмахерами, тоже вполне можно шпионить.

Чтобы снова не повисло молчание, способное парализовать достигнутый вроде бы успех, я, пытаясь найти какую-нибудь зацепку, которая поможет вытянуть из парикмахера хоть самую ничтожную подробность его трагической жизни, решил поддержать начатую им тему:

– Между прочим, история знает сколько угодно случаев, когда и сами парикмахеры были шпионами. Вам это известно?

У меня вдруг забрезжила надежда, что и он может рассказать что-то про шпионов, и вечером я использую это в своей лекции.

– Если вы намекаете на меня, то ошибаетесь… А вот в том парне, моем ученике, в нем действительно что-то такое есть, но он, как ни поверни, пока всего лишь любитель. Вы ведь, полагаю, не станете утверждать, будто среди парикмахеров были и профессиональные шпионы – я, честно признаюсь, ни про одного такого не слыхал.

– Что, и про гамбургского парикмахера не слыхали? – начал я сочинять на ходу.

Я заметил, как у него снова мелко запульсировала жилка на запястье. Это пугало меня с каждой секундой все больше, особенно при мысли, что бритва вот-вот окажется совсем близко от моего горла.

– Нет, никогда не слыхал, – ответил Гедес.

– Да? А он, между тем, прославился в годы Второй мировой войны. Даже странно, что вы о нем ничего не знаете.

– У меня дома, к вашему сведению, имеются разные энциклопедии, да и про войну я много всего читал, но про этого парикмахера мне никогда ничего не попадалось. И на кого же работал ваш герой?

По тону вопроса было легко догадаться, что он не слишком мне верит. Я решил, что лучше перемешать вымысел с реальными фактами, то есть воспользоваться излюбленным приемом двойных агентов, чьи донесения всегда содержат долю правдивой информации, чтобы фальшивые сведения выглядели достовернее.

– С самого начала ему поручили найти некое конкретное лицо, враждебно, как было установлено, настроенное по отношению к собственному правительству. Парикмахер потратил на это задание очень много времени, и вдруг обнаружилось – по чистой случайности, – что нужный человек живет рядом с ним, в соседней квартире.

– И что же это была за случайность?

– В один прекрасный день кто-то перепутал двери и позвонил в квартиру парикмахера, назвав фамилию типа, которого тот безуспешно искал по всему городу, – вот так он и выполнил задание.

Гедес несколько секунд помолчал, видимо, обдумывал услышанное. Потом спросил:

– Вы только не сказали, на кого работал ваш парикмахер. Ведь это самое важное…

Я чуть помедлил с ответом, не понимая, почему именно это казалось Гедесу самым важным.

– Он работал на оба лагеря, – выпалил я наконец. – Он был двойным агентом. И союзники, и нацисты считали его своим. Правда, как вы можете догадаться, кончил он плохо, очень даже плохо.

– Еще бы не догадаться, – ответил он. – Его разоблачили, а потом расстреляли.

– Точно. В Брауншвайге. – А кто его расстрелял?

– Союзники.

После короткого молчания этот поборник зла вдруг заявил с непонятной яростью:

– Союзники были бандой негодяев.

Он уже какое-то время орудовал опасной бритвой у самой моей шеи, так что я из осторожности решил не вступать с ним в спор. Возвращение молодого помощника с чашкой кофе совпало с окончанием процедуры бритья. Я вздохнул с понятным облегчением. Никогда еще лосьон и похлопывания по щекам не казались мне такими божественно приятными. Когда я поднялся и уже хотел расплатиться, Гедес угостил меня сигаретой, которую я принял не столько из вежливости – чтобы не обидеть его, – сколько потому, что почувствовал: он собирается еще что-то рассказать мне, и это что-то может быть весьма интересным. Так оно и вышло.

– Хочу рассказать вам кое-что, – произнес он, уже подойдя к самой двери. – Кто знает, вдруг сгодится для вашего романа про шпионов. Дело в том, что я и сам знавал одного. Одного жалкого хлыща, несчастного юнца, которого красные внедрили в наш батальон – еще тогда, в гражданскую войну.

– Хлыща, говорите?

– Тот, кто его к нам послал, прекрасно понимал, что мальчишке не сносить головы, что задание будет стоить ему жизни, но все красные – сволочи, твари без стыда и совести… Мальчишка был еще безбородым… даже пушок на лице не пробился, а на лбу – белое такое пятно, ну знаете, какое бывает у капризных младенцев, когда они сердятся и готовы вот-вот разреветься. Понятно, о чем я?

Нет, мне было непонятно. Я никогда в жизни не видел никаких белых пятен на лбу у младенцев. И я хотел было попросить, чтобы он подробнее остановился на своих занятных и удивительных наблюдениях. Но счел за лучшее сделать вид, будто отлично знаю, о чем идет речь. Просто мне не хотелось терять время, мне надо было поскорее выяснить, подойдет или нет эта его история про младенца-шпиона для моей вечерней лекции.

– Понимаю. Круглое белое пятно, несчастный младенец-шпион…

– Вы полагаете, я шучу… Напрасно, напрасно… Он не был младенцем, он был милисиано, жалким переодетым милисиано, мальчишкой, который шпионить-то как раз и не умел.

И тут он начал рассказывать, как самолично обнаружил, что мальчишка был красным шпионом, и никто, кроме него, до поры до времени об этом не подозревал. Гедес случайно встретил его на улице Теруэль, и тот совершил вроде бы пустяковый, но с головой выдавший его промах. Гедес среагировал мгновенно: пока охваченный паникой мальчишка то краснел, то бледнел, Гедес ударил его с такой силой, что он кубарем покатился под горку, к ручью, образовавшемуся после дождя. Гедес подождал, пока парень встанет на ноги, и снова ударил его – удар был страшный, резкий и безжалостный, в левое ухо. Мальчишка снова рухнул на землю и стукнулся головой о камень, так что у него лопнула барабанная перепонка еще и в правом ухе.

Когда юный красный шпион с лопнувшими барабанными перепонками смог наконец приподняться, Гедес с помощью знаков постарался ему объяснить, что тот очень скоро будет отправлен в мир иной, в мир немых и глухих, и больше никогда в жизни не услышит ни одного человеческого слова. И что с этого самого дня тот будет самым безвредным шпионом на свете.

– Мало того, – закончил Гедес с противной ухмылкой, с очень мерзкой, надо заметить, ухмылкой, – я постарался объяснить бедолаге, что, когда его поведут на казнь, он и тогда ничего не услышит, зато легко вообразит себе свист пуль, готовых впиться в его детское тело. Вы и представить себе не можете, какую он скорчил рожу. Нет ничего смешнее шпиона, который оглох и больше ни звука не слышит – все равно как футболист без мяча. Я решил, что больше мне тут делать нечего, и поспешно шагнул через порог, чтобы выйти на улицу Дурбан, где дождь лил как из ведра – я мгновенно промок до нитки и вынужден был вернуться в парикмахерскую. Я глянул на Гедеса. Было совершенно очевидно, что он редкая мразь.

– К вашему сведению, пули не свистят, такое бывает только в романах, – сказал я.

– А, так вы еще не ушли? Я, по видимости, ранил нежную душу сеньора сочинителя…

– Да, ранили. Мне отлично известно, что на войне случаются страшные вещи, но похваляться этим… Как можно? Вы ведь с особой гордостью живописуете, как погубили мальчишку…

– Вы вроде уже расплатились? Вот и топайте отсюда, и чтобы духу вашего здесь больше не было. Ненавижу красных… К тому же я все никак не могу сообразить, чего это вы в моей парикмахерской вынюхиваете? Но в любом случае запомните: не на того напали, ищите дураков где-нибудь еще.

– А чего их искать, если один и так стоит прямо передо мной. Если вы уверены, что пули свистят…

– Я вам вот что сейчас скажу. Те пули и взаправду свистели. И такое тоже в жизни бывает. Те пули по-настоящему свистели. И одна пуля попала мальчишке прямехонько в левое ухо. А я, когда его добивал, когда он уже валялся на земле, пустил ему еще одну – в правое, чтобы, значит, всю голову разворотить.

Если бы Гедес после этого не загоготал – злобно и с наглой издевкой, – наверное, ничего бы не произошло. Но его фашистский смех, его презрение ко всему и вся, его ненависть ко мне – все это вместе взятое привело меня в бешенство. К тому же я и так пребывал не в лучшем состоянии духа – сильно нервничал, потому что никак не мог решить, как держать себя, встретившись с Роситой. Да, я вспылил, я не смог совладать с собой. Сперва я медленно и беззвучно зашевелил губами, чтобы он подумал, будто я что-то говорю, мне хотелось, чтобы он наконец-то понял, каково это – быть глухим. И когда Гедес переспросил, что я сказал, я, набравшись храбрости – той самой храбрости, которой мне всегда недоставало, например, чтобы нынче же вечером исполнить самое заветное свое желание и убежать с Роситой, – сказал ему, что он мерзавец и сволочь, каких свет не видывал.

Храбрость. Мне тут же захотелось забыть о том, что я сделал и произнес миг назад, забыть о том, как храбро я бросил оскорбление в лицо этому фашисту. И я на какое-то время отрешился от происходящего, задумавшись о природе храбрости: в каждом из нас есть хотя бы чуточка трусости, и, как ни странно, именно по ее наущению мы принимаем некоторые очень важные – жизненно важные – решения.

Вот ближайший из примеров: в тот день, как я понимал, должна была решиться моя собственная судьба, по крайней мере на несколько последующих лет – ни больше ни меньше, и все зависело от того, как поведет себя сидящая во мне доля трусости. Не каждый день наша жизнь зависает на тоненькой ниточке, не каждый день человек должен принимать решения, которые сам считает поворотными и после которых жизнь его должна пойти по одной из двух дорог, ведущих в разные стороны.

Обо всем этом я успел подумать за несколько коротких мгновений, после чего словно очнулся и тотчас услышал, как до глубины души оскорбленный парикмахер отреагировал на мои грубые слова: подталкивая меня к выходу на улицу под проливной дождь, он приговаривал: