Текст книги "Две монахини и блудодей"

Без автора
Две монахини и блудодей

«Повесть о том, как Хэ Да-цин оставил после смерти супружескую ленту»

Рассказ пятнадцатый из сборника «Синши хэнъянь».

 
Женщина любая – знаем сами,
В сущности, всего лишь тюк с костями.
 

 
Но посредством нежности и пыла
Нас она всегда с ума сводила.
 

 
И герои попадались в эти
Так хитро расставленные сети.
 

 
Годы незаметно проходили,
Люди становились горстью пыли.
 

Это стихи, сложенные в стародавние времена монахом по прозвищу «Малое Дитя». Он хотел предостеречь людей от опасностей, которые идут следом за распутством и любовною страстью. Впрочем, если уже зашла об этом речь, оговоримся, что распутство и любовь – не одно и то же. Возьмите, к примеру, древнее стихотворение, которое гласит:

 
От одной ее улыбки
Городские рухнут стены,
 

 
А от двух погибнет царство,
Трон обрушится нетленный.
 

 
Поглядите же скорее:
Как улыбка та прелестна!
 

 
Нелегко красу такую
Дважды встретить в Поднебесной.
 

Здесь изображается истинная любовь. А если кто просто-напросто охотится за женщинами, заботясь лишь о числе любовниц, а не о любовном чувстве, то выходит в точности по пословице: «Мешок с известью везде следы оставляет». Разве это любовь? Распутство, и ничего больше!

Любовная страсть бывает различна. Например, Чжан Чан подрисовывал жене брови, а Сыма Сян-жу даже во время болезни жаждал любви своей супруги [1]1
  Чжан Чан – жил во времена династии Хань, славился своим пылким чувством к жене и выражал свою любовь тем, что подкрашивал жене брови. Любовь поэта Сыма Сян-жу к жене Чжо Вэнь-цзюнь (о них см. комментарий к повести «Игрок в облавные шашки») считалась в древности образцом супружеской верности.


[Закрыть]. Некоторые ученые насмехаются и над тем и над другим, но они забывают, что ласка – основа супружеской жизни. А стало быть, супружескую связь, подобную тем, какие мы только что назвали, можно именовать любовью истинной. Бывает и любовь, которую следует назвать «сторонней». Это любовь к изящным наложницам и соблазнительным служанкам. О тех, кто в ее власти, говорят, что они припадают к зеленому нефриту и пунцовому румянцу, что их окружает частокол золотых шпилек [2]2
  Золотая шпилька – одно из названий наложницы.


[Закрыть]. Такой человек способен воздвигнуть парчовый навес длиною в пятьдесят ли [3]3
  В династию Цзинь (III – V вв.) сановники Ши Чун и Ван Кай постоянно хвастались друг перед другом своими богатствами. Ван Кай однажды сделал полог из фиолетового шелка длиной в сорок ли. Но Ши Чун решил перещеголять соперника и построил навес из парчи длиной в пятьдесят ли.


[Закрыть]. Он проводит дни в песнях и танцах, среди ив и вишен. Жизнь его течет под бирюзовой луной и лиловыми облаками и наполнена безмятежным весельем. Этот скакун, как гласит пословица, покрыт не одним седлом. Однако ж разве не бывает на одном стебельке несколько листьев!

Еще один вид любви – это когда расточают улыбки в домах веселья и ищут наслаждений среди «цветов». Здесь сходятся и расходятся подобно облакам на ветру, а чувства вспыхивают и гаснут так же быстро, как сохнет под солнцем роса. Лицо расцвело в улыбке – и уже не жалеют для нее дорогого платка. На придорожных станциях во время долгого пути мы стараемся рассеять унынье и тоску любовными объятиями меж цветов, озаренных сиянием луны. Да, веселые дома не знают нужды в беспутных гостях, но праведный человек постыдится упомянуть о девичьих комнатах. Такую любовь следует называть не иначе как беспутной.

Сеть любовной страсти опасна для любого возраста, и кто запутался в ней, уподобляется дикому зверю. Он готов залезть на стенку, проползти в самую узкую щелку, он отдает свою душу демону: Ради мимолетного наслаждения он становится злодеем и преступником. В нашем мире он идет на казнь, а в загробном царстве его ждет жестокая кара. Такую любовь следует называть злодейской.

Истинная любовь – не то, что «сторонняя», и тем более несравнима с злодейской или беспутной. Но и она способна заманить в ловушку и забрызгать грязью чистое имя. Человек, охваченный любовью, напоминает кумир, с которого соскребли позолоту, а иной раз доходит до такого ослепления, до такого злодейства, что не остановится и перед кощунством. Наш мир полнится молвой о его страшных и позорных поступках, а в подземном царстве растет список его преступлений. Вот почему мы хотим предупредить всех и каждого: проявляйте величайшую осторожность! Поистине верно гласят стихи:

 
Не бери пример с монахов,
Чистым будь пред ликом Будды:
 

 
Добродетельную душу
Не пятнай позором блуда.
 

Рассказывают, что в нынешнюю династию, в годы Сюань-дэ [4]4
  Годы Сюань-дэ – 1426 – 1435.


[Закрыть], жил в Синьганьском уезде, что входит в область Линьцзян провинции Цзянси, один цзяньшэн [5]5
  Цзяньшэн – разновидность первой ученой степени сюцая.


[Закрыть] по имени Хэ Ин-сян или Хэ Да-цин. Он был хорош собою, но нравом отличался крайне легкомысленным и беспутным. В целом свете для него не существовало ничего иного, кроме музыки и женщин. Он был завсегдатаем повсюду, где люди развлекались и веселились, и чувствовал себя как дома «на цветочных улицах и в ивовых переулках». Очень скоро четверть, а не то и треть его богатого состояния была пущена на ветер и утекла между пальцев. Его жена, госпожа Лу, видя такое мотовство, пыталась образумить мужа и не раз горько его укоряла. Но Хэ Да-цин, считая жену женщиной неотесанной, постоянно с нею бранился. В конце концов все эти раздоры опротивели госпоже Лу, и она дала клятву не вмешиваться в жизнь мужа. Запершись с трехлетним сыном Си-эром в своей комнате, она читала священные сутры и постилась, а о муже почти не вспоминала, предоставив ему делать все, что бы он ни надумал.

Как-то раз, во время праздника Цинмин, Хэ Да-цин оделся понаряднее и отправился за город, чтобы, как говорится, притоптать зеленую травку и развлечься. Сунский поэт Чжан Юн написал однажды:

 
Прекраснейшие юноши весной
Идут за город шумною гурьбой.
 

 
Втроем, вдвоем расходятся они,
В беспечности они проводят дни.
 

 
Среди цветов под городской стеной
Прекрасною любуются весной.
 

Хэ Да-цин выбрал место, где было много женщин, и принялся разгуливать взад-вперед, небрежно покачиваясь на ходу. Своим изысканным и независимым видом он рассчитывал привлечь внимание какой-нибудь красотки, а потом познакомиться с нею поближе. Но никто не обращал на него ни малейшего внимания, и мало-помалу радостное возбуждение его угасло. Понуро поплелся он в ближнюю харчевню выпить вина. Он поднялся на второй этаж и выбрал место у окна, выходившего на улицу. Слуга принес вина и закусок, Да-цин облокотился на подоконник и стал потягивать питье, бросая взгляды на прохожих. После двух или трех чарок он захмелел. Спустившись вниз, он расплатился и пошел куда глаза глядят.

Дело было в средине дня. Винные пары не улетучивались, а от долгой ходьбы пересохло во рту. Хэ Да-цину захотелось чаю, но ни харчевни, ни чайной лавки поблизости не было. Вдруг сквозь листву деревьев Хэ увидел развевающиеся флажки и услыхал размеренные удары цина [6]6
  Цин – ударный музыкальный инструмент. Представляет собой раму с подвешенными к ней каменными или металлическими пластинами, по которым бьют билом.


[Закрыть]. Он понял, что перед ним буддийский храм, обрадовался и поспешил вперед. Раздвигая ветви, он прошел сквозь лесок, и перед его взором предстали просторные строения, обнесенные белой стеной. Стена прерывалась обращенными к югу воротами, перед которыми росло с десяток плакучих ив. Над воротами – доска с золотою надписью: «Обитель Отрешения от мирской суеты».

– Давно я слышу, что в этом монастыре прелестные монахини, но до сих пор не было случая взглянуть на них собственными глазами. Вот уж никак не думал, что случай представится именно сегодня, – промолвил Да-цин, обращаясь к самому себе.

Он отряхнул платье, поправил на голове шляпу и вошел в ворота. К востоку тянулась дорожка, вымощенная камешками величиною с голубиное яйцо. По обеим ее сторонам выстроились ивы и вязы, они сообщали этому дворику таинственную прелесть. Еще несколько шагов, и Хэ Да-цин приблизился к следующим воротам. За ними было здание, состоявшее из трех небольших залов. В среднем зале высилось изваяние божества Вэй-то [7]7
  Вэй-то – буддийское божество, один из загробных владык, хранитель буддийских канонов.


[Закрыть]. Перед зданием росли высокие, чуть ли не до самого неба сосны и кипарисы, меж их ветвями щебетали птицы. Позади изваяния была дверь, а за дверью уходила в сторону дорожка. Да-цин пошел по дорожке и оказался перед высоким строением. Створки дверей, украшенных диковинной резьбою, были плотно затворены. Да-цин тихонько постучал. Двери со скрипом приоткрылись, и на пороге появилась девочка-послушница с косичками, опрятно одетая, в черном халате, подпоясанная шелковым шнуром. Послушница поздоровалась с Да-цином, и тот, ответив на приветствие, переступил порог. Он находился в разгороженной на три зала молельне, не слишком большой, но достаточно высокой. Посредине сверкали позолотою величественные изображения трех будд. Хэ Да-цин склонился перед богами, а потом сказал:

– Передай настоятельнице, что пришел гость.

– Присядьте, господин, я сейчас доложу, – ответила послушница и вышла.

Скоро в зале появилась молодая, не старше лет двадцати, монахиня с белым, точно светлая яшма, лицом, очень красивая и изящная. Она поклонилась гостю, и Хэ Да-цин поспешил ответить поклоном на поклон. Он пристально взглянул на девушку, и душа его затрепетала. Тут же принялся он томно моргать глазами и бросать нежные взоры, чтобы приобрести расположение прекрасной монахини. Голова его ушла в плечи, он словно бы весь обмяк и сделался похож на сгусток вынутого из котла рисового отстоя.

Они сели. Да-цин подумал: «Весь день я сегодня проходил понапрасну и ничего подходящего не встретил. Кто бы мог подумать, что здесь скрывается такая красотка. Но чтобы с нею поладить, надо запастись терпением. Не беда! Рано или поздно, но она попадется ко мне на крючок!»

Волокита уже перебирал план за планом, даже не догадываясь, что в точности те же мысли занимали и монахиню. В монастырях существовало общее правило: если в обители появлялся мужчина, его встречала только старая монахиня-настоятельница, а молодые монахини, точно невесты на выданье, всегда сидели взаперти, в дальних комнатах, и редко показывались на людях, – разве что приедут их близкие знакомые или родичи. Если настоятельница захворает или уедет, монахини вообще посетителей не принимают. Если же вдруг прибудет кто-нибудь особенно влиятельный и настаивает на свидании с молодой монахиней, она выходит лишь после долгих и неотступных просьб. Почему же теперь красавица монахиня так смело и так скоро вышла к Хэ Да-цину? А все дело в том, что Будду она чтила лишь на словах, душою же была привержена к радостям и удовольствиям. Как говорится, она любила ветер и луну [8]8
  Поэтический образ: означает влечение людей к земным удовольствиям.


[Закрыть] и ненавидела холодное одиночество. Монашеская жизнь была ей отвратительна. Когда Хэ Да-цин вошел в молельню, она увидела его в дверную скважину. Статный мужчина сразу же ей приглянулся, потому она и не заставила себя ждать. Взоры гостя притягивали ее, словно магнит иголку.

– Как ваша уважаемая фамилия, господин, как ваше драгоценное прозвище? Откуда вы родом, что при-вело вас в нашу скромную обитель? – спросила монахиня с зазывною улыбкой.

– Меня зовут Хэ Да-цин, живу я в городе. Я вышел погулять и забрел сюда случайно. Но я давно слышу о непорочной добродетели дочерей Будды и хочу засвидетельствовать им свое уважение.

– Мы темные и неразумные, живем всегда в уединении, вдали от людей. Ваш приход для нас незаслуженная радость. Пожалуйста, пройдемте со мной в трапезную и выпьем чаю, а то здесь все время снуют люди,

Приглашение пройти во внутренние покои кое-что обещало. Обрадованный Да-цин поднялся и направился следом за монахиней. Они миновали несколько комнат, полукруглую галерею и очутились в открытой с одной стороны зале, тоже разделенной натрое. Зала была убрана чисто и не без изящества; ее окаймляла низкая изгородь с перилами, а за изгородью росли два утуна и бамбук. Повсюду были цветы, они ярко сверкали в лучах солнца и испускали сладостный аромат. Посредине залы стояла картина, изображавшая богиню милосердия Гуань-инь. В медных курильницах старинной работы дымились дорогие благовония. У стены на полу лежал круглый молитвенный коврик из камыша. Слева виднелись четыре запертые шкафа ярко-красного цвета: там, вероятно, хранились свитки священных буддийских книг. В правой части залы – вход туда закрывала ширма – Хэ Да-цин увидел тунбоский столик [9]9
  Тунбо – местность в провинции Хэнань, славящаяся своими изделиями из дерева.


[Закрыть] и невысокие стулья на гнутых ножках. У правой стены стояла пятнистого бамбука кушетка, а над нею висел древний цинь; лак на нем потрескался от времени. На столе – чистый, без единой пылинки письменный прибор превосходной работы и несколько свитков. Хэ Да-цин развернул один из них. Мелкие золотые иероглифы прописного почерка напоминали о кисти известного юаньского каллиграфа Чжао Сун-сюэ. В конце свитка – дата, а ниже подпись: «Начертано в благоговении ученицею Кун-чжао – Отблеск Пустоты»,

– Кто эта Кун-чжао? – спросил гость.

– Это мое ничтожное имя, – ответила монахиня.

Да-цин залюбовался свитком и на все лады принялся его расхваливать. Они сели за стол друг против друга, и послушница наполнила чашки чаем.

Кун-чжао поднесла чай гостю. Да-цин успел заметить, что пальчики у хозяйки ослепительно белые и необыкновенно изящные. Он взял чашку, отхлебнул чаю и воскликнул:

– О, какой дивный напиток!

Есть стихи, воспевающие чай, который заваривал волшебник Люй Дун-бинь [10]10
  Люй Дун-бинъ – один из восьми даосских святых, покровитель магии, а также различных ремесел.


[Закрыть]. Вот они:

 
Напиток божественный – равного нет –
Пьем в стужу ли, в полдень ли жаркий.
 

 
Монахи давно разгадали секрет
Особенной этой заварки.
 

 
За речкой, за чащей найдешь невзначай
Растущий в укромных урочищах чай.
 

 
Заваришь – он светится, как небосвод,
Чаинка-другая порою мелькнет.
 

 
А чаша изящна и неглубока,
И пар благовонный летит в облака.
 

 
Глоток отхлебнешь – забываешь про сон,
Ты отдан неведомым силам.
 

 
И бодрости ток от второго глотка
Легко заструится по жилам.
 

 
Нельзя его корень с собой унести,
Он в городе людном не станет расти.
 

– Сколько человек живет в вашей обители? – спросил Да-цин.

– Вместе с настоятельницей всего четверо, – отвечала монахиня. – Наша настоятельница в преклонных годах, все время болеет, и я, как видите, ее заменяю. – Она указала на девочку. – А это наша ученица. Она вместе с подругою разучивает псалмы.

– Давно вы ушли из семьи? [11]11
  Уйти из семьи – означает стать монахом.


[Закрыть]

– Мне было семь лет, когда умер отец и меня отправили к Вратам Пустоты [12]12
  Врата Пустоты – образное название буддийского храма.


[Закрыть]. И вот уже двенадцать лет, как я здесь.

– Значит, вам исполнилось девятнадцать весен! Какой прекрасный возраст! Но скажите, как вы сносите монастырское уединенье?

– О господин, что вы говорите! Ведь уйти в монастырь несравненно лучше, чем оставаться в суетном мире.

– Откуда же вы знаете, что монастырская жизнь лучше мирской?

– Тех, кто удалился от мирской суеты, не тревожат пустые заботы, не обременяют дети. Целыми днями мы читаем сутры, служим молебны Будде, воскуряем благовония или же завариваем чай. Когда притомимся, засыпаем под бумажным пологом, пробудимся от сна – играем на цине. Нет, мы живем спокойно и поистине свободно.

– Но чтобы Хорошо играть на цине, необходимо почаще советоваться со сведущим в музыке человеком, который бы мог оценить вашу игру! И когда спишь под бумажным пологом, может явиться демон и напугать до полусмерти, если только нет рядом человека, который бы вас разбудил.

– О господин, даже если бы демон напугал меня до самой смерти, никто не стал бы жертвовать жизнью ради меня! – засмеялась Кун-чжао, поняв намек сластолюбца.

– Убей он хоть десять тысяч человек – мне это безразлично! Но о вас и ваших высоких достоинствах я бы очень горевал.

За игривою беседою им начинало казаться, что они знакомы уже давным-давно.

– Очень вкусный чай! – сказал Да-цин. – Нельзя ли приготовить еще чайник?

И снова монахиня поняла намек и отослала послушницу заваривать чай.

– А где ваша спальня? Что это за бумажный полог, про который вы говорили? Любопытно на него взглянуть, – промолвил гость.

Тут в сердце у монахини загорелась страсть, сдержать которую она уже не могла.

– Ничего особенного в нем нет, не стоит и смотреть, – отвечала она, но сама поднялась с места.

Да-цин обнял ее, и уста их слились, изобразив и составив иероглиф «люй» – «два рта, соединенных вместе». Монахиня повела гостя за собой. Она легонько толкнула заднюю стенку. За нею оказалась комната, убранная еще старательнее, чем трапезная. Это и была спальня Кун-чжао. Но Да-цин не стал ее разглядывать. Они снова обнялись и устремились прямо к пологу.

Об этом сложена песенка под названием «Маленькая монашка». Вот она:

 
В обители монахиня жила,
Томилась, одиночество кляла.
 

 
Но как-то раз в один из мирных дней
Случайный путник постучался к ней.
 

 
Любовной страстью воспылали вмиг,
Бороться с ней не мог никто из них.
 

 
Беседа их недолгою была,
Она к деяньям дивным привела.
 

Новоявленные любовники совсем забыли про послушницу и, когда она отворила дверь, вскочили в смятении. Но девочка молча поставила чай на стол и вышла, прикрывая рукою рот, чтобы не рассмеяться.

Стемнело, и Кун-чжао зажгла лампу. Потом она подала вино, фрукты и овощи. Любовники сели за стол друг против друга. Но монахиня была в тревоге. Она боялась, как бы послушница не разболтала о том, что видела, и решила пригласить девочку и ее подругу к столу.

– Мы здесь блюдем пост, а гостя не ждали, и ничего мясного у нас нет. Простите за жалкое угощение, – сказала хозяйка.

– О, не надо так говорить, ваши извинения меня смущают! Кроме вашего расположения и доброты ваших учениц, мне не надо ничего! – воскликнул гость.

Все четверо принялись за еду и питье. Чарка сменяла чарку, и они быстро захмелели. Да-цин поднялся со своего места и, пошатываясь, подошел к Кун-чжао. Отхлебнув глоток из своей чарки, он обвил рукою шею монахини и поднес вино к ее губам.

Кун-чжао осушила чарку до дна и совсем опьянела. Видя ее слабость, послушницы хотели выйти, но Кун-чжао удержала их.

– Нет, нет, мы были вместе и будем вместе. Я вас никуда не отпущу.

Девочки стыдливо прикрыли лица рукавом халата. Да-цин обнял обеих по очереди и, отведя рукав, крепко поцеловал. В этот миг для юных послушниц распахнулись врата любви, и чувство стеснения перед наставницею исчезло. Сбившись в тесный кружок, все продолжали пить, пока хмель окончательно не затуманил им голову. Потом все легли на кровать и стали обниматься, прижимаясь друг к другу так крепко, словно их склеили липким лаком. Хэ Да-цин взялся за дело и исполнял привычные свои обязанности с таким усердием и старанием, что Кун-чжао, впервые вкушавшая плоды любви, жалела лишь о том, что они не вдвоем в постели.

Наступило утро. Кун-чжао позвала прислужника, который воскурял благовония в храме, и дала ему три цяня серебром: она хотела подкупить его и задобрить, чтобы он никому и ни о чем не рассказывал. Потом она дала ему еще денег и велела купить вина, рыбы, мяса и овощей.

Обычно прислужнику за целый день доставалась лишь чашка-другая похлебки да тарелка крошеных овощей. Вкуса настоящей еды он даже и не знал. Он был уже стар, слаб телом, глух и подслеповат, ноги его двигались медленно и с трудом. Но теперь, получив три цяня и деньги на вино и мясо, он словно преобразился. Взор сделался острее, руки проворнее, тело стало крепкое, как у тигра, и он громадными прыжками помчался на рынок. Не прошло и двух часов, как он вернулся с покупками, и угощение уже стояло перед гостем. Но это к нашему рассказу прямого отношения не имеет.

Кроме Кун-чжао, которая занимала восточную половину обители, в монастыре жила еще одна монахиня. Звали ее Цзин-чжэнь, что значит Истина Безмолвия, но нрава она была не менее ветреного. Ее покои находились на западной стороне. При ней состояли послушница и прислужник, смотревший за курильницами. Несколько дней подряд прислужник замечал, что в восточные ворота то и дело проносят вино и разные кушанья. Он доложил об этом Цзин-чжэнь, и та мигом догадалась, что Кун-чжао веселится непристойным для монахини образом. Однажды, оставив в своих покоях послушницу, она направилась к Кун-чжао. Едва подошла она к дверям, как они распахнулись, и на пороге появился прислужник с большим чайником для вина и пустой корзиной.

– Что угодно наставнице? – осведомился он.

– Я пришла поговорить с твоей хозяйкой.

– Сейчас я ей доложу.

– Мне все известно, – остановила его Цзин-чжэнь. – Докладывать незачем.

Увидев, что они попались, служка покраснел и не осмелился возразить ни единым словом. Он молча запер двери и двинулся следом за Цзин-чжэнь, но когда они приблизились к спальне Кун-чжао, громко крикнул:

– Пришла наставница с западного двора!

Кун-чжао сперва растерялась, услыхав возглас прислужника, но тут же и опомнилась. Она велела Да-цину спрятаться за ширмой и поспешила навстречу гостье.

– Хорошее ты нашла себе занятие, нечего сказать! – воскликнула Цзин-чжэнь. – Ты осквернила наш храм! Мне придется свести тебя в сельскую управу!

И она потянула Кун-чжао за рукав.

От страха лицо Кун-чжао покрылось пятнами, сердце застучало словно железный молот. Она не могла вымолвить и двух слов, ноги ее не слушались, колени подгибались. Довольная действием, которое произвела ее угроза, Цзин-чжэнь громко рассмеялась.

– Не бойся, я шучу. Но если у тебя и на самом деле поселился гость, несправедливо скрывать его от меня и пользоваться всеми радостями и удовольствиями одной! Покажи-ка его скорее!

Кун-чжао успокоилась и велела Да-цину выйти.

Цзин-чжэнь была на редкость хороша собою, и ее очарование пленяло всех, кто бы ее ни увидал. На вид ей можно было дать лет двадцать или немного побольше. Она была старше Кун-чжао, но своею прелестью намного ее превосходила.

– Где вы живете? – спросил Да-цин.

– В этой же обители, только на западном дворе, – в двух шагах отсюда.

– Я этого не знал и лишь потому не побывал у вас, чтобы засвидетельствовать свое уважение.

Они долго беседовали, и Цзин-чжэнь была совершенно покорена красотой Да-цина и его обращением, непринужденным и вместе с тем изысканным.

– Подумать только, какие прекрасные бывают в Поднебесной мужчины, – вздохнула она. – И за что тебе такое счастье, сестрица?

– Не завидуй мне, – сказала Кун-чжао. – Раз у нас нет еще одного друга, будем делить радости на двоих.

– О! Доброта твоя безмерна! Если ты так решила, я прошу сегодня же вечером посетить мое скромное жилище, – сказала Цзин-чжэнь и стала прощаться.

Возвратившись к себе, она тут же приготовила угощение и села в ожидании гостей. Скоро они появились, держась за руки. Послушница встречала их у входа.

Войдя в ворота, Да-цин увидал галерею и прихотливо извивавшиеся дорожки, обсаженные цветами. Дом Цзин-чжэнь, разделенный на три залы, отличался еще большим изяществом, чем покои Кун-чжао.

 
Прекрасны очертанья галерей.
Стоят, как стража, сосны у дверей.
 

 
Высоко к небу тянется бамбук.
И колокольцев так приятен звук.
 

 
Лучи, играя, льются с высоты
На яркие, на свежие цветы.
 

 
Своим чудесным запахом сандал
Страницы книг и струны пропитал.
 

 
А тени гор ложатся у окна,
И тонкая циновка холодна.
 

Когда Цзин-чжэнь увидела Да-цина, великое ликование наполнило ее душу. Не теряя времени, она пригласила гостей к столу. Появился чай, за ним вино и закуски. Кун-чжао посадила Хэ Да-цина рядом с подругою, а сама села напротив. Сбоку поместилась послушница. Чарка следовала за чаркой; они потеряли счет времени. Хэ Да-цин обнял Цзин-чжэнь и привлек ее к себе на колени, затем, усадив рядом с собою Кун-чжао, он обнял ее за шею и принялся ласкать. При виде этого юная послушница покраснела, уши ее зарделись, а в сердце зашевелилось странное беспокойство. Наступили сумерки, и Кун-чжао поднялась.

– Ну, жених, не подведи сваху. Завтра приду вас поздравить.

Она спросила фонарь и удалилась. Послушница велела служке запереть двери, а сама вернулась, чтобы прибрать комнату и подать монахине и гостю воды для омовения. Хэ Да-цин поднял Цзин-чжэнь на руки и отнес на ложе. Они сбросили одежды и скользнули под одеяло. Проснулись они лишь поздним утром.

С этого дня обе монахини подкупали своих служек и делили любовные радости с гостем поочередно. Сила страсти Да-цина была безмерна. Он был так счастлив, что даже забыл о семье. Прошло, однако же, месяца два, и Да-цин ощутил недомогание и усталость. Он начал подумывать о том, чтобы вернуться домой, но молодые монахини, вкусившие сладость любви, ни за что его не отпускали. Много раз Да-цин со слезами молил Кун-чжао:

– Вы щедро одарили меня своею сладостной любовью, и теперь мне до крайности трудно с вами расстаться. Но я живу у вас уже больше двух месяцев, а дома никто не знает, что со мною сталось. Конечно, они очень тревожатся. Я только повидаю свою жену и сына и через четыре, самое большее пять дней вернусь. Неужели вы мне не верите?

– Ну что ж, в таком случае мы устроим сегодня проводы, а завтра ступайте. Но только, пожалуйста, не обманите нас!

– Разве могу я забыть вашу доброту и те дни, которые я с вами провел! – воскликнул Да-цин.

Кун-чжао немедленно направилась к подруге и рассказала ей о решении Да-цина.

– Клятвам его я верю, и все-таки он уйдет и может больше не вернуться.

– Как так? – удивилась Кун-чжао.

– А вот как! Кто не залюбуется на такого красавца, с таким тонким и изящным обращением? Да и сам он ветреник, каких мало, а веселые места попадаются на каждом шагу. Встретит он красотку, вспыхнет любовью и – прощай Да-цин! Выходит, что он хоть и обещал вернуться, а ждать можно совсем иного.

– Что же нам делать?

– Не тревожься! Мы без веревок опутаем нашего Да-цина по рукам и по ногам, и он волей-неволей останется с нами.

– Что ты надумала? – с любопытством спросила Кун-чжао.

Подруга вытянула руку, загнула два пальца и принялась объяснять:

– Сегодня за прощальным ужином мы его подпоим, а когда он захмелеет, обреем его, и тогда уж ему от нас не уйти! Вдобавок лицом он похож на женщину – мы нарядим его в наши платья, и тогда даже сам Бодисатва не догадается, кто он такой. А нам только этого и надо – мы будем вкушать радость и веселье, ни о чем не беспокоясь, – сказала Цзин-чжэнь.

– Твоей ловкости мне, видно, никогда не достигнуть, – сказала восхищенная Кун-чжао.

Вечером Цзин-чжэнь приказала послушнице присматривать за домом, а сама отправилась к Кун-чжао.

– Ведь мы жили так счастливо, почему же вы покидаете нас с такою поспешностью? Вы совершенно к нам равнодушны! – сказала она Да-цину.

– Нет, не равнодушие уводит меня от вас, а то, что я так давно не был дома и моя семья, наверное, в величайшей тревоге. Но через несколько дней я вернусь к вам снова. Разве можно забыть о вашей доброте и оставить вас на долгий срок? – воскликнул Хэ Да-цин.

– Если моя подруга согласилась, то и я спорить не стану. Но поверим мы вам только тогда, когда вы вернетесь, и вернетесь в срок.

– Так оно и будет, можете не сомневаться!

Тут появилось угощение, и все сели за стол.

– Нынче вечер прощания и разлуки, и поэтому не грешно выпить побольше, – сказала Цзин-чжэнь.

– О, конечно, конечно! – поддержала ее Кун-чжао.

Обе принялись усердно потчевать Да-цина. К третьему удару барабана он совсем охмелел и уже ничего не соображал. Цзин-чжэнь сняла с него платок, а Кун-чжао взялась за бритву, и скоро на голове у гуляки не осталось ни волоска. Монахини вдвоем отнесли его на постель, а потом и сами разошлись по своим спальням.

Утром, открывши глаза, Хэ Да-цин увидел, что рядом с ним в постели лежит Кун-чжао. Он перевернулся с одного бока на другой и вдруг почувствовал, что голова как-то непривычно скользит по подушке. Он ощупал голову рукою – она была гладкая, как тыква. В испуге он подскочил на кровати и закричал:

– Что это случилось со мною?

Кун-чжао проснулась и сказала ему так:

– Не пугайтесь! Когда мы убедились, что намерение ваше твердо и неизменно, мы поняли, что не перенесем разлуки, и только потому отважились на этот дерзкий и злой поступок. Ведь иного средства удержать дорогого гостя у нас нет. А теперь мы хотим одеть вас монахиней, чтобы вы всегда доставляли нам радость.

Кун-чжао прильнула к нему с величайшею нежностью. Ее страстные слова, сулившие новые, еще более сладостные ласки, вскружили Да-цину голову, и он промолвил нерешительно:

– Вы сыграли надо мною злую шутку, пусть даже и. из добрых побуждений. Как я теперь покажусь па глаза людям?

– Волосы быстро отрастут, ждать придется недолго.

Да-цину пришлось уступить. Он переоделся монахиней и продолжал жить в обители, день и ночь предаваясь любовным утехам. Кун-чжао и Цзин-чжэнь не давали ему ни отдыха, ни поблажки, а вскоре к пим присоединились и две юные послушницы Кун-чжао.

 
Порой Кун-чжао с юношей была,
Порой Цзин-чжэнь его к себе звала.
 

 
Порой, дневные завершив дела,
Они все вместе шли из-за стола.
 

 
Вонзились в ствол два острых топора,
Но дерево стоит, как и вчера.
 

 
A воину – пусть он в бою неплох –
Легко ли биться против четырех?!
 

 
Почти погасла лампа, но на миг
Последний яркий пламень в ней возник.
 

 
Уже почти что пуст часов сосуд,
Но капли редкие еще текут.
 

 
Как будто им дано восстановить
Часов и дней разорванную нить…
 

 
Будь из железа наш любитель жен –
Ведь и тогда расплавился бы он.
 

 
Неутомим, он долго все сносил
И наконец совсем лишился сил.
 

Да-цин начал хиреть, но никто даже замечать не хотел его недуга. В первое время, когда Хэ Да-цин пытался отказываться от любовных забав, монахиням казалось, будто он просто-напросто увиливает от главной своей обязанности. Вскоре, однако ж, он до того ослабел, что подолгу не мог подняться с постели и тут они не на шутку встревожились. Сперва они хотели отправить его домой, но волосы у Да-цина еще не отросли, а монахини боялись, как бы родня гулящего, узнав правду, не обратилась в суд. Тогда им несдобровать, да и самой обители, пожалуй, грозит бесславный конец. Но и оставлять больного нельзя! Что, если случится непоправимое и он умрет – мертвое тело ведь никуда не спрячешь! Дознаются местные власти, все обнаружится, и беды не миновать. Даже лекаря пригласить и то опасно. Оставалось лишь одно – послать служку к врачу, чтобы он рассказал о болезни, спросил совета и купил лекарств. Дни и ночи монахини настаивали целебные травы и выхаживали больного в надежде, что он поправится. Но было уже поздно: Да-цину становилось все хуже, он уже едва дышал.

– Что делать? Что делать? Ведь он кончается! – восклицала в смятении Кун-чжао.

– Ничего! – ответила ее подруга, подумав. – Скажем служке, чтобы он купил несколько даней извести. Когда Да-цин умрет, мы собственными руками обрядим его в монашеское платье и положим в гроб. А гроб у нас уже есть – тот, что приготовлен для настоятельницы. Вместе с прислужниками и послушницами мы отнесем тело в дальний конец сада, выроем яму поглубже, а гроб засыплем известью. Так схороним, что ни добрые духи, ни злые бесы не отыщут!

В тот самый день Хэ Да-цин лежал в комнате Кун-чжао. Он вспомнил свой дом и горько заплакал при мысли, что умирает вдали от родных.

– Не огорчайтесь, господин! – пыталась утешить его Кун-чжао, отирая слезы, которые катились из его глаз. – Вы скоро поправитесь.

– Случай свел меня с вами. Я думал, что счастье будет сопутствовать нам вечно, но судьба безжалостна, и, как ни горько, нам приходится расстаться на полпути. С тобою первой вкусил я любовь в этой обители и потому именно тебя хочу просить о помощи. Это очень важно для меня, не отвергай же мою просьбу.

– Говорите, господин, разве я смогу вам отказать! – воскликнула Кун-чжао.

Хэ Да-цин вытащил из-под подушки ленту. Она была двухцветная – половина изумрудная, как оперение попугая, половина желтоватая, словно кошачья шкурка. Это цвета уточек-неразлучниц – символа супружеской верности. Да-цин протянул ленту монахине и, глотая слезы, промолвил: