Текст книги "Ночь в Лиссабоне"

Я не понимал ее. «О чем я должен был спросить, Хелен?»

Она помолчала. «Почему ты не спросил, поеду ли я с тобой?» – наконец сказала она.

Я уставился на нее. «Со мной? Отсюда? От твоей семьи? От всего, что ты любила?»

«Я ненавижу свою семью».

Я вконец растерялся. «Ты не знаешь, что такое чужбина», – наконец пробормотал я.

«В ту пору ты тоже не знал».

Это правда. «Я не хотел увозить тебя отсюда», – неуверенно ответил я.

«Ненавижу. Все здесь ненавижу! Почему ты вернулся?»

«Тогда ты все это не ненавидела».

«Почему ты вернулся?» – повторила она.

Она стояла в другом конце комнаты, и разделяло нас нечто большее, чем желтые кресла, и нечто большее, чем пять лет времени. Внезапно мне навстречу хлынули враждебность и явное разочарование, и я смутно ощутил, что своим, как мне казалось, вполне естественным желанием не обрекать ее на тяготы, пожалуй, очень ее обидел: сам бежал, а ее оставил.

«Почему ты вернулся, Йозеф?» – спросила Хелен.

Я бы с радостью ответил, что вернулся из-за нее, но в ту минуту не смог дать такой ответ. Все не так-то просто. Я вдруг понял – понял лишь в ту минуту, – что назад меня гнало спокойное, ясное отчаяние. Все мои резервы были истрачены, а простой воли выжить никак не хватит, чтобы и дальше противостоять стуже одиночества. Я оказался неспособен выстроить себе новую жизнь. Да, по сути, никогда по-настоящему и не хотел. С прошлой своей жизнью и с той отнюдь не совладал, не смог ни покинуть ее, ни преодолеть, началась гангрена, и мне осталось только сделать выбор: сдохнуть в смраде гангрены или вернуться и попробовать ее излечить.

Я никогда особо не задумывался об этом, да и сейчас уяснил себе лишь в общих чертах, но ощутил как избавление, что хотя бы это теперь знаю. Тяжесть и смущение отступили. Теперь я понимал, почему приехал. После пяти лет эмиграции я привез сюда лишь обостренность восприятия, готовность жить и осторожность и опыт беглого преступника. Все прочее потерпело крах. Множество ночей меж границами, чудовищная тоска бытия, которому дозволено бороться лишь за крохи еды да несколько часов сна, подпольное, кротовье существование – все исчезло без следа, пока я стоял на пороге своей квартиры. Я потерпел крах, обанкротился, но долгов за мной не осталось. Я был свободен. «Я» тех лет покончило самоубийством, когда я пересек границу. Это не возвращение. Я умер, жило другое «я», жило даровым временем. Ответственности больше не было. Бремя отпало.

Шварц повернулся ко мне:

– Вы понимаете, о чем я? Я повторяюсь и рассуждаю противоречиво.

– Думаю, да, понимаю, – ответил я. – Возможность самоубийства – это милость, какую редко осознаешь. Она дает человеку иллюзию свободной воли. И вероятно, мы совершаем больше самоубийств, чем полагаем. Просто не знаем об этом.

– Вот именно! – оживленно сказал Шварц. – Если б мы только осознали их как самоубийства! Тогда были бы способны воскресать из мертвых. Могли бы прожить несколько жизней, а не тащить от кризиса к кризису язвы опыта и в конце концов погибать от них.

– Хелен я этого, конечно, объяснить не мог, – продолжал он. – Да и нужды не было. При той легкости, какую вдруг ощутил, я даже потребности такой не испытывал. Напротив, чувствовал, что объяснения лишь запутают. Вероятно, ей хотелось услышать, что я вернулся ради нее, но я, с моей новой проницательностью, понимал, что этим себя погублю. Тогда прошлое навалится на нас со всеми своими аргументами насчет вины, и ошибки, и обиженной любви, и мы никогда из этого не выберемся. Если идея духовного самоубийства, теперь чуть ли не радостная, имеет смысл, то ей надлежит быть еще и полной и охватывать не только годы эмиграции, но и годы до нее, иначе будет опасность второй гангрены, даже более застарелой, и она немедля проявится. Хелен стояла там как враг, готовый нанести удар любовью и точным знанием моих уязвимых мест, а я был в настолько невыгодном положении, что вообще не имел шансов. Если раньше я испытывал избавительное ощущение смерти, то теперь оно обернется мучительным моральным издыханием – уже не смертью и воскресением, но полнейшим уничтожением. Женщинам ничего объяснять не стоит, надо действовать.

Я шагнул к Хелен. Коснувшись ее плеч, я почувствовал, что она дрожит. «Почему ты вернулся?» – опять спросила она.

«Забыл почему, – ответил я. – Мне бы поесть, Хелен. За целый день маковой росинки во рту не было».

Рядом с нею на разрисованном итальянском столике стояла серебряная рамка с фотографией мужчины, которого я не знал. «А это нам нужно?» – спросил я.

«Нет», – удивленно ответила она, взяла фотографию, сунула в ящик стола.

Шварц посмотрел на меня и улыбнулся.

– Она ее не выбросила. Не разорвала. Сунула в ящик. Стало быть, в любое время могла снова достать и поставить на столик. Не знаю почему, но этот жест raison d’être[2]2
  Зд.: рассудочность (фр.).


[Закрыть] привел меня в восхищение. Пятью годами раньше я бы ее не понял и устроил скандал. Теперь она переломила ситуацию, которая грозила стать слишком помпезной. Мы терпим громкие слова в политике, но в чувствах пока нет. К сожалению. Лучше бы наоборот. Французский жест Хелен говорил не о нехватке любви, нет, только о женской осторожности. Однажды я ее разочаровал, зачем же тотчас снова мне доверять? Но я не напрасно жил во Франции, не стал задавать вопросов. До и о чем спрашивать? И откуда у меня право на это? Я рассмеялся. Она несколько опешила. Потом ее лицо просветлело, и она тоже рассмеялась. «Кстати говоря, ты со мной развелась?» – спросил я.

Она покачала головой. «Нет. Но не из-за тебя. А чтобы позлить свое семейство».

5

– Той ночью я спал лишь несколько часов, – сказал Шварц. – Очень устал, но то и дело просыпался. Ночь напирала снаружи на маленькую комнату, где были мы. Мне чудились шорохи, в секундах полусна я снова бежал – и резко просыпался.

Хелен проснулась только один раз. «Не спится?» – спросила она в темноту.

«Да. Я и не надеялся».

Она включила свет. Тени метнулись в окно. «Нельзя требовать всего сразу, – сказал я. – Над своими снами я не властен. Вино еще осталось?»

«Вполне достаточно. Тут на мою семейку можно положиться. С каких пор ты пьешь вино?»

«С тех пор как живу во Франции».

«Та-ак, – сказала она. – Уже немножко в нем разбираешься?»

«Не очень. Главным образом в красном. Дешевом».

Хелен встала, пошла на кухню. Вернулась с двумя бутылками и штопором. «Наш достославный фюрер изменил старый закон о вине, – сказала она. – Раньше в натуральные вина не разрешалось добавлять сахар. Теперь можно даже брожение прерывать».

Она посмотрела на мое недоуменное лицо. «Таким манером кислые вина в скверные годы становятся слаще, – объяснила она и засмеялась. – Мошенничество расы господ, чтобы увеличивать экспорт и получать валюту».

Она отдала мне бутылки и штопор. Я откупорил бутылку мозельского. Хелен принесла два тонких бокала. «Где ты так загорела?» – спросил я.

«В марте ездила в горы. Каталась на лыжах».

«Нагишом?»

«Нет. Но загорать можно и лежа нагишом».

«С каких пор ты катаешься на лыжах?»

«Меня научили». Она с вызовом посмотрела на меня.

«Отлично. Говорят, очень полезно для здоровья».

Я наполнил бокал, протянул ей. Вино пахло пряно, было ароматнее, чем бургундские вина. Я не пил его с тех пор, как уехал из Германии.

«Не хочешь узнать, кто меня научил?» – спросила Хелен.

«Нет».

Она изумилась. Раньше-то я бы, наверно, всю ночь допытывался. Теперь же воспринял это как сущий пустяк. Снова нахлынула невесомая нереальность этого вечера. «Ты изменился», – сказала Хелен. «Сегодня вечером ты дважды повторила, что я не изменился, – заметил я. – И то и другое не имеет значения».

Она держала бокал в руке, но не пила. «Может, мне хочется, чтобы ты не изменился».

Я выпил. «Так будет легче сокрушить меня?»

«А раньше я тебя сокрушала?»

«Не знаю. Вряд ли. Столько времени прошло. Когда вспоминаю, каким я тогда был, то сам понять не могу, почему ты не пыталась».

«Попытки делаешь всегда, разве ты не знаешь?»

«Нет, – сказал я. – Но теперь буду начеку. Хорошее вино. Вероятно, его брожение не прерывали».

«Как и твое?»

«Хелен, ты не только очень волнуешь, ты еще и забавная, а это сочетание крайне редкое и очаровательное».

«Напрасно ты так уверен», – сердито сказала она и села на кровать, по-прежнему с бокалом в руке.

«Я не уверен. Но предельная неуверенность, если она не ведет к смерти, может привести к совершенно непоколебимой уверенности, – смеясь заметил я. – Слова патетические, но они лишь простой итог шарового бытия».

«А что это – шаровое бытие?»

«Мое. Оно нигде не может задержаться, не вправе закрепиться, должно постоянно быть в движении. Бытие эмигранта. Бытие нищенствующего индийского монаха. Бытие современного человека. Кстати, эмигрантов куда больше, чем все думают. Есть и такие, что никогда не трогались с места».

«Звучит здо́рово, – сказала Хелен. – Лучше, чем буржуазное болото».

Я кивнул. «Можно описать это и другими словами, тогда звучит не так здорово. Но сила нашего воображения, слава богу, не очень велика. Иначе было бы намного меньше солдат-добровольцев».

«Всё лучше болота», – сказала Хелен и осушила бокал.

Пока она пила, я рассматривал ее. Какая она молодая, думал я, какая молодая, неопытная, капризно-очаровательная, опасная и опрометчивая. Ничего она не знает. Не знает даже, что буржуазное болото – состояние моральное, а не географическое.

«Ты хочешь туда вернуться?» – спросила она.

«Не думаю, что смог бы. Против моей воли отечество сделало меня гражданином мира. И я должен им остаться. Вернуться назад вообще невозможно».

«В том числе и к человеку?»

«И к человеку тоже, – сказал я. – Земля и та ведет шаровое существование. Солнечная эмигрантка. Вернуться назад невозможно. Или рассоришься».

«Слава богу. – Хелен протянула мне свой бокал. – Тебе никогда не хотелось вернуться?»

«Хотелось, всегда, – ответил я. – Я никогда не следую своим теориям. От этого они вдвойне привлекательны».

Хелен рассмеялась. «Это же все неправда!»

«Конечно. Немножко паутины, чтобы прикрыть другое».

«Что?»

«Нечто бессловесное».

«Которое бывает только по ночам?»

Я не ответил. Спокойно сидел на кровати. Ветер времени утих. Больше не свистел в ушах. Я как бы пересел с самолета на воздушный шар. Еще парил и летел, но шум моторов смолк.

«Как тебя теперь зовут?» – спросила Хелен.

«Йозеф Шварц».

Секунду она размышляла.

«Тогда и я теперь тоже Шварц?»

Я невольно улыбнулся: «Нет, Хелен. Это просто фамилия. Человек, от которого она мне досталась, тоже получил ее, так сказать, в наследство. Какой-то далекий, покойный Йозеф Шварц живет во мне, словно вечный жид, уже в третьем поколении. Чужой, умерший духовный предок».

«Ты его не знаешь?»

«Нет».

«Ты чувствуешь себя по-другому, с тех пор как у тебя другая фамилия?»

«Да, – сказал я. – Потому что с ней соотносится бумага. Паспорт».

«Хоть и фальшивый?»

Я засмеялся. Вопрос пришел из другого мира. Поддельность или подлинность паспорта зависела от полицейского, который его проверял. «Об этом можно бы сочинить философскую притчу, – сказал я. – И начать ее надо с выяснения, что́ есть фамилия. Случайность или установление тождества».

«Фамилия есть фамилия, – вдруг упрямо возразила Хелен. – Я свою защищала. То есть твою. А ты, оказывается, где-то нашел себе другую».

«Мне ее подарили, – сказал я. – И для меня это был самый дорогой подарок на свете. Я ношу ее с радостью. Для меня она означает доброту. Человечность. Если я буду в отчаянии, когда-нибудь, она напомнит мне, что доброта жива. О чем напоминает тебе твоя фамилия? О племени прусских вояк и охотников с мировоззрением лис, волков и павлинов».

«Я говорила не о фамилии моего семейства, – сказала Хелен, покачивая тапкой на кончиках пальцев. – Я ведь ношу и твою. Прежнюю, господин Шварц».

Я откупорил вторую бутылку вина. «Мне рассказывали, что в Индонезии есть обычай время от времени менять имена. Когда человеку надоедает его личность, он ее меняет, берет новое имя и начинает новую жизнь. Хорошая идея!»

«Ты начал новую жизнь?»

«Сегодня», – сказал я.

Она уронила тапку на пол. «И в новую жизнь ничего с собой не берут?»

«Эхо», – сказал я.

«Не воспоминание?»

«Эхо воспоминания, которое уже не причиняет боли и стыда».

«Будто смотришь фильм?» – спросила Хелен.

Я посмотрел на нее. Казалось, еще секунда – и она швырнет бокал мне в голову. Я забрал его у нее, налил вина из второй бутылки, спросил: «А это какое?»

«“Замок Райнхартсхаузен”. Превосходное рейнское вино. Полностью вызревшее. Без прерывания брожения. Осталось по характеру прежним. Не перетолковано как пфальцское».

«Стало быть, не эмигрант?» – сказал я.

«Не хамелеон, меняющий окраску. Не кто-то, бегущий от ответственности».

«Господи, Хелен! Я что же, слышу шум крыльев буржуазной добропорядочности? Разве ты не хотела избежать ее болота?»

«Ты вынуждаешь меня говорить то, чего я вовсе не имею в виду, – сердито сказала она. – О чем мы тут говорим? И зачем? В первую ночь! Почему не целуемся или не ненавидим друг друга?»

«Мы целуемся и ненавидим».

«Это просто слова! Откуда у тебя такая уйма слов? Разве правильно, что мы сидим тут и разглагольствуем?»

«Я не знаю, что правильно».

«Тогда откуда у тебя столько слов? Ты так много говорил за границей, так много общался с людьми?»

«Нет, – сказал я. – Совсем мало. Потому-то слова сейчас и сыплются градом, как яблоки из корзины. Я сам удивлен не меньше тебя».

«Правда?»

«Да, Хелен. Правда. Разве ты не понимаешь, что́ это значит?»

«А проще ты сказать не можешь?»

Я покачал головой.

«Почему?»

«Потому что боюсь утверждений. И боюсь слов, которые что-то утверждают. Ты не поверишь, но так оно и есть. Вдобавок я боюсь безымянного страха, который крадется где-то по городу и о котором я не хочу ни думать, ни говорить, поскольку глупое суеверие во мне считает, что опасности нет, покуда я не приму ее к сведению. Вот почему мы ведем этот странный разговор. Он как бы упраздняет время, словно в разорванном фильме. Все вдруг замирает, так что ничего случиться не может».

«Слишком сложно для меня».

«Для меня тоже. Разве недостаточно, что я здесь, с тобой, что ты по-прежнему жива и что меня пока не схватили?»

«Поэтому ты приехал?»

Я не ответил. Она сидела передо мной как маленькая, грациозная амазонка, нагая, с бокалом вина в руке, требовательная, не отступающая, хитрая и отважная, и я понял, что раньше ничего о ней не знал. Уму непостижимо, как она выдерживала жизнь со мной, я казался себе человеком, который думал, что обладает хорошенькой овечкой и заботится о ней как о хорошенькой овечке, и неожиданно обнаружил, что это молодая пума, которой совершенно не по нраву голубенькие ошейники и мягкие щетки и которая вполне способна прокусить ласковую руку.

Я ступил на опасную почву. Как вы можете догадаться, случилось то, чего и следовало ожидать в первую ночь: я самым примитивным образом спасовал. Предчувствие меня не обмануло, хотя, возможно, так вышло именно потому, что я этого ждал. Короче говоря, я не смог, однако, поскольку ожидал такого, к счастью, не стал отчаянно повторять попытки, как обычно бывает в подобных случаях. Можно, конечно, сколько угодно хорохориться и твердить, что от этого застрахованы разве только конюхи, а женщины могут сколько угодно притворяться, что все понимают, и утешать бедолагу тягостной материнской лаской, – так или иначе ситуация ужасная, в которой любой пафос оборачивается чудовищной смехотворностью.

Не услышав от меня банальных оправданий, Хелен от расстройства налетела на меня с упреками. Не могла понять, почему я ее не взял, и обиделась. Я мог бы просто сказать ей правду, но для этого мне недоставало спокойствия. К тому же тут есть две правды – одна, при которой выкладываешь все как на духу, и вторая, стратегическая, когда не выкладываешь ничего. За пять лет я усвоил: выложив все как на духу, не стоит удивляться, что в тебя стреляют.

«Люди в моем положении становятся суеверны, – сказал я Хелен. – Они думают, что если напрямик скажут или сделают что-нибудь, то получат обратный результат. Поэтому они осторожны. Со словами тоже».

«Какая бессмыслица!»

Я рассмеялся. «От веры в смысл я давно отказался. Иначе бы горечи во мне было не меньше, чем в диком лимоне».

«Надеюсь, твоя суеверность заходит не слишком далеко».

«Лишь настолько, Хелен, – очень спокойно сказал я, – что если скажу тебе, как безмерно тебя люблю, то буду ждать, что минутой позже в дверь постучит гестапо».

На миг она замерла, как зверек, услыхавший непривычный шорох. Потом медленно повернулась ко мне лицом. Поразительно, как оно изменилось. «Это и есть причина?» – тихо спросила она.

«Лишь одна из… – ответил я. – Ну как ты можешь ожидать, что в моих мыслях царит порядок, если меня вот только что принесло из безотрадного ада в опасный рай?»

«Иной раз я думала о том, как все будет, если ты вернешься, – сказала она, помолчав. – Все было совершенно по-другому».

Я остерегся спрашивать, как по-другому. В любви всегда задают слишком много вопросов, а когда возникает желание действительно узнать ответы, она быстро проходит. «Все всегда по-другому, – сказал я, – слава богу!»

Она улыбнулась. «В сущности, по-другому никогда не бывает, Йозеф. Так только с виду кажется. У нас не осталось вина?»

Она обошла вокруг кровати, как танцовщица, поставила бокал на пол, потянулась. Загорелая от чужого солнца и беспечная в своей наготе, как женщина, которая не только знает, что желанна, но и много раз это слышала.

«Когда мне надо уйти?» – спросил я.

«Прислуга завтра не придет».

«Послезавтра?»

Хелен кивнула. «Все было просто. Сегодня суббота. Я отпустила ее на выходные. Она вернется в понедельник к полудню. У нее есть любовник. Полицейский, женатый, с двумя детьми. – Полуприкрыв глаза, она посмотрела на меня: – Она обрадовалась».

С улицы донеслись мерные шаги и пение. «Что это?» – спросил я.

«Солдаты или гитлерюгенд. В Германии все время где-нибудь да маршируют».

Я встал и сквозь щелку в шторах выглянул наружу. Отряд гитлерюгенда. «Странно, в кого ж ты такая уродилась?» – сказал я.

«Наверно, в бабушку-француженку, – объяснила Хелен. – Есть у нас одна. О ней помалкивают, будто она еврейка».

Она зевнула, снова потянулась. Вдруг совсем утихла, словно мы уже не одну неделю пробыли вместе и извне опасность тоже более не грозит. До сих пор мы оба старались не говорить об этом. Хелен тоже пока не расспрашивала о моей жизни в эмиграции. Я не знал, что она видит меня насквозь и уже успела принять решение.

«Не хочешь еще поспать?» – спросила она.

Был час ночи. Я лег. «Можно не гасить свет? – спросил я. – Я так лучше сплю. Не привык к немецким потемкам».

Она быстро взглянула на меня. «Пусть все лампы горят, милый, если хочешь».

Мы лежали совсем рядом. Я-то почти запамятовал, что раньше мы каждую ночь спали в одной постели. Воспоминание об этом казалось блеклой тенью, без красок. Хелен была рядом, но совершенно по-другому, в какой-то странно чуждой близости, я узнавал в ней лишь безымянное – ее дыхание, запах волос, но в первую очередь запах кожи, так надолго утраченный и еще не вполне вернувшийся, но все же вернувшийся и уже куда более умный, чем мозг. Утешение кожи любимого человека! Насколько она умнее и насколько выразительнее рта с его ложью! Той ночью я долго лежал без сна, держал Хелен в объятиях, видел свет и полуосвещенную комнату, знакомую и незнакомую, и в конце концов перестал задавать себе вопросы. Хелен еще раз проснулась. «У тебя во Франции было много женщин?» – пробормотала она, не открывая глаз.

«Не больше, чем необходимо, – ответил я. – И с ними было не так, как с тобой».

Она вздохнула, хотела отвернуться, но не успела, сон вновь сморил ее. Она опустилась на подушку. Медленно сон пришел и ко мне, без сновидений, тишина и дыхание Хелен наполняли меня, а под утро, когда я проснулся, нас ничто больше не разделяло, я взял ее, и она охотно подчинилась, и мы снова уснули, погрузились в сон, как в облако, в котором все сияло и не было темноты.

6

– Утром я позвонил в мюнстерскую гостиницу, где оставил чемодан, объяснил, что в Оснабрюке опоздал на поезд и вернусь ночью, и попросил оставить номер за мной. Это была предосторожность, я не хотел, чтобы на меня донесли за неуплату и чтобы меня караулила полиция. Равнодушный голос ответил, что они так и сделают. Я спросил, нет ли для меня почты. Нет, почты не было.

Я положил трубку. За спиной у меня стояла Хелен. «Почта? – сказала она. – От кого ты ждешь письмо?»

«Ни от кого. Сказал просто так, чтобы не вызывать особых подозрений. Людей, которые ожидают писем, как ни странно, обычно не сразу причисляют к мошенникам».

«А ты мошенник?»

«К сожалению. Против воли. Но не без удовольствия».

Она рассмеялась. «Хочешь сегодня вечером уехать в Мюнстер?»

«Я ведь не могу задержаться дольше. Завтра придет твоя прислуга. И тут, в городе, я пойти в гостиницу не рискну. Усы – маскировка недостаточная».

«А у Мартенса ты не можешь остаться?»

«Он предложил мне для ночлега свой врачебный кабинет, но днем ему негде меня устроить. Лучше уехать в Мюнстер, Хелен. Там меня не так легко узнать на улице, как здесь. Да и ехать всего лишь час».

«Как долго ты намерен оставаться в Мюнстере?»

«Это я смогу выяснить только там. Со временем вырабатываешь чутье к опасности».

«Ты чуешь здесь опасность?»

«Да, – сказал я. – С сегодняшнего утра. Вчера не чуял».

Нахмурив брови, она смотрела на меня: «На улицу тебе, конечно, нельзя».

«Не раньше, чем стемнеет. Да и тогда только чтобы до вокзала добраться».

Хелен молчала. «Все будет хорошо, – сказал я. – Не думай об этом. Я привык жить минутой, не забывая думать о следующем дне».

«Вот как? – сказала Хелен. – Весьма практично!» В ее голосе опять звучала легкая досада, как накануне вечером.

«Не только практично – необходимо, – ответил я. – Но тем не менее я иной раз что-нибудь да забываю. Надо было прихватить из Мюнстера бритвенный станок. Сегодня вечером буду похож на бродягу. Руководство для эмигрантов предписывает на всякий случай этого избегать».

«В ванной есть бритвенный станок, – сказала Хелен. – Тот, который ты оставил пять лет назад, когда уходил. И белье есть, и твои старые костюмы висят слева в шкафу».

Все это она сказала так, будто пять лет назад я ушел от нее с другой женщиной и теперь вернулся один, чтобы забрать свои вещи и опять уйти. Я не стал вносить ясность, ведь это ничего не даст. Она только удивленно посмотрит на меня и скажет, что ничего такого не думала, но раз я так думаю… и тогда мне придется перейти в бестолковую оборону. Странно, до чего же кривые дороги мы зачастую выбираем, лишь бы не показать, что́ чувствуем!

Я пошел в ванную. При виде своих старых костюмов отметил только, до какой степени похудел. Обрадовался, что нашлось белье, и решил захватить с собой достаточное количество. Никаких сантиментов я не испытывал. Принятое три года назад решение считать эмиграцию не бедой, а чем-то вроде холодной войны, необходимой для моего развития, по крайней мере, принесло кой-какие плоды.

День прошел в смешанных чувствах. Необходимость отъезда тревожила нас обоих, но у Хелен, не в пример мне, это не вошло в привычку. Она воспринимала это обстоятельство чуть ли не как личное оскорбление. Я был подготовлен жизненным опытом и временем, минувшим после отъезда из Франции; Хелен, однако, еще не успела свыкнуться с моим приездом, как впереди уже замаячил отъезд. Ее гордости не хватило времени, чтобы смириться, а уже повторялась та же ситуация. Мало того, добавилась реакция на вчерашний вечер – волна эмоций схлынула, и давние утонувшие обломки вдруг снова возникли перед глазами и казались больше, чем на самом деле. Мы держались друг с другом осторожно, отвыкли один от другого. Я бы с удовольствием побыл часок в одиночестве, чтобы создать некоторую дистанцию, но при мысли, что речь не о часе, а о двенадцатой части того времени, какое я еще мог провести с Хелен, это казалось мне совершенно невозможным. Раньше, в спокойные годы, я порой забавы ради размышлял о том, что бы стал делать, если бы знал, что жить мне осталось всего месяц. К четкому выводу я ни разу прийти не смог. Все, что, как я полагал, надо сделать, в некой странной полярности было одновременно и тем, чего ни под каким видом делать нельзя, – вот так и сейчас. Вместо того чтобы заключить день в объятия, целиком открыться ему навстречу и всеми чувствами принять в себя Хелен, я ходил из угла в угол с горячим желанием именно так и поступить, но притом с большой осторожностью, будто был из стекла, и с Хелен, видимо, обстояло точно так же. Мы оба страдали и оба топорщились колючками и углами, лишь в сумерках страх потерять друг друга подступил настолько близко, что мы вдруг опять признали один другого.

В семь часов раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Для меня звонок означал полицию. «Кто это может быть?» – прошептал я.

«Давай посидим тихонько, подождем, – сказала Хелен. – Наверно, кто-то из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет».

Звонок повторился. Потом кто-то энергично застучал в дверь. «Иди в спальню», – прошептала Хелен.

«Кто это?»

«Не знаю. Иди в спальню. Я его сплавлю. Лучше не привлекать внимания соседей».

Она подтолкнула меня к двери. Я быстро огляделся, не осталось ли в комнате чего-нибудь моего. Потом прошел в спальню. Услышал, как Хелен спросила: «Кто там?» и как ей ответил мужской голос. Потом Хелен сказала: «Ты? Что случилось?» Я закрыл дверь. В квартире был второй выход, через кухню, но до него не добраться, меня наверняка увидят. Оставалось только одно – спрятаться в просторном стенном шкафу, где висели платья Хелен. Собственно, это был не шкаф, а большая ниша, снабженная дверцей. Воздуху там вполне достаточно.

Я слышал, как посетитель прошел вместе с Хелен в гостиную. Я узнал его голос. Брат Хелен, Георг, который упрятал меня в концлагерь.

Я бросил взгляд на туалетный столик Хелен. Единственное, что можно использовать как оружие, – нож для бумаг, с нефритовой рукояткой, больше ничего нет. Не раздумывая, я сунул нож в карман и вернулся в шкаф. Само собой, если он меня обнаружит, я буду сопротивляться, другого выхода у меня нет, только убить его и попробовать скрыться.

«Телефон? – послышался голос Хелен. – Я не слыхала. Спала. Что случилось-то?»

В большой опасности всегда бывает миг, когда ты весь настолько напряжен, что, кажется, достаточно искры – и вспыхнешь, как трут. В этот миг становишься почти ясновидцем, так быстро думаешь сразу обо всем. Прежде чем Георг ответил, я уже смекнул, что про меня он ничего не знает.

«Я звонил несколько раз, – сказал он. – Никто не отвечал. Прислуга тоже. Мы подумали, что-то случилось. Почему ты не открывала?»

«Спала, – спокойно ответила Хелен. – Потому и телефон отключила. У меня болит голова, до сих пор. Ты меня разбудил».

«Болит голова?»

«Да. И сейчас сильнее прежнего. Я приняла две таблетки. И теперь должна спать, тогда все пройдет».

«Снотворное?»

«Таблетки от головной боли. Уходи, Георг. Мне надо поспать».

«Таблетки – это чепуха, – сказал Георг. – Одевайся, пойдем гулять. На улице чудесно. Свежий воздух лучше любых таблеток».

«Я их уже приняла и должна поспать. Не хочу я слоняться по улице».

Разговор продолжался еще некоторое время. Георг хотел зайти за Хелен попозже, но она не согласилась. Он спросил, есть ли у нее продукты. Да, есть, вполне достаточно. Где прислуга? Она отпустила ее, вечером та вернется и приготовит ужин.

«Значит, все в порядке?» – спросил Георг.

«А что должно быть не в порядке?»

«Да это я так! В голову часто приходят никчемные мысли. В конце концов…»

«Что – в конце концов?» – резко спросила Хелен.

«Ну, в ту пору…»

«Что – в ту пору?»

«Ты права, – сказал Георг. – К чему говорить об этом? Раз все в порядке, то, стало быть, в порядке. Я в конце концов твой брат, ну и иной раз…»

«Да».

«Что?»

«Ты мой брат».

«Хорошо бы, ты уразумела это как следует. Я желаю тебе добра!»

«Да-да, – нетерпеливо обронила Хелен. – Ты мне уже не раз объяснял».

«Что с тобой сегодня? Обычно ты другая».

«Да?»

«Благоразумнее, я имею в виду. Если опять начнется старая песня…»

«Ничего не начнется. У меня болит голова, вот и все! И я терпеть не могу, когда меня контролируют».

«Никто тебя не контролирует! Я просто беспокоюсь о тебе».

«Не беспокойся. Со мной все хорошо».

«Ты всегда так говоришь. В ту пору…»

«Об этом мы говорить не будем», – отрезала Хелен.

«Конечно! Я уж точно не буду. Ты была у врача?»

«Да», – помедлив, сказала Хелен.

«Что он говорит?»

«Ничего».

«Он наверняка что-то говорил».

«Сказал, что мне надо отдыхать, – раздраженно ответила Хелен. – Спать, когда я устаю и у меня болит голова, не вступать в споры и не спрашивать, согласуется ли это с моими обязанностями соотечественницы и гражданки достославного Тысячелетнего рейха.

«Он так говорил?»

«Нет, этого он не говорил, – громко и быстро сказала Хелен. – Это я сама добавила! Он только сказал, чтобы я без нужды не волновалась! То есть никаких преступлений он не совершал и в концлагерь его отправлять незачем. Он честный сторонник правительства. Достаточно?»

Георг что-то пробормотал. Я предположил, что он собирается уходить, а поскольку усвоил, что это момент рискованный, так как может случиться непредвиденное, то плотнее закрыл дверцу шкафа, оставил лишь маленькую щелочку. И сразу же услышал, как он вошел в спальню. Его тень скользнула по узенькой полоске света, он прошел в ванную. Мне показалось, Хелен тоже вошла, но я ее не видел. Я совсем закрыл шкаф и стоял теперь в полной темноте среди платьев Хелен, крепко сжимая нож для бумаги.

Я понимал, что Георг меня не обнаружил и что из ванной он, наверно, вернется в гостиную и попрощается, но тем не менее горло у меня перехватило, и одновременно я облился потом. Страх перед неизвестным совсем не то, что страх перед чем-то знакомым. Неизвестное может показаться опасным, но по причине его неопределенности страх можно обуздать дисциплиной и даже уловками. А вот когда знаешь, что́ предстоит, от дисциплины и психологических кульбитов толку мало. Первый страх я знал еще до того, как загремел в концлагерь; второй испытывал сейчас, уже зная, что ждет меня в лагере, если я опять туда попаду.

Странно, с тех пор как пересек границу, я вообще не отдавал себе в этом отчета, да и не хотел. Это остановило бы меня, а что-то во мне не желало останавливаться. Вдобавок наша память фальшивит, чтобы дать нам возможность выжить. Пытается смягчить невыносимое патиной забвения. Вам это знакомо?

– Да, знакомо, – сказал я. – Но это не забвение, а что-то вроде дремоты. Достаточно толчка, и все опять оживает.

Шварц кивнул:

– Я недвижно стоял в темной, надушенной тесноте стенной ниши, среди одежды, стиснутый ею будто мягкими крыльями огромных летучих мышей, и едва дышал, чтобы не зашуршал шелк или я не чихнул и не закашлялся. Впервые я полностью осознал, что́ сделал. Страх черным газом поднимался от пола, и я боялся задохнуться. Со мной самим в лагере не случилось самого худшего, обращались со мной так же скверно, как с другими, но выпустили, и, быть может, именно поэтому мои воспоминания замутились. Однако теперь перед глазами вдруг снова встало то, что я видел, то, что произошло с другими, о чем я слышал и знаки чего видел… и я уже не понимал безумия и растерянности, побудивших меня покинуть благословенные края, где меня карали за мое существование только тюрьмой и высылкой. Теперь они казались мне гаванями гуманности.