Текст книги "Семя желания"

– Я до него доберусь! – поклялся Тристрам. – Не бойтесь, я до него доберусь!

– Так выпьем за это! – предложил капитан.

Черный официант стоял поблизости, постукивая металлическим подносом о присогнутое колено и фальшиво, едва слышно подпевая себе под нос. Капитан щелкнул пальцами.

– Еще два двойных.

– Они равно виноваты, – сказал Тристрам. – Чье предательство хуже? Предательство жены. Предательство брата. О Гоб, Гоб, Гоб… – Он шлепнул ладонями по глазам и щекам, как бы закрываясь от предательства, но губы оставил подрагивать.

– Истинный виновник он, – заявил капитан. – Он не просто предал своего брата. Он предал Государство и свой высокий пост в Государстве. Он совершил тягчайшее преступление и самое глупое, знаете ли. Возьмитесь сначала за него, возьмитесь. Ваша жена была лишь женщиной, а женщины не знают, что такое «ответственность». Он во всем виноват, только он. Доберитесь до него.

Появились напитки, на сей раз похоронно-пурпурного цвета.

– Подумать только! – стонал Тристрам. – Я дал ей любовь, доверие… все, что может дать мужчина. – Он отхлебнул алка с фруктовым соком.

– А пошло оно все, знаете ли! – нетерпеливо сказал капитан. – Вы единственный, кто может до него добраться. Я-то что могу поделать в моем положении? Даже если бы я сохранил это письмо, даже если бы я сохранил его у себя, разве он не узнал бы? Разве не натравил бы на меня своих громил? Он опасный человек.

– А я что могу? – слезно спросил Тристрам. – Он на очень высоком посту. – С новой порцией алка пришла жалость к себе. – Пользуется своим положением, вот что он делает, чтобы предать собственного брата.

Губы у него дрожали, жидкость сочилась из-под контактных линз, он вдруг с силой бухнул кулаком о стол.

– Сука! – взорвался. – Уж я до нее доберусь, вот подождите, доберусь!

– Да, да, да, это может подождать, знаете ли. Слушайте, сначала, как я и советовал, возьмитесь за него. Он сменил квартиру. Он теперь живет в 2095-й, Уинтроп-мэншенс. Доберитесь до него там, отделайте его, преподайте ему урок. Он живет один, знаете ли.

– Что, убить его? – удивился Тристрам. – Убить его?

– Crime passionel[10]10
  Преступление на почве страсти (фр.).


[Закрыть], так это раньше называлось. Вашу жену можно будет рано или поздно заставить признаться, знаете ли. Доберитесь до него, прикончите его.

Тристрам с подозрением нахмурился:

– А вам можно доверять? Я не дам себя использовать. Я не стану делать чужую грязную работу, знаете ли. – К нему вечно цеплялись чужие сорные словечки. – Вы тут много гадостей о моей жене наговорили. Откуда мне знать, что это так, откуда мне знать, что это правда? У вас нет доказательств, вы не предъявили мне доказательства. – Он оттолкнул пустой стакан на середину стола. – Вы подсовываете грязную выпивку, стараетесь меня напоить. – Он начал не без усилий вставать. – Пойду домой, разберусь с женой – вот что я сделаю. Потом посмотрим. Но грязную работу я за вас делать не стану. Я таким, как вы, не доверяю, вот мое последнее слово. Вечно вы заговоры строите!

– Вы все еще не убеждены, – сказал капитан и начал рыться в одном из внутренних карманов кителя.

– Да, заговоры, интриги… Борьба за власть внутри партии – характерная черта Межфазы. А я историк. Я был бы главой Департамента общественных наук, главой, если бы гомосексуальная свинья не…

– Ладно, ладно, – примирительно сказал капитан.

– Предан, – драматично взмахнул рукой Тристрам. – Предан геями!

– Если будете продолжать в таком духе, – предупредил капитан, – добьетесь того, что вас арестуют.

– Только на это вы и способны – арестовывать. Арестовывать, задерживать развитие, ха-ха. – И после паузы: – Предан.

– Прекрасно. Хотите доказательств, вот вам доказательства. – Достав из кармана письмо, капитан показал его Тристраму.

– Дайте мне! – Тристрам попытался схватить его руку. – Покажите!

– Нет, – возразил капитан. – Если вы не доверяете мне, почему я должен доверять вам?

– Вот так, – сказал Тристрам. – Значит, она действительно ему писала. Грязное любовное письмо. Погодите, я с ней встречусь. Погодите, я с обоими встречусь.

Швырнув на стол горсть непересчитанных септов и флоринов, он очень нетвердой походкой двинулся к выходу.

– Сначала до него доберитесь.

Но Тристрам, пошатываясь, шел прочь, слепо направляясь к намеченной цели. Капитан состроил трагикомичную мину и убрал письмо в карман. Письмо было от старого друга, некоего Дика Тернбулла, отдыхающего в Шварцвальде. Сегодня никто не смотрит, не слушает, не запоминает. Но то письмо взаправду существовало. Капитан Лузли определенно видел его на столе комиссара. И, к несчастью, комиссар заметил, что – перед тем как смахнул его и прочую личную корреспонденцию, в которой было много оскорбительного, в адову дыру в стене, – он видел письмо.

Глава 6

Рачки-бокоплавы, медузы, планктон, кости каракатиц, губан, морская собачка и головастик, крачка, олуша и серебристая чайка…

Вдохнув напоследок аромат моря, Беатрис-Джоанна пошла в Государственный продовольственный магазин (отделение на Росситер-авеню) у подножия громады Сперджин-билдинг. Пайки снова урезали без предупреждения или извинения со стороны ответственных за продовольствие близнецов-министерств. Беатрис-Джоанна получила и оплатила два блока бурого овощного дегидрата (легумина), большую белую банку консервированного синтелака, листы спрессованной овсянки и синий пузырек с питтами. Но в отличие от прочих покупательниц Беатрис-Джоанна не позволила себе ни жалоб, ни угроз (впрочем, последние были приглушенными, поскольку после небольшого и быстро подавленного мятежа покупателей тремя днями ранее у дверей выставили серомальчиков). Она насытилась морем как огромным и вкусным блюдом студенистой голубовато-зеленой мясистой плоти. Выходя из магазина, она задумалась, а каково на вкус мясо. Ее губы помнили только соль живой человеческой кожи в чисто любовном контексте – мочки ушей, пальцы, губы. «Он моя… мое… мясо», – кажется, пелось в песне про сладкого Фреда. Это, решила она, наверное, и подразумевает термин «сублимация».

И так на запруженной улице, занятая невинными хозяйственными делами, она внезапно услышала громогласные обвинения мужа.

– Вот ты где! – крикнул он, пошатываясь от алка.

Он бешено замахал руками, а его ноги как будто приклеились к тротуару возле входа в жилой блок, составлявший большую часть Сперджин-билдинг. – Поймана на горячем, да? Поймана, когда возвращаешься с места преступления?

Многие прохожие заинтересовались.

– Прикидываешься, что ходила за покупками, да? Я все знаю, так что незачем притворяться! – Он проигнорировал ее сетку со скудными покупками. – Мне все рассказали, все-все.

Он пошатнулся и замахал руками, словно восстанавливая равновесие на высоком подоконнике. Крошечная жизнь внутри Беатрис-Джоанны содрогнулась, точно ей угрожали.

– Тристрам, – начала храбро журить она, – ты опять накачался алком. Сейчас же иди домой…

– Изменница! – возопил Тристрам. – Собираешься ребенка родить! От моего собственного треклятого брата! Дрянь, дрянь! Ну так рожай! Давай же, рожай! Они знают, все знают!

Кое-кто из прохожих зацокал языком.

– Тристрам, – раздвинула губы Беатрис-Джоанна.

– Не тристрамничай мне, – пригрозил Тристрам, словно это было не его имя. – Вероломная дрянь.

– Иди домой, – приказала Беатрис-Джоанна. – Тут какая-то ошибка. Не выноси все на люди.

– Правда? Ну же, давай расскажи всем!

Вся запруженная улица, само небо превратились в его собственный преданный дом, палату страданий. Беатрис-Джоанна решительно попыталась войти в Сперджин-билдинг. Тристрам постарался ей помешать, размахивая руками как медуза щупальцами.

Со стороны Фрауд-плейс донесся шум. Оттуда надвигалась процессия грубого вида мужчин в комбинезонах, рокочущая нестройными криками недовольства.

– Видишь, все уже знают! – победно заявил Тристрам.

На комбинезонах недовольных были значки с короной и символами «Нэшнл синтелак». Некоторые несли плакаты с перечнем своих обид: куски синтетической ткани, пришпиленные к рукояткам швабр, или наспех вырезанные куски картона на тонких планках. Собственно, лозунг был один – логограмма ЗБСТВ, остальное представляли неловкие наброски человеческих скелетов.

– Между нами все кончено, – заявил Тристрам.

– Идиот несчастный, – отозвалась Беатрис-Джоанна. – Иди лучше домой. Не стоит в это впутываться.

Вожак рабочих с безумным взглядом залез на постамент фонаря и левой рукой обнял фонарный столб.

– Братья! – кричал он. – Братья! Если от нас хотят день честной работы, то пусть кормят как следует!

– Повесить старого Джексона! – всколыхнулся пожилой рабочий. – Вздернуть его!

– В котел его с кашей! – крикнул монгол с комичным косоглазием.

– Не будь дураком, – тревожно сказала Беатрис-Джоанна. – Если ты не хочешь, я ухожу.

Она с силой оттолкнула Тристрама с дороги. Ее покупки разлетелись, а сам Тристрам пошатнулся и упал.

– Как ты могла… – заплакал он. – Как ты могла! С моим собственным братом?

Но Беатрис-Джоанна уже угрюмо скрылась в Сперджин-билдинг, оставив его наедине с литанией упреков. Прижимая к груди банку синтелака, Тристрам с трудом поднялся на ноги.

– Перестаньте пихаться, – произнесла какая-то женщина. – Я тут ни при чем. Я хочу попасть домой.

– Пусть хоть до посинения нам грозят! – говорил вожак. – Мы знаем свои права. Их у нас отобрать не могут, и отказ от работы – законное право в случае трудового конфликта, и они, Гоб их побери, не смеют нам отказывать!

Процессия одобрительно заревела. Тристрам обнаружил, что его развернуло, замешало в толпу рабочих. Подхваченная тем же водоворотом школьница заплакала.

– Вы правильно поступили, что с нами пошли, – сказал плохо выбритый прыщавый юнец. – Мы все тут с голоду умираем, вот вам и весь сказ.

Косоглазый монгол повернул к Тристраму круглое лицо. На его пористый нос села муха, но глаза у него словно специально были посажены так, чтобы лучше ее рассматривать. Он поглядел, как она улетает, точно ее полет символизировал освобождение рабочего класса.

– Меня зовут Джо Блэклок, – сказал он Тристраму и, удовлетворившись, повернулся слушать своего вожака.

Вожак же – к несчастью, толстенький как каплун – тем временем взывал:

– Пусть услышат воззвания пустых желудков рабочих!

Одобрительный рев.

– Солидарность, – вопил упитанный человечек.

Снова рев.

Тристрама стискивало, крутило и толкало. Потом из Государственного продовольственного магазина (отделение на Росситер-авеню) появилась пара серомальчиков с дубинками наперевес. С мужественным видом они начали усердно орудовать ими направо и налево. Раздался вопль боли и гнева, когда они рванули за правую руку вцепившегося в фонарь вожака. Вожак протестовал и отбрыкивался. Один полицейский упал и был затоптан ботинками. Ни с того ни с сего на чьем-то серьезном-пресерьезном лице выступила кровь.

– Аррх! – булькнул мужчина рядом с Тристрамом. – Прикончить ублюдков!

Школьница взвизгнула.

– Выведите ее отсюда! – крикнул трезвеющий Тристрам. – Гоба ради, расступитесь!

Толпа напирала. Удержавшийся на ногах серомальчик был теперь прижат к стене Сперджин-билдинг. Дыша через рот, он резко опускал дубинку на черепа и лица. Кто-то выплюнул верхнюю челюсть, и в воздухе на мгновение повисла улыбка чеширского кота. Потом пусто завизжали свистки.

– Еще ублюдки идут! – выдохнул в затылок Тристраму чей-то голос. – Делаем ноги!

– Солидарность! – крикнул потерянный вожак откуда-то из-под взметнувшихся кулаков.

Сирены полицейских машин взвивались и опадали, похожие на глиссандо разобиженных тритонов. Толпа, как огонь или вода, в которую попал камень, языками расплескивалась во всех направлениях. Школьница по-паучьи перебралась через улицу и исчезла в проулке. Тристрам все еще прижимал к себе, как ребенка, белую консервную банку синтелака. Улицей теперь правили серомальчики: одни массивные и грубые, другие мило улыбающиеся, но все с карабинами наготове. Расхаживал офицер с двумя черными шевронами на плечах: во рту, как соска, свисток, рука на кобуре. По обоим концам улицы толпились люди… наблюдали… Плакаты и флаги неуверенно заполоскались, уже казались потерянными и смущенными. Как по волшебству появились черные крытые фургоны с открытыми дверями и обычные грузовики с опущенными задниками. Тявкнул что-то сержант. В одном месте возникла сутолока, знамена перешли в наступление. Офицер со свистком выдернул из кобуры пистолет, а после издал вдруг одинокую серебристую трель. И в воздух плюнула очередь из карабина.

– Долой гадов! – крикнул рабочий в порванном комбинезоне.

Неуверенный рывок фаланги комбинезонов быстро набирал скорость, и один серомальчик с визгом упал. Свисток теперь сверлил воздух как зубная боль. Карабины палили очередями, и пули щенячьи визжали о стены.

– Руки вверх! – приказал офицер, выпустив изо рта свисток.

Несколько рабочих лежали на земле, разинув рты и кровоточа под солнцем.

– Берем всех! – тявкнул сержант. – Всем места хватит, красавчикам!

Тристрам уронил свой синтелак.

– Берегись вон того! – крикнул офицер. – Самодельная бомба!

– Я не с ними! – постарался объяснить Тристрам, закрывая руками голову. – Я просто возвращался домой. Я учитель. Я решительно возражаю! Уберите от меня свои грязные руки!

– Ага, – услужливо отозвался серомальчик и от души въехал ему прикладом в живот.

Тристрам испустил деликатный фонтанчик пурпурного сока, которым был разбавлен алк.

– Полезай!

Тристрама подталкивали в черный грузовик, в носу у него першило от блевотины.

– Мой брат, – протестовал он. – Комиссар Пол-пол-пол-пол-пол… – Он не мог перестать «полполкать». – Моя жена там, дайте мне хотя бы поговорить с женой!

– Полезай!

Он даже не поднялся по перекладинам покачивающегося задника, а скорее упал в кузов.

– Ховолить с шеной, – заиздевался голос работяги. – Шен-вен гав-гав.

В грузовике стоял запах тяжелого пота и слышалось отчаянное дыхание, точно добрые люди спасли этих несчастных от смертоубийственного кросса по пересеченной местности. Задник закрылся с веселым звяканьем цепей, потом опустился брезентовый верх. Рабочие заулюлюкали в полной темноте, и один или два пискнули девчачьими голосами.

– Перестань, я маме пожалуюсь!

– Ах, ты такой негодник, Артур!

Серьезная пыхтящая громадина рядом с Тристрамом произнесла:

– Они не воспринимают это всерьез, вот в чем беда. Не держатся заодно. А надо бы.

Хриплый голос с раскисшими гласными северянина любезно предложил:

– Кто-нибудь хочет сандвич с яйцом?

– Послушайте, я собирался просто разобраться с женой, вот и все, – почти прорыдал в вонючую темноту Тристрам. – Я тут ни при чем. Так нечестно.

Отозвался серьезный голос рядом:

– Конечно, нечестно. А когда с рабочими обращались честно?

А другой, враждебный, раздраженный культурным выговором Тристрама, буркнул:

– Заткнись, а? Мы таких типов знаем. Я за тобой наблюдаю, ты мне поверь!

Что в кромешной темноте было явно невозможно. Тем временем, судя по звуку, колонна грузовиков с ревом тронулась с места. Возникло ощущение, что где-то есть улицы, по которым ходят счастливые неарестованные люди. Тристраму хотелось разрыдаться.

– Как я понимаю, – произнес новый голос, – тебе не хочется связывать себя с нашей борьбой, так ведь, друг? Интеллектуалы никогда не вставали на сторону рабочих. Иногда они делали вид, что с нами, но только ради предательства.

– Это меня предали! – крикнул Тристрам.

– Как же, предали! – хмыкнули из темноты.

– Измена синих воротничков, – произнес скучливый голос.

Заиграла губная гармошка.

Наконец безоговорочно заскрежетали тормоза, грузовик остановился, раздались хлопки дверец в кабинах водителей, лязг засовов, цепной звон, и в темный кузов ветром ворвался дневной свет.

– Вылезайте! – велел окарабиненный капрал, полинезиец в оспинах.

– Послушайте, – сказал, выбираясь, Тристрам, – я хочу предъявить серьезнейший протест. Я требую, чтобы мне позволили позвонить моему брату, комиссару Фоксу. Произошла чудовищная ошибка.

– Проходите, – сказал какой-то констебль, и Тристрама затолкали через порог вместе с остальными. Над головой возносились ввысь сорок с чем-то этажей.

– Вы все сюда! – приказал сержант. – По тридцать пять на камеру. Всем места хватит, люмпены проклятые!

– Я протестую! Я внутрь не пойду! – говорил Тристрам, входя.

– Да закрывай уже, – буркнул какой-то рабочий.

– С удовольствием, – отозвался сержант.

Лязгнули три засова, и для пущей верности заскрежетал, поворачиваясь в ржавом замке камеры, ключ.

Глава 7

Беатрис-Джоанна собрала только одну сумку – собирать, в сущности, было нечего. Это была эпоха неимущества. Она попрощалась со спальней. Ее глаза увлажнились при последнем взгляде на крошечный диванчик в стене, принадлежавший Роджеру. Потом, в гостиной, она пересчитала наличность: пять банкнот по гинее, тридцать крон, несколько септов, флоринов и полукрон, – должно хватить. Времени известить сестру не было, но Мэвис часто говорила, часто писала: «Приезжай в любое время. Но не привози с собой мужа. Сама знаешь, Шонни терпеть его не может». При мысли о Шонни Беатрис-Джоанна улыбнулась, потом всплакнула, потом взяла себя в руки.

Собравшись с духом, она щелкнула главным переключателем, и гудение холодильника смолкло. Теперь квартира казалась мертвой.

Виновата? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей уходить, и она уходит. Она снова спросила себя, кто ему рассказал и сколько еще человек знает. Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама. Маленькая жизнь внутри ее твердила: «Не думай, действуй. Иди вперед. Кроме меня, ничто не в счет». В Северной провинции, подумала она, ей будет безопасно и будущему ребенку тоже. Она не могла думать ни о каких обязательствах помимо своего долга перед этим единственным дюймом протеста весом граммов тридцать, не больше. Клетки делятся снова и снова, эктодерма, мезодерма, эндодерма, – протест крошечной жизни против монолитной смерти. Пора.

Пошел дождь, поэтому она надела дождевик, и ткань обвила ее как туман. На тротуаре темнела засохшая кровь, иглы дождя теребили ее, подталкивая течь – хотя бы в водосток. Дождь пришел с моря и символизировал жизнь.

Быстрым шагом Беатрис-Джоанна направилась к Фраунд-сквер. У подсвеченного красным входа в подземку толклись люди, тоже подсвеченные красным, как черти в старом мифическом аду, безмолвные, ворчащие или хихикающие, уносимые поодиночке или парами вниз бурчащим эскалатором. Купив в автомате билет, Беатрис-Джоанна нырнула в асептические белые катакомбы, где из туннелей с шумом приносился горячий ветер, и села в поезд к Центральному Лондону. Здесь ходили экспрессы, и на месте она окажется меньше чем через час. Старуха на соседнем сиденье то и дело судорожно подергивалась, бормотала с закрытыми глазами себе под нос и регулярно произносила вслух:

– Дорис была доброй девочкой, доброй девочкой для своей мамы, но для другого…

Престон, Пэтчем, Пэнгдин. Пассажиры сходили, пассажиры входили. Пудинг.

Старуха сошла бормоча:

– Дорис.

– Пудинги, вот что мы раньше ели, – сказала бледная толстая мамаша в зеленовато-голубом платье. Ее ребенок заплакал.

– Он просто голодный, – объяснила, ни к кому не обращаясь, толстуха.

Перегоны становились длиннее. Олборн. Хикстед. Болни. Уорнинглид. В Уорнинглиде вошел профессорского вида мужчина с жилистой шеей, который, пыхтя как черепаха, уселся рядом с Беатрис-Джоанной читать «Сбр Счн Влм Шкспр». Развернув плитку синтешоколада, он, не переставая пыхтеть, принялся жевать. Ребенок снова заплакал. Хэндкросс. Горохс.

– И гороховый суп раньше ели, – сказала его мамаша.

Кроули. Хорли. Сэлфордс. Тут ничего съедобного. Редхилл. В Редхилле профессор сошел, зато вошли трое из Полиции популяции. Молодые люди, низшие чины, с хорошей выправкой, металлические бляхи и пуговицы начищены до блеска, черная форма безупречна: ни волосков, ни пушинок, ни крошек пищи. Пассажирок они рассматривали нагло, словно взгляды экспертов выискивали признаки нелегальной беременности. Беатрис-Джоанна покраснела, желая, чтобы поездка скорее закончилась. Мерстхэм, Кейтерхэм, Коулсдон. Скоро она закончится. Она прижала руку к животу, точно его клеточный обитатель уже подпрыгивал от слышной радости. Перли, Кройдон. Торнтон-Хит, Норвуд. Полицейские сошли. Теперь поезд, урча, входил глубоко в черное сердце древнего города. Далвич, Камберуэлл, Центральный Лондон. Несколько минут спустя Беатрис-Джоанна уже сидела в поезде местной линии к Северо-Восточному вокзалу.

Ее поразило, сколько серых и черных полицейских мундиров наводняло шумный вокзал. Сотрудники обоих ведомств сидели за длинными столами, преграждавшими путь к стойке билетных касс. Они были подтянутыми, бойкими и говорили отрывисто и резко.

– Удостоверение личности, пожалуйста.

Она протянула карточку.

– Место назначения?

– Государственная ферма Северо-Восток-313 под Престоном.

– Цель поездки?

Она легко вошла в ритм.

– Дружеский визит.

– К друзьям?

– К сестре.

– А, понимаю. К сестре. – Прозвучало как грязная ругань. – Продолжительность визита?

– Не могу сказать. Послушайте, зачем вам все это знать?

– Продолжительность визита?

– Ну… полгода. Возможно, дольше. – Сколько им можно рассказать? – Понимаете, я ушла от мужа.

– Гм. Гм. Проверь-ка эту пассажирку, ладно?

Клерк-констебль списал данные с ее карточки в бежевый формуляр – все очень официально. Тем временем другая молодая женщина явно попала в беду.

– Говорю вам, я не беременна, – повторяла она. – Не беременна!

Золотоволосая женщина-полицейский в черном, поджав губы, потянула ее к двери с надписью «МЕДИЦИНСКИЙ РАБОТНИК».

– Скоро узнаем, – проговорила полицейский. – Мы скоро обе все узнаем, правда, милочка?

– Но я же не беременна! – воскликнула молодая женщина. – Говорю вам, что нет!

– Возьмите, – произнес допрашивавший Беатрис-Джоанну офицер, протягивая ей проштампованный проездной документ. У него было лицо симпатичного старшекурсника, на которое угрюмая бюрократичность налипла маской страшилы. – Слишком много нелегалок пытаются сбежать в провинции. Вы же ничего такого не замышляете, верно? В вашем удостоверении говорится, что у вас есть один ребенок, сын. Где он?

– Умер.

– Понимаю. Понимаю. Тогда это все, верно? Поезжайте.

И Беатрис-Джоанна отправилась покупать свой билет в один конец на север.

Полиция у турникетов, полиция патрулирует платформы. Переполненный поезд на ядерной тяге. Уже измученная, Беатрис-Джоанна села между худым мужчиной, таким чопорным, что его кожа казалась броней, и очень маленькой женщиной, чьи ноги свисали, не доставая пола, как у очень большой куклы. Напротив сидел мужчина в клетчатом костюме, с лицом дешевого комедианта, который отчаянно посасывает вставной зуб. Маленькая девочка с открытым ртом, точно у нее воспалились миндалины, медленно обводила Беатрис-Джоанну строгим взглядом с головы до ног, с ног до головы, с головы до ног… Очень толстая молодая женщина раскраснелась как паяльная лампа. Казалось, ее ноги, подобно стволам деревьев, вырастали из пола купе.

Беатрис-Джоанна закрыла глаза и почти тут же провалилась в сон…

Серое поле под громовым грозовым небом, странные кактусы покачиваются и стонут, скелетные люди падают, высунув черные языки, сама она совокупляется с чем-то массивным и мужским, что заслоняет от нее происходящее… Раздался громкий смех, и она, отбиваясь, проснулась.

Поезд еще стоял у платформы. Остальные пассажиры (за исключением аденоидной девочки) смотрели на нее лишь с толикой любопытства. Потом, точно сон был обязательной прелюдией к отправлению, поезд тронулся, оставляя позади серые и черные мундиры.