Текст книги "В самый темный час. Как рождается жестокость?"

Человечество и террор3131
  Речь на немецком языке для радиоуниверситета RIAS Radio University, 23 марта 1953 г.


[Закрыть]

История учит нас, что террор как средство привести людей к покорности путем запугивания может проявляться в бесконечном разнообразии форм и может быть тесно связан с большим количеством политических и партийных систем, ставших знакомыми нам. Террор тиранов, деспотов и диктаторов засвидетельствован документально с древних времен, террор революций и контрреволюций, большинств против меньшинств и меньшинств против большинства человечества, террор плебисцитарных демократий и современных однопартийных систем, террор революционных движений и террор небольших групп заговорщиков. Политическая наука не может удовлетвориться просто установлением того факта, что террор применялся для устрашения людей. Она скорее должна разграничивать формы террора и прояснять различия между всеми эти формами террористических режимов, формами, которые наделяют террор совершенно различными функциями в рамках каждого режима.

Далее мы будем рассматривать только тоталитарный террор, как он проявляется в двух тоталитарных политических системах, наиболее нам знакомых: в нацистской Германии после 1938 г. и Советской России после 1930 г. Ключевая разница между тоталитарным террором и всеми другими известными нам формами террора не в том, что он в количественном плане осуществлялся более широкомасштабно и потребовал больше жертв. Кто дерзнет измерять и сравнивать страх, который испытали люди? И кто не задавался вопросом, нет ли тесной связи между количеством жертв и растущим безразличием к ним и ростом численности населения, воспитавшим во всех современных массовых государствах нечто вроде азиатского безразличия к ценности человеческой жизни и более даже не скрываемого убеждения в чрезмерности количества людей?

Где бы мы ни обнаруживали террор в прошлом, он коренится в применении силы, которое берет начало за пределами права и, во многих случаях, сознательно применяется для того, чтобы снести ограды закона, защищающие свободу человека и гарантирующие права и свободы граждан. Из истории нам знаком массовый террор революций, в чьей ярости гибнут виновные и невиновные до тех пор, пока кровавая баня контрреволюции не удушит эту ярость в апатии или пока новая власть закона не положит конец террору. Если выделить две формы террора, которые исторически были наиболее эффективными и политически самыми кровавыми – террор тирании и террор революции, – мы вскоре увидим, что они направлены к некоторой цели и находят цель. Террор тирании достигает цели тогда, когда он парализует или даже полностью уничтожает всю общественную жизнь и делает из граждан частных лиц, лишая их интереса к общественным делам и связи с ними. А общественные дела, конечно, касаются намного большего, чем то, что мы обычно ограничиваем понятием «политика». Тиранический террор приходит к концу, когда он устанавливает в стране могильный покой. Окончанием революции является новый кодекс законов – или контрреволюция. Террор приходит к концу, когда уничтожена оппозиция, когда никто не осмеливается и пальцем пошевельнуть или когда революция истощает все запасы сил.

Тоталитарный террор потому так часто путают с мерами устрашения тирании или террором гражданских войн и революций, что известные нам тоталитарные режимы выросли прямо из гражданских войн и однопартийных диктатур и в начале своего пути, до того, как стали тоталитарными, применяли террор точно таким же образом, как и другие деспотические режимы, известные нам из истории. Поворотный момент, когда определяется, останется ли однопартийная система диктатурой или разовьется в некоторую форму тоталитарного правления, всегда приходит тогда, когда последние остатки активной или пассивной оппозиции в стране оказываются потоплены в крови и ужасе. Однако подлинный тоталитарный террор начинается только тогда, когда у режима больше нет врагов, которых можно было бы арестовать и замучить до смерти, и когда даже различные категории подозрительных уничтожены и не могут быть более подвергнуты «превентивному аресту».

Из этой первой характеристики тоталитарного террора – что он не сокращается, но возрастает по мере сокращения оппозиции – вытекают следующие две ключевые черты. Террор, направленный ни против подозреваемых, ни против врагов режима, может обратиться только на абсолютно невинных людей, не сделавших ничего плохого и в буквальном смысле слова не знающих, почему их арестовывают, отправляют в концентрационные лагеря или ликвидируют. Следствием этого является второй ключевой фактор, а именно то, что могильный покой, стелющийся по земле при чистой тирании, как и при деспотической власти победоносных революций, во время которого страна может восстановиться, никогда не даруется стране при тоталитарной власти. Террору нет конца, и для таких режимов отсутствие мира – это дело принципа. Как и обещают тоталитарные движения своим сторонникам до прихода к власти, все остается в постоянном движении. Троцкий, автор выражения «перманентная революция», понимал, что это реально значит, не лучше, чем Муссолини, которому мы обязаны термином «тотальное государство», знал, что означает тоталитаризм.

Это ясно и по отношению к России, и к Германии. В России концентрационные лагеря, первоначально строившиеся для врагов советского режима, начали расти в гигантских масштабах после 1930-го то есть в то время, когда не только было сокрушено вооруженное сопротивление времен гражданской войны, но и когда Сталин ликвидировал оппозиционные группы внутри партии. В первые годы нацистской диктатуры в Германии было не больше десяти лагерей, в которых содержалось не более 10000 заключенных. Примерно к 1936 г. все действенное сопротивление режиму исчезло, отчасти из-за того, что предшествовавший и чрезвычайно кровавый и жестокий террор уничтожил все его активные силы (число смертей в первых концентрационных лагерях и застенках гестапо было крайне велико), и отчасти потому, что наглядное решение проблемы безработицы расположило к нацистам многих представителей рабочего класса, первоначально бывших их противниками. Именно в это время, в первые месяцы 1937 г., Гиммлер произнес свою знаменитую речь перед вермахтом, в которой высказался о необходимости значительного расширения концентрационных лагерей и объявил, что это будет предпринято в ближайшем будущем. К началу войну было уже более сотни концентрационных лагерей, в которых, начиная с 1940 г. и далее, постоянно содержалось в среднем около миллиона узников. Соответствующие цифры для Советского Союза намного выше: они варьируются от 10 до 25 миллионов человек.

Тот факт, что террор становится тоталитарным после ликвидации политической оппозиции, не означает, что тоталитарный режим с того времени полностью отказывается от актов устрашения. Первоначальный террор заменяется драконовским законодательством, которое фиксирует в законах, что будет считаться «преступлением» – межрасовые сексуальные отношения или опоздание на работу, то есть недостаточное усвоение большевистской системы, в которой душа и тело рабочего принадлежит процессу производства, направляемого принципами политического террора, – и так ретроактивно легализует первоначальное царство террора. Эта ретроактивная легализация условий, созданных революционным террором, является естественным шагом в революционном законодательствовании. Новые драконовские меры должны были положить конец внеправовому террору и создать новое революционное право. Характерным для тоталитарных режимов является не то, что они тоже принимают новые законы такого рода, например, Нюренбергские, а то, что они на этом не останавливаются. Вместо этого они сохраняют террор в качестве силы, Действующей вне права. Вследствие этого тоталитарный террор обращает не больше внимания на законы, принятые тоталитарным режимом, чем на те, что действовали до захвата этим режимом власти.

Все законы, включая большевистские и фашистские, становятся фасадом, задача которого состоит в том, чтобы постоянно показывать людям, что законы, каким бы ни был их характер или происхождение, на самом деле не имеют значения. Это становится совершенно ясно из документов Третьего рейха, которые демонстрируют как нацистские судьи и даже партийные органы безнадежно пытались судить преступления в соответствии с определенным кодексом законов и защищать надлежащим образом осужденных от «эксцессов» террора. Здесь можно привести только один пример из многих: мы знаем, что люди, приговоренные за нарушение расовых законов после 1936 г. и отправленные в тюрьму в соответствии с обычными правовыми процедурами, отсидев свои тюремные сроки, были отправлены в концентрационные лагеря.

Из-за своей расистской идеологии нацистской Германии наполнять свои концентрационные лагеря в основном невинными людьми было гораздо проще, чем Советскому Союзу. Она могла поддерживать некоторое ощущение порядка, не нуждаясь в том, чтобы придерживаться каких-либо критериев вины или невиновности, просто подвергая аресту некоторые расовые группы ни на каких других основаниях, кроме расовой принадлежности. Сначала, после 1938 г., это были евреи; затем, без разбора, представители восточноевропейских этнических групп. Поскольку нацисты объявили эти негерманские этнические группы врагами режима, это могло поддерживать видимость их «вины». Гитлер, который в этом вопросе, как и во всех других, всегда обдумывал наиболее радикальные и далеко идущие меры, предвидел время, когда эти группы будут искоренены и появится необходимость в новых категориях. Поэтому в проекте всеобъемлющего закона о здравоохранении в рейхе от 1943 г. он предлагал после окончания войны провести рентгенографию всех немцев и поместить в концентрационные лагеря все семьи, члены которых страдали легочными или сердечными болезнями. Если бы эта мера была осуществлена, – а мало сомнений в том, что в случае победы в войне это была бы одна из первых мер в послевоенной повестке дня, – то гитлеровская диктатура подвергла бы немецкий народ такому же истреблению, как большевистский режим – русский. (Мы, конечно, знаем, что подобное систематическое истребление гораздо эффективнее самых кровавых войн. В годы искусственно организованного голода на Украине и так называемого раскулачивания этого региона каждый год погибало больше людей, чем в крайне жестокой и кровавой войне, которая шла в Восточной Европе).

В России также, во времена, когда допускались такие действия, категория невинно осужденных определялась при помощи ряда критериев. Так, не только поляки, бежавшие в Россию, но также и россияне польского, немецкого или прибалтийского происхождения во время войны в огромных количествах оказывались в концентрационных лагерях и гибли в них. И разумеется, те люди, которые были убиты, депортированы или брошены в концлагеря, объявлялись либо представителями так называемых отмирающих классов, таких как кулаки или мелкая буржуазия, либо сторонниками одного из ныне предполагаемых заговоров против режима – троцкистами, титоистами, агентами Уолл-стрит, космополитами, сионистами и т. д. Независимо от того, существуют такие заговоры или нет, уничтожаемые группы не имеют с ними вообще ничего общего, и режим очень хорошо знает это. Да, у нас нет документации, подобной той, что в удручающем изобилии имеется для нацистского режима, но мы имеем достаточно информации, чтобы знать, что аресты регулировались из центра и для каждой части Советского Союза устанавливались свои процентные показатели. Это способствует намного более произвольным арестам, чем в нацистской Германии. Бывало, что, когда некоторые заключенные в колонне на марше падали и оставались лежать, умирая, на обочине дороги, ответственный за сопровождение колонны солдат арестовывал любых попавшихся на пути людей и заставлял их присоединиться к колонне, чтобы его квота не была нарушена.

С возрастанием тоталитарного террора по мере сокращения рядов политической оппозиции и огромного роста числа невинных жертв в результате этого тесно связана последняя характеристика, имеющая далеко идущие последствия для совершенно меняющейся миссии и целей тайной полиции в тоталитарных государствах. Этой чертой является современная форма контроля над сознанием, которая заинтересована не столько в том, что действительно происходит в сознании заключенного, сколько в том, чтобы заставить его признаться в преступлениях, которые он никогда не совершал. Это также причина того, почему провокация практически не играет никакой роли в тоталитарной полицейской системе. Кто будет тем лицом, которое арестуют и ликвидируют, что он думает или планирует – все это уже заранее определено властями. Когда он арестован, его реальные мысли и планы не имеют вообще никакого значения. Его преступление определено объективно, не прибегая к помощи каких-либо «субъективных» факторов. Если он еврей, то он член заговора «сионских мудрецов»; если у него сердечная болезнь, то он паразит на здоровом теле немецкого народа; если он арестован в России, когда проводится антиизраильская и проарабская политика, то он сионист; если власти намерены искоренить память о Троцком, то он троцкист. И так далее.

В числе огромных трудностей на пути понимания этой новейшей формы господства (трудностей, которые в то же самое время доказывают, что мы действительно столкнулись с чем-то новым, а не просто разновидностью тирании) то, что не только наши политические понятия и дефиниции недостаточны для понимания феномена тоталитаризма, но также и то, что все наши мыслительные категории и нормы суждения, как кажется, взрываются у нас в руках в то мгновение, когда мы пытаемся их применить здесь. Если, к примеру, мы применяем к феномену тоталитарного террора категорию средств и целей, в соответствии с которой террор служит средством удержания власти, запугивания людей, поддержания в них страха и принуждения их вести себя определенным образом, становится ясно, что тоталитарный террор будет менее эффективен для достижения этой цели, чем любая другая форма террора. Страх не может быть надежным ориентиром, если то, чего я все время боюсь, может случиться со мной независимо от того, что я делаю. Тоталитарный террор может развернуться в полной мере только тогда, когда режим гарантирует себе, при помощи волны самого крайнего террора, что оппозиция стала невозможна. Конечно, могут сказать и часто говорят, что в этом случае средства становятся целью. Но это на самом деле не объяснение. Это только признание, прикрытое парадоксом, что категория средств и целей больше не работает; что террор явно не имеет цели; что миллионы людей приносятся в жертву без всякого смысла; что, как в случае массовых убийств, но время войны, эти меры на самом деле вредят интересам тех, кто их осуществляет. Если средства стали целями, если террор – это не просто средство порабощения людей при помощи страха, а цель, ради которой люди приносятся в жертву, то вопрос о смысле террора в тоталитарных системах должен ставиться иначе и получать ответ не в категориях средств и целей.

Чтобы понять смысл тоталитарного террора, необходимо обратить внимание на два примечательных факта, которые могут казаться совершенно несвязанными. Первый из них – та необычайная тщательность, с которой и нацисты, и большевики предпринимают меры по изоляции концентрационных лагерей от внешнего мира и обращению с теми, кто исчезает в них так, как будто бы они уже мертвы. Эти факты слишком хорошо известны и не требуют дальнейших подробностей. Власти вели себя одинаково в обоих известных нам случаях тоталитарного правления. О смертях не говорится ни слова. Предпринимаются все усилия для того, чтобы создалось впечатление не только о том. что человек, о котором идет речь, умер, а что его вообще никогда не существовало. Любые попытки узнать что-то о его судьбе тем самым становятся абсолютно бессмысленными. Поэтому распространенное представление, что большевистские концентрационные лагеря являются современной формой рабства и поэтому фундаментально отличны от нацистских лагерей смерти, функционировавших как фабрики, ошибочно по двум причинам. История не знает рабовладельцев, которые расходовали бы своих рабов– с такой невероятной скоростью. Отличается от других форм принудительного труда и способ ареста и высылки, отсекающий жертв от мира живых и следящий за тем, чтобы они «отмирали» под предлогом того, что они принадлежат к отмирающему классу; то есть их истребление оправдано, потому что их смерть, хотя, возможно, и иным образом, в любом случае предопределена.

Вторым фактом является та поразительная вещь, многократно подтвержденная, особенно для большевистского режима, что никто, кроме властвующего в данный момент вождя, не защищен от террора, что сегодняшние палачи могут легко превратиться в завтрашних жертв. Для объяснения этого феномена часто ссылаются на наблюдение, что революция пожирает своих детей. Однако это наблюдение, восходящее к Французской революции, оказалось бессмысленным, когда террор продолжился после того, как революция уже пожрала всех своих детей, правые и левые группировки и остававшиеся центры власти в армии и полиции. Так называемые чистки явно представляют собой один из наиболее поразительных и постоянных институтов большевистского режима. Они более не пожирают детей революции, потому что эти дети уже мертвы. Вместо этого они пожирают партийных и полицейских чиновников, даже на самых высоких уровнях.

Миллионы заключенных в концентрационных лагерях вынуждены покориться первой из этих мер, потому что защититься от тотального террора невозможно. Партийные и полицейские функционеры покоряются второй, потому что они, вышколенные в логике тоталитарной идеологии, так же подходят на роль жертв режима, как и его палачей. Эти два фактора, эти всегда повторяющиеся черты тоталитарных властных систем, тесно связаны друг с другом. Оба они стремятся сделать бесконечное многообразие и уникальную индивидуальность людей чем-то избыточным. Давид Руссе назвал концентрационные лагеря «самым тоталитарным обществом», и лагеря действительно служат, среди прочего, также и лабораториями, в которых самые разнообразные человеческие существа сводятся к неизменному набору реакций и рефлексов. Этот процесс заходит так далеко, что любой из этих наборов реакций может быть заменен на кого угодно другого, причем убивают не какую-то конкретную личность, с именем, неповторимой идентичностью, жизнью того или иного склада и определенными установками, и импульсами, а скорее полностью неразличимую и неопределимую особь вида homo sapiens. Концентрационные лагеря не только истребляют людей; они также продолжают чудовищный эксперимент, в соответствии со строгими научными требованиями, по уничтожению спонтанности как элемента человеческого поведения и превращению людей в нечто меньшее, чем животное, набор реакций, который при одних и тех же условиях будет реагировать одинаково. Собака Павлова, натренированная есть не тогда, когда она голодна, а когда слышит звонок, была извращенным животным. Чтобы тоталитарная власть могла достичь своей цели тотального контроля над управляемыми, нужно было лишить людей не только свободы, но и их инстинктов и побуждений, которые не запрограммированы на порождение идентичных реакций у нас всех, но всегда подвигают различных индивидов к различным действиям. Поэтому крах или успех тоталитарной власти в конечном итоге зависит от ее способности превращать человеческие существа в извращенных животных. Обычно это вообще никогда невозможно, даже в условиях тоталитарного террора. Спонтанность никогда нельзя полностью искоренить, потому что жизнь как таковая и, несомненно, человеческая жизнь зависит от нее. Однако в концентрационных лагерях спонтанность может быть искоренена в огромной степени; или в любом случае самое тщательное внимание и усилия уделяются там экспериментам в этих целях. Понятно, что для достижения этого людей надо лишить последних следов их индивидуальности и превратить в собрания идентичных реакций; их надо отрезать от всего, что делало их уникальными, опознаваемыми индивидами в человеческом обществе. Чистота эксперимента была бы нарушена, если бы допускалось, хотя бы в качестве отдаленной возможности, что эти особи вида homo sapiens когда-либо существовали как настоящие человеческие существа.

На другом полюсе от этих мер и связанных с ними экспериментов находятся чистки, повторяющиеся через регулярные интервалы и делающие сегодняшних палачей завтрашними жертвами. Для чистки крайне важно, что ее жертвы не оказывают никакого сопротивления, с готовностью принимают свою новую участь и сотрудничают в ходе широко освещаемых показательных процессов, на которых они порочат и рушат свои прошлые жизни. Признаваясь в преступлениях, которых никогда не совершали и, в большинстве случаев, никогда не могли бы совершить, они публично провозглашают, что люди, которых, как мы думали, мы видели много лет, на самом деле вообще никогда не существовали. Эти чистки также являются экспериментом. Они проверяют, действительно ли власть может полагаться на идеологическое воспитание своей бюрократии, соответствует ли внутренне принуждение, созданное индоктринацией, внешнему принуждению террора, заставляя индивида беспрекословно участвовать в показательных процессах и тем самым полностью соответствовать линии режима, какие бы чудовищные вещи он ни совершал. Чистка, которая мгновенно превращает обвинителя в обвиняемого, вешателя в повешенного, палача в жертву, подвергает людей этой проверке. Так называемые убежденные коммунисты, тысячами тихо сгинувшие в сталинских концентрационных лагерях, потому что отказались давать признательные показания, не прошли этой проверки, и только тот, кто может ее пройти, действительно является частью тоталитарной системы. Помимо других целей, чистки также служат выявлению этих, так сказать, «убежденных» сторонников власти. Тот, кто поддерживает дело по своей воле, завтра может передумать. Он – ненадежный член тоталитарной команды. Надежны только те, кто не только достаточно знает или достаточно обучен, чтобы не иметь мнения, но даже больше не знает, что такое быть убежденным. Эксперименты чисток продемонстрировали, что идеальным типом тоталитарного функционера является тот, кто функционирует несмотря ни на что, у кого нет жизни за пределами его функции.

Тоталитарный террор, таким образом, более не является средством достижения цели; он есть сама сущность такой власти. Его высшей политической целью является формирование и поддержание существования общества, основанного на господстве некоторой расы, или того, в котором классы и нации более не существуют, в котором каждый индивид был бы не более чем отдельной особью вида. Тоталитарная идеология считает этот вид человеческой расы воплощением всепроникающего, всемогущего закона. Рассматривается ли он как закон природы или закон истории, этот закон представляет собой закон бурлящего движения, находящего свое воплощение в человечестве и постоянно приводимого в действие тоталитарными лидерами.

Отмирающие классы или упадочные расы, которым история или природа в любом случае вынесла приговор, будут первыми преданы уничтожению, уже предписанному им. Идеологии, проводимые в жизнь тоталитарными властями с непоколебимой и беспрецедентной последовательностью, не являются изначально тоталитарными и значительно старше тех систем, в которых нашли свое полное выражение. Внутри своих собственных лагерей, Гитлер и Сталин часто обвинялись в посредственности, поскольку ни один из них не обогатил свою идеологию новой бессмыслицей. Но при этом забывается, что эти политики, следуя предписаниям своих идеологий, не могли не открыть подлинной сущности законов природы и истории, движение которых они должны были ускорить. Если уничтожать то, что вредно и непригодно для жизни, – закон природы, то разовое террористическое уничтожение определенных рас не слишком хорошо отвечает логически последовательной расовой политике, ибо когда невозможно найти новые категории паразитических и нездоровых жизней, это означает конец природы вообще – или, по крайней мере, конец расовой политики, которая стремится служить такому закону природы. Или если «отмирание» определенных классов представляет собой закон исторического развития, то, невозможность найти новые классы, которые нужно заставить отмереть, означает для тоталитарной власти конец человеческой истории. Иными словами, закон убийств, закон, при помощи которого тоталитарные движения приходят к власти, остается в силе как закон самих движений; и он остался бы неизменным, даже если бы произошло невероятное, то есть даже если бы они достигли своей цели, подчинив все человечество своей власти.