Текст книги "Влюбленный Шекспир"

– Время отправиться в дорогу еще не пришло. Ты должен остаться здесь и встретить женщину, которая заставит тебя уйти отсюда. И еще я вижу семь смертных грехов.

– Что это за женщина? Это она совершит все грехи?

– Женщина тут ни при чем. Грехи будут принесены сюда, и ты заберешь их с собой.

– Я ничего не понимаю.

– Ты пришел сюда ради того, чтобы услышать, а не понять. Ты возьмешь перо и будешь писать, как клерк. Тебя будут погонять и торопить, чтобы ты писал быстрее.

У юноши упало сердце.

– И это все? Ты ничего больше не знаешь?

– Я скажу тебе один стишок, но это будет стоить еще пенни.

– Ладно, завтра принесу два пенни.

Старуха усмехнулась, но вдруг поперхнулась и зашлась в приступе кашля, и на лицо Уиллу попали брызги ее слюны.

– Вот тебе стишок. Запоминай. – И она произнесла нараспев, словно читая слова пророчества с темной стены позади Уилла:

Поймешь, когда появится причина:

Черная женщина или золотой мужчина[3]3
  Перевод Е. Новожиловой


[Закрыть].

И ни слова больше. Не маловато ли, на два-то пенни?

ГЛАВА 3

Зов богини долетал к нему откуда-то с моря, но Уилл не мог на него ответить; госпожа тщетно звала его, продолжая скрываться за золотыми личинами, существующими лишь в его воображении. Юноша старался выбросить из головы все эти пустые мечты об объятиях и красавицах, манящих его к роскошному ложу, но все-таки над своими снами он был не властен, и чаще всего видения приходили к нему именно во сне. Что же до видений, связанных с путешествиями, то тут он обнаружил, что наиболее яркими они получаются, когда мысли облечены в слова. Ну а вдруг это навсегда отвратит от него богиню? Этого Уилл еще не знал.

Хоби, которого к тому времени уже не было в живых – он умер от горячки, потому что часто спал пьяным под дождем, – иногда довольно связно рассказывал о кораблях и жизни моряков. Он рассказывал о том, как на судне устанавливают пушки, – для пущей важности, а заодно и для устрашения врагов, что в последнее время стало необходимо. Рассказывал о грузчиках, снующих между полуютом и полубаком, где на каждом корабле находятся две шлюпки. Рассказывал о балласте и канатах; о далеко выступающем за борт носе, который часто зачерпывал воду, когда корабль летел вниз с гребня высокой волны. О трюме под нижней палубой, где хранились бочки с прокисшим пивом и червивый сыр. О фоке и форс-марсе на фок-мачте; о топселе на грот-мачте; о бизань-мачте с треугольным парусом или крюйс-марсом; о наставном лиселе и боннете…

Все это были только мечты. Если он, Уилл, подастся в юнги и будет драить палубу на какой-нибудь вонючей посудине, это не сделает его ближе к богине. Слова же открывали перед юношей лучший мир; и вообще, если он станет учиться искусству обращения со словом, то предсказание старой Мадж должно означать, что он станет клерком в каком-нибудь вонючем суде. Ну а вдруг все-таки свершится чудо и поторапливать его будут благородные лорды, умоляя побыстрее закончить оду на день рождения ее величества?

В доме у Бретчгердла, местного приходского священника, было много книг, и он давал их почитать благочестивым молодым людям. Уилл читал Овидия в английском переводе Голдинга, а иногда и в оригинале – и делал это с гораздо большим удовольствием, чем в школе, на уроках учителя Дженкинса. Он медленно, слово за словом разбирал незнакомые тексты, подобно тому, как музыкант, впервые взявший в руки лютню, перебирает струны в мучительном поиске своей мелодии. Овидий был божествен. А почему бы и Уиллу не стать Овидием, но только по-своему, на английский манер?

Та девушка – и свет, и красота, Тех смуглых щек ничто не запятнает.

За темными бровями чистота Сокрыта…[4]4
  Перевод Е. Новожиловой


[Закрыть]

…Было послеобеденное время. Душу Уилла охватило радостное волнение: вечером предстояло отправиться в Шотери, чтобы помочь принести оттуда майское дерево. Юноша водил скрипучим гусиным пером по бумаге, сидя у стола, с которого еще не были убраны судки со специями. Резко пахло шафраном и чесноком, которые придавали пикантность давно приевшейся телятине (помогать резать теленка Уилл отказался). В очаге потрескивали сырые поленья недавно спиленного вяза, отчего в комнате было очень душно (но его отец все равно никак не мог согреться), однако эта жара контрастировала с ледяным холодом женского презрения. Свой; сонет Уилл посвящал уже другой темноволосой девушке. Юноша придерживался той сонетной формы, что впервые была предложена графом Сурреем, потому что английский язык не настолько богат на рифмы, чтобы следовать более строгим итальянским канонам. Уилл уже успел уяснить, что писать стихи следует не о каком-то конкретном предмете, а о чем-либо всеобъемлющем, универсальном (не потому ли Платон так сокрушался из-за неискренности поэтов?), и это универсальное и всеобъемлющее должно открывать дверь в новую реальность. В Божественную реальность…

…о которой свет не знает.

Моя любовь черна, но что с того?

Она не ослепляет, только греет.

Мать Уилла была уже немолода, в ее волнистых волосах заметно серебрилась седина, но редкие брови еще сохраняли свой насыщенный рыжеватый оттенок. После обеда она бранила мужа, делая это с тем аристократическим остроумием, на которое была способна лишь урожденная леди Арден. Джоан, ее единственная дочь – бедняжка Энн вот уже три года как умерла, – не спешила убрать со стола крошки, чтобы потом бросить их голубям (эх, вот в Уилмкоте были голуби…), а стояла рядом и злорадно усмехалась. Отец, краснея от унижения, сидел сгорбившись у чадящего, трескучего очага и сосредоточенно грыз ноготь на мизинце.

Разверзся ад, и я иду в него, Ведь ад такой и рая мне милее.

По полу ползал маленький Эдмунд, которому совсем недавно исполнилось два года. Гилберт и Ричард играли на улице, откуда были слышны их громкие крики. Джоан была настоящей Арден: она во всем поддерживала свою сварливую мать.

– А теперь ты еще и серебро мое продать вздумал. Что ж, мы уже стали настоящими бедняками, а со временем докатимся и до того, что продадим посуду и просто выдолбим лоханки прямо в столе, как это делается в вонючих тавернах, – если, конечно, ты милостиво позволишь нам оставить в доме стол, чтобы было куда разливать похлебку, которую мы будем черпать пригоршнями. Вот стыдобушка-то, вот позор, до чего мы докатились! Уж лучше бы все мои детки умерли, как бедняжка Энн, которая одна не видит всей этой нищеты…

Маленький Эдмунд, радостно пуская слюни, подполз к Уиллу, который по-прежнему сидел у стола, закинув ногу на ногу. Собрался незаметно отпихнуть малыша, но передумал.

И ясный свет других красавиц мне Не но душе: я ночь, на троне ночи…

– А мне он обещал новое платье к Духову дню, – заныла Джоан, злобно глядя на отца. – А теперь говорит, что никакого платья не будет…

Не по душе, ведь я на троне ночи…

– Новое платье? – с готовностью подхватила мать. – Забудь о нем! И получше приглядывай за теми, что у тебя уже есть, а то он и их продаст тайком какому-нибудь бродячему торговцу или того хуже – сменяет на волчок для Неда.

– Мой трон в ночи… Ночь – вот мой трон… – забывшись, пробормотал вслух Уилл.

– И этот еще тут расселся, – в сердцах сказала мать, – со своими дурацкими стишками. Остолоп безголовый. Что проку с этих твоих писулек?

– Многим людям, – робко заметил отец, – своевременно написанные стихи помогали продвинуться по службе.

И ясный свет других красавиц мне Не по душе: я ночью коронован, Я погружаюсь в ночь…

Нет, слишком громоздко, так не годится…

– Уилл чокнутый и лентяй, – вторила матери Джоан.

В ответ Уилл скорчил сестре рожу: скосил глаза к переносице, втянул щеки и задрал пальцем нос, изображая ее выступающие скулы и крупные, словно у лошади, ноздри. И тут ему в голову пришло продолжение:

И снова я иду в кромешной тьме И, как дитя, боюсь ошибок снова.

Теперь нужно было написать заключительное двустишие, по выразительности превосходящее все двенадцать предшествующих строк. Но тут снова подал голос отец.

– Если дело в работе, то что ж, сейчас мы пойдем работать, – сказал он, со вздохом покидая свое место у огня. – Идем, Уилл, займемся делом.

И в этой школе ночи вижу свет…

Уилл мучительно подбирал рифму, – закатив глаза и смотря на темные балки, поддерживающие низкий потолок.

– Что, меня здесь уже никто и в грош не ставит? – В конце концов отцовское терпение лопнуло, и Шекспира-старшего охватила ярость. – Ни в доме, ни в моей собственной мастерской?

А Уилл, этот безмозглый мальчишка, все так же неподвижно сидел, с глубокомысленным видом покусывая перо и щекоча его мокрым кончиком верхнюю губу. Джоан хихикнула. Уилл же сказал:

– Еще минуточку. Стихотворение уже почти готово.

Мать обратилась к отцу:

– Вот видишь, твой отпрыск уже озаботился продвижением по службе. Он будет расшаркиваться перед ее величеством и трясти перед ней своими каракулями, а мы всей семьей пойдем побираться, потому что работников в этом доме больше не осталось!

Я в школе ночи, и ищу я свет…

И тогда отец, этот тихий, незлобивый человек со слабыми кулаками, кожа на которых была пятнистой, словно кукушечье яйцо, сделал и вовсе невиданную вещь, заставившую Уилла разинуть рот от изумления; разжеванные огрызки гусиного пера упали на стол. Отец выхватил из-под самого носа Уилла листок с великолепным, хоть и незаконченным шедевром и сделал вид, что собирается его порвать. Сын в ярости вскочил из-за стола, и в следующее мгновение ему показалось, что в доме появилась его богиня. Она впорхнула вместе с ветром Через дымоход, сделала пламя камина ослепительно золотым и с размаху толкнула Уилла в спину, заставляя его вступить в битву (чтобы найти свет и за него сражаться…) с отцом, матерью, сестрой, со всем миром, который на него, Уилла, ополчился. Юноша поборолся немного с отцом за обладание помятым листком бумаги с записанными на нем тринадцатью строками (сонет, оборвавшийся на тринадцатой строке, – очень плохая примета), и затем бумага порвалась, а Джоан злорадно засмеялась. Охваченный поэтическим безумием Уилл в этот момент был готов убить собственного отца, но Джоан была его сестрой, ровней, поэтому выместить на ней свою злобу было куда безопаснее. Уилл подбежал к сестре, влепил ей звонкую пощечину, крикнув что-то вроде «Вот тебе, сука!», и Джоан взвыла, словно собака, на которую выплеснули лохань кипятку. И тут к Уиллу пришла последняя строка:

Там, где его и не было, и нет.

Дрожа от гнева и непонятно откуда взявшегося восторга, Уилл огляделся по сторонам. Он не испытывал ни стыда, ни страха. Все кругом зашумели, осуждая его поступок; на полу ревел маленький Эдмунд. Уилл же гордо возвышался над всем этим, чувствуя себя римским триумфатором, и наверняка поставил бы ногу на спину ползающему на четвереньках Эдмунду, если бы тот не забрался под стол. Уилл стоял с высоко поднятой головой, словно могущественный волшебник, который вызвал на всей земле разрушительные ураганы и наводнения. В окно заглянул случайный прохожий, привлеченный гневными криками. Это был сифилитик с провалившимся носом. Уилл крикнул ему:

Я в школе ночи, и ищу я свет Там, где его и не было, и нет!

Тот пошел своей дорогой. Его появление тоже можно было считать знамением, и магическое заклинание Уилла чудесным образом положило конец всеобщему неистовству. Мать опасливо перекрестилась и протянула руки к рыдающей Джоан.

– Иди сюда, цыпочка, иди к маме, – заворковала она. – Ну же, успокойся, не плачь. А ты, Джек, не трогай его. Это не мой сын, это сущий дьявол. Он просто животное, в его жилах течет дурная кровь, и теперь вся его дьявольская сущность выходит наружу. Ну же, перестань, вытри слезки, цыпочка. Он тебе не брат!

Отец закусил нижнюю губу и молча глядел то на сына, то на измятый и разорванный листок с сонетом: свет красавицы во тьме, путеводная искра, жар, сердце, очаг, земля… (У парня, хвала Господу, светлая голова, а я, дурак, забрал его из школы. Во всем виноват я сам, но в чем же именно я просчитался?) Затем с улицы прибежал придурковатый Гилберт и объявил:

– Там Бог! Я видел Бога, Он был в шляпе и прошел по Хенли-стрит!

Лицо отца исказилось: казалось, что он вот-вот заплачет, продолжив истерику шмыгающей носом Джоан. Ее лицо все еще было мокрым от слез.

– Вот так. Я упал и немного поспал, а потом проснулся снова. Вот.

Мать устало обернулась к нему и спросила:

– А где Дикон?

– Дик весь перепачкался и боится идти домой. Он весь в дерьме. Мальчишки его толкнули, и он упал в дерьмо.

– Какие еще мальчишки? – повысила голос мать.

Уилл спокойно посмотрел на отца, и тот смущенно поднял на него глаза. Ему явно было не по себе. Он кивнул сыну.

– Том с холма и его дружок из Верхнего Куинтона, немой. Вот.

Воспользовавшись замешательством леди Арден, отец поторопился уйти. У него не было никакого желания выслушивать ее тирады на тему дерьма. Ах, если бы она только в свое время не совершила величайшую глупость в жизни и вышла бы замуж (ха-ха!) за пэра Джейкса, то сейчас даже слов таких не знала бы. Все, с меня хватит, сил моих больше нет! Вы все сведете меня с ума! Джек, пойди приведи мальчика с улицы и переодень его. Иди же сделай хоть что-нибудь, хватит стоять здесь как истукан.

– За работу, – проворчал Джон Шекспир до того, как его жена успела все это сказать. Он схватил Уилла за руку и так стремительно увлек его за собой, что у самой двери тот едва не споткнулся о маленького Эдмунда. Когда они вышли на улицу, отец прошептал: – Работы у нас, помогай нам Боже, не много. Но зато у меня где-то был припрятан отличный кусок старого пергамента. Возьми его и перепиши свое стихотворение как полагается.

ГЛАВА 4

Этот сонет, переписанный аккуратным почерком, без помарок и клякс, продолжал согревать Уиллу душу, когда тем же погожим майским вечером в компании с Брейлсом, Недом Торпом и Диком Куини он пошел, а точнее сказать, поковылял (избыток эля в крови придавал храбрости) по дороге, ведущей в Шотери. Его спутники были отличными веселыми парнями, которые не разбирались в грамоте, а тем более в поэзии, но зато обожали грубые шутки и розыгрыши, особенно когда удавалось проломить кому-нибудь голову, поиздеваться, напугать до полусмерти или обратить в бегство, а также украсть что плохо лежит, отдохнуть в обществе покладистых девиц и так далее. Но за напускной бравадой Дика Куини скрывалась нежная душа; у него были карие глаза, почти такие же, как у Уилла, только взгляд их был более трогательным и по-собачьи преданным. Часто на уроках грамматики, когда учитель Дженкинс кивал над своей раскрытой книгой, Уилл рассказывал Дику сказки и легенды о старых временах, а еще истории собственного сочинения. Возможно, что этот преданный, обожающий взгляд говорил Уиллу о том, что они лишь попусту тратят здесь время? Торп и Брейлс шли по роще, поддерживая друг друга, и распевали какую-то разухабистую песенку:

Пей, пей, ни о чем не жалей, Пусть дама твоя не придет, И ночь уж давно – тебе все равно, Ведь Родни уже не встает[5]5
  Перевод Е. Новожиловой


[Закрыть].

Сердце Уилла трепетало от восторга и страха; он чувствовал непреодолимое желание обладать черноволосой женщиной, гладить ее волосы, чувствовать запах ее тела, и ему стоило немалых усилий, чтобы не поддаться этому наваждению. Он не испытывал никаких чувств к светловолосым девушкам, равно как не волновали его и рыжие – все они были похожи на женщин из семейства Арден и к тому же напоминали Уиллу о том открытии, которое он сделал для себя в тот знаменательный вторник на Страстной неделе. По отношению к ним он не чувствовал ничего, кроме ненависти, сам еще не будучи точно уверен, что это такое… Он знал, что такое жалость, злость и презрение к самому себе за то, что связался с этими грубыми краснорожими горлопанами. Теперь веселой компании предстояло провести всю ночь на поляне среди праздничных костров, с собой они захватили небольшой брусок сыра, хлеб из бобовой муки, тушку кролика и несколько краденых кур, а также унесенную из таверны бутыль с сидром. Кроме того, у каждого весельчака было наготове еще кое-что.

Что же до другой, символической палки, майского дерева, то уже скоро стараниями пуритан, искореняющих идолопоклонство, эта традиция в Уорвикшире будет изжита… Майское дерево, украшенное букетиками душистых цветов и пахучими травами, пуритане называли не иначе как вонючим идолом. Времена менялись, и прежняя вольница уходила в прошлое… Но эта нежная ночь все-таки будет полна смеха и веселья, и наутро ритуальное дерево-божество, увешанное венками и лентами, доставят домой на повозке, запряженной волами, и на кончиках рогов каждого вола тоже будет по маленькому букетику… Небольшие группы молодежи разбредались по роще, а затем каждая компания распадалась на отдельные пары. Девушка Уилла должна была ждать своего кавалера на поляне. Сгущались сумерки, запад был охвачен заревом заката, а на востоке уже была кромешная тьма.

Четверых новоприбывших встретили радостные крики и смех. Где-то совсем рядом глухо стучал старинный барабан, тоненько выводила мелодию флейта и трубил рог Робин Гуда (что ж, достойная встреча для легендарного Уилла Скарлетта). Юноши быстро отделались от своих корзинок с провизией, вязанок дров и потрепанных плащей. Уилл заприметил в толпе кое-кого из своих знакомых: Тэппа, Робертса, Маленького Нуна, Брауна, Хокса, Диггенса, Все они были со своими девушками; Но где же его подруга?

Она тоже была здесь, но с другим парнем. Увидев Уилла, девушка засмеялась и помахала ему рукой. Уилл почти не знал своего соперника; белобрысый мальчик – не то Бригг, не то Хоггет, или Хаггет, сынок не то пекаря, не то мельника. Он совсем не был лучше юного перчаточника – крикливый юнец со светлым пушком на лице и маленькими поросячьими глазками. Сонет в нагрудном кармане жег грудь сочинителя, готового провалиться сквозь землю от стыда и злости. Сердце Уилла будто разлетелось на мелкие кусочки, подобно холодному пирогу, оброненному на каменный пол кухни. Уилл повернулся и бросился бежать прочь от своих приятелей, а те кричали ему вслед: «Ага! Ему невтерпеж! Его уже припекло!» Дик Куини побежал за ним. Он заметил все и все понял.

– Да здесь и без нее девок полно, – пытался он урезонить приятеля. – На кой черт она тебе сдалась…

– Оставь меня.

– Я пойду с тобой.

– Мне никто не нужен. – Уилл рванул одежду на груди, отчего во все стороны полетели пуговицы, и достал ненужный теперь сонет. – Вот, возьми. Может, тебе удастся стать ее очередным ухажером. Может быть, это поможет тебе купить ее расположение после того, как ей наскучит этот олух.

Дик Куини взял протянутый листок, недоумевая, что бы это могло быть. Уилл убежал. Дик снова принялся звать его, просил вернуться, но преследовать не стал.

Куда ему было бежать? Не в лес, не в церковь, не на пруд и не домой. Оставалась пивная. Ведь он как-никак был при деньгах. Тьма быстро сгущалась, кровавое, зарево над западным горизонтом погасло. Пивная тем вечером была переполнена бедняками – это была толпа нетрезвых, дерущих глотки, как сычи, оборванцев, которые принесли с собой запах грязного тела и смрадное дыхание. Совершенно неожиданно перед глазами Уилла возник вид величественного Лондона

– красные башни над зелеными водами реки, по которой плывут белые лебеди… Он протиснулся вперед и занял место на скамье рядом со старым закопченным пастухом, от которого пахло дегтем. Обломанные ногти пастуха были обведены темной каемкой грязи. Пытаясь перекричать гул голосов, старик что-то громко доказывал своему соседу – такому же худощавому и подслеповатому старику, который время от времени согласно кивал и что-то шамкал беззубым ртом. (И что, ты думаешь, я тогда сделал? Я встал и прямо так и сказал: «Попрошу внести залог по четыре пенса за дюйм!» Вот прямо так и сказал, точно тебе говорю.) У обслуживавшей Уилла девицы за корсет была засунута большая ромашка. Юношу порадовали эти большие округлые груди, туго стянутые снизу корсетом и покачивающиеся в эдаком уютном гнездышке; девушка открыто, по-деревенски улыбнулась ему. Он выпил. Наверно, она приняла его за щедрого красавчика, благородного господина, носящего перчатки. Звякнула монетка, широким жестом брошенная на стол. (На, возьми, это тебе за труды. – Благодарствую, вы очень добры, ваша светлость, храни вас Господь.) Уилл выпил, велел принести еще; у него при себе было шесть пенсов, и он не уйдет отсюда, покуда не пропьет все до последнего гроша.

В пивной говорили охотно, много и громко, стараясь перекричать друг друга. …А вот кое-кому уже больше не растить ячмень и не собирать урожай. Ага, не то умер от свища, не то отравился какой-то дрянью, точно не знаю. Давай, наливай еще, не откажусь. А кто откажется-то? Вера, верность – все это сплошная ложь и обман. …И сосед Уилла вполголоса выругался.

И вот уже, усталый, он подходит К темнеющим воротам царства мертвых, И Цербер многоглавый говорит:

«Остановись! Кого ты ищешь, смертный?»

«Того, который Трою покорил.

Смертельный дар послал он всем троянам.

Его ищу – и всю его команду…»[6]6
  Перевод Е. Новожиловой


[Закрыть]

– У лошади будут глисты, точно-точно. И твоего упертого христианина тоже не минет чаша сия.

Уилл вышел на улицу, чтобы справить малую нужду, и едва не упал, споткнувшись о лежащего на земле пьяницу. Вот и взошла луна. Юноша живо представил свою бывшую подругу в объятиях соперника, его голый зад, посеребренный светом луны и совершающий ритмичные движения. Кровь клокотала от праведного гнева, Уилл жаждал отмщения. Он устроит им неслыханный скандал, прогонит их голыми по дороге, будет стегать березовыми прутьями, готовый растерзать, убить коварную изменщицу… Но сначала он как следует напьется, пропьет все свои шесть пенсов.

Итак, решено. Он будет накачиваться элем в компании безмозглых, звероподобных деревенских мужланов, этих похотливых жеребцов с кружками в грязных мозолистых руках. Он будет слушать байку, которую рассказывает бродяга с крысиными шкурками на поясе и остроконечным колпаком на голове. Жанровая зарисовка из жизни сельских пьяниц. Так пей же вместе с ними, будущий благородный господин Уилл! Хохочи в пьяном угаре вместе с батраками Томом и Диком, вместе с чудаком по прозвищу Черный Джек из Лонг-Комптона. Лондон ждет тебя – но немного позже…

Ну что, молокосос, съел?.. Чего-чего? Да мне на тебя вообще плевать. Что, захотел по зубам? А ты вообще заткнись, потому что ты просто сопливый урод. А я был на войне и даже знаю по-голландски. Ik от England soldado. Ugifme to trinken. Кто врет, я вру? Ну погоди, сейчас я ему зубы-то пересчитаю! Уж я ему задам! Вы все тут просто деревенский сброд, а вот этот щенок может уже считать себя покойником. Эй ты, сопляк, ты мне уже надоел. Сейчас я тебе накостыляю! Мое оружие – простой кулак, но чтобы разбить твою наглую рожу, его вполне достаточно!

Нестройный гул голосов, брань, пьяные выкрики, поддразнивающие драчуна… Верзила в широких штанах и засаленной кожаной тужурке, без шляпы, с всклокоченными патлами, нетвердо ступая, направился к Уиллу. Уилл снисходительно улыбнулся, и вдруг верзила как-то странно взмахнул рукой и с силой ударил противника в живот. Уиллу вдруг почудилось, что множеству осушенных им кружек с элем был отдан приказ отправиться в обратном направлении, из кишок прямо на луну, и он был не в силах этому воспротивиться. Он почувствовал, как кровь бросается в голову, щеки готовы лопнуть, а глаза вот-вот выскочат из орбит. А ведь он успел пропить только три пенни… Нет-нет, ему уже знакомо это чувство… Униженный, побитый, высеченный розгами, опозоренный, вышвырнутый вон. Палуба под ногами ходит ходуном. Эй, салаги! Всем стоять смирно!..

Уиллу было дурно. Уиллу было больно. В трюме плескались огромные волны, корабль шел ко дну. Прощай, кают-компания! Под оглушительный хохот пьяной толпы юноша стал торить себе дорогу к выходу. При этом трезвомыслящий Уилл с ужасом и отвращением смотрел на пьяного Уилла. Его толкали со всех сторон, он оборачивался, огрызался, отбивался как мог. А воспаленный мозг поэта, который, казалось, стремительно разрастался, подобно поганому грибу, так что ему уже было тесно в пьяной голове Уилла, извергал из своих недр прекрасные стихи, и безжалостная богиня отрешенно наблюдала, как страдает это тело.

И весь в цветах, он в праздничной одежде Отправился в нелегкий долгий путь, Чтобы увидеть тот высокий столп, Что подпирает небо…[7]7
  Перевод Е. Новожиловой


[Закрыть]

Вот я и докатился! Безмозглый идиот, которому досталась роль пьяницы в каком-то дурацком моралите, уходит со сцены под дружный хохот зрителей. Итак, спектакль заканчивается! Уилл зевнул и вразвалочку пошел по палубе своего корабля, трюмы которого были наполнены элем. Пьяному взгляду юноши открылись совсем другие звезды, которые мог видеть лишь он один, прямо-таки настоящее ложе Кассиопеи. Но тут пришел новый приступ тошноты; содержимое желудка и кишок неудержимо рвалось наружу. Уилла стошнило, и он заплакал от обиды, не желая покидать свое созвездие. Каждый шаг давался его заплетающимся ногам с большим трудом. Мама, мама, мамочка!

С тех пор минула будто целая вечность, и вот он наконец проснулся. Уже светало, и от птичьего щебета звенело в ушах. Пахло травой и листьями, и к запахам растений примешивался еще один, очень уютный запах – запах мамы. Это был еле уловимый аромат молока, соли, дрожжей и теплый, чуть кисловатый запах женской груди. Уилл вздохнул и попытался накрыться плащом с головой. Во рту был мерзкий привкус, как будто он лизал ржавое железо. Юноша открыл глаза и увидел, что весь потолок почему-то покрыт листьями, а мощные бревна балок непостижимым образом превратились в ветки деревьев. Сквозь листву проглядывало белое небо, и это удивительное зрелище заставило Уилла окончательно проснуться. Заметив это, его спутница улыбнулась и нежно поцеловала юношу в лоб. Ее плечи, руки и грудь были обнажены. Молодые люди лежали рядом под двумя плащами, на какой-то брошенной на сырую землю мохнатой подстилке, которую, впрочем, без труда протыкали насквозь колючая трава и острые сучья. Уилл был одет, хотя одежда его была расстегнута и очень помята. Он стал вспоминать, каким образом здесь очутился, но так ничего и не припомнил. Значит, так: он находится в лесу, в Шотери, но откуда взялась эта женщина, что лежит рядом с ним? Спрашивать об этом у нее самой все-таки будет не слишком-то учтиво. Наверное, нужно улыбнуться ей и пожелать доброго утра. Всему свое время. Если он проявит чуточку терпения, то скоро все прояснится само собой, надо только подождать. Но Боже милосердный, что же он натворил за эту ночь, ночь полного беспамятства? Никогда-никогда-никогда-никогда-никогда он больше так не напьется! Впредь нужно будет вести разумную, трезвую жизнь… Девушка с жаром зашептала ему на ухо: «Скоро уже совсем рассветет, и тут опять будет шляться народ. Давай!» И она легла на него, высокая, но совсем не тяжелая женщина, не обращая внимания на протесты Уилла, что его рот совсем не готов для поцелуев, что нужно прополоскать его, хотя бы даже собственной слюной. Уилл попытался увернуться от ее губ, опрокинув девушку на бок и припав губами к ее левой груди. Он принялся водить онемевшим языком вокруг упругого розового соска, водить до тех пор, пока она не начала задыхаться. Тогда он поднял голову, переводя дыхание и нежно проводя рукой по распущенным золотисто-рыжим волосам этой деревенской Венеры, разглядывая ее высокий лоб, подрагивающие светлые ресницы, родинку на длинной шее, глядящую на него своим темным глазком. Уилл подумал о том, что, возможно, он знает эту девушку (ведь она наверняка живет где-то неподалеку), но он был полностью уверен в том, что так близко они с ней не были знакомы. Но разве у нее не рыжие волосы, разве она не напоминает ему женщин из семейства Арден? Да, все верно, но только этим утром, еще не вполне протрезвев и жадно набрасываясь на свою партнершу в порыве какой-то первобытной дикой страсти, он не думал о таких пустяках. Он хотел только поскорее насытиться и довести дело до конца. (Это назло, убеждал Уилл себя, назло той, другой, которая бессовестно вертит хвостом перед тупорылым сынком мельника.) А эта свела его с ума. Она вцепилась в него и выдала такую тираду, что Уилл опешил, поскольку не догадывался, что женщина может знать, а тем более произносить такие слова. И вот наступил финал. Уилл вскрикнул, орошая своим семенем ее горячее лоно, по-щенячьи дрожа всем телом и храпя, словно жеребец.

После этого, он, к своему большому изумлению, не почувствовал стыда. Они неподвижно лежали рядом под раскидистым деревом, а утро уверенно вступало в свои права. Девушка что-то оживленно рассказывала, а Уилл напряженно слушал, пытаясь уловить хоть какой-то намек на то, что с ним случилось накануне. «…Ну вот, значит, а она мне говорит: „Если Энн не захомутает кого-нибудь из этих парней, то тогда ее братья…“ Итак, ее звали Энн. Она была воплощением человеческой непосредственности, а еще от нее пахло летом и ключевой водой. Уилл отметил про себя, что ей, наверное, уже лет двадцать пять, а то и больше. Короче, уже не девочка. Стройна, подвижна и ничем не напоминает пышнотелую королеву птичьего двора, раздобревшую от сытой сельской пищи. К тому же говорила она по-городскому правильно, и, в отличие от Элис Стадли, в ее речи не было слышно деревенского акцента. Уилл провел пальцами по ее изящной шее и почувствовал биение пульса. Энн была подчеркнуто женственна (и наверняка смущенно отворачивалась, увидев, что петух топчет курицу), и это совсем не вязалось ни с тем, как она полуобнаженной возлежала теперь рядом с ним, ни с тем бурным оргазмом, случившимся всего несколько минут назад и сопровожденным крепкой бранью… Уилл мечтательно улыбнулся. А что еще ему оставалось делать? Его до сих пор слегка подташнивало, но скоро он встанет с земли и пойдет своей дорогой, бросив на прощанье: „Что ж, Энн, приятно было познакомиться. Может быть, когда-нибудь свидимся…“ Он тихо произнес ее имя – Энн, – словно пробуя его на вкус в столь интимном контексте, хотя и с большим опозданием…

И то, что он назвал ее по имени, произвело такой эффект, как если бы Энн отведала шпанской мушки.

– Быстрее, – выдохнула она. – У нас еще есть время. Давай еще раз… – С этими словами ее длинные изящные пальчики крепко обхватили его член. – А если ты не можешь… – Она снова легла на него. Кончик ее языка касался его кадыка, а проворные женские пальцы умело массировали член, который скоро восстал, словно пробудившись от долгого сна.

Вот с такими приключениями майское дерево было доставлено домой.