Текст книги "Над Евангением. Размышления, истолкования"

XV

Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, но Дух Святый.

Мк. 13, 11

Кто живет во Христе, у того все должно быть вдохновенно, все вытекает из воздействия на него Святого Духа. Такому последователю Христа не нужно мучить себя предварительными расчетами и предугадываниями, что и как в данную предстоящую минуту сказать. Когда настанет минута, Дух Святой подскажет, как действовать и что сказать. Эта вера во вдохновение, эта надежда на Святого Духа, Который в каждую минуту настоящего озарит мысли и укрепит волю, должны быть постоянно у истинно верующего во Христа и живущего в Нем, и не только у отдельного человека, но и у целого народа…

Жизнь в Церкви, и частная, и народная, должна быть жизнью во Святом Духе, в Его свободе, в Его вдохновенном озарении мысли. Все это несомненно, но все же нужно иметь в виду, что для такого вдохновения, для такой свободы во Христе должна быть известная душевная почва. Если в душе полный хаос, полная неопределенность мыслей, мелкота и поверхностность чувств, отсутствие крепких привычек воли, то что может сделать с ними даже и вдохновение свыше? Как мы можем понять голос Бога, услышать и облечь его в ряд определенных мыслей? Чем мы можем почувствовать его тишайшее и глубочайшее дыхание? Где у нас силы и решимость следовать его велениям и жизнью свидетельствовать его истину? Когда Господь призывал к возрождению своих соотечественников, когда Он им указывал путь вдохновенного руководительства свыше, от Отца, Он имел перед собой в высокой степени культурную почву. Не в книжничестве она была, не во внешнем формализме, а в величайшей, непоколебимой прочности народнорелигиозных традиций, всасывавшихся в каждого с молоком матери. С первым лепетом уст, с первым проблеском сознания младенец вступал в строй строго определенных религиозных и народных воззрений. Чувства воспитывались в известном направлении и в полной гармонии со всем строем жизни, верований и убеждений и потому были цельными; каково бы ни было иногда их качество, но они, во всяком случае, не были расшатаны, мелки и поверхностны. Воля, через долговременные исторические испытания и религиозное воспитание, становилась твердой, закаленной. Конечно, этот строй души, под влиянием книжников и фарисеев, направлялся в ложную сторону; но все же он был строем, а не хаосом, он был определенной силой, а не колеблющимся бессилием, он был установившейся культурной почвой, а не сбродом всего случайного и наносного…

И понятно, если этого душевного строя касалась благодать Божия, если он направлялся не к ложным целям, а к голосу свыше, к вере в Господа, то он был в состоянии воспринять этот голос, истолковать его и свидетельствовать его истину всей жизнью…

Таковы и были апостолы. Они не получили школьной раввинской заправки, исключая апостола Павла и, может быть, Варнавы, и таким образом избегли ложной и односторонней крайности воззрений; но тем яснее и цельнее была их культурная душа, проникнутая мессианскими чаяниями и от самого рождения воспитываемая со всех сторон самыми разнообразными воздействиями жизни в этом направлении. Когда сошел на них Дух Святой, они всецело сделались Его глашатаями, слушателями, свидетелями. Но они и подготовлены были сделаться таковыми, в их распоряжении каждый миг был полный запас мессианских мыслей, чувств и стремлений. Они мыслили библейски, библейскими образами и изречениями; их чувства были продуктом тысячелетней религиозно-исторической культуры и были не наносными, не внешними, не случайными, а глубоко и древне-традиционными, пережившими тысячи испытаний и опытов, а потому ставшими их природой во всякое время, при всяких внешних обстоятельствах. Когда бы ни услышали они призыв Господа, голос Святого Духа, они были готовы и в состоянии услыхать, истолковать и свидетельствовать его в полном согласии с откровенной волей Божией…

Святой Дух сходил и на язычников, скажут. Да, но и здесь Он находил не каменистую, покрытую наносными валунами, почву. Что могло быть цельнее и пламеннее чувств этих несчастных, столетия изнывавших под гнетом рабов? Что могло быть глубже отчаяния, которое наполняло и поглощало жаждущие Бога души лучших людей? Какая обстановка могла крепче закалить волю человека, как не железная длань, все стирающая в себе, длань Римской несокрушимой власти и установившейся истории? Что могло лучше и крепче дисциплинировать ум с его формальной стороны, как не многочисленные философские и ораторские школы, которыми полна была история Греции и Рима?

Но, однако, это не была культура, направляемая откровением Самого Бога. Она не была, правда, тряпичной, бесхарактерной и наносной; но все же она, по своему содержанию, не давала верного и надежного материала для полного и всестороннего истолкования голоса Святого Духа, присущего верующим. Потому-то в дальнейшей истории мы имеем дело с личными мнениями, и истолкования откровения, хотя и носят в себе след влияния Святого Духа, хотя и веют вдохновением свыше, но вместе с этим привносят и нечто частное, иногда неточное, одностороннее, или даже не совсем согласное с откровением. Это – отдельные отраженные лучи, не выражающие всей чистоты и полноты света Духа Христова, а иногда затемняющие и искажающие его. Их приходится оценивать и разбирать с помощью того же откровения через апостолов, и судьей является уже вселенский голос всей Церкви в ее целом, в лице ее представителей на Соборах.

С дальнейшим распространением христианства благодать Святого Духа падала на более и более неподготовленную природную почву. Полагаться на личное вдохновение стало все более опасным, и историческое Предание понемногу заменяет живой голос Святого Духа, Который говорил так ясно в избранниках Божиих первенствующей Церкви. Это требовалось самой совестью христиан, сознавших свою немощность по духу сравнительно с первыми носителями Христова возрождения. Так христианское воспитание получило исторический характер, подпало под влияние внешнего авторитета Церкви. Как для школы воспитания еще слабых и не установившихся внутренне народов, это было вполне законно и нормально. Закон, детоводитель во Христе, был, есть и будет и в отдельном человеке, и в целых народах…

Но он не должен заменять собой все, а должен лишь воспитывать и вводить затем в жизнь Святого Духа, присущую Церкви… И это, конечно, так бы и было, если бы только Церковь в ее вселенском значении была воспитательницей новых народов. Но, к сожалению, воспитание чисто церковное отступило на второй план, в него стали вноситься национальные односторонние черты и чисто внешняя государственная сила.

Рим внес во вселенское понимание Церковью Христова откровения свои особенности и, присоединив к ним свою чисто государственную культуру и внешнюю силу, стал в этом одностороннем направлении внешним авторитетом властвовать над подпавшими его влиянию народами. Конечно, этот путь не был путем к свободе жизни Святого Духа, к полному возрождению и перерождению воспитываемых народов, к тому, чтобы им быть народами Божиими, носителями и вдохновенными выразителями жизни Христовой… Народы так и остались на пути или внешнего послушания Риму, или внешнего бунта против него.

Русский народ, восприняв вселенское церковное понимание из рук Византии, избег ее власти, как государства и народности, и развивался более самобытно, хотя медленно, в атмосфере церковых идеалов. Внешний авторитет Церкви, в лице ее представителей в России, не будучи чужим и неприятельски-насильственным, или подавляющим по своей высшей культуре, не был так силен и влиятелен, чтобы дисциплинировать народные массы. Но сам народ, сознавая свою духовную слабость, всегда рвался установить этот авторитет и определить, ограничить им себя извне. Отсюда, с одной стороны, у нас слабость внешней церковной дисциплины, а с другой – привязанность народа к внешним традициям и установлениям, к букве и обычаям церковным, даже вопреки центральной власти, как у старообрядцев.

России предстоит воспользоваться своим, уготованным Самим Богом, положением в истории воинствующей Церкви на земле. Она должна создать у себя образование, воспитание и формы жизни в строго вселенском церковном духе, во всей высоте и широте христианских идеалов; она должна возделать из себя почву, где благодать Святого Духа нашла бы все удобства, чтобы произрастить роскошный цвет Христовой жизни, свободу святого вдохновения во Христе. Но эта свобода, эта настоящая жизнь во Христе возможна лишь после продолжительной культуры в строго христианском церковном духе. Только после такой школы возможно существование новозаветного народа Божия…

XVI

Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это… вышел к иудеям…

Ин. 18, 37–38

Мне представляется, что голос Христа и голос Пилата прозвучали где-то в двух противоположных мирах и замерли, ни в чем взаимно не соприкоснувшись, не перелетев бездны, которая их разделяла. Христос говорит, что Он пришел указать истину, привести к ней людей, дать им ее почувствовать, и всякий, кто стремится к ней, придет к Нему, ощутит ее и согласится с Ним. А Пилат на это не то скептически восклицает, не то пытливо спрашивает, не то грустно и мечтательно размышляет: «А что такое истина?!» Христос устремляет свой призыв в сферу бодрой жизни и действительного опыта, возбуждая дух человека к деятельному подвигу: прийти и испытать. Пилат устало направляет свою разочарованную мысль, как притупленную стрелу из ослабленного лука, в пустоту отвлеченного рефлекса, где никакой жизненной цели нет и быть не может. Потому-то на нее и не последовало никакого ответа со стороны Господа.

Теперь часто спрашивают: отчего Христос ограничивается указанием лишь на факты своего пришествия, своего мессианского и божественного достоинства и т. п., а не отвечает на те чисто рассудочные сомнения, которые возникали и возникают по поводу Его в недоверчивой человеческой мысли? Эти сомнения бывают иногда весьма существенными, а между тем в Евангелии они как будто считаются предрешенными. Например, тот же Пилатов вопрос – разве он не важен? Ведь поставленный на метафизическую почву, он совпадает с вопросом: есть ли Бог? и что такое Он? Потому что раз есть Бог, значит, есть и истина, и каков Бог, такова и истина. А разве это не коренной вопрос?

Я думаю, что Евангелие молчит в подобных случаях потому же, почему и Господь ничего не ответил Пилату.

У современных скептиков и у Христа мысленные горизонты совершенно противоположны. Там – горизонт старческого пустого рефлекса; здесь – горизонт молодой, деятельной жизни. Вечерняя заря освещает совсем не то, что восходящее светило, и их лучи нигде не совпадают. Потому-то «важные» вопросы скептиков, подобно тающим в сумерках световым переливам, идут совсем в другую сторону, чем призывающий к дневному труду лучезарный свет Евангелия, и Господь точно их не замечает. И наоборот, Он озаряет ту пробуждающуюся действительность, которой нет уже в пределах власти их погасающих жизненных сил.

Возьмем видоизмененный пилатовский вопрос: есть ли вообще Бог и что такое Он? Нам представляется, что он своей тяжестью чуть ли не колеблет основы всего мира и всей жизни, а на самом деле это – вопрос отживающей души, вопрос совершенно праздный, выхоленный искусственно-тепличной культурой ума. Если мы им мучаемся, то это показывает только, в какой заколдованный круг отвлечений и призраков мы втянули нашу мысль. Ставит ли жизнь этот вопрос? И возможен ли он в ней? Нет. В то время, как больной ум изощряется в сомнениях, действительность свидетельствует, что у каждого живого человека и в каждом живом народа были и есть свои боги и нераздельная с ними истина, и без Бога решительно невозможна и не существует никакая развивающаяся человеческая жизнь. И это без всякого исключения.

В период ослабления жизненных сил образуется привычка к отвлечениям, не имеющим определенного реального содержания. Бог становится лишь самым высшим из таких отвлечений. Это своего рода ярлык, титул, который нужно к кому-нибудь приложить. И однако ум в то же время с тоской замечает, что в черте его кругозора такого предмета как будто уже нет… В молодой жизни ничего подобного не бывает и быть не может. В ней нет условных титулов. В ней все занимает относительное положение по своей действительной силе во взаимной борьбе, и взаимная группировка происходит сама собой. Более значительная сила влияет на жизнь глубже и интенсивнее менее значительных, и дает ей направление, притягивая ее к себе, становясь целью ее движений, являясь ей, как источник истины, как ее бог. И дается ли ей это название, или не дается – все равно: жизнь подчиняется ей, как царствующей в данный момент силе, пока не столкнется с другой силой, которая может ее к себе перетянуть и направить в другую сторону. Тут названия сами собой вытекают из жизни, а не жизнь вызывается названиями, как палочкой волшебника. И как жизнь кипит и меняется, так и названия, даже самые высокие, бегут и клубятся вслед за ней, далекие от того, чтобы коченеть в холодной атмосфере условных отвлечений и леденить оттуда жизнь.

Посмотрите, как в жизни образуются конкретные религиозные представления. Для дикаря бог то, что оказало на него сильное впечатление, что, по его мнению, повлияло, или может повлиять на его судьбу. Тут могут быть и камень, о который он споткнулся, и бурливый поток, разбивший было его челн, и молния, ослепившая его, и бесчисленное множество всякого рода предметов и явлений природы. Они в данный момент властвуют над душой и жизнью темного впечатлительного человека и становятся для него богами. Тут мысль непосредственно наивна: ты сейчас всецело владеешь мной, я поддаюсь твоему влиянию, преклоняюсь перед тобой – значит, ты мой владыка, царь, бог, по крайней мере на сей момент. И я думаю, здесь мысль права, потому что она выражает действительный факт, хотя бы и мгновенный.

Возьмем Библию и другие памятники религиозных представлений. Мы везде найдем, что каждый народ в своих богах выражает свое ощущение действительной силы определенных явлений, или сторон внешней природы, или собственной души. Боги для них были не почетные титулы неизвестных величин, а лишь названия налицо существующих грозных и могучих влияний. Потому-то народны так воевали из-за своих богов, так верили в победу, подаваемую ими, так жестоко и настойчиво приводили побежденных к подножию своих алтарей. Одни несли с собой богов страшной всесокрушающей силы; другие – производительности и сладострастия, иные – красоты. Аврааму открылся духовный, личный Бог, но и Он был для Авраама вполне реальной силой, повеления которой властно звучали в его духе, и которой он в своей жизни самым делом всецело подчинился.

Во всем этом не было ничего искусственного и условного. Народ по тем или другим причинам поддается преобладающему влиянию известной силы или нескольких сил. Он отдается им, верит в их правду и могущество, верит через это в себя и свою правду, работает, цветет, становится историческим народом. Достоевский в «Бесах» устами Шатова говорит, что каждый народ имеет своего бога, и только до тех пор он может быть историческим народом, пока верит в него. Это несомненная правда. Когда, с дальнейшим усложнением исторической жизни народа, влияние природы преломляется в слоях общества и отдельных личностей, и внутренняя жизнь становится многосторонней и дробней, тогда и боги становятся многочисленнее. Они взаимно борются, как и силы природы; влияния их в общем ослабляются; цельность и сила веры в их истину поэтому слабеет, и народ разлагается вместе со своими мельчающими, изолгавшимися и умирающими внутри его богами. Без бога нет живого народа, и во взаимной борьбе побеждают те народы, у которых сильнее боги: один народ во власти сурового чистого бога, другой порабощен силой сладострастия в образе Астарты – ясно, кто кого победит на поле брани, и кто кого обольстит после победы. Борьба народов даже и по приемам была борьба их богов.

Историческая жизнь нигде и никогда не ставила вопроса: есть ли бог? Не ставила его по той простой причине, что всегда предрешала его, имея налицо того или другого бога, или целое семейство их. Когда боги теряли свое властное обаяние, и известный народ разлагался, тогда, правда, являлась возможность вопроса: есть ли бог? Но он тут только показатель рокового момента старчества: в нем говорит никак не энергия мысли, а только наступающее бессилие души – не более. Это не аромат цветущей жизни, а запах разлагающегося трупа. Бередить его, копаться в нем – значит только помогать его дальнейшему разложению. Жизнь в таких случаях выдвигает на сцену истории новые народы, с новыми богами, и костлявые скептики становятся добычей вновь прилетевших мощных орлов.

Что было прежде, то совершается и сейчас. Где есть жизнь, там есть и бог. Какова эта жизнь, и каков этот бог – вопрос иной. Но только где есть энергия, где есть одушевление, там непременно есть влияние мощной, внутренней или внешней, определяющей силы, преклонение перед ней, как перед источником истины, как перед своим богом, и вера в ее победу. Мы можем лицемерно не придавать ей этих титулов, мы можем говорить, что признаем другого бога, или не признаем никакого – но ведь вопрос не в том, что мы признаем или не признаем, а в том, за чем мы жизненно следуем в данный момент. Бог и истина есть конечный пункт жизни, а не конечный пункт теории. Вся происходящая в настоящее время борьба направлений жизни есть борьба тех же самых, в большинстве случаев, богов, которые создавали и прежде историю мира. Борьба ушла внутрь, вышла из пределов национальных, переменились названия, гимны, культ, но сущность осталась та же. И человек и народ, пока он жив и молод, всегда под властью какой-либо силы; и чем больше в нем даров, тем более могущей и высшей силе он отдается, и тем шире и благороднее развертывается его жизнь.

Таким образом, жизнь предлагает только выбор богов, но никогда не ставит вопроса: есть ли бог? Жизнь, пока она жизнь, есть непременно движение; движение непременно уже идет по какому-нибудь направлению; направление, очевидно, определяется какой-либо из существующих сил; эта сила и есть для нее в данный момент ее сила и ее бог. Но жизнь человека и извне и изнутри подвергается влиянию многочисленных сил; возникающие отсюда движения принимают разнообразные направления; эти направления могут быть самые противоположные; через это жизнь постепенно запутывается, источники ее иссякают, и ход ее постепенного развития прекращается… Тогда возникают всякие раздвоения и сомнения; жизнь или разрывается противоположными влияниями – умом, например, следуя одному богу, а волей другому, или, усталая и изжившаяся, не поддается глубоко ни в ту, ни в другую сторону, вибрируя лишь поверхностью, в области легких чувств, рефлекса и сомнений… Так и было всегда в истории человечества. Природные боги под конец не развивали жизни народа, а запутывали ее и приводили к полному расстройству, измельчанию и гибели. Поэтому дух человека всегда нуждался в такой силе, которая регулировали бы все влияния и вела бы жизнь к непрерывному гармоничному развитию.

Христос в удовлетворение этого и принес на землю силу Св. Духа и призывает ощутить ее и отдаться ей. Он свидетельствует, что она ведет к вечной жизни и есть сила божественно-царствующая над всеми доселе господствовавшими среди мира силами, властно гармонирующая их влияние в том, кто отдался ей. Он пришел не для того, чтобы рассуждать с людьми, а для того, чтобы низвести в среду их всемогущую реальную силу, указать на нее и привлечь к ней сердца. Но кому может предлагать Христос свое свидетельство? Кто может Его послушать и за Ним последовать? Конечно, только те, кто от истины, т. е. в ком сохранилось еще настолько энергии духа, чтобы воспринять влияние духа Христова и отпечатлеть его в себе, у кого есть еще инстинкт жизни и жажда ее цельного непрерывного развития, кто жив и бодр. Могут ли отозваться на его призыв те, у кого иссякли жизненные источники, кто уж нечувствителен к воздействию высшей силы, кто не может уже отдаться никакому богу, кто спрашивает свое опустевшее сердце: да и есть ли вообще он? Что могут сделать рассуждения ума, когда отлетела жизнь? Может ли восходящий день воротить потухающую зарю дня прошлого? Мудрое молчание не есть ли в таких случаях самый красноречивый, хотя и безнадежно грустный, ответ на скептические вопросы отживающей культуры? И ее представителям, сумеречным теням, неизбежно погрузиться во тьму, и никому не вернуть их к жизни никакими словами и рассуждениями… А что призвано жить, то откликнется и на молчаливый призыв молодого восходящего солнца и пышно развернется во всей своей красе под могучим потоком его животворной силы.