Текст книги "Замужество Сильвии"

– Я ничего не знала об этом! – снова воскликнула она.

И я убедилась потом, что это была правда. Мне было трудно представить себе, чтобы, живя в наше время, можно было стоять так далеко от действительности. В тех мужчинах и женщинах, с которыми ей приходилось встречаться, Сильвия разбиралась с необычайной проницательностью. Но для нее существовало только два сорта людей – люди ее круга и их слуги – негры. Целый полк родичей ревниво охранял ее от знакомства с другим миром, и, если случайно какой-нибудь опасный факт проникал за семейные заграждения, у них всегда были наготове освященные традицией формулы, чтобы лишить его всякого значения.

– Но теперь, – продолжала Сильвия, – у меня есть деньги, и я могу помогать. Поэтому я не имею права оставаться в прежнем неведении. Вы должны указать нам путь, мне и моему мужу. Я уверена, что он тоже не знает, чем тут можно помочь.

Я обещала сделать все, что будет в моих силах. Ее помощь будет неоценима не только благодаря деньгам, которые она сможет дать, но главным образом благодаря блеску и влиянию ее имени. Она привлечет внимание общества ко всякому делу, за которое возьмется.

Я объяснила ей методы работы и цели нашего комитета по охране детского труда. Мы добиваемся издания новых законов, мы осаждаем всевозможных должностных лиц и настаиваем, чтобы они следили за исполнением уже существующих законов. Но главная наша задача – популяризировать этот вопрос, внушить обществу, какое негативное для общества значение имеет тот факт, что новое поколение растет без образования и тупеет от преждевременной непосильной работы. Тут-то она и могла оказать нам большую поддержку. Пусть она собственными глазами убедится в том, что все это правда, а затем пусть выступит зимой перед законодательной комиссией в защиту нашего нового законопроекта.

При этих словах она испуганно посмотрела на меня. Ее понятия о том, как делают добро в этом мире, можно было назвать по меньшей мере устарелыми. Она считала, что для этого достаточно посещать бедных и раздавать милостыню. Она знала о современных способах борьбы с социальным злом не больше, чем о современных болезнях.

– Но ведь я же не сумею произнести речь! – воскликнула она.

– Почему? – спросила я.

– Я никогда даже не помышляла об этом. Я слишком мало знаю.

– Но вы можете научиться.

– Я привыкла думать, что только мужчины способны на такую работу.

– Мы дали возможность мужчинам проявить себя, но они-то как раз и создали это зло. Кто же, если не женщины, позаботятся теперь о детях?

С минуту она молчала в нерешительности, затем сказала:

– Боюсь, что вы станете смеяться надо мной.

– Нет, нет, – пообещала я, но, взглянув на нее, я догадалась: – Вы хотите сказать мне, что место женщины – у семейного очага?

– Так думали по крайней мере у нас, в округе Кассельмен, – ответила она, невольно улыбаясь.

– Но вы видите, что детей отрывают от семейного очага, – возразила я. – Они вернутся назад только тогда, если мы, женщины, пойдем за ними и приведем их обратно.

Вдруг она засмеялась тем веселым ясным смехом, который много лет согревал меня потом, словно апрельское солнце.

– Несколько лет назад кто-то произнес в нашем штате суфражистскую речь. О, если бы вы видели, в какой ужас пришли мои родные. Тетя Ненни – она жена епископа Чайльтона – уверяла, что ничего ужаснее не случалось с тех пор, как Джеферсона Дэвиса заковали в кандалы. Она не переставала говорить об этом целыми днями и кончила тем, что поднялась к себе наверх и заперлась там. Ее младшие дети, вернувшись из школы, стали спрашивать, где их мама. Никто не знал этого. Скоро явился повар и спросил: «Что прикажете подавать к обеду, мистер Базиль? Я был наверху у миссис Ненни, но она сказала, чтобы я убирался и не надоедал ей – она занята». Приехали гости, и началось великое смятение, ибо никто не знал, что делать, а тетя Ненни продолжала сидеть взаперти. Наконец наступил час обеда, и все собрались к столу. Дворецкий отправился наверх и, вернувшись, передал ее приказ есть, что найдется, позаботиться о гостях, а затем отправиться на молитвенное собрание: ее же пусть оставят в покое – она пишет письмо в «Ведомости» Кассельменского округа об обязанностях женщины как хранительницы домашнего очага.

С этого началось мое знакомство с Кассельменским округом. Мне не скоро пришлось побывать там, но я быстро познакомилась с его обитателями по рассказам Сильвии. Ее рассказы были похожи на смешные и трагические анекдоты, дикие и невероятные, напоминавшие мне полуварварские времена. Обе мы часто смеялись, когда она поверяла мне свою семейную хронику, но иногда глаза ее вдруг становились задумчивыми, и веселье умолкало. Вскоре я убедилась, что моя Сильвия скучает по дому. В течение всего нашего знакомства она неизменно считала своим родным домом Кассельмен Холл. Все ее убеждения исходили оттуда, и туда же устремлялись ее новые мысли.

Мы поговорили немного о суфражизме, и я рассказала ей, как живут женщины на уединенных фермах, как они жертвуют своей молодостью и здоровьем, помогая мужьям бороться за существование, однако в барышах они не участвуют и не могут в случае необходимости потребовать у мужей свою долю.

– Но ведь вы не хотели бы, конечно, еще больше облегчить развод? – с ужасом спросила Сильвия.

– Я хочу только, чтобы условия развода сделались справедливее в отношении женщин.

– Но тогда женщины станут требовать его еще чаще. И так уже много разведенных женщин. Папа говорит, что развод грозит обществу еще большими бедствиями, чем социализм.

Она рассказала мне о суфражизме в Англии, где женщины в то время только что начинали бороться открыто. Ведь не стану же я оправдывать то, что они бросают свои дома ради подобных целей? Я с величайшей осторожностью указала ей, что в Англии существуют очень своеобразные условия, обостряющие борьбу. Там, например, до сих пор сохранился нелепый устаревший закон о том, что муж имеет право в некоторых случаях бить свою жену палкой. Разве американская женщина согласилась бы подчиниться подобному закону? Другой закон запрещает женщине требовать развода в случае неверности мужа, если только измена его не сопровождалась жестоким обращением или если он сам не бросил ее. Несомненно, даже отец Сильвии не найдет это справедливым. Я рассказала ей об одном решении, которое незадолго перед тем вынес высший суд в Англии. Суд нашел, что муж, приведший к себе в дом любовницу и заставивший жену прислуживать ей, по смыслу английских законов не может считаться виновным в жестоком обращении. У Сильвии вырвалось восклицание ужаса, и взор ее с недоверием устремился на меня. Тут в голове моей мелькнула мысль о Клэр, и по спине у меня пробежал холодок. Да, этот первый разговор о миссис Дуглас ван Тьювер был во многих отношениях нелегким испытанием для меня.

Я очень быстро обнаружила, что при всем своем детском неведении Сильвия не была заражена предрассудками. Когда вы приводили ей какой-нибудь факт, она не заявляла, что он слишком ужасен, чтобы соответствовать действительности, или что Библия говорит другое, или что об этом даже неприлично знать. И, встретившись с ней в следующий раз, вы тотчас же убеждались, что она ничего не забыла из того, о чем шла речь на предыдущем свидании. Напротив, оказывалось, что она рассмотрела вопрос со всех сторон, глубоко продумала его до мельчайших подробностей и только ждала вас, чтобы вы разрешили ее сомнения. Помню, как во время первой нашей совместной прогулки в автомобиле я говорила себе: «Если эта девочка начнет размышлять, она пойдет далеко. Но ей придется остановиться на полпути ради спокойствия своих близких».

– Вы должны познакомиться с моим мужем, – сказала она и добавила: – Я посмотрю в свою записную книжку. У меня так много всяких обязательств, что я никогда не могу сказать заранее, найдется ли у меня свободная минута.

– Должно быть, вас очень занимает такая жизнь? – осведомилась я.

– Да, вначале все это интересовало меня. Но я начинаю уставать от этих бесконечных выездов. Ведь большей частью я встречаю одних и тех же лиц и заранее знаю, о чем они будут говорить.

Я рассмеялась.

– Вы успели заразиться болезнью общества – скукой.

– Я давно уже познакомилась с ней и ни за что не покинула бы семью, если бы это не было необходимо ради ее блага. Вот почему я завидую такой женщине, как вы…

Я не могла удержаться от смеха. Это было чересчур забавно – миссис Дуглас ван Тьювер завидовала мне!

– В чем дело? – спросила она.

– Меня рассмешила ирония судьбы. Я, знаете ли, вырезала из газеты ваш портрет и вставила его в рамку. Глядя на него, я думала: «Вот самое прелестное личико, какое я видела когда-либо, вот женщина, которая больше всего достойна зависти».

Она улыбнулась, но сразу стала серьезной.

– Я очень рано узнала, что я красива, и мне кажется если бы я утратила свою красоту, то мне, наверно, недоставало бы ее. Однако, с другой стороны, я часто думаю, что красота большое бремя. Это ставит нас в зависимость от внешности. Большая часть красивых женщин, которых я знала, сделали из своей красоты род профессии. У них в жизни только одна цель – блистать и вызывать восхищение.

– А вам разве это не доставляет удовольствия? – спросила я.

– Это суживает жизненные рамки. Мужчины только этого и ждут от нас и бывают недовольны, когда у нас появляются другие интересы.

– Итак, – серьезно произнесла я, – несмотря на вашу красоту и богатство, вы не вполне счастливы.

– О, да! – воскликнула она, невольно выдавая себя больше, чем хотела бы. – Я говорила себе, что буду счастлива, потому что смогу делать очень много добра. Ведь деньгами, наверное, можно исправить много зла. Но теперь я уже не так уверена в этом. Столько разных осложнений вырастает на пути. Только вы соберетесь помочь кому-нибудь, как вам сейчас же укажут, что вы своим вмешательством принесете один только вред.

Она снова остановилась в нерешительности.

– Вы говорите, по-видимому, о благотворительности, – сказала я.

Она посмотрела на меня блестящими глазами.

– Как вы понимаете все с первого слова! – воскликнула она.

– Зная современное общество, легко предвидеть результаты, когда сталкиваешься с известными причинами.

– Я хотела бы, чтобы мне объяснили, почему благотворительность вредна.

– Это будет равносильно лекции о системе заработной платы, – засмеялась я. – Тема чересчур серьезная для беседы во время прогулки.

Мои слова могли показаться ей простой отговоркой. Но в этот момент я сидела закутанная в роскошные меха и каталась в автомобиле в сумерках прелестного осеннего вечера, а когда приходишь в непосредственное соприкосновение с собственностью, мысль об уничтожении ее кажется чем-то несообразным. Между прочим, этим объясняется, по-моему, оппортунизм министров-социалистов, и та же причина заставила меня принять внезапное решение – скрыть от миссис Дуглас ван Тьювер, хотя бы только на этот вечер, что я разведенная жена и митинговый агитатор, проповедующий революцию.

Во время этой первой беседы Сильвия открыла мне многое, сама того не сознавая. Я, например, вполне убедилась, что она вышла за мистера Дугласа ван Тьювера не по любви, иначе она не могла бы в первый же год страдать от скуки и не стала бы искать приложения своих сил в благотворительности.

Она с удовольствием подольше покаталась бы и поболтала со мной, но, к сожалению, была приглашена на обед. Она попросила меня навестить ее, и я обещала зайти к ней утром в назначенный день. Когда автомобиль остановился перед подъездом ее дома, я вспомнила свою первую поездку по городу в экскурсионном фургоне и как я вытаращила глаза, когда руководитель указал нам на этот дворец. Все мы, как один человек, с трепетом подумали о том, какая волшебная жизнь течет за этими массивными дверями, какие неоценимые сокровища хранятся за этими толстыми бронзовыми решетками. И вот теперь хозяйка всего этого великолепия приглашала меня зайти и осмотреть его изнутри.

Она хотела, чтобы шофер отвез меня домой, но я не согласилась на это, боясь, как бы машина не натворила бед на моей улице, кишевшей детьми и ручными тележками. Я вышла из автомобиля и пошла пешком, сердце мое учащенно билось, и вся я горела от волнения. Придя домой, я первым делом взглянула на портрет. Но, Боже, как он изменился! Теперь это не была уже серая газетная фотография, чудесные краски преобразили ее. Я видела перед собой золотые волосы, чудесные рыжевато-карие глаза и нежные щеки, алеющие румянцем юности. Но самое замечательное было то, что портрет говорил. Он говорил с восхитительным, немного тягучим южным акцентом, расспрашивал меня о работе комитета по охране детского труда. И когда я рассказывала ему что-нибудь забавное о моих соседях по квартире, евреях или итальянцах, он рассыпался серебристым смехом и восклицал: «О Господи! Какие чудаки!»

Расставаясь в это утро с портретом, я и представить себе не могла, какое чудо совершится с ним к концу дня.

Я, конечно, понимала, что происходит со мной. Симптомы были чересчур ясны. Лишь только мне удалось убедить себя, что я уже старуха и что мне не осталось в жизни ничего, кроме работы, маленький шутник вдруг прострелил мне сердце одной из своих самых острых золотых стрел. Я испытывала трепет и восхитительные муки восторженной любви. Я жила только мыслью о ней. Двадцать раз в день я подходила к портрету, восклицая вслух: «О, как она прекрасна! Как хороша!»

Не знаю, сумела ли я хоть приблизительно описать ее. Я передала наш первый разговор. Но слова так холодны, так мертвы. Мне все хочется подыскать ей подходящее сравнение в природе. Помню, я наблюдала однажды, как стрекоза освобождалась от куколки. Она была необычайно нежной, зеленой и юной и, уцепившись за ветку, сушила на солнце свои крылышки. Когда чудо превращения окончилось, она замерла на минуту, переливаясь радугой красок, вся трепеща от юного восторга. Вот такую стрекозу напомнила мне Сильвия. Она казалась мне существом из другого мира, незапятнанным грязью действительности, не опаленным ее жаром. Мне буквально становилось жутко при мысли, что здесь, в этой юдоли борьбы и зла, цветет юное существо с такой горячностью, надеждой, трепетом и наивностью стремящееся навстречу жизни. Вот какое впечатление производила Сильвия даже в те моменты, когда слова ее, казалось, говорили обратное. Она могла высказывать самые пошлые и банальные мысли, извлеченные из поучений Леди Ди, но даже тогда в словах ее прорывались горячность и заинтересованность, таившиеся в глубине ее существа.

Однако главная прелесть Сильвии заключалась в том, что она никогда не думала о себе. Даже в те моменты, когда она откровенно говорила о своей красоте и о себе самой, она на самом деле думала о других и о том, как помочь им. Я особенно подчеркиваю это. Мне не хотелось бы чтобы у читателя создалось впечатление, будто я просто подпала под обаяние красивой внешности, а также автомобиля аристократической фамилии. В Сильвии было, разумеется, много аристократизма, да иначе и быть не могло. Но она была бы так же очаровательна в простом коттедже, и это подтвердит дальнейшая история ее жизни.

Итак, я была влюблена. В то время я учила немецкий язык и просидела целый день над двумя строчками Гёте:

 
Тора и Одина знаешь ты верно,
Фрейи ж божественный образ сокрыт от тебя.
 

Помню, как я воскликнула в восторге: «Я знаю ее!» И после этого я про себя стала называть ее «Фрейя божественная». Только одно прозвище понравилось мне еще больше этого. Несколько времени спустя Сильвия рассказала мне о Франке Ширли, о том, как она любила его и как их радужные надежды рассыпались в прах. Он называл ее «Леди Солнышко!» в счастливые времена их любви, и, когда Сильвия повторяла: «Леди Солнышко! Леди Солнышко!» – мне казалось, что я слышу в этих словах отзвук голоса Франка.

В течение нескольких дней после нашего знакомства я поджидала почтальона, и, когда приглашение наконец пришло, я отпросилась в комитете и с трепетом поднялась по мраморным ступеням дворца ван Тьюверов. Лакей-англичанин недоверчиво осмотрел меня с головы до ног. По его чинному виду и выправке я решила, что у себя на родине он, вероятно, состоял при особе какого-нибудь епископа. У меня сохранилось смутное воспоминание о вестибюле с расписными панелями и о двойной лестнице, покрытой белоснежным ковром. Я как-то прочла в газете, что этот ковер соткан одним куском и стоит баснословные деньги. Меня провели в будуар Сильвии, который художник-декоратор, знавший ее внешность, отделал в розовых, белых и золотистых тонах. В этой комнате свободно поместилось бы полдюжины таких квартир, как моя, и солнце широкой волной заливало ее. Из боковой двери вышла Сильвия, протягивая мне обе руки.

Она была искренне рада увидеть меня и тотчас же стала извиняться, что так долго не писала мне. Она была очень занята все это время. Выйдя замуж, она попала в круг людей, чрезвычайно серьезно относившихся к своим светским обязанностям. Это были «праздные богачи», но они трудились, как настоящие рабы, на своем поприще.

– Знаете, – сказала она, когда мы уселись на розовой атласной кушетке и лакей принес нам кофе, – если вы прочтете, что миссис такая-то – «царица общества», не подумайте, что это простая фраза. Она в самом деле чувствует себя царицей, и то же самое думают о ней все остальные люди ее круга. Она с такой торжественностью выполняет все церемонии, словно действительно считает себя помазанницей Божией.

Сильвия рассказала мне несколько приключений из своей жизни. Она обладала острым чувством юмора и, очевидно, искала ему выход. Ей сразу бросались в глаза глупость и претенциозность многих людей, с которыми она сталкивалась в обществе, но все это были такие важные и величественные господа, что она ради мужа не смела обнаружить перед ними свою проницательность.

Она стала рассказывать мне о своих заграничных впечатлениях. Европа не понравилась ей. Сильвия откровенно призналась, что чувствует себя глубокой провинциалкой. В округе Кассельмен всякий иностранец считался подозрительным и темным субъектом, про которого можно было с презрением сказать, что он или скрипач, или оперный певец. Люди, с которыми Сильвию познакомил в Европе ее муж, не внушали никаких сомнений в смысле своего общественного положения, но все же это были иностранцы, и Сильвия никак не могла раскусить, что они собой представляют.

Познакомилась она там, например, с одним молодым человеком, сыном стального короля. Он отличался прекрасной репутацией, писал книги, рисовал картины и так много путешествовал, что знал даже о существовании Кассельменского округа. Он предложил однажды Сильвии показать ей достопримечательности Берлина. Они прокатились по Аллее Победы, причем молодой человек безжалостно высмеивал художественные вкусы кайзера, и наконец остановились перед огромной мраморной колонной, на верху которой высится статуя Победы.

– Обратите внимание на то, что греческая дама находится на высоте ста метров над землей, и туда нет никакой лестницы. По этому поводу в Берлине существует восхитительная острота, что она единственная целомудренная женщина в Берлине.

Я хорошо знала жизнь и поэтому легко читала между строк, когда Сильвия рассказывала мне о своих приключениях. Она казалась мне человеком, который разгуливает вблизи вулкана, не подозревая об опасности, но чует при этом в воздухе легкий запах серы. И я знала, что настанет момент, когда земля разверзнется под ее ногами. В Риме, например, она встретилась с каким-то герцогом, меланхолическим юношей, и пофлиртовала с ним немного со свойственной ей живостью, как делала это со всеми мужчинами. Выйдя замуж, она решила, что может забавляться таким образом сколько ей заблагорассудится. Но молодой итальянец отнесся к этому иначе и шепнул ей слова, имевшие серьезное значение. Это признание так испугало Сильвию, что она бросилась к мужу и рассказала ему все, умоляя его пощадить молодого человека. В ответ на это ей было сказано, что она вела себя предосудительно и одна виновата во всем. Знатные итальянки строги и чопорны, и Сильвии не следовало ожидать, что пылкий молодой герцог поймет ее природную живость.

В каждой стране с ней случалось что-нибудь такое, что приводило ее в глубокое изумление, и мистеру ван Тьюверу то и дело приходилось напоминать своей юной жене о приличиях. Одна из кузин ван Тьювера была замужем во Франции за маркизом, и Сильвия с мужем посетили их замок. Семья была строго католическая, очень древнего происхождения. Один из родственников, высокопоставленный прелат, пригласил гостей осмотреть его собор.

– Вообразите мое изумление, – рассказывала мне Сильвия. – Я думала, что встречу важного почтенного духовного сановника, а вместо этого увидела остроумного светского человека. Слыхали бы вы только, что он говорил мне! Я пришла в восторг от величия и красоты собора и сказала: «Если бы я знала, что здесь так красиво, то приехала бы сюда венчаться». «Вы американка, – возразил он, – так приезжайте в следующий раз». Когда я заметила ему, что я не католичка, он ответил: «Ваша красота – сама по себе религия». И когда я запротестовала, уверяя, что он делает мне слишком много чести, прелат возразил: «Честь будет всецело для церкви». И так как все это меня шокировало, я удостоилась звания провинциалки.

Затем молодые отправились в Лондон, туманный город, «где вы никогда не видите солнца, и если уж оно покажется, то напоминает яйцо всмятку». Там вам приходится учиться есть рыбу с помощью особых ножей, а в обществе вы можете свободно говорить о самках, но ни в коем случае не должны упоминать о своем желудке. Одно из воскресений они провели в Хазелгерсте, замке вдовствующей герцогини Дэнбюри. Ван Тьювер когда-то принимал у себя в Америке ее сына, и теперь герцогиня, ввиду отсутствия старшего сына, желала сама отплатить за оказанное ему гостеприимство. Старая леди сидела за столом, а по обеим сторонам ее восседали на детских креслицах два жирных пуделя, которые ели с золотых подносов. Около одного из пуделей сидел священник, робкий маленький человек, заехавший к ней в гости. Желая показать, что он чувствует себя вполне непринужденно, гость сунул кусочек хлеба сидевшей около него собаке.

– Не смейте кормить моих собак! – набросилась на него старая леди. – Я никому не позволяю кормить своих собак.

Там же Сильвия встретила высокочтимого Реджинальда Эннерсли, младшего сына герцогини, приехавшего домой на каникулы из привилегированной школы. Высокочтимому Реджинальду было двенадцать лет, но он был плохо развит в физическом отношении и очень худ.

– Их скверно кормят там, – объяснила его мать, – да и учат неважно, но зато из этой школы выходят настоящие джентльмены.

– Честное слово, – рассказывала Сильвия, – это был презабавный маленький человечек. Он напоминал мне тех типов, которых часто приходилось видеть в гостиницах на материке. На нем был итонский мундир. Представьте себе костюм взрослого мужчины, у которого отсутствуют полы сюртука и цилиндр. Он сидел за чайным столом и болтал с развязным видом и ужимками котильонного дирижера. Так и казалось, что, когда он снимет шляпу, на голове его окажется лысина. Он говорил о своем брате герцоге, который отправился куда-то поохотиться на морских котиков: «Этот шалопай только и знает, что сорить деньгами, а вот мы, младшие сыновья, когда вырастем, должны жить, как псы». Я спросила его, что он намерен делать в будущем. «Да, кажется, ничего не остается, кроме церкви, – ответил он, – тощища смертельная, но это дает средства к жизни».

– Это было слишком для меня, – продолжала Сильвия, – и я начала рассказывать бедному, преждевременно состарившемуся ребенку о своем детстве, о том, как мы с моей сестрой Селестой скакали по пастбищам на полудиких лошадях, тогда как были еще так малы, что наши маленькие толстые ножки торчали врозь почти горизонтально, о том, как мы объелись зелеными яблоками в фруктовом саду, и о том, как нас каждое утро приходилось наказывать, потому что мы не давали расчесывать себе волосы. Я рассказала ему, как мы, услышав однажды историю из времен войны о поезде с грузом пороха, решили устроить такой поезд на чердаке и подожгли его. Я готова была целый день посвящать этого будущего прелата в наши детские проказы, если бы взгляд мой случайно не упал на лицо мужа.

Все эти истории я услышала не сразу. Я связала их здесь воедино, чтобы дать вам некоторое представление о том, как Сильвия провела свой медовый месяц, а также чтобы показать, как она, сама того не сознавая, представила мне своего мужа.

В жизни молодого Дугласа ван Тьювера было еще меньше приключений, чем в жизни высокочтимого Реджинальда Эннерсли. Познакомившись с подробностями воспитания этого «ребенка-миллионера», можно было простить ему его эгоизм. С возрастом он превратился в человека, живущего исключительно ради исполнения своих светских обязанностей, а между тем женился на девушке отважной и пылкой, в душе которой сохранялись черты почти необузданной гордости.

Сильвия относилась ко всему остальному миру, как истая аристократка. Ей никогда не приходило в голову, что на свете могут существовать люди, стоящие выше Кассельменов из округа Кассельмен. Если вы оказывались достаточно невежественны, чтобы высказать подобное предположение, глаза ее тотчас начинали сверкать, а ноздри трепетать. Она окидывала вас полным недоумения взглядом и осыпала насмешками и презрением. Так она поступала в отношении людей, окружавших ее мужа. Беда заключалась в том, что ван Тьювер не мог понять это и положиться на ее отвагу в отношении других зверей, водившихся в этих социальных джунглях.

Странное впечатление производила на меня внутренняя жизнь этих двух любимцев богов. Я не переставала думать о них и о том, как возник этот союз. Что заставило Сильвию выйти за него замуж? Она не была счастлива с ним и при своей острой прозорливости должна была предвидеть это заранее. Уж не пожертвовала ли она собой сознательно ради блага своей семьи?

Я начинала подозревать, что дело обстояло именно так. Как ни возмущалась Сильвия снобизмом того мира, где вращались ван Тьюверы, в душе ее все же жила вера в силу денег, и глубина этой веры даже испугала меня, когда я познала ее. Все нуждаются в деньгах. Общественное положение и аристократическое достоинство немыслимы без них. Они нужны богатым и совсем не лишни для бедных. Не случилось ли так, что они понадобились и гордым Кассельменам из округа Кассельмен?

Но если я верно разгадала то, что таилось на дне ее души, то какой трагедией должна была явиться ее встреча со мной, человеком, презиравшим деньги и доказывавшим это своими смелыми поступками, да к тому же с человеком ее же пола.

Что это за новая религия, которая бросает вызов жрецам Мамоны? Так в далекой древности дочь какого-нибудь римского консула, сидя в отцовском дворце, с любопытством расспрашивала рабыню-христианку, которой предстояло не сегодня-завтра быть растерзанной львами на арене цирка.

Эта параллель не пострадает от того, что в данном случае рабыня была неверующей, а дочь патриция выросла в колыбели христианства. Сильвия давно уже начала задумываться над догматами церкви, торговавшей местами в своих храмах, и открыто заявляла, что, по ее мнению, существование церкви может быть оправдано только благотворительностью и попечением о бедных. Во время наших бесед она совершенно ясно чувствовала, что из нас двоих у меня есть религия, а у нее нет никакой. Этим и объяснялось волнение, которое неизменно охватывало ее при наших встречах.

Но я сама ни на минуту не забывала об этом. Когда она сидела предо мной в своем залитом солнцем будуаре, одетая в восхитительное вышитое платье из розового японского шелка, мне хотелось заплакать от восторга перед ее красотой. Но какой-то голос, мрачный и безжалостный, предостерегал меня: «Ведь она существо другой веры, и между твоей и ее верой не может быть компромисса». В один прекрасный день она узнает, что я думаю о богатстве ее мужа и о том, сколько зла оно приносит миру. Она узнает мое мнение о поклонении автомобилям и коврам ручной работы.

И день этот был совсем не так далек. Она сидела против меня и вдруг, слегка наклонившись вперед, взволнованно произнесла:

– Вы должны помочь мне стать человеком. Я не успокоюсь, пока не смогу принести хоть какой-нибудь пользы в мире.

– С чего же вы думаете начать? – спросила я.

– Не знаю еще. У моего мужа есть тетка, которая интересуется яслями для детей женщин-работниц. Я хотела заняться этим, но мой муж говорит, что это приносит только вред, превращая бедняков в нищих. А вы как думаете?

– Я могу сказать больше, – ответила я. – Это дает женщинам возможность свободно конкурировать с мужчинами и сбивает заработную плату рабочих.

– О, какая головоломная задача! – воскликнула она. – Но неужели же не существует такого способа помогать бедным, который не вызывал бы подобных возражений?

Это снова привело нас к теме, от которой я уклонилась при нашем первом свидании. Она не забыла этого разговора и потребовала объяснения: что я подразумевала под системой заработной платы?

Я рассказываю историю жизни Сильвии Кассельмен не только для того, чтобы показать, чем она была до нашей встречи, но и чем она стала потом. Я хочу изобразить процесс роста ее души, и в этот момент поворотным пунктом для нее явилось знакомство с вопросом классовой борьбы и то, как она реагировала на это открытие. Вы, может быть, скажете мне, что вас борьба классов нисколько не интересует, но вы не станете отрицать факта, что в наш век миллионы меняют свою жизнь в зависимости от подобного открытия. Передо мной, например, была молодая женщина, которую учили держать свои обещания, и она обещала любить и почитать своего мужа и повиноваться ему; но задача эта усложнилась для нее, когда она поняла, что такое заработная плата, тогда как он не понимал этого, да и не желал понимать. Если это покажется вам немного странной канвой для развития семейной драмы, я отвечу, что вы, несомненно, упустили из виду несколько реальных факторов нашего времени.

И я прочла ей маленькую лекцию по политической экономии […]

Наслушавшись от меня рассказов о жизни трудящихся, Сильвия горела желанием навестить меня, а я, конечно, с радостью пригласила ее к себе. Я раздобыла чай какой-то фантастической марки и посуду для его приготовления. Она приехала и пришла в восторг от моих трех комнат и ванной, каждая из которых была меньше чулана в ее собственном доме. Я заподозрила в этом восторге южную noblesse oblige.[1]1
  Noblesse oblige (англ.) – положение обязывает.


[Закрыть] Но в моей комнате было несколько полок с книгами, и я знала, что для Сильвии ван Тьювер они значили в тот момент больше, чем гардеробы, набитые платьями.