Текст книги "Жизнь взаймы"

– Он дурак.

– Вам еще придется узнать немало таких же дураков. «Я хочу узнать саму себя, – подумала Лилиан. – Что мне другие!»

– Это все же разнообразие, – ответила она Клерфэ. – Там, в горах, каждый считал свою жизнь ужасно важной. И я тоже.

Мимо них быстро проносились улицы, огни; затем появилась широкая площадь.

– Через десять минут мы приедем, – сказал Клерфэ. – Это уже Локарно.

Рядом загромыхал трамвай и загородил им дорогу. Клерфэ чертыхнулся. Лилиан уставилась на трамвай так, словно это был по меньшей мере кафедральный собор. Уже четыре года она не видела трамваев.

И вдруг перед ними раскинулось озеро, широкое, серебристое и беспокойное. Дождь перестал. Быстрые, низкие облака пробегали по лунному диску. Они увидели тихую Аскону и площадь на берегу.

– Где мы остановимся? – спросила Лилиан.

– У озера. В отеле «Тамаро».

– Откуда вы знаете все здешние отели?

– После войны я прожил тут с год, – ответил Клерфэ. – Завтра утром я расскажу вам почему.

Он остановил машину перед маленькой гостиницей и выгрузил чемоданы.

– У хозяина этого отеля – целая библиотека. Он, можно сказать, ученый. А в отеле, там, на горе, висят картины Сезанна, Утрилло и Тулуз-Лотрека – вот какие здесь люди! Мы сразу поедем ужинать!

– Куда?

– В Бриссаго, на итальянской границе. В десяти минутах езды отсюда. Ресторан называется «Джардино».

Лилиан огляделась вокруг.

– Здесь цветут глицинии!

Клерфэ поставил машину у высокой каменной лестницы. Они поднялись к маленькому ресторанчику. Он заказал бутылку вина, ветчину, раков, рис и сыр из Валле Маджи.

– Вы здесь жили? – спросила Лилиан. – У этого озера?

– Да. Почти год. После побега и после войны. Я хотел прожить здесь несколько дней, а застрял надолго. Это было для меня лечением. Я в нем нуждался. Я лечился ничегонеделанием, солнцем и ящерицами, которые грелись на каменных стенах, я лечился тем, что часами смотрел на небо и на озеро, я старался все забыть, и наконец мои глаза перестали уставляться в одну точку и я понял, что природа даже не заметила двадцати лет человеческого безумия. Салют!

Лилиан пила легкое итальянское вино. Ей казалось, что все вокруг отдыхало.

– Здесь поразительно вкусно готовят. Может, я ошибаюсь? – спросила она.

– Нет, вы правы. Хозяин мог бы стать шеф-поваром в любом большом отеле.

Она поставила свой стакан на стол.

– Я счастлива, Клерфэ, – сказала она. – Причем я должна признаться, что вообще перестала понимать, что значит это слово.

– И я этого не понимаю.

* * *

Лилиан стояла у окна в своей комнате. За окном было озеро. Ночь. Ветер. Весна шумела в платанах на площади и в облаках. Вошел Клерфэ. Он обнял ее. Она обернулась и посмотрела на него.

– Ты не боишься? – спросила она.

– Чего?

– Того, что я больна.

– Я боюсь совсем другого: во время гонок при скорости двести километров у меня может лопнуть покрышка переднего колеса, – сказал он.

Лилиан вдруг поняла, чем они похожи друг на друга. Они оба были люди без будущего. Будущее Клерфэ простиралось до следующих гонок, а ее – до следующего кровотечения.

– На этот счет существует одна короткая история. В Париже во время гильотины повели на казнь осужденного. Было холодно, а путь оказался долгим. По дороге конвоиры остановились, чтобы подкрепиться вином. Будучи людьми добрыми, они протянули бутылку приговоренному. Он взял бутылку и, посмотрев на нее, сказал: «Надеюсь, ни у кого из вас нет заразной болезни». И только тогда выпил. Через полчаса его голова скатилась в корзину. Эту историю мне рассказала моя бабушка, когда мне было лет десять. Она выпивала по бутылке кальвадоса в день. Все пророчили ей раннюю смерть. Но она жива до сих пор. А пророки давно умерли. Из бара «Изоль» я захватил с собой бутылку старого шампанского. Говорят, что весной оно пенится сильнее. Шампанское чувствует, что природа оживает.

Клерфэ поставил бутылку на подоконник, но потом убрал ее.

– Сюда ее не надо ставить. Лунный свет убьет аромат шампанского. Это я тоже узнал от своей бабушки.

Он направился к двери.

– Клерфэ, – сказала Лилиан. Он обернулся.

– Я уехала оттуда не для того, чтобы остаться сейчас одной, – сказала она.

Перед ними был Париж со своими пригородами – серый уродливый город, окутанный дождем; но чем дольше они ехали по нему, тем сильнее он их завораживал. Мелькали перекрестки, переулки, улицы, совсем как на картинах Утрилло и Писсарро; серые тона светлели, становились серебристыми; а потом вдруг они увидели реку, мосты, баржи и деревья, на которых распускались почки, ряды букинистических лавчонок и каменные здания на правом берегу Сены.

– Оттуда увезли Марию-Антуанетту, – сказал Клерфэ, – чтобы обезглавить ее. А в ресторане как раз напротив этого места особенно вкусно кормят. Видимо, здесь голод и история повсюду связаны между собой. Где ты хочешь остановиться?

– Там, – ответила Лилиан и показала на другой берег реки, где светлел фасад маленького отеля.

– Ты знаешь этот отель?

– Откуда мне его знать? – спросила Лилиан.

– Ведь ты здесь жила.

– Когда я здесь жила, мы прятались в подвале у торговца овощами.

– Может быть, тебе лучше остановиться где-нибудь в шестнадцатом округе? Или у дяди?

– Дядя такой скупой, что сам, наверное, ютится в одной комнате. Поедем в тот отель и спросим, есть ли у них свободные номера. Где вы живете в Париже?

– В отеле «Риц».

– Я так и знала, – сказала Лилиан.

Клерфэ кивнул.

– Я недостаточно богат, чтобы жить где-нибудь еще. Они проехали через мост бульвара Сен-Мишель и по набережной Гранд Огюстен и остановились у отеля «Биссон». Когда они выходили из машины, в дверях отеля появился слуга с чемоданами.

– Вот и комната, – сказала Лилиан. – Кто-то как раз уезжает.

– Ты действительно хочешь поселиться здесь? Просто потому, что этот отель первым попался тебе на глаза?

Лилиан кивнула:

– Да. Я вообще хочу так жить, не слушая советов, без всяких предубеждений. Жить, как живется.

Свободная комната нашлась. К счастью, она была на втором этаже. В отеле не оказалось лифта. Лестница была старая, с выщербленными ступеньками. В маленькой комнате стояло очень мало мебели, кровать была на вид неплохой; имелась даже ванная. Вся мебель была новой и недорогой, за исключением столика в стиле барокко, который походил на принца в окружении челяди. Обои были старые, электрический свет недостаточно яркий, зато за окном сверкала река, виднелись набережные, Консьержери, колокольня собора Парижской Богоматери.

– Ты в любое время сможешь уехать отсюда, – сказал Клерфэ.

– Куда? К тебе в «Риц»?

– Не ко мне, а просто в «Риц», – ответил Клерфэ. – Во время войны я там жил полгода под чужой фамилией, отпустив себе бороду. В дешевых номерах. А в другой половине отеля, с окнами на Вандомскую площадь, жили высокопоставленные нацистские бонзы. Это было весьма знаменательно.

Слуга внес чемоданы. Клерфэ пошел к двери.

– Зайти сегодня вечером за тобой, чтобы вместе поужинать? – спросил он.

Лилиан взглянула на него.

– Что за глупый вопрос! Конечно, зайти.

– Хорошо. В девять?

– В девять.

Она посмотрела ему вслед. Во время поездки в Париж он ни словом не обмолвился о ночи в Асконе. «Французский язык весьма удобен, – подумала она. – Легко переходить с „ты“ на „вы“ и наоборот, в этом нет ничего порочного, это – как бы игра». Услышав рев «Джузеппе», Лилиан подошла к окну. На бульваре Сен-Мишель зажегся зеленый свет, и, словно остервенелая свора гончих, вслед за «Джузеппе» ринулся поток машин – «ситроены» и «симка», «рено» и грузовики. Лилиан не могла припомнить, видела ли она когда-нибудь столько автомобилей. Во время войны их было мало. Она глубоко вздохнула. «Я буду стоять еще у многих окон, – подумала она. – И это будут окна в жизнь!»

Лилиан распаковала чемоданы. Она взяла с собой очень мало вещей. И денег у нее тоже было немного. Она позвонила дяде. Никто не ответил. Она позвонила еще раз. Ответил чей-то чужой голос. Дядя уже несколько лет как отказался от телефона.

На мгновение она поддалась панике. «Не мог же он умереть», – подумала она. Странно, что эта мысль – первое, что ей всегда приходит в голову! Может быть, он переехал. Она попросила принести ей адресную книгу. Но в отеле нашлась только старая книга, выпущенная в первый год войны, новой адресной книги у них не было. Угля в Париже все еще не хватало. К вечеру в комнате стало прохладно. Лилиан надела пальто.

Грязные, серые сумерки вползали в комнату через окно. Лилиан знала, что они навевают меланхолию. Чтобы согреться, она приняла ванну и легла в постель. Впервые со времени ее отъезда она оказалась одна… Денег ей хватит самое большее на неделю. Когда стемнело, в нее закрался страх, усугубляемый чувством одиночества. Кто знает, где ее дядя? Быть может, он уехал на несколько недель; быть может, с ним случилось несчастье. Быть может, Клерфэ тоже исчезнет в этом большом чужом городе, переселится в другой отель, и она никогда больше ничего о нем не услышит. Лилиан знобило. Все романтические мечты рассыпались в прах, соприкоснувшись с действительностью, с холодом и одиночеством.

А в это время в санатории, в теплой клетке, тихонько гудят батареи центрального отопления…

В дверь постучали. В коридоре стоял посыльный с двумя свертками. В одном из них были цветы. Их мог послать только Клерфэ. При тусклом свете лампочки она быстро сунула посыльному слишком большие чаевые. Во втором свертке лежало шерстяное одеяло. «Думаю, что оно вам пригодится, – писал Клерфэ. – В Париже все еще мало угля».

Лилиан развернула одеяло, из него выпали два картонных пакетика. В них были электрические лампочки. «Владельцы отелей во Франции экономят электроэнергию, – писал Клерфэ. – Включите вместо ваших лампочек эти, и мир покажется вам вдвое светлее».

Она последовала его совету. Теперь она по крайней мере может читать. Посыльный принес газету. Она взяла ее в руки, но уже через минуту отложила в сторону. Все это уже не касалось ее. У нее было слишком мало времени. Она так и не узнает, кто станет президентом в будущем году и какая партия получит большинство в парламенте.

Это ее не интересовало. Ее волновало лишь одно – жизнь. Ее собственная жизнь.

Она оделась. У нее сохранился последний адрес дяди; полгода назад она получила от него письмо с этим адресом. Надо съездить туда и навести справки.

Дядя жил на старой квартире, только он отказался от телефона.

– Твои деньги? – спросил он. – Как хочешь. Я посылал их тебе ежемесячно в Швейцарию; очень трудно было получить разрешение на переводы. Могу выплачивать их тебе ежемесячно здесь, во Франции. По какому адресу их пересылать?

– Я не хочу получать их ежемесячно. Я хочу забрать все сразу.

– Для чего?

– Хочу купить себе наряды. Старик уставился на нее.

– Ты похожа на своего отца. Если бы он…

– Отца уже нет в живых, дядя Гастон.

Гастон посмотрел на свои бледные старческие руки.

– Денег у тебя осталось немного. Чем ты намерена заняться? Бог мой, если бы я мог жить в Швейцарии! Это такое счастье!

– Я жила не в Швейцарии. Я жила в больнице.

– Ты не знаешь счета деньгам. За несколько недель ты их истратишь. Ты их потеряешь…

– Возможно, – сказала Лилиан. Дядя испуганно посмотрел на нее:

– А что будет потом, когда ты их лишишься?

– Не бойся, я не буду тебе в тягость.

– Тебе следует выйти замуж.

Лилиан рассмеялась. Его намерения были ясны. Он хотел переложить ответственность за нее на кого-нибудь другого.

– Тебе следует выйти замуж, – повторил Гастон. – Я могу познакомить тебя кое с кем. Хочешь, я это устрою?

Лилиан опять рассмеялась, однако ей было любопытно, что предпримет старик. «Ему, должно быть, под восемьдесят, – думала она, – но ведет он себя так, словно должен предусмотреть все еще на восемьдесят лет вперед».

– Хорошо, – ответила она. – А теперь скажи мне только одно: что ты делаешь, оставшись один?

Озадаченный старик поднял свою птичью головку.

– Мало ли что… Не понимаю… Я всегда занят… Странный вопрос. Почему ты спрашиваешь?

– Тебе никогда не приходила в голову мысль забрать все, что у тебя есть, уехать куда глаза глядят и все промотатъ?

– Вылитый отец! – сказал старик. – Он никогда не знал, что такое чувство долга и чувство ответственности. Надо будет попытаться опять назначить тебе опекунов!

– Это тебе не удастся. Ты считаешь, что я бросаю на ветер свои деньги, а я считаю, что ты бросаешь на ветер свою жизнь. Пусть каждый остается при своем мнении. И достань мне деньги не позже завтрашнего дня. Я хочу поскорее купить себе платья.

– А где ты их купишь? – быстро спросил старик, напоминавший марабу.

– У Баленсиага. Не забудь, что это мои деньги.

– Твоя мать…

– До завтра, – сказала Лилиан и легко прикоснулась губами ко лбу старика.

– Послушай, Лилиан, не делай глупостей! Ты очень хорошо одета. Платья у этих модных портных стоят целые состояния.

– Вполне возможно, – ответила Лилиан и посмотрела на серый двор и серые окна зданий на противоположной стороне улицы.

– Ты такая же, как твой отец. – Старый седой марабу искренне ужаснулся. – Точно такая же! Ты могла бы сейчас жить без забот, если бы не его вечные фантазии…

– Дядя Гастон, говорят, что в наше время можно разделаться с деньгами двумя способами. Один из них – копить деньги, а затем потерять их во время инфляции, другой – потратить их. Как тебе живется?

Гастон махнул рукой:

– Сама видишь. Времена тяжелые. А я человек бедный. Лилиан заметила, что его комната обставлена очень красивой старинной мебелью, мягкие кресла были в чехлах, хрустальная люстра – в марлевом коконе. На стенах висело несколько хороших картин.

– Ты всегда был скуп, дядя Гастон. Почему ты и сейчас такой?

Некоторое время он разглядывал ее своими темными птичьими глазками.

– Хочешь жить здесь? Но ведь у меня мало места.

– Места у тебя достаточно, но я не хочу жить здесь. Сколько тебе, собственно говоря, лет? Кажется, ты на двадцать лет старше отца?

Старик был явно сбит с толку.

– Ты ведь знаешь. Зачем же спрашивать?

– А ты не боишься смерти? Гастон помолчал немного.

– У тебя ужасные манеры, – сказал он тихо.

– Ты прав. Мне не следовало тебя спрашивать об этом.

– Я чувствую себя вполне прилично. Если ты рассчитываешь скоро получить наследство, то тебя ждет разочарование.

Лилиан посмотрела на обиженного старого марабу:

– Нет, не рассчитываю. Я живу в отеле и никогда не буду тебе в тягость.

– В каком отеле? – поспешно спросил Гастон.

– В «Релэ Биссон».

– Слава Богу! Я бы не удивился, если бы ты поселилась в отеле «Риц».

– Я тоже, – сказала Лилиан.

Клерфэ зашел за ней. Они поехали в ресторан «Гран Вефур».

– Как прошла ваша первая встреча со здешним миром? – спросил он.

– У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.

Клерфэ рассмеялся.

– А ведь во время войны все люди дали себе клятву, если останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек быстро все забывает.

– И ты тоже все забыл? – спросила Лилиан.

– Старался изо всех сил. Но мне не совсем удалось.

– Может, я люблю тебя именно поэтому?

– Ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты не сказала бы мне об этом.

– А может, я тебя люблю потому, что ты не думаешь о будущем?

– Тогда тебе пришлось бы любить всех мужчин в санатории. Мы будем есть эклеры с жареным миндалем и запивать их молодым монтраше.

– Так почему же я люблю тебя?

– Потому, что я с тобой. И потому, что ты любишь жизнь. А я для тебя безымянная частица жизни. Это опасно.

– Для кого?

– Для того, у кого нет имени. Его в любое время можно заменить.

– Меня тоже, – сказала Лилиан.

– В этом я не совсем уверен. Умный человек на моем месте сбежал бы как можно скорее.

– Ты вовсе не так уж увлечен.

– Завтра я уезжаю.

– Куда? – спросила Лилиан, не поверив ему.

– Мне надо ехать в Рим.

– А мне – к Баленсиага. Купить платья. Это подальше Рима.

– Я действительно уезжаю. Необходимо позаботиться о новом контракте.

– Хорошо, – сказала Лилиан. – Значит, у меня будет время ринуться в авантюру с модными портными. Дядя Гастон с удовольствием учредил бы надо мной опеку… или выдал бы меня замуж.

Клерфэ посмотрел на нее:

– Он хочет опять заточить тебя, хотя ты еще не успела узнать, что такое свобода?

– А что такое свобода? Клерфэ улыбнулся:

– Я тоже не знаю. Знаю только одно: свобода – это не безответственность и не жизнь без цели. Легче понять, какой она не бывает, чем какая она есть.

– Когда ты вернешься? – спросила Лилиан.

– Через несколько дней.

– В Риме у тебя любовница? Клерфэ помедлил секунду.

– Да, – сказал он.

– Я так и думала, – спокойно ответила Лилиан.

– Почему?

– Странно, если бы ты жил один. Ведь и я была не одна, когда ты приехал.

– А теперь ты одна?

– Да, – сказала Лилиан, просияв. Клерфэ удивленно посмотрел на нее.

Клерфэ провел в Риме почти две недели. Он ходил в конторы, кафе и мастерские. Бывали дни, когда он вовсе не вспоминал о Лилиан. Зато иногда он думал о ней с неведомой доселе нежностью. Она трогала его; это чувство не вызывала в нем ни одна женщина. Лилиан напоминала ему ребенка, который отстал от своих сверстников и теперь хочет наверстать все, что он упустил. Однако, прожив неделю в Риме с Лидией Морелли, он понял, что Лилиан ему не пара. Ей нужен человек, который может отдавать ей много времени, как Волков, тот, по-видимому, жил только для нее. Клерфэ привык к другим отношениям. Он ничему не хотел отдаваться целиком. Ему нужна была такая женщина, как Лидия Морелли. По сравнению с ней Лилиан казалась провинциальной, слишком молодой и слишком требовательной. Решив это, он почувствовал облегчение и пробыл в Риме еще несколько дней, хотя контракт был уже подписан.

Лидия Морелли по его настоянию поехала в Париж вместе с ним.

Лилиан отправилась к Баленсиага. У нее было не много платьев, к тому же они были сшиты в годы войны и уже вышли из моды. Некоторые платья достались ей от матери, а потом их перешила недорогая портниха; некоторые были сделаны из тех дешевых тканей, которые продавались во время войны. Из всех ее туалетов только два костюмчика, синий и светло-серый, были еще достаточно модными. Правда, и их она носила уже несколько лет, но фасоны не успели устареть.

Началась демонстрация моделей. Сидя в зале, Лилиан наблюдала за другими женщинами. Многие из них были стары и слишком сильно накрашены; некоторые тараторили без умолку, как злые попугаи; были, правда, и красивые женщины, уверенные в своей красоте. Среди публики попадались американки, такие чванливые, что это нагоняло скуку; в толпе виднелись и мужчины.

Лилиан выбрала четыре костюма. Когда она примеряла их, продавщица была к ней особенно внимательна.

– Вы удачно выбрали, – сказала она. – Кажется, будто эти вещи шились специально для вас. Это бывает редко. Большинство женщин покупают наряды, которые им нравятся; вы же покупаете то, что вам идет. В этом широком труакаре вы выглядите чудесно.

Лилиан посмотрела на себя в зеркало. Лицо ее казалось в Париже более загорелым, чем в горах; плечи тоже загорели. Новые платья подчеркивали линии ее фигуры и своеобразие лица. Она стала вдруг очень красивой, более того, ее прозрачные глаза, которые никого не узнавали и смотрели как бы сквозь окружающие предметы, придавали ей особое грустное очарование и какую-то отрешенность от всего, трогающую сердце. Она слышала разговоры женщин в соседних кабинках, видела, как, выходя, они рассматривали ее, эти неутомимые воительницы за права своего пола, но Лилиан знала, что у нее с ними мало общего. Платья не были для нее оружием в борьбе за мужчину. Ее целью была жизнь и она сама.

На четвертый день на примерку пришла старшая продавщица. Через неделю явился сам Баленсиага. Они поняли, что эта покупательница сможет носить их модели с особым шиком. Лилиан мало говорила, зато терпеливо стояла перед зеркалом; едва уловимый испанский колорит вещей, которые она выбрала, придавал ее юному облику что-то трагичное, что, впрочем, было не слишком нарочитым. Когда она надевала черные или ярко-красные, как мексиканские шали, платья, или же короткие, как у матадоров, курточки, или необъятно широкие пальто, в которых тело казалось невесомым, так что все внимание концентрировалось только на лице, в ней особенно отчетливо проступала та меланхолия, которая была ей свойственна.

– Вы прекрасно выбрали, – сказала старшая продавщица. – Эти вещи никогда не выйдут из моды; вы сможете носить их много лет.

«Много лет», – подумала Лилиан и сказала, улыбаясь:

– Мне они нужны только на этот год…

Продавщица показала ей что-то серебристое, похожее на рыбью чешую.

– Совершенно новый фасон. Хотите примерить?

Лилиан покачала головой:

– Хватит. У меня больше нет денег.

– Примерьте все-таки. Мне кажется, вы возьмете платье. И цена вам подойдет.

Лилиан примерила это сверкающее нечто, эту серебряную чешую. Она выглядела в ней так, словно только что вышла из морских волн. Платье оказалось до смешного дешевым.

– Наша фирма хочет, чтобы его носили именно вы, – сказала старшая продавщица.

Две недели Лилиан Дюнкерк была словно в чаду. Она чувствовала себя среди платьев и туфель как пьяница в винном погребе. Теперь она отправила счета дяде Гастону. Ведь дядя Гастон не дал ей ничего сверх той суммы, которую посылал ежемесячно. Он отговаривался тем, что ликвидация ценных бумаг отнимает слишком много времени.

Взволнованный Гастон явился на следующий же день. Он метался по комнате, обвинял Лилиан в безответственности и вдруг потребовал, чтобы она переселилась к нему.

– Чтобы ты мог контролировать меня?

– Нет, чтобы ты экономила деньги. Грешно тратить столько на платья. Можно подумать, что они из золота.

– Они и впрямь из золота, только ты этого не замечаешь.

– Продать хорошие акции, дающие проценты, ради каких-то тряпок… – причитал Гастон. – Над тобой надо учредить опеку!

– Попробуй. Любой судья во Франции поймет меня и решит, что под опеку надо взять тебя. Если ты не вернешь мне в ближайшее время деньги, я куплю в два раза больше платьев и пошлю тебе счета.

– В два раза больше тряпок? Ты с ума…

– Нет, дядя Гастон, не я, а ты сошел с ума. Ведь это ты во всем себе отказываешь ради того, чтобы десяток твоих наследников, которых ты ненавидишь, не отказывали себе ни в чем. Ну, довольно об этом! Оставайся обедать. Здесь превосходный ресторан. В твою честь я надену одно из моих новых платьев.

– Исключено! Выбросить деньги еще на…

– Я тебя приглашаю. Во время обеда можешь продолжать читать мне нотации. А сейчас я голодна, как лыжник, тренировавшийся шесть часов подряд. Пожалуй, после примерок есть хочется еще больше, чем после тренировок. Подожди меня внизу. Я буду готова через пять минут.

Лилиан спустилась вниз только через час. Гастон, бледный от бешенства, сидел за маленьким столиком, на котором стоял горшок с каким-то растением и лежало несколько журналов. Лилиан почувствовала большое удовлетворение от того, что он ее не сразу узнал.

– Это я, дядя Гастон, – сказала она. Гастон кашлянул.

– Я что-то плохо вижу, – сердито пробормотал он. – Когда я тебя видел в последний раз?

– Две недели назад.

– Да я не о том. До этого.

– Пять лет назад… Тогда я была полуголодной и совершенно растерянной.

– А теперь? – спросил Гастон.

– Теперь я тоже голодна, но полна решимости. Гастон вынул из кармана пенсне.

– Для кого ты купила эти платья?

– Для себя самой.

– У тебя нет…

– Единственные мужчины, которые там, в горах, годились в женихи, – это инструкторы лыжного спорта. Они выглядят неплохо только в лыжных костюмах, а вообще напоминают деревенских увальней, вырядившихся по-праздничному.

– Значит, ты совершенно одинока?

– Да, но не так, как ты, – ответила она, идя впереди него в ресторан.

– Что ты будешь есть? – спросил Гастон. – Разумеется, я тебя приглашаю. Сам я не голоден. Что тебе заказать? Наверное, тебе еще нужна легкая диетическая еда? Закажем омлет, фруктовый салат, бутылочку виши…

– Для начала, – ответила Лилиан, – закажи мне морских ежей. Причем штук двенадцать.

Гастон невольно посмотрел на цену.

– Морские ежи вредны для здоровья.

– Только для скряг. У них от ежей начинается удушье, дядя Гастон. Потом филе.

– По-моему, это слишком острая еда. Может быть, лучше отварную курицу или овсяную кашу? Вы ведь ели ее в санатории?

– Да, дядя Гастон. Я съела столько овсяной каши и отварных кур, что мне хватит на всю жизнь, и при этом еще любовалась красивыми видами. Довольно. Закажи к мясу бутылку шато лафита. Хотя, может быть, ты его не пьешь?

– Не могу себе позволить. Я ведь теперь очень беден, дорогая Лилиан.

– Знаю. Именно поэтому обедать с тобой – целая драма.

– Что? Почему?

– В каждом глотке вина – капля твоей крови из самого сердца.

– Фу, дьявол! – заговорил вдруг Гастон вполне нормальным голосом. – Что за образ! Да еще когда пьешь такое вино! Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Можно, я попробую морских ежей?

Лилиан передала ему свою тарелку. Гастон поспешно съел штуки три. Он все еще старался сэкономить на еде, но вино пил вполне исправно. Раз уж он заплатил за него, ему хотелось получить удовольствие.

– Дитя, – сказал он, когда бутылка была пуста. – Как быстро идет время! Я еще помню тебя, когда ты…

Лилиан почувствовала, как ее на мгновение пронизала острая боль.

– Об этом я не хочу ничего слышать, дядя Гастон. Объясни мне только одно: почему меня назвали Лилиан? Я ненавижу это имя.

– Так пожелал твой отец.

– Но почему?

– Хочешь рюмочку ликера к кофе? А коньяку? И шартреза тоже нет? Я так и думал! – Гастон явно растаял. – Хорошо, значит, два бокала шампанского. Да, так твой отец…

– Что?

Марабу подмигнул одним глазом.

– До войны несколько месяцев он прожил в Нью-Йорке. Один. А потом настоял, чтобы тебя назвали Лилиан. Твоей матери было безразлично. Позднее я слышал, что в Нью-Йорке у него была… ну, скажем, одна очень романтичная история с женщиной, которую звали Лилиан. Прости меня, но ведь ты сама спросила.

– Слава Богу! – сказала Лилиан. – А я-то думала, что моя мать вычитала это имя из книг. Она много читала.

Гастон кивнул своей птичьей головкой:

– Да, это верно. Зато твой отец совсем не читал. А ты, Лили? Ты хочешь… – он огляделся вокруг, – жить теперь так?.. Ты не считаешь это ошибкой?

– Я как раз хотела спросить тебя о том же самом. Когда ты выпил вина, в тебе появилось что-то человеческое.

Гастон пригубил рюмку с коньяком.

– Я устрою для тебя небольшой вечер.

– Ты уже как-то грозил мне этим.

– Ты придешь?

– Только не на чашку чая.

– Нет, на обед. У меня сохранилось еще несколько бутылок вина, всего несколько, но такого, что оно вполне может потягаться с вином, которое мы пьем здесь.

– Хорошо. Я приду, – сказала Лилиан.

– Ты теперь красивая девушка, Лили. Только резка! Резка! Твой отец не был таким.

«Резка, – подумала Лилиан. – Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой позолотой хороших манер?»

Из окна ей был виден острый, как игла, шпиль часовни Сен-Шапель, который подымался в небо над серыми стенами Консьержери. Лилиан пошла туда в первый же солнечный день. Время приближалось к полудню, и часовня с ее высокими окнами из разноцветного стекла, насквозь пронизанная солнцем, была прозрачной, словно сотканной из лучей. Казалось, она вся состоит из одних окон и вся залита светом – небесно-голубым, алым, как кровь, желтым и зеленым. Краски были такие яркие, что обволакивали Лилиан так, словно она погрузилась в разноцветную воду.

Кроме Лилиан, в часовне было еще несколько американских солдат, которые вскоре ушли. Она сидела на скамье, окутанная светом, – то была тончайшая и самая царственная ткань на земле, ей хотелось снять с себя одежду, чтобы посмотреть, как прозрачная парча струится по ее телу. То был водопад света, то было опьянение, не подвластное земным законам, падение и в то же время взлет. Ей казалось, что она дышит светом. Она чувствовала, как эти синие, красные и желтые цветы растворяются в ее крови и в ее легких, как будто ее телесная оболочка и сознание – то, что отделяло ее от окружающего мира, – исчезли и всю ее, подобно рентгеновским лучам, пронизывает свет, с той лишь разницей, что рентген обнажает кости, а свет раскрывает ту таинственную силу, которая заставляет биться сердце и пульсировать кровь. То было великое утешение, она никогда не забудет этот день, – пусть ее жизнь, все, что ей еще предстоит прожить, станет таким же, как этот зал, похожий на улей, полный легчайшего меда – лучей, пусть ее жизнь будет подобна свету без тени, счастью без сожаления, горению без пепла.

Привратник во второй раз тронул ее за плечо:

– Мадам, мы закрываем.

Лилиан поднялась. Она увидела старое, усталое, озабоченное лицо. Секунду она была не в силах понять, что этому человеку недоступны ее чувства.

– Вы давно здесь служите? – спросила она старика.

– Уже шестнадцать лет.

– Как хорошо, должно быть, проводить здесь целые дни!

– Как-никак работа, – сказал привратник. – Но денег еле хватает. Все из-за инфляции.

Лилиан не знала, почувствовал ли старик хоть раз в жизни, каким чудом был этот свет, или по привычке воспринимал его как что-то обыденное, так же как многие здесь, в Париже, воспринимали жизнь. Она порылась в сумочке и достала деньги. Глаза старика заблестели, Лилиан поняла, что его нельзя осуждать – ведь для него в этой бумажке было заключено все колдовство жизни, она сулила ему хлеб, вино и плату за жилище, где он мог приклонить голову.

Когда были получены первые платья, Лилиан не стала прятать их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Бархатное повесила над кроватью, а рядом с ним – серебристое, так, чтобы, пробуждаясь ночью от кошмаров, когда ей казалось, что она с приглушенным криком падает и падает из бесконечной тьмы в бесконечную тьму, она могла протянуть руку и дотронуться до своих платьев – серебристого и бархатного, – до этих спасительных канатов, по которым она сумеет подняться из смутных серых сумерек к четырем стенам, к ощущению времени, к людям, к пространству и жизни. Лилиан гладила платья рукой и ощупывала их ткань; встав с постели, она ходила по комнате, часто голая; временами ей казалось, что она в окружении друзей: вешалки с платьями висели на стенах, на дверцах шкафа, а ее туфли на тонких высоких каблуках – золотые, коричневые, черные – выстроились в ряд на комоде. Она бродила ночью по комнате среди своих сокровищ, подносила парчу к бесплотному лунному свету, надевала шляпку, примеряла туфли, а то и платье; подходила к зеркалу и при бледном свете луны пытливо всматривалась в его тусклую, фосфоресцирующую поверхность. Она глядела на свое лицо и на свои плечи – неужели они ввалились? – на свою грудь – неужели она стала дряблой? Она глядела на свои ноги – неужели они так похудели, что на бедрах уже появились глубокие складки?