Текст книги "Последнее путешествие полковника Фосетта"

Я спускался один. Мы не могли войти туда вдвоем одновременно, так как вход был слишком узким. Каждая секунда потерянного времени грозила полной неудачей эксперимента. Микробы-современники не дремали, и нужно было отразить их сокрушительный натиск.

Мое одеяние напоминало облачение хирурга перед ответственной операцией; стерильный халат, защитная маска, перчатки, чехлы на ногах. Посуда и приборы, включая и маленький прожектор, были тщательно стерилизованы. Даже кабель, по которому поступало питание к прожектору, был обработан антисептическими химикатами.

– Готово!

Я вижу в одном из световых вырезов храма бледное, взволнованное лицо де Морана. Он нервничает даже больше, чем я. Еще бы! Каждый раз он ожидает какой-нибудь сверхоригинальной находки. Я с завистью думаю о его профессии. Все же в ней есть что-то захватывающее, это почти такое же занятие, как оживление покойников. Редко удается, но всегда веришь, что это может случиться. Наверное, в таком вот ожидании главная прелесть археологии. Я тоже волнуюсь, но мое волнение не сравнить с азартом археолога. Все они немножко кладоискатели, а я… активный наблюдатель, и только. Конечно, интересно будет найти и вывести новый штамм микроорганизмов. Какой-нибудь пенициллиум туканус… Я киваю головой.

– Готово.

Раздается учащенный стук мотора. Сейчас масло под большим давлением загоняется в цилиндры. Это уже заметно – тросы натянулись и заскрипели. Легкое потрескивание – «трэк, трэк, трэк…». Крышка выдирается из тысячелетних объятий каменного пола: «трэк, трэк, трах!». Резко и внезапно обозначился прямоугольник плиты. Пошла! Ну и махина! Интересно, как эти древние ухитрились справиться с таким весом, в ней килограммов триста, не меньше. Крышка ползет и ползет, и рабочие взялись уже за пластмассовую пластину, которой накроют входное отверстие, как только оно освободится от каменной пробки. Как и на мне, на рабочих стерильные халаты, перчатки и маски. Нет только чехлов на ногах, ведь им не придется спускаться в подземелье.

Ну вот и все… Я даже не успел заметить, как они ловко закрыли черную дыру пластмассой. Теперь моя очередь.

– Гоп!

Осмотревшись, я соскальзываю в узкую темную щель и нащупываю ведущие вниз ступени. Хорошо, что это не колодезь. Прожектор бросает на стены неровный пляшущий свет. Ну что ж, в них нет ничего особенного, они такие же, как и стены храма там, наверху. Но главное – не задерживаться. Очевидно, входная часть погребальницы уже заражена воздухом, проникшим при смене крышек. Проход очень тесный и узкий. Я делаю несколько шагов, мои плечи трутся о стены, а на голову с потолка сыплется какая-то пыль. Ступени кончились. Еще шаг. Следует не совсем понятный поворот, и я попадаю в просторное помещение. Полная пустота. Мой прожектор суетливо освещает стены, потолок, пол. Покойный жрец племени майя, видимо, был великий скромник – никаких украшений, посуды и прочей утвари в погребальнице не видно.

Возле одной из стен замечаю продолговатый серый холмик. Это как раз то, что мне нужно! Начинаю отбирать пробы. В одну колбу помещаю немного пыли с пола, в другую со стен. Мне удалось найти и кусочки дерева, какие-то лоскутки, похожие на истлевшую ткань, или может это… Но мне некогда думать

– я отбираю пробы. После каждого взятия пробы выбрасываю пинцет или лопаточку: они уже не стерильны и поэтому не пригодны для дальнейшей работы.

Колбы закрываю стерильными тампонами из ваты: если здесь есть древние микробы, они в ловушке. Воздух в погребальнице холодный, но не такой сырой, как там, наверху. Это, пожалуй, даже приятно. Мешает только примесь затхлого душного запаха, присущего всем склепам мира, даже тысячелетнего возраста.

Уф! Кажется, все. Я отобрал пробы и могу уходить. Я не очень тороплюсь, но и задерживаться здесь дольше, чем надо, мне бы не хотелось.

Вдруг что-то противно щелкает Мой прожектор гаснет. Наверное, перегорела лампа, слишком яркой была последняя вспышка света. Тьма наваливается и топит меня. Я улыбаюсь и жалею, что эту улыбку не видят мои лондонские друзья. Охотник за микробами в объятиях мумии… Встреча с призраком в подземелье Храма «Черного тукана»… Свежий труп в древней усыпальнице… Интригующие заголовки стаей проносятся в моем воображении.

И все же мне хочется поскорее выбраться. Поднимаю сумку с колбами и делаю несколько шагов к выходу. Я точно помню, где находился черный прямоугольник отверстия, ведущего наверх, и двигаюсь к нему. Но натыкаюсь на стену. Значит, нужно взять чуть правее. Опять стена. Я бросаюсь влево. На какой-то миг теряю управление и бестолково мечусь по захоронению. Стена, стена, стена… Вокруг меня одни стены. Выхода нет, он исчез, пропал, замуровался. Мне делается душно, я останавливаюсь, пытаясь собраться с мыслями. Это очень нелегко. Мой мозг не хочет думать, рассуждать, анализировать. Им движет неукротимое желание действовать, бежать, поскорее бежать из этой черной ловушки. На несколько секунд я поддаюсь животному страху. Как слепой котенок, вновь натыкаюсь на стены и совсем теряю рассудок. Похоже, что мой мозг погас вместе с прожектором. С торопливостью испорченной кибернетической машины он выбрасывает мрачные мысли и страшные предположения.

А что, если гробница снабжена автоматическим затвором и любой вошедший захлопывается в ней, как в мышеловке?

Правда, я не слышал никакого шума. Впрочем, это ничего не значит; я был увлечен своими пробами, и потом дверь могла закрыться бесшумно. Древние знали толк в шлифовке камней.

Я пытаюсь остановить разыгравшееся воображение и заставляю себя рассуждать логично. Для этого опускаюсь на корточки, ставлю рядом саквояж, с удивлением отмечая, что все еще держу его в руке, и начинаю думать.

Допустим, я действительно влип и автоматика тысячелетней давности сработала. Допустим, какая-то глыба в полтонны весом действительно завалила вход и я не слышал этого. Остается сообщить друзьям наверх, что я попал в беду, и они придут на выручку. У них механизмы, патроны для взрывных работ, сверла, отбойные молотки… Но как сообщить? Крикнуть? Вряд ли они услышат мой голос сквозь двухметровую толщу камня. Постучать? Я вспоминаю ватные удары своих рук о стены гробницы и отбрасываю эту мысль. Остается ждать, через десять-двадцать минут они начнут волноваться, поднимут пластмассовую крышку, спустятся вниз, и тогда… Вдруг меня обжигает зловещая мысль. А что, если глыба, завалившая выход, герметично подогнана к отверстию? Я задохнусь! На сколько хватит воздуха в погребальнице? Успеют ли друзья прийти мне на помощь?

Леденящий ужас врывается в клетки моего тела. Я начинаю ощущать настоящее удушье. Я понимаю, что это результат разыгравшегося воображения, но ничего не могу с собой поделать. Я задыхаюсь! Мне никак не удается сделать полный вдох, какой-то ком стоит поперек горла и мешает дышать. Я не могу даже пошевелиться от страха – тело совершенно парализовано. Скрюченная поза уже дала себя знать: икры ног сведены судорогой, и я не могу встать. Мое состояние близко к обмороку, в глазах мелькают разноцветные точки и круги. Если я потеряю сознание, то погибну. Нужно взять себя в руки, но как это сделать? Я пытаюсь считать пульс. Мне кажется, такая процедура должна успокоить мою разбушевавшуюся психику. Считаю вслух, голос у меня хриплый, срывающийся, и я пугаюсь. Но все еще старательно считаю частые удары сердца. Вдруг вспоминаю, что не посмотрел на часы. Подношу часы к глазам, но ничего не вижу. Очевидно, мешает резиновая перчатка. Обнажаю узкую полоску на сгибе кисти, но опять ничего не могу разглядеть – циферблат не светится. Вот досада! Я надел сегодня часы с темными стрелками! Надо бы их осветить. Сую руку в карман, извлекаю маленький электрический фонарик и освещаю часы.

Тусклый свет фонаря кажется мне вспышкой молнии. Прямо передо мной темнеет узкое отверстие выхода. Я поднимаю с пола саквояж и медленно бреду прочь из погребальницы. У выхода замечаю кабель, по которому подавалось питание злополучному прожектору. Я возвращаюсь, поднимаю его и ухожу.

Я стучу в пластмассовую крышку, и она моментально откидывается. Меня встречает де Моран с сотрудниками. Они вооружены до зубов археологическими средствами нападения. Сейчас наступает торжественное мгновение: археологи ринутся в неизвестную погребальницу. Условия стерильности для них не обязательны, они могут работать там вдвоем и втроем.

– Вы быстро справились, доктор! – восклицает де Моран.

– Разве?

– Да, конечно. Вы пробыли там семь минут. «Семь минут! Боже мой… Пять-шесть из них я отбирал пробы…»

– Я бы справился быстрей, – говорю я, – но у меня сгорела лампа в прожекторе.

– Вот как? – Де Моран хмурится. – Нужно заменить.

Они возятся с лампой, а я смотрю на них и не могу понять… себя. Что стоило детально, сантиметр за сантиметром, ощупать стены? Наконец, можно было просто обойти по кругу последнее прибежище жреца. Стоило только смотать кабель, и он привел бы меня к выходу. А как я мог забыть о карманном фонарике? Ведь он лежал в моем кармане, пока я бесновался от ужаса. Нет, хорошо, что мои лондонские друзья не видели меня в подземелье Храма «Черного тукана».

– Я сейчас же начинаю готовить образцы к дороге, – говорю я де Морану. Он кивает головой, он не слышит меня, душой и телом он уже там, внизу, рядом с тысячелетним прахом жреца.

Счастливые люди археологи!

Подготовка образцов к дальней перевозке заняла у меня много времени. Каждая колбочка со стерильно обработанной поверхностью помещалась в широкогорлую стеклянную банку, тоже простерилизованную в специальном автоклаве. Банки запечатывались в особые контейнеры, в которых их можно было транспортировать хоть на край света, не опасаясь никаких повреждений. Таких контейнеров у меня набралось больше десятка. Когда они выстроились на полу походной лаборатории, я почувствовал, что дело сделано.

Через несколько часов я встретился с де Мораном. Вид у него был ослепительный.

– Что-нибудь нашли? – спросил я. На темном от загара лице блеснули фарфоровые зубы.

– Археологи никогда не говорят «да», пока не отбросят тысячу «нет». Есть кое-что… Но для обработки материала нужно время…

– Разговор с жрецом племени майя, записанный на магнитную пленку? Координаты древних городов? Письмо финикийцев со штампом «авиа»? – допытывался я.

– Можете не продолжать. Оттиск статьи о Храме «Черного тукана» я вышлю вам сразу же после ее выхода в свет. Куда удобнее, в Лондон или в Оксфорд?

Не знаю, что дернуло меня ответить.

– Боюсь, что я приеду за ним сюда, – сказал я и сам удивился.

– Отлично, дружище! Когда вы приедете?

– Я еще ничего не знаю, я далеко не уверен, но…

– Зато я знаю, док! Это зов сельвы! Вы конченый человек, док. Вы быстро забудете Европу. Жизнь в Бразилии…

– Напрасно стараетесь, дорогой Альфонзо, добродетели сельвы меня не интересуют, меня волнуют ее пороки.

Де Моран осекся и удивленно посмотрел на меня. Затем быстро переключился на излюбленную тему. Он стал уверять меня, что археологи Бразилии находятся накануне великих открытий.

Я не слишком внимательно прислушивался к его словам. Мне запомнилось только, что около города Дураду найдена камея египетского происхождения, в штате Параибос открыт нефритовый амулет, возле Лимы обнаружен саркофаг египетского стиля, а в Серра Маранжу – финикийские стеклянные бусы и серьга с изображением нильского крокодила.

– Как могли попасть в Бразилию все эти вещи? – отчаянно жестикулируя, наступал на меня де Моран. – А бледнолицые индейцы? А изображение ленивца и тюленя, выгравированное на склонах реки Риу-Урубу?

– Хватит, хватит, дорогой сеньор! – взмолился я. – Не все сразу!

Де Моран рассмеялся. Он, кажется, хорошо понимал меня.

…Тогда мне удалось отвязаться от темпераментного археолога, и, может быть, отрывочные сведения, которые случайно застряли у меня в голове, благополучно выветрились бы из нее, как органическая химия через неделю после экзамена. Откровенно говоря, меня не очень волновали все эти древние тайны, запутанные и косноязычные, как священное писание. Затерянные города, Атлантида, финикийские корабли на Амазонке, связь Америки с Африкой – все это было, бесспорно, любопытно. Но не более. А разве в жизни мало интересных вещей? Для де Морана в этом была жизнь, смысл существования. Для меня же – случайный штрих, знакомство в самолете, которое кончается с приземлением.

Но наш последний разговор я запомнил глубоко и беспокойно. Точнее, я припомнил его уже потом, в Оксфорде, и пережил заново, гораздо острее и глубже, чем в первый раз.

– А вы знаете, док, – сказал де Моран, заваривая на спиртовке йербуnote 9Note9
  Йербу (мате) – парагвайский чай.


[Закрыть]. – В ваших пробирках может быть скрыто разрешение одного из наиболее дискуссионных вопросов мировой науки.

– Вы, кажется, собираетесь перейти в мою веру? Браво, сэр! Двуединство вируса и клетки даст вам не менее жгучие ощущения,, чем все эти толтеки, ольмеки и усопшие жрецы.

– Вы меня не так поняли. Я вторгаюсь в ваши владения, соблюдая интересы усопших жрецов.

– Вот как? Любопытно.

– Действительно любопытно?

– Расскажите, Альфонзо. Мне это кажется по-настоящему интересным.

– А у меня создалось было впечатление, что мои спонтанные археологические гейзеры порядком вам надоели.

– Это ошибка, Альфонзо. Грубейшая ошибка.

– Смотрите же, док! Вы рискуете нарваться на целую лекцию. Начать ведь придется издалека.

– Иду на риск. Только налью себе стаканчик мак-кинли. Рассказывайте, Но он замолчал, сосредоточенно массируя пальцами гладко выбритый подбородок.

– Не заставляйте меня трепетать от страха. Приступайте к вашей изощренной индейской пытке. Вам налить немного?

– Нет… Я мысленно измеряю ваше невежество. И не знаю поэтому, с чего мне начать.

– Не стоит мерить. Невежество беспредельно. А начать можете хотя бы с Нового царства, – сказал я первое, что пришло мне на ум.

– С Нового царства? Это идея… Кстати, знаете ли вы, что Новое царство майя действительно возникло заново, и отнюдь не на месте древнего царства?

– Логический парадокс? Старое не предшествовало новому?

– Вы угадали. Города Нового царства были построены на совершенно девственной почве, вдали от родных пенатов. Очаги древней культуры сосредоточены в Гватемале, Гондурасе, Чиапаса, Табаско; Нового – на севере Юкатана.

– Экспансионистские устремления ацтеков и инков? Амазонский империализм?

– Нет. Не армия и не отдельные колонисты переселились на север, а весь народ майя. В один прекрасный, точнее, злосчастный день целый народ покинул обжитые города, величественные храмы, могилы предков и отправился в далекий путь, чтобы отвоевать у лесов и болот место для новой страны.

– Это что, очередная смелая гипотеза?

– К сожалению, это истина в конечной инстанции.

– Мне, как естественнику, нужны доказательства. Учтите, я убежденный рационалист.

– Они есть, мой друг. Они есть. Это календарь. Точнейший в мире календарь майя. Кстати, у майя длина года исчислялась (дайте я напишу) в 365, 242129 дня. Современные же астрономические исчисления дают величину 365, 242198.

– Да! Я что-то такое припоминаю! Ошибка в пятом знаке после запятой! Поразительная точность.

– Так вот, народ, создавший такой исключительный календарь, стал его рабом. Майя строили свои великолепные сооружения отнюдь не тогда, когда они были им необходимы, а только по указанию календаря. Каждые пять, десять, двадцать лет они возводили новую постройку и высекали дату на камне. Они поступали так с удивительным упорством на протяжении веков, о чем свидетельствуют сохранившиеся на сооружениях даты. Роковую регулярность могла прервать только катастрофа или эмиграция. Поэтому если мы видим, что в определенное время в том или ином городе строительство прерывается, а в другом оно приблизительно в этот же период только начинается, у нас есть право утверждать, что население покинуло свой город и построило другой.

Целый народ покинул в 610 году свою великую страну и переселился на дикий север. И никто из беглецов не возвратился на оставленную родину. В опустевшие города вползла сельва. Лианы тугими объятиями оплели пирамиды, травы проросли на лестницах и ступенях, упругие корни деревьев раздвигали камни и разрушали целые строения.

– Но почему?! Почему они это сделали?! Де Моран усмехнулся, устало и горько, точно он сам когда-то покинул вместе с народом майя милый и ласковый дом свой.

– Я не знаю… И не знает никто. Это необъяснимо. Сельва научила покоренные развалины своему удивительному молчанию… В оставленных городах не найдено никаких следов чужеземного завоевания или какой-либо катастрофы, способной прогнать неведомо куда целый народ. Вот почему, милый док, главной причиной падения Древнего царства некоторые мои коллеги склонны считать какую-то страшную эпидемию. Теперь вы понимаете, почему я перехожу в вашу, как вы сказали, веру?

Что я мог ему ответить? Мне было мучительно стыдно и удивительно радостно.

«Скорее назад, – подумал я, – и за работу», – и взглянул на приготовленные к отправке контейнеры. Состояние было такое, точно я увидел их впервые, а де Моран объяснил мне, что в них скрывается. Сначала объяснил, а потом подарил.

– Так что вы поставьте меня в известность, как там у вас пойдут дела, – сказал он, перехватив мой взгляд.

– В ту же минуту, Альфонзо! По телефону, …После сельвы Лондон кажется серым, прокопченным ущельем.

Сэр Генри встретил меня, как всегда, радушно и спокойно, будто мы расстались с ним вчера.

– Можете не рассказывать, я все знаю из ваших писем, – улыбнулся он. – Я рад, что все обошлось благополучно. Теперь нужно возможно тщательнее провести культивирование штаммов.

– Если там есть микробы, сэр.

– Конечно. Но я думаю, что их там достаточно, я уверен, что вы привезли любопытные образцы. Мы, конечно, используем наш биотрон. В Оксфорде месяц назад поставили новую модель, американский В-8. Нужно будет воспроизвести климатические условия джунглей – это первое. Затем необходимо подобрать

элективные средыnote 10Note10
  Питательная среда, на которой произрастает определенный вид микроорганизмов.


[Закрыть]… Впрочем, порядок исследований вам известен. Где сейчас образцы?

– Я направил их. прямо в Оксфорд. Мне сообщили, что они доставлены в полном порядке.

– Отлично. Советую не терять времени. Наступила пауза, и я, наконец, решился.

– Простите, сэр, разве Энн нет дома? Он внимательно и грустно посмотрел на меня и сухо сказал:

– Ее нет. Она решила немного отдохнуть с приятелями на юге. Врачи рекомендовали ей морские ванны.

– Вот как… Разве она не получала моих писем?

– Все ваши письма я отослал ей. Он опять взглянул на меня.

– Я говорил с ней по телефону перед самым вашим приездом и сообщил, когда прибывает самолет, – быстро сказал он.

– Вам трудно говорить со мной?

– Я полагаю, вам лучше самому поговорить с ней. У меня как-то никогда не получалось серьезного разговора с женщинами, даже с близкими. Мне кажется, она немного сердится на вас за ваше опоздание.

– Опоздание?

– Разумеется. Вы надеялись пробыть там три недели, а пришлось провозиться больше двух месяцев. Я-то отлично понимаю, как все это получается, коллега, и пытался объяснить ей, что здесь обижаться не на что. Но… боюсь, что я не достиг цели. Она называет это предательством и… женщины любят столь громкие, но очень малозначащие слова… Я считаю, что вам следует поговорить с ней. Все еще уладится, раздражение пройдет, и поскольку вы здесь, рядом с ней, то…

Он замолчал.

– Объясниться с Энн? – почти закричал я, дрожа от обиды. – Сказать ей, что мне нужно вернуться туда?

Сэр Генри поднял брови и надел очки. Казалось, он не только хотел понять значение этих моих слов, но и увидеть то, что скрывалось за ними.

Он подошел к рабочему столу и для чего-то подвинул к себе старенький цейссовский микроскоп с латунным позеленевшим от времени кожухом.

– Я мог бы уехать ненадолго, сэр Генри, – сказал я, стараясь спрятать смятение, – месяца на четыре или на полгода, но не знаю, как на это посмотрит Энн. Ей надоело ждать, да и мне, признаться, тоже. Шесть лет, сэр! Я понимаю ее, но… мне бы хотелось там еще раз побывать. Боюсь, что после женитьбы я уже не смогу этого сделать.

Сэр Генри тихонько поглаживал окуляр микроскопа.

– Видите ли, коллега, – сказал он, – этот нехитрый прибор отнял у меня когда-то привязанность женщины, которую я любил всеми силами молодой души.

Он слегка поморщился, чувствуя, что неожиданное признание, да еще в такой высокопарной форме, несколько странно звучит в его устах. Но, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, все же продолжил:

– Я не переставал любить ее всю жизнь, но она постепенно охладела ко мне. Классический случай.

Ей мешал третий. Но он был нужен мне, этот третий. Я не мог отказаться от микроскопа, а она не могла простить мне этого. Жены коллег говорили, что наука разбила мое семейное счастье, но… вы понимаете, что я хочу сказать?

– Да, сэр.

– Ученый должен уметь приносить жертвы. Правда, сейчас молодежь несколько иная. Мы были слишком категоричны, нам не хватало терпимости в отношениях. Вы, современное поколение, смотрите на вещи проще. Мне, старомодному ученому, иногда кажется, что даже слишком просто… Может быть… вам удастся найти с Энн общий язык? Вы понимаете меня?

– Да. Я постараюсь. Мне очень бы хотелось, чтобы Энн правильно поняла меня. Он покачал головой.

– Не знаю… Дай вам бог. Я был бы очень рад. Я ушел от него со смешанным чувством надежды и грусти. Что ж, если я потеряю Энн, у меня останется сэр Генри. Это не так уж мало для одинокого магистра биологии.

В Оксфорде я с головой погрузился в работу. Новая модель биотрона производила отличное впечатление. Ее огромное коническое стекло отражало все солнечные зайчики, которые прыгали по стенам лаборатории. Она зазывала и манила, она обещала невиданные открытия, неслыханные сенсации и перевороты в микробиологической науке. Казалось, стоит приблизиться к этому сверкающему чудовищу из хромированной стали, стекла и пластмассы, как произойдет нечто ошеломляющее. Я с некоторой опаской осматривал многочисленные термометры, манометры и психрометры, со всех сторон окружающие биотрон. Потом я понял, что это совсем не зловредная, а очень милая добродушная штука, которая стоит и ждет, когда же ею кто-нибудь займется. Единственное, что нужно было биотрону, – это образцы. Они у меня как раз были, и машина стала прилежно трудиться. Я всегда с недоверием относился к сложным установкам. Но эта не капризничала. Она была очень интеллигентна. Она гудела, щелкала, включалась и выключалась, скрупулезно поддерживая температуру, давление и влажность на том уровне, который был мною задан. Когда в биотроне удалось воссоздать климат амазонской сельвы, я поместил туда чашки Петри с питательными средами, на которые высеял собранные образцы…

Иногда мне приходит в голову нелепая мысль. Я сравниваю биотрон и чашку Петри. Первый – громоздкий, сложный и очень дорогой. Кажется, с ним можно делать чудеса. Блестящее научное сооружение двадцатого века! И тем не менее все основные открытия микробиологической науки были осуществлены в чашках Петри. Две плоские стеклянные крышечки – одна поверх другой – выносили в себе зародыши самых дерзновенных усилий человеческого ума!

У меня было два сорта питательных сред. В одних чашках я подмешал к агар-агару антибиотик, убивающий грибы. В других, наоборот, был помещен антибиотик, уничтожающий бактерии. Я искусственно предупредил акты антагонизма между микробами. Теперь можно было не опасаться, что при совместном выращивании один вид микроорганизмов подавит развитие другого. Каждую пробу с ископаемыми микробами я засевал в ту и другую питательную среду. Если среди микробов есть водоросли, актимиценты, грибы, они будут развиваться там, где убиты бактерии. Бактерии же будут отлично себя чувствовать на участках, свободных от грибов. Разделяй и властвуй. Мудрое правило. Итак, посев совершен, оставалось ждать.

Прошли сутки. Никаких признаков жизни в чашках Петри не появлялось. Мутноватая, чуть опалесцирующая жидкость – и больше ничего. Все было таким же, как в контрольном опыте. Гладкая поверхность агар-агара тоже не подавала никаких обнадеживающих сигналов. Тридцать часов, сорок часов – ничего. Сэр Генри звонил мне через каждых четыре часа, и каждый раз я слышал тихий вздох разочарования на дальнем конце телефонного провода. Впрочем, может быть, это мне только казалось.

Сорок восемь часов, двое суток. Есть! Темные полосы возникают на поверхности питательной среды. Ожили! Ожили после двенадцативекового сна!

Меня поздравляют с победой, жмут руки, сэр Генри прислал телеграмму, в которой обещает приехать посмотреть моих ископаемых зверюшек. Мне не терпится узнать, кого же я вызвал к жизни.

На четвертые сутки большинство чашек Петри украсилось причудливыми соцветиями колоний микробов. Можно было начинать исследования.

…Ожили в основном грибковые культуры. Среди них преобладали актиномицеты – отличные производители антибиотиков. Возможно, медицина и получит новые лекарственные вещества, обладающие необычными свойствами. Но меня интересовало не это. Оставалось ждать и надеяться.

Пока же можно, позвонить Энн. Теперь это даже нужно сделать. Ведь победителей не судят…

Она спокойно выслушала мою длинную восторженную речь.

– Хорошо, я приеду, приходи сегодня к семи в кафе… – Она назвала уютный уголок, куда мы часто забирались в годы моего студенчества.

Наверное, я все же сильно устал. Как-то вдруг я почувствовал, что совсем выдохся. Когда в семь часов я подходил к нашему кафе, мне было все безразлично.

«На меня обрушилось слишком много впечатлений, – подумал я. – Стоит мне немножко отдохнуть, и все наладится».

Но успокоительные мысли скользили мимо, обтекали меня.

У входа в кафе я увидел вызывающе модную машину. Единственную. Других машин не было. Я почувствовал к ней инстинктивную антипатию. Я толкнул стеклянную дверь кафе и сразу увидел Энн.

О моя Энн! Я, наверное, сильно ослабел; от. умиления у меня навернулись слезы. Энн совершенно не изменилась. Впрочем, нет, она курила. Раньше я не видел ее с сигаретой. Потом, присмотревшись, я заметил, что она похудела и загорела. Голубые глаза ее стали совсем прозрачными.

– Садись, – сказала она, – что ты будешь пить? Мне захотелось пива. Энн пила какую-то жижу лимонного Цвета. Я стал рассказывать. Сжато и точно, как сэр Генри.

– Энн, что с тобой? Ты меня не слушаешь? Где ты сейчас, Энн? – спросил я, поймав ее отсутствующий взгляд.

– Ничего, я слушаю и думаю. Продолжай. Я начал говорить ей про де Морана, но она перебила меня.

– Все это я уже знаю, мне рассказали отец и другие… люди. Что ты собираешься делать дальше?

Наверное, я все же очень сильно устал. Раньше я никогда не испытывал раздражения, если рядом была она.

– Ну, если тебя это не интересует…

– Меня все это, конечно, очень интересует, – неожиданно ласково сказала она. – Но пора подумать о нас. Наше будущее. Я хочу ясности. Ты должен высказаться определеннее. Это теперь главное… Собираешься ли ты оставить университет и поступить в фирму? Мы же договорились, но ты опять обманул меня.

– Энн, я не обманывал тебя, дорогая, пойми меня правильно. Я не могу бросить работу на полдороге. Это будет зря потраченное время, и только. Мне нужно окончить исследование, возможно, придется снова слетать в Бразилию.

Я осекся. После долгой разлуки нельзя говорить о новом расставании. Да и не собирался я в Бразилию! Просто это торчало у меня в подсознании и лезло на язык.

– Вот как… – губы Энн сжались в тонкую черточку. – И надолго?

– Не знаю. Месяца на два, на три.

– Значит, на четыре, на пять, на шесть… Теперь я знаю, что твои сроки надо удваивать.

Она замолчала и отвернулась к темному стеклу. Происходило непоправимое, и ничего нельзя было сделать.

– Ну, наконец, – сказала она и повернулась ко мне, – а если я тебя очень попрошу, попрошу так, как я умею просить… ради меня оставить немедленно университет и никогда, понимаешь, никогда не уезжать в Южную Америку, ты сделаешь это? Для меня, понимаешь, для меня, я тебе за это всей жизнью своей заплачу, понимаешь?

У меня пересохло в горле.

– Энн, что с тобой, детка? Энн, успокойся! Она яростно замотала головой, золотые волосы пролились сверкающим водопадом.

– Только «да» или «нет»! И сразу же! – крикнула она.

– Когда это нужно сделать? – спросил я, глотая сухую пустоту.

Она подняла на меня полные слез глаза. Только теперь я видел боль, которую причинял ей.

– Завтра.

Как мне хотелось сказать ей «да»! Но это значило растянуть эту боль и обиду на всю жизнь, на те тысячи ночей и дней, которые мы проведем вместе. Это значило положить эту боль в нашу постель и оставить ее нашим детям, это значило…

– Нет, – сказал я.

Мне показалось, что сейчас она меня ударит.

– Пойдем, – она встала и пошла к выходу. Я последовал за ней. – Я поеду одна.

«Откуда эта проклятая машина? – подумал я тогда. – У сэра Генри только потрепанный „ройс“…

Стремительные, как космические ракеты, красные оперения тормозных огней долго еще мерещились мне в густой синеве вечера.

…Я увидел уносящиеся в вечер огни машины, когда взял в руки чашечку с мутным агар-агаром и посмотрел на свет. Единственная чашечка, которая не обманула меня. Чашечка за номером 7-IIа.

В водянистом круге предметного стекла горели красивые кристаллики. Только вирусы могли образовать эту крохотную рубиновую друзу! Я отодвинул микроскоп и вытер глаза. Зажмурился, стараясь прогнать ощущение песка под веками.

Потом укрепил микротом и, вновь впившись в окуляр, сделал поперечный срез. Осторожно вынул предметное стеклышко и отнес на электрономикроскопию.

Через два часа у меня на столе уже лежали влажные фотоснимки. Увеличение в 150 тысяч раз позволило зафиксировать отдельные вирусные частицы. Это были шарики, построенные из длинных сложенных и закрученных нитей.

Сейчас вся лаборатория работала только на меня. Я был король, настоящий, обожествляемый и любимый всеми самодержец. От меня не ждали никаких конституций и биллей. Никто не смел даже заикнуться о Великой хартии. Мои подданные метались между рентгеновским аппаратом и ультрацентрифугой, стараясь перещеголять друг друга в рвении и угодливости. Я был щедр и великодушен, и ни один из моих подданных не остался без награды.

Что орден Подвязки, носимый над коленом левой ноги поверх белого трико орденского костюма, и орден Бани, что ордена святых Андрея, Патрика или Иоанна Иерусалимского, крест Виктории и даже крест красной эмали «За заслуги», которым награждается не более двадцати четырех титанов науки и искусства, – что все это по сравнению с Моей Наградой!

На дипломе моего ордена было несколько строк, начертанных моей авторучкой:

«…Оболочка вируса состоит из 60 белковых единиц, имеющих почти шаровидную форму; единицы образуют в пространстве 12 групп по 5 единиц в каждой…» – и далее в том же духе.