Текст книги "Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…"

09.12.<1938. Порто-Ронко> пятница

Вчера вечером читал. Музыка. Поздно вечером написал первые слова романа с Равичем^*. Сегодня утром гимнастика. Несмотря на неохоту. Телеграмма от Пумы^*. В полдень написал первые строки Равича. Типичное настроение – слегка нервозное, расстроенное, угнетенное – уже сомнение по поводу обеих тем; потом над Равичем, следуя за вдохновением.

Новая тема: Мадрид. Одна из улиц, где на одной стороне – кафе, жизнь, лавки, прогулки, женщины, а на другой – окопы, смерть, война.

19.12.<1938. Порто-Ронко> понедельник

В четыре часа вечера у Эмдена обед на острове. Олли Вотье. Анна-Лиза Оппенхайм. Доктор Мелек. Эмден нервничает. Болезнь миллионеров. Страх перед обнищанием, война и т. д. Как Альберт Хан, который уже сошел с ума, потому что ему кажется, что он с его двумя-тремя миллионами скоро не сможет есть досыта; запрещает своей жене купаться, так как это слишком дорого. Эмден собирается продавать свои картины. Очень дорого. Двадцать тысяч фунтов. Я распил с ним одну бутылку от расстройства и по прочим причинам. Хорошее вино двадцать первого года. Больше он уже не захотел поставить. Клиническая картина. У него еще пятнадцать-двадцать миллионов, ему за шестьдесят, и только потому, что он потерял в Германии и в Данциге и, возможно, в Будапеште свои доходы, как и голову. К тому же швейцарец. Как будто ему нельзя жить от капитала. Позже еще одну бутылку выпил у себя.

Пять часов. Изжога. После обеда встретил Файльхена. Вечером Вотье, Вольф Шлебер, Ивонне. До половины двенадцатого. Хвастался, прислушивался, смеялся. Потом еще болтал с Файльхеном.

В воскресенье письмо от Пумы. Наконец. С Файльхеном целый день просидели и проговорили о Пуме, картинах, политике, Жанне, трудностях, паспортах, мире и т. п.

Сегодня днем отправил Файльхена в Беллицону. Купался. Поспал. На улице холодно, около нуля градусов. Волна холода в Европе. Фишер прислал «Корабль мертвецов» Травена. Рецензия Горнона на «Трех товарищей» из Палестины. Послал телеграмму Пуме. Я все еще ее очень люблю.

21.01.<1939. Порто-Ронко>

Дождь. Утром Карла Вителлеши^* с переписанной рукописью^*. Испортила мне настроение. Меня легко убедить, что я сочиняю дрянь. Спал после обеда. Потом снова писал. Позвонил Файльхен. Сегодня родился сын. Недоношен, семь месяцев. Хочет назвать его Вальтер Михаэль Мария. Что за имя! Послал об этом телеграмму Пуме. Позвонил Бинг. Ведет переговоры с Пари-Суар. Неохотно послал ему первые две главы.

Двойственное настроение. Возможно, я пишу слишком быстро. Эта глупая, ужасно накрашенная Карла!

Сын Файльхена умер в свой первый день рождения.

Письмо от Эрны. Состояние моего отца почти безнадежно. Тяжелейший атеросклероз. Семьдесят два года. И так тяжело работал всю жизнь.

22.01.<1939. Порто-Ронко> воскресенье

Наконец снова ясный день. Лег в постель около четырех ночи, однако спал плохо. Утром концерт Бетховена, Шопена, Грига. Смотрел картины при ясном свете. Они сияли, особенно Сезанн и танцовщицы Дега. Очень устал. В час лег спать, снова плохо. Кофе, волшебный полуденный ландшафт, кошки на стене. Людвиг: читал Гете, начал работать. Снова одна из любовных сцен, от которой у меня волосы встают дыбом, но пошло вполне хорошо. Вечером позвонил Петер. Дружелюбен. Переговоры с Карлой Вителлеши. Все прошло не так уж плохо по сравнению с недавней встречей.

У меня желание поехать в Америку. Мне бы не хотелось появиться там с семьей. И в то же время неправильно так начинать все сначала. Лучше всего приехать одному, как искателю приключений. Сегодня почти не думал о Пуме. Возможно, благодаря совету Карлы В. не делать работу поспешно ради возможности путешествия. Вероятно потому, что работа требует чего-то большего. Я же думал летом о двух вещах: вернуть Пуму и самого себя. Чем больше я возвращаю себя самого и становлюсь более неуязвимым благодаря работе, воле и интересу к работе, тем увереннее я воспринимаю Пуму такой, какой я бы ее хотел видеть. Не как Альфред^*, верный и заботливый, как в последние недели перед отъездом, но все снова и снова как я сам! Я должен преобладать! И таковым я могу быть через мое работающее «я». Это создает для меня резерв, который делает меня свободнее. Это цель моей жизни. Она молода и еще свежа, и я должен ее оберегать от моих других «я».

29.01.<1939. Порто-Ронко> воскресенье

До шести утра сегодня у Олли Вотье. Выпивали. Не хотел вчера вечером оставаться один. Когда я был на кухне, на улице залаял Шпатц – и все прислушались, – в какой-то момент показалось, будто лаял Билли^*. Его не хватает; по привычке осторожно вытягиваю ноги под столом, потому что он обычно лежал там – и вот его больше нет. По привычке оглядываюсь при выходе, мысленно желая дать ему кусочек хлеба.

Проспал до половины одиннадцатого. Похоронил Билли. Теперь он лежит под стеной Перголы под розами. Под деревьями было бы слишком темно и слишком далеко. Небо затянуто; прохладно; удивительно, как это все принимается близко к сердцу. Вчера я боялся открывать письмо от Эрны; подумал: вдруг мой отец тоже умер. Но, может быть, теперь он еще поживет.

Умер 28-го; в день, когда я собирался поехать на ту сторону на «Нормандии».

11.02.<1939. Порто-Ронко>

Раннее ясное небо перед восходом солнца; единственное облако в чудесных золотых и алых лучах, парящее, предвещает солнечный день.

В полдень эмигрант Май; с перевязанной ногой из концентрационного лагеря. Рассказывал о Париже и т. д. Сто франков.

После обеда работал. Нашел в журнале несколько очень милых снимков Пумы. Вечером звонил Олли В. Фрау Метц, около шестидесяти пяти лет, бойкая, веселая еврейка, у которой был здесь раньше очень красивый дом, покончила жизнь самоубийством. Бросилась в ущелье. Перед этим все привела в порядок: убрала комнату, упаковала чемоданы, заплатила по счетам. У нее был сын, нацист.

С восторгом прочитал «Сказание о Йосте Берлинге»^*. Хотел бы тоже писать в таком духе.

Сильное чувство беспокойного счастья: Пума и моя работа. Впервые в жизни воспринимаю работу как нечто позитивное. Благодаря Пуме.

Беспокойство: это время. Война. Преходящее. Нетерпение, прийти к завершению, сделать что-то новое и увидеть Пуму.

23.03.<1939. Нью-Йорк>

Утром очень рано, около пяти часов, панорама Нью-Йорка, серая и массивная под ясным небом, неожиданная и ожидаемая, знакомая по многим фото, но великолепная, как будто друг на друга поставили ящики. Ущелья, тени, тысячекратные переплетения окон. Более темная и более светлая серость света. И затем, пылая поначалу, как мрачный лесной пожар, огромное в бурном багрянце солнце, встающее на горизонте, пронзающее своим светом ущелья небоскребов, сгущающееся постепенно в шар и затем медленно вздымающееся над серыми гигантскими ящиками, отражаясь тысячекратно с восточной стороны в их ослепленных окнах.

Великолепный ужас света над бетоном и цементом зданий.

Длинная линия пирса: множество небольших причалов для усталых кораблей. Паромы с клубящимся белым дымом, барокко моря, со своими фигурными надстройками. Маленькие неуклюжие буксиры, плотно прилегающие к мягким, усталым большим судам, тащущие их вперед, лишенные фантазии, надежные унтер-офицеры. Или маленькие усердные акулы, которые захватили парусник и увлекают его за собой. Или пыхтящий, коренастый, то юркий, то засыпающий маленький жизнелюб и смельчак, охраняющий колеблющуюся, прекрасную нерешительную даму.

Клемент меня разбудил. Подтолкнул вперед. Паспортный контроль. Несколько обеспокоен из-за паспорта. Все обошлось. Пума уверяла, что она об этом позаботится. Я собрался уже уходить, как появились журналисты. Каким-то образом отделался. Так или иначе, мы только через два часа после прибытия смогли сойти с корабля. Далее таможня. Макс и Грета Лион пришли к судну. Таможенные формальности были просты.

Отель «Вальдорф-Астория». Красив и, несмотря на формат небоскреба, интимен. Поучения Греты Лион. Забавно, что именно европейцы хотят кого-то просветить по поводу Америки, американцы никогда себе такого не позволяют. Не забавно, а само собой разумеется. Оставил Клемента в отеле, пошел с Леонами к Эмпайр-стейт-билдинг. Великолепный обзор. Гудзон и Ист-ривер, между ними город, со множеством башен, похожих на соборы. Автомобили внизу как игрушки. Но самое замечательное – это звучание города, подобно сдержанному шуму мотора гоночной машины.

Попрощавшись с Лионами, склонность которых к многословию показалась мне в Нью-Йорке особенно несдержанной, я поехал в отель. С Литтауэром из «Колльерс»^* обедал в ресторане «Шамбор». Хорошая французская кухня. Литтауэр гордится своим французским. Похвалил его. Рассказал о книге. Ели рокфор с коньяком. Два арманьяка, три сигары в интересах дела. После обеда в редакцию «Колльерс», познакомился с сотрудниками.

В отель пришел Грюнберг. С ним спустились в симпатичный бар отеля. Кока-кола с ромом: тихая музыка по радио. Очень милые девушки.

Вечером позвонил Идо Хедин. Прочитал в газетах, что я здесь. Клемент пришел со своим другом Шамбруном. Мы пошли в «Парадиз» на представление: милые, ловкие, красивые девушки, публика как в маленьких городках. Вечерние световые рекламы. Позже бальный зал «Савой» в Гарлеме, огромное скопление негров, тысячи негров. Все же немного джунглей. Все цвета: от белого до черного. Волнующие девушки. Подтянутые зады негритянок. Удивительные лица. Яркие платья, бьющие по глазам красно-коричневые чулки на кофейных ногах, пестрые шелковые блузки. Я беззащитен перед неграми. Они другие.

Испарения тысяч. Огромные залы. Толчея. Взгляды, суета, сидящие в гардеробах. По лестницам поднимаются великолепные фигуры с изумительными ногами и лягушачьими лицами. Или звериными лицами, мягкие, чувственные, вызывающие.

Шамбрун высказал несколько умных мыслей: все американские писатели, которые уехали из Америки, стали писать хуже. Не хватало питательной почвы.

Позже в элегантном негритянском ресторане. Казино или что-то подобное. Смотрели отличное шоу. Великолепный певец и танцор в оранжевом шелковом фраке, выступая под аккомпанемент хора кельнеров на заднем плане. Двое юных чечеточников. Ревю с очень красивыми мулатками. Великолепные тела с этой матово-блестящей кожей, очень гладкой и слегка коричневатой. Одна из них за нашим столом. Потом еще скетч, который не стали бы показывать в Париже. Негр, который ругается с женщиной; надсмотрщик с плеткой принуждает одну девушку за другой к танцу живота и т. д. Он их не хочет, они его недостаточно возбуждают. То, что он не мастурбирует, – единственное, чего не хватает при этой игре. Наконец, одна, почти голая, исполняет с ним до бесстыдности бурный танец, который есть не что иное, как неприкрытый половой акт. При этом у него слетают с рук браслеты, девушка в финале склоняется перед ним; ее руки скользят по его члену, на том, что она его все же не достает, все кончается. Весьма реалистично и дико. После этого негр за роялем и негритянская мамочка, которая фланирует туда-сюда по сцене и поет перед столами.

Около четырех дома. Днем позвонила Пума. Была обижена, что я не позвонил ей сразу, была холодна и уязвлена тем, что я не сделал того, чего она хотела, отказал журналистам и т. п. Когда я вернулся в отель, меня ждало сообщение от Пумы: я должен ей немедленно позвонить. Я позвонил. Она была мила. Думала, что я улетел в Беверли-Хиллз. Клемент был прав: она должна проявлять инициативу, мне надо изображать незаинтересованность. Иногда это некрасиво; но это верный способ. Ночью освещенные небоскребы за окном.

27.03.<1939. Лос-Анджелес>

Утром в Сан-Бернардино, шофер к поезду. Одновременно телеграмма от Пумы. Слишком поздно. Дождь. Шофер в Пасадене. Небольшой дождь, но ясно. Чемоданы быстро погружены. Ехали по растянувшемуся городу. Деревянные дома, бензоколонки, виллы.

Пума перед своим домом в желтом костюме. Красивая и смущенная. Показала мне дом; весьма комфортабельный и с бесконечной тщательностью подготовленный для меня. Даже слишком тщательно. Позавтракали. Днем немного поспали. После обеда голубые Твардовский и Кослек, актеры, которые помогали подготовить дом. Ушли около шести. На час в постель. Пуме нездоровится. Позже «Бичкомбер», гавайский ресторанчик, хороший коктейль с ромом, персиковым соком, ананасом и пр. Туземные блюда с палочками, утка, рис и стручки. Встретили Ланга^* с туземной девушкой. Потом кафе «Ламазе». Очень хорошая капелла. Затем домой.

30.03.<1939. Лос-Анджелес>

Пума подхватила от меня насморк. Ужасно. В полдень помыл голову у парикмахерши Пумы. После обеда спал с Пумой. Оба простужены. Вечером Пуме стало хуже.

Долгие разговоры о фильмах и т. д. Почти перебранка. Пума страшно разочарована, что я развил эмигрантскую тему^*, а не Равича^*. Находит книгу плохой. В то же время раздосадована, что я не взял с собой материалы для фильма. Ежедневно заглядывает в газеты, нет ли чего-нибудь о нас. Видимо, ждет этого. И надеется на мою помощь. На какую? Материалы для фильма? Откуда? Звонки от Джо и Тима^* из Майами.

07.04.<1939. Лос-Анджелес>

Несколько приятных дней с простуженной Пумой. С позавчерашнего дня тяжелейшая простуда. Спал один. Вчера был врач. Вечером Пуме стало лучше. После полудня Мерседес. Потом обед с Твардовским и Кослеком. Позже, когда я вошел в комнату Пумы, у нее в постели уже лежали блокнот для телеграмм, радио, книга и пр., собралась читать, писать. Я пошел спать один. Сегодня утром Пума заглянула на мгновение. Больше ничего.

Вчера рассказала, что после того, как мы были вместе, ей приснилась Бетт Дэвис. Не очень приятно. И прочее сегодня тоже. Солнечные ванны. Между тем, звонок Уорнера^*, мы должны прийти на премьеру фильма «Нацистский шпион»^*. Пума озаботилась тем, чтобы я выглядел прилично, не обгоревшим и пр. Тошнит меня от этого, хотя я понимаю ее беспокойство. Я же не выставочный экземпляр. Встретили Франков^*, Массари, Томаса Манна. Потом в студии у Бетт Дэвис и Эдди Гулдинга. Милая картина: первый раз увидел киностудию. Пума нашла Бетт Дэвис маленькой. Ну да.

Потом ничего нового; у меня заболела голова, немного поспал. Вечер, казалось, начинался хорошо, мы пошли в «Бичкомбер», но там началась дискуссия – моя семья и мое самобичевание^* были мне упреком, все эта неприятная возня, и теперь я сижу здесь и буду уже третий вечер спать один. Если так и дальше пойдет, придется уехать. Хотя Пума появилась еще раз, спросила, закрыл ли дверь внизу, уточнила, почему я пришел к ней, я заявил, что она вовсе не должна спать с таким нечистоплотным человеком, она попросила не вести себя так, и я вернулся в свою проклятую каморку, к которой был прикован, поскольку живу в ней и не знаю, куда мне податься.

13.06.<1939. Нью-Йорк>

Нью-Йорк, отель «Шерри Незеленд». Жарко. За окном Центральный парк, шум, тихо вздрагивающий город. Приехал вчера.

Последние дни в Беверли-Хиллз. Суетливо, типичное для Пумы поведение. Критика, недовольство и пр. Часто приходилось представлять себе, что действительно больше ничего не осталось, так исчезает все от мгновенного импульса. Зуб ребенка, упитанность ребенка, какая-то газетная статья – она на все мгновенно обращает внимание, и все остальное исчезает. Начинает казаться, что этого никогда и не было. Думаю, скоро все закончится.

Последние дни в Беверли-Хиллз. Клемент в своем репертуаре. Появился за пятнадцать минут до отъезда, счастливый, вместо того чтобы прийти за два часа. Невероятно.

9 июня вечером выехали на Супер-Чиф. Ночная огромная страна, бесконечные степи и пустоши. Одиннадцатого в Чикаго. Полчаса в отеле. В поезде фотографы снимали Пуму. Потом ландшафт, уже европейский, деревья, луга, небольшие горы. В двенадцать часов дня в Нью-Йорке. Руди С., Джо Штернберг на вокзале. Фотографы вокруг Пумы. Отель. Ребенок, бледный, уже не такой пухлый, но пухлый.

С Руди С. и Снибели, адвокатом из Беверли-Хиллз, пошли узнавать по поводу таможенных пошлин.

22.06.<1939> Париж, «Принц де Галле»

Бурные дни в Нью-Йорке. Двенадцатого с утра на таможне оказалось все allright [2]2
  В порядке (англ.).


[Закрыть]. Потребовалось только заявление «Литтл, Браун»^*, что налоги выплачены. Обедали в «Колони-клабе». Видели Рона Уорвика. Позже «Французские линии», виза во Францию, по улицам, полным жизни, бурной жизни, создающей такое впечатление, что никто сам по себе ничего не значит. Джо купил мне две соломенные шляпы. Вечером в театре. Пьеса о Филадельфии. Плохая пьеса, Хепберн, красивая, нервная, живая, но довольно скучная. После ужинали по желанию Пумы в «21», весьма знаменитом ресторане, но по-летнему пустующем. Затем в «Монте-Карло», элегантном ночном клубе. Встретили Капуртеха. Потом «Коттон-клаб». Очень хорошее негритянское шоу. Билл Робинсон, шестьдесят три года, бил чечетку (степ), безусловно, один из тех, кто кое-что умеет. Еще очень красивая акробатка, полукровка, а затем пестрая неразбериха поющих негров. Пума не в лучшем настроении, нервозна. Спал не у нее. Слишком узкие кровати.

На следующий день обедали с Литтауэром и Линдлеем^*. Ресторан «Шамбор». Обсуждали дела Клемента и сожалели, что он не может взять деньги. Незадолго до этого звонок от Руди из таможни; потребовали отчет о налогах за последние три года. Встревожился. Во время обеда опять звонок Руди – получил бумаги за пятнадцать долларов чаевых. Облегчение. Потом Рубин из «Метро»^*. Договор^* с инициалами составлен, и надо его переписать на меня, вместо Климента, который опять захотел взять деньги. Какая-то американка заговорила со мной; преследовала до двери моей комнаты; хотела пережить «прекрасные минуты». Проводил ее вниз; сославшись на то, что у меня нет времени. Поздно вечером Пума захотела со мной на экспозицию. Я ужинал с Руди в отеле; поехали позже, попали к концу водной феерии, увидели заплыв Джонни Вайсмюллера, Элеоноры Холмс. Начался дождь, зарядил надолго. Гроза. Надо было переждать. Ни одного такси на улице. Скучные люди хотели показать нам свои комнаты, какие-то директоры и т. п. В каждой комнате находился одинокий скучающий человек и пил виски. Наконец появилась какая-то маленькая машина, которая нас подобрала, высадила под проливной дождь и юркнула прочь. Пересели в такси. Прекрасная езда под дождем через огромный город. В отеле с Руди пили «Том Коллинз», Пума была не в лучшем настроении.

Наутро собрал вещи, подписал документы, вдруг неприятное событие: к Пуме приходили два чиновника из налоговой комиссии Нью-Йорка, потребовали сначала сто двадцать тысяч долларов, потом двести сорок тысяч долларов за депозит в связи со спорным случаем с ее английским гонораром в 1936. Заявили, что чемоданы будут конфискованы и т. п. Большая неразбериха. Позвонили адвокату Джо Штернбергу и др. Руди спрятался, я остался в комнате. Потом снова зашел к ней. Застал заседание призраков. Пума попыталась позвонить секретарю-казначею Моргентау. Тем временем выяснилось, что ни вещи Пумы, ни ее саму, ставшую девятого числа американкой, задерживать нельзя. Решили задержать Руди С. Какой-то человек внизу хотел передать мне заказное письмо, незнакомый, – это мог быть иск или предварительное судебное заключение. Я не знал, что это, и отказался спуститься, но забеспокоился, что человек внизу будет поджидать меня, и опасался, могут ли меня из-за этого задержать.

Около двенадцати часов решили отправиться на корабль и там продолжить сражение. Доставили чемоданы, Джо отвез меня, другие поехали на такси. Я пошел в кабину Джо и закрылся. Почти в три часа, это было время отплытия, появился Джо и объявил, что все улажено. Пума передала капитану свои изумруды и заложила свое американское имущество. Я узнал, что Руди, который был на полтора часа задержан на причале и сфотографирован, наконец пропущен на корабль. Все радовались, что Пума спасла часть своих драгоценностей, заказали шампанское и икру, как вдруг появились двенадцать парней вместе с каким-то комиссаром, чтобы забрать Руди на берег. Пума с адвокатом взбунтовались, таможенники шли на штурм. Пума сражалась, вокруг тем временем аплодировали, смеялись и фотографировали. Пума продолжала наступать, была великолепна. Отплытие задержали на полтора часа. Наконец таможенники отступили вместе с изумрудами Пумы. Мы отчалили.

Исчезающий город. Тягачи, маленькие пароходы. Причал. Силуэты освещенных небоскребов, полных солнца и сияния. Ущелья домов. Статуя Свободы.

Вечером на борту я получил несколько ударов в спину, плевков и т. п. Джо^* попытался самоутвердиться за мой счет. На следующий день слабость. Постепенно стало лучше. Все время спал один. Прибытие в Гавр девятнадцатого июня. Военные корабли в порту. Старый, перевернутый, затопленный «Париж». Джо поехал на своем автомобиле.

Руди настолько был озабочен проблемами с таможней, что опоздал на поезд. Мы видели, как он носился вверх-вниз по эскалатору, когда отъезжал поезд, так как эскалатор переключили. Прибытие в Париж. Пума одна отправилась в отель, ее встретил Тами, чтобы уберечь от репортеров. Я ехал с ребенком и гувернанткой^*. По дороге луга, сельские дворы, аллеи – уже похоже на европейскую родину.

В отеле жалобы Пумы на все подряд. Через час приехал Руди. Кольпе, Монтель. Вечером все у «Фуке». Пуме захотелось козьего сыра. Его, естественно, не оказалось.

В полдень двадцатого июня Джо уехал. Руди мотался туда-сюда, Пума злилась на него. Ребенок и т. д. Вечером все в кино, потом снова к «Фуке». Появился козий сыр, но недостаточно хорош. Двадцать первое провели с Файльхеном, который явился утром. Я купил у него одного Сезанна, пейзаж, который мне не особенно понравился; зато пришлись по вкусу Домье «Дон Кихот», скачущий на серой лошади, и акварель Сезанна. Вечером в «Кребильоне», где Пуме все было не по вкусу, и она опять напала на меня. Двадцать второго большие волнения по поводу американских денег – так же как и за день до этого, надо их брать или нет, получать ли по аккредитивам или нет. Вечером в кино «Голубой ангел». Очень хорошо. Позже в «Максим». Всякие дела. Пума и Джо. Какой-то незнакомец подошел к столу, хотел пожать Пуме руку, так как у него день рождения. Ирония. Наконец, когда я предложил ему выпить со мной, он отказался, я сделал замечание, Пума решила, что у меня тоже день рождения, и сердилась, что я ей об этом не сказал. Запоздалая императрица. Меня раздражал и ее упреки, выпил пару бокалов коньяка, потом домой, Пума молча пошла в постель, я молча в свою комнату.

26.07.<1939> Антиб

Позавчера выехали из Парижа на «Паккарде» и «Ланчии». До этого ничего интересного – почти нечего вспомнить. Кино, Форрестер, Кольпе и т. д. Джо Штернберг в последние дни словно исчез. Утверждал, что влюблен. Долли Моллингер. В один из вечеров вместе с Пумой пытались его найти. Были уже в «Максиме», потому что там стоял его автомобиль. Он был уже в «Монте-Кристо». Стояли с автомобилем Кольпе и с беспокойной Пумой целый час на улице.

Двадцать четвертого выехали. Проливной дождь. До Вьенна. Пообедали в ресторане «Пирамида». Знаменитое и очень хорошее место. Пили «Коандре», ронское вино 1937 и 1938 гг.; очень хорошее. Днем в «Эсю-де-Франс» пили очень хорошее «Пулли». Прекрасный аромат. Ночевали в отеле «дю Норд». Замечательные обои. Утром веселый отъезд. Открытая машина. В полдень в «Аиксе». По дороге сезанновские пейзажи. Как на моей картине. К вечеру настроение немного ухудшилось. Прибыли около СЕМИ вечера. По дороге «Ланчия» капризничала. Не могли отыскать причину. Карбюратор или распределитель зажигания. Потом поехала дальше. Забуксовала в Эстереле. Может быть, от жары. Умылись. Пума, отсутствующая, усталая, меланхоличная. Поспали. Ночью проснулся. Пума совсем другая.

Сегодня утром на пляже. Чарлз Банбери. Кеннеди^*.

Сижу в роскошной комнате. Белые стены. Бело-красная мебель. Много цветов. Для Пумы. За окном Марс, огромный, красноватый, совсем близко к Земле. Гром орудий военных кораблей, которые вечером покидали порт. Зеленые и красные бортовые огни двух самолетов. По радио «Cavallera rusticana». Собака в комнате. Рядом купается Пума. Яркий свет. Мир. Месяц. Нежная иллюзия – хотелось, чтобы она длилась вечно. Лилии, гладиолусы, полумесяц, ночное синее небо, мерцающее море, темные деревья, остров света в комнате. Угроза вдалеке.

16.08.<1939. Антиб>

Вчера с самого утра суета со сборами. Обед с Ченалом и его рыжеволосой женой, чешкой, которая готова сбежать от него. Видели Штернберга с его Долли Моллингер. Около трех в отеле. В воскресенье Штернберг пришел с объявлением войны. Слышал об этом от кого-то из испанского посольства в Берлине. Пума очень встревожена. Ссора с Руди, который не придал сообщению внимания. Пума несколько успокоилась. Прощание с Барберами, Чарлзом, Салли Банбери, встретили Бойерсов, Норму Ширер, потом поднялись в мою комнату. У нас не было даже минуты на себя. В последний момент появился английский журналист, знакомый Пумы, Чарлз Грейвз. Мы отправились. Во дворе прощание Пумы с Котом^*. Растерянный вид. Поехали на вокзал только после того, как я в первый раз накричал на эту копушу. Руди по дороге наехал на юношу; задел его, но все обошлось. Маленький, светлый, голый вокзал в Антибе. Голубой поезд. Пума поднялась. Руди обидел ее в последний момент, сказав при прощании, что она могла бы его больше уважать. Поезд тронулся^* – прощальные взмахи, – и так закончилось лето.

24.08.<1939. Антиб> четверг

Тревожные дни. Война в воздухе. Двадцать первого ночью говорили с Пумой о «Куин Мэри». Прибыла утром, то есть после полудня по нью-йоркскому времени. Неприятности на таможне, все обыскали; даже конфисковали страховой налоговый полис. Была расстроена. Уже слышала о войне. Двадцать второго утром позвонила еще раз. Очень встревожена, война и прочее. Собиралась перед отходом поезда позвонить снова. Не получилось; видимо, кабель поврежден. Осталась в Нью-Йорке. Наконец дозвонилась; очень встревожена; слышала, что Кеннеди уехал; старался ее успокоить; надеюсь, она уже по дороге к побережью.

Сегодня утром в газетах; во Франции первые призывники. Обсуждал с Руди. Утром поехали в Биарриц. Думал, не стоит ли в среду направиться в Нью-Йорк. Уехать отсюда было бы неплохо. Посмотрим. Как раз узнал, что подписан русско-германский пакт о ненападении.

29.08.<1939> четверг, Париж

Двадцать пятого августа мобилизация. Противоречивые известия. Решили поехать в направлении Парижа. Беттину и Фишера отослали. Беттина считала, что я останусь вместе с ними, потому что мы хотели работать вместе в Порто-Ронко. Заявил, что теперь уже поздно. Затем решил ехать в Париж. Вечером позвонил Петер. Сообщил, что я послал деньги и ей лучше остаться пока в Биаррице. Во всяком случае, она хотела, чтобы мы оставались вместе. Трудно быть непреклонным; Пума хочет того же, и это больше, чем все прочее.

Многие уезжают. Ченал доставил нам бидоны с бензином. Выехал двадцать шестого. Телеграфировал Пуме. Взял Кота в машину. Проехал Канны, в Эстереле машина начала чихать. Ползла в гору. Мы испробовали все возможное. В полдень добрались в де Люк. Обедали в сказочном сельском дворе. Платаны, каштаны, вино розé, – попросили осмотреть машину. Черный, лохматый механик, сделал вид, будто что-то нашел. Но нет. Через десять минут снова начала захлебываться. Довольно неприятно; наконец подняли капот с одной стороны и ехали так. С Руди проверили карбюратор. Заработал дальше с легким шипением и треском. Ясный день. Много мобилизованных. Военные грузовики. Вечером в Монтелимаре. Ужинали в «Реле д’Империор». Но во всей округе в отелях нет мест. И в Валенсе тоже. Позвонить весьма проблематично, и долго ждать. Были уже готовы ночевать на стульях или в автомобиле. Наконец Руди нашел комнату для Тами и Кота, а в другом доме для нас. Вязаные пуфы. Хозяйка, кажется, горбата. Обои с цветами. Кимоно. Показали туалеты. Исчезли. Еще долго говорили с Руди. Тами хочет изменить ему с каким-то русским. Он следит за ней. Встал, закурил – поймал комара. Утром захватил девушек, позавтракали в «Реле д’Империор», около девяти поехали дальше. Машина продолжала барахлить, но шла все же еще сто – сто десять километров. Жаркий день. Повсюду призывники с вещами. Много гужевого транспорта. Цветные солдаты. Вечер почти призрачный. Дичайшие известия. Призывают три новых класса. В свете фар темные колонны. Охваченные спешкой лошади в ночи. На перекрестье дорог перед Фонтенбло огромный белый крест; белое как мел сияние в свете прожекторов. Притихшие леса. Месяц почти полный над равниной, Маттиас Клаудиус. Теснятся мысли.

Въезд в Париж. Огни погашеные – защита от авианалетов. Елисейские Поля, арка невидимы. Отель. Звонок от Пумы; телеграфировали ей из Лиона. Была в хорошем настроении. Договорились отплывать ближайшим кораблем. Пошли к «Фуке», в главную квартиру, обедали. Монтель. Кольпе. Облегчение большого города. Оптимизм. Вечером примирение Тами и Руди. Перед этим поговорил с ней, сначала заехав не туда. Зашел в «Сфинкс». Роланд. Бутылка шампанского. Дома около половины пятого.

Вчера вечером пришли плохие известия. С полудня все телефоны в отеле и телеграф отключены. Машину доставил в мастерскую. Около шести вечера готова. Болтовня в мастерской. Немного по-домашнему. С техниками. В шесть выехали на наконец тянущей машине, которая утром ползла как улитка. Руди тем временем нашел парковку для «Куин Мэри». Люди стояли вокруг блоков зданий. Отвратительное чувство – уезжать. Все этому противится. Много раздумий, много неуверенности в себе и определенная решимость.

С Котом ездил к профессору Абрани. Сделали укол. Мыслитель с красивой головой. Большая квартира с давно не виданной атмосферой – книги, великолепная керамика, персидская, иранская, – и очень красивые коврики для молебна. Немного поболтали – два фаната ковров. В отель. Вечером легкий ужин с Котом, после того как поставили машину в гараж. Перед Триумфальной. Месяц, уже осенний, полный над Елисейскими Полями, немного красноватый в фиолетовых сумерках. Сильное, тихое чувство жизни. Сожаление, что я не взял с собой Петер, размышление и уверенность, что я не мог этого сделать, потому что не хочу потерять Пуму. Мысль, многое в себе сокрыть и многое высвободить. Все нерешительное посредством жертвы исключить. Не ради себя. Я все еще не хочу уезжать. Но Пума в смертельном страхе, она нуждается во мне. Я сидел на улице, уже темнело, я любил этот город и хотел остаться, но знал, что не сделаю этого. Вечером попытался послать телеграмму. Полицейская цензура. Предъявить в префектуру и только на французском языке. Обедал у «Фуке»; все отключено, даже световые рекламы. Странная картина. Официантов мало, все мобилизованы. Руди и Тами уехали раньше; я еще какое-то время сидел и болтал с Котом. Потом в отель. Серебряный месяц над черным городом.