Текст книги "Человек, который видел сквозь лица"

6

Башенные часы отзванивают пять утра. Почему я их слышу – ведь я вроде спал…

Как же мне ненавистен этот ранний час – время моих бессонниц, время чужих семейных ссор, время сведения счетов поножовщиной после разгульной ночи.

Свернувшись калачиком, я плотно смыкаю веки и глубоко, размеренно дышу, стараясь поймать обрывки снов, за которые можно было бы ухватиться. Главное – не просыпаться, заставить себя отдохнуть.

И тут я слышу чье-то дыхание…

Но это же невозможно!

Спокойно, Огюстен! Ты слышишь собственные вдохи и выдохи, просто в ночной тишине они звучат преувеличенно громко. Ни в твоей постели, ни в палате, кроме тебя, никого нет.

Увы! Это свистящее дыхание не совпадает с моим.

Меня пронизывает дрожь, охватывает страх. Огюстен, этот страх – порождение неизвестности. Тебе чудится, что ты здесь не один? Так проверь для начала. И не паникуй заранее.

Я задерживаю воздух в легких. Одна секунда, две, три, четыре, пять…

Чужое дыхание рядом не умолкает.

Рывком сажусь и открываю глаза.

Передо мной – старик.

Я кричу.

Он и глазом не моргнул – стоит, наклонившись в мою сторону, устремив на меня взгляд, одновременно бесстрастный и вопрошающий; весь его облик являет сплошной настойчивый, мучительный вопрос – вопрос, который ясно читается на его лице даже в темноте, но остается темным для меня.

Господи, как же я раньше не понял?! Эти явления… это выразительное лицо, на котором запечатлелось одно-единственное чувство… Призрак! Вот он – мертвый, который сопровождает меня. Мой мертвый. Наконец-то я его вижу.

Да и с чего бы я стал исключением?!

Слегка успокоившись, я разглядываю лицо старика, скорее вылепленное, чем освещенное луной. Он никого мне не напоминает. Может, это мой отец? Или дед? Но как это определить? Мне никогда ничего не сообщали о моих родных. Врач? Священник?

– Кто ты?

Мой голос дрожал меньше, чем я опасался. И я, не колеблясь, обратился к нему на «ты». А чего мне бояться – это же мой призрак.

Старик по-прежнему испуганно взирает на меня.

Я повторяю вопрос, подкрепив его жестикуляцией:

– Кем ты мне приходишься?

Его лиловые морщинистые веки вздрагивают: он заметил мои движения. Может, он глухой? Или говорит на другом языке?

Я повторяю свой вопрос еще несколько раз.

Тщетно.

Он понял, что меня что-то интересует, но продолжает смотреть все так же вопрошающе. Наверняка думает, что его вопрос важнее моего.

А потому я бросаю это бесполезное состязание и тоже рассматриваю его. Такого я еще не встречал – передо мной анонимный мертвец. Во всех предыдущих случаях можно было сразу определить статус сопровождающего призрака – отец, мать, ребенок, жених, муж, друг. Я еще никогда не видел рядом с живым человеком неизвестного мертвеца. И вот надо же, это выпало именно мне…

Разглядываю его сверху донизу. Рост – метр тридцать, никак не больше. Интересно, он был таким при жизни или это результат загробного существования и он укоротился в могиле? При таких крупных чертах лица ему полагалось бы иметь минимум метр девяносто.

Но мое наблюдение ни к чему не ведет. Обидно! Так кто же он? Пытаюсь определить его профессию – портной, чиновник, делопроизводитель? Или, может, кто поважнее: рискну предположить, что он банкир, профессор университета, адвокат. Увы, он по-прежнему непроницаем, этот старец с лицом в глубоких рытвинах, с дряблой шеей, поникшими плечами и впалой грудью. Его идентичность установить невозможно – старость, мумифицировав тело, стерла все личное. Возраст – скверный романист: истории, которые он пишет на человеческом теле, к концу жизни искажаются до неузнаваемости; персонажи больше не выглядят такими, какими были задуманы, все они кажутся одинаково старыми, и больше ничего. Куда подевались одряхлевшие спортсмены, одряхлевшие красавцы, одряхлевшие депутаты или предатели? Вокруг одни лишь старики, и только. Возраст создает ужасные романы потому, что любит одного себя; он разрушает лица, чтобы запечатлеть на них самого себя; на портретах он подменяет собой зеркало.

Старик испускает слабый стон. Он настаивает. Он вопрошает.

Да что ж ему от меня надо?!

И вдруг меня посещает догадка: может, он не знает, кто я такой? Н-да, интересная ситуация! Никогда с этим не сталкивался: живой спрашивает у своего мертвеца, кто он, а мертвый обращается к нему с тем же вопросом. Я бы и посмеялся, только вот плакать хочется.

Старик шевелит лиловыми губами, приоткрывает рот, и я вижу за его искрошенными зубами белесый язык; он глотает слюну и, похоже, сейчас заговорит.

– Месье Версини, вы что тут делаете?

В палату врывается медсестра, дородная и решительная.

– Вам запрещено покидать свою палату, в который раз уже говорю! Ну почему я должна бегать по всему этажу и ловить вас?!

И она берет старика за плечо:

– А ну-ка, быстро в свою палату!

Тот чувствует прикосновение, понимает, что сестра обращается к нему, и мрачно глядит на нее.

Она говорит мне:

– Извините его, молодой человек!

Таким тоном мог бы извиниться перед соседом хозяин собаки, забежавшей на чужой участок.

– И вдобавок он не включает свой слуховой аппарат, – продолжает сестра и, обернувшись к старику, орет во весь голос: – Месье Версини, давайте вернемся в вашу палату!

И подталкивает его к двери, похлопывая по спине, точно домашнюю скотину.

Выведя его в коридор, она возвращается и говорит вполголоса:

– Вы уж не взыщите, этот бедняга – муж женщины, которую хоронили в день взрыва. Физически он в форме, но… шок есть шок. Он так и не понял, что произошло у церкви, и все спрашивает, куда подевался гроб жены.

Она чисто профессиональным жестом поправляет мою простыню, улыбается и выходит.

А я снова лежу и размышляю. В течение нескольких минут я был уверен, что у меня завелся свой мертвый, своя семейная история, свои корни. Теперь иллюзия рассеялась. Даже не знаю, печалит меня это или утешает: никто мне не нужен, и я не нужен никому.

К счастью, спасительный сон избавляет меня от горьких мыслей…

Меня окружает стайка врачей – профессор Бонье в сопровождении троих интернов. Профессор объявляет благожелательно-непререкаемым тоном:

– Месье Тролье, результаты обследований нас порадовали. Мы не обнаружили у вас никаких повреждений ни от взрывной волны, ни от падения. Так что скоро вы нас покинете. Не правда ли, замечательная новость?

У врачей крайне довольный вид, как будто это они меня вылечили. Но мне радоваться нечему, я заранее скорблю по своей палате, по ее теплу и обильной еде.

Профессор Бонье замечает мою удрученную мину:

– Мы ведь занимаемся только вашим физическим здоровьем, Огюстен Тролье. Зато другие наши коллеги позаботятся о вашем психическом состоянии. Отделение психологической помощи расположено у нас на втором этаже. Проконсультируйтесь с ними. Вы имеете право на посттравматическое лечение. Вас не оставят без помощи после того, что вы перенесли.

Интерны тут же выражают на лицах сочувствие, в подражание своему шефу. При каждом его слове они дружно кивают, словно танцовщики по знаку хореографа.

– Вам нужен бюллетень, чтобы представить на работе?

Мне, вообще-то, нужна сама работа, но я слышу собственный ответ:

– Да, если можно.

– Я предпишу вам месячный отдых. Но наш психолог продлит его, если сочтет нужным.

И он небрежно заполняет бумажку, которая, несомненно, была бы драгоценным подарком для многих других тружеников.

– Ну вот! Теперь можете ехать домой.

Домой… Я через силу лепечу:

– А какой сегодня день?

– Воскресенье.

Воскресенье… самый паршивый день недели… Я мрачнею.

Профессор Бонье присаживается на кровать и ловит мою руку:

– Вы молоды, Огюстен, у вас еще все впереди. Несмотря на пережитый кошмар, вы должны взбодриться, вернуться к вашей прежней беспечной и радостной жизни. Ведь вы же не хотите, чтобы террористы морально победили нас, верно?

Если я сейчас же не уступлю, он еще долго будет разливаться соловьем.

– Да, доктор, я с вами полностью согласен.

– Боритесь, Огюстен!

– С кем?

– С самим собой.

Его свита кивает в унисон, как заведенная. По их лицам я догадываюсь, что возражать нельзя, иначе меня сочтут неблагодарной скотиной, – ведь профессор Бонье посвятил мне целых две минуты своего драгоценного времени.

Я выдавливаю из себя улыбку. И они уходят, довольные и уверенные, что сценка им удалась. Завидую людям, которые способны вот так враз решать, одну за другой, все проблемы – или воображать, что решают. Лично я никогда не смогу разрешить главную проблему своей жизни.

Медсестра приносит официальные бумаги, которые я заполняю на свой манер, то есть стараясь лгать как можно меньше. Санитарка кладет на кровать прозрачный целлофановый чехол с моей одеждой – отстиранной, отглаженной, аккуратно сложенной, сухой и жесткой, как картон. Я так плохо знаком с этой дезинфицирующей чисткой, что сперва даже усомнился, мои ли это шмотки, – от них несет хлоркой. И, одевшись, сам себя не узнаю.

Несмотря на любезность больничного персонала, получить очередной обед невозможно. Все они радуются моей выписке, особенно Мириам – сестра, которая привезла меня сюда из приемного покоя два дня назад.

Она милосердно провожает меня до выхода:

– Берегите себя, Огюстен!

Мне хочется удержать ее, выговориться, поведать о моих бедствиях, о мрачных обстоятельствах моего существования, но я ограничиваюсь короткой благодарностью:

– Спасибо, Мириам!

– Ну, пока?

– Пока.

Кто же я – гордец или просто дурак? Почему я не признался ей, что мне некуда идти, у меня нет жилья, что никто и нигде меня не ждет?!

Но сказать это – значит признать. Хуже того, наклеить на себя позорный ярлык бомжа, иными словами, бродяги, лузера, одинокого и отверженного скитальца, отброса общества. Однако я не совсем уж пропащий и упрямо продолжаю считать свою бедность временной. Мне просто не повезло. Но колесо Фортуны еще повернется, и мне улыбнется удача!

Увы, пока я пытаюсь убедить себя в этом, мой внутренний голос возражает с безжалостной насмешкой: «Ты все еще ждешь удачи? О, ты заслужил награду за терпение: ведь она ни разу тебе не улыбнулась! Ты был нежеланным ребенком, твое появление на свет никого не обрадовало, твои родители бесследно исчезли, и ты их никогда не видел, тебя таскали из приюта в приют, из одной приемной семьи в другую, ты получил дрянное образование, не завел ни друзей, ни возлюбленной, а сейчас упорствуешь, пытаясь зацепиться стажером в местной газетенке, где тебе не платят. Тобой там помыкают и никогда не возьмут на постоянную работу». На что я ему возражаю: «Если бы удача отвернулась от меня, я бы погиб при взрыве; в лучшем случае мне оттяпали бы руку или ногу…» Но голос гнет свою линию: «Вот увидишь, ты еще пожалеешь о том, что не пострадал во время теракта. Будешь пальцы себе кусать: ведь если бы тебя сочли истинной жертвой теракта, ты получил бы компенсацию, а то и постоянную пенсию».

Выйдя из больницы, я шагаю вдоль забитого машинами бульвара, под рев моторов. После того как я двое суток обозревал эти городские джунгли из-за двойного звуконепроницаемого стекла, их голоса терзают мой слух: по стальным изгибистым лианам автострады мчатся шелестящие велосипеды, лающие мотороллеры, ревущие автомобили, грохочущие фургоны. Я то и дело прижимаюсь к стене, когда очередной нарастающий звук грозит мне скорой гибелью под колесами.

Так я бреду больше часа.

Наконец выбираюсь из центра города, а потом из предместий; по мере того как стихает городской шум, все явственнее слышен свист ветра. Спускаюсь к Самбру, сонному, почти неподвижному, ко всему безразличному. Небо, в подражание реке, тоже выглядит водной гладью, устланной белыми или серыми полотнищами облаков, которые то и дело заглатывают друг друга. Вдоль берега тянется разбитое шоссе, некогда оно связывало город с заводами. Кирпичные заводские корпуса, позеленевшие ото мха или черные от копоти, жалкие в своей нынешней бесполезности, кажут ободранные кровли, пустые глазницы окон, прогнившие балки, дождевые трубы, безвольно свисающие с покореженных стен. Двери заколочены досками, чтобы преградить доступ внутрь, но это отнюдь не помешало расплодившимся крысам, птицам, свившим гнезда в потолочных перекрытиях, да и мне тоже, самовольно обосноваться в этом сквоте.

Огибаю главный корпус, миную пару бывших складских помещений и подхожу к ветхой каменной сторожке. Две вороны, возмущенные моим вторжением, яростно каркают. Я взбираюсь на парапет, с него – на балкон второго этажа и отгибаю фанерный щит, закрывающий окно.

Прыжок, и я уже дома, в бывшей «зале».

Вот так сюрприз: на полу расселось незнакомое семейство – отец, мать и четверо детей; все испуганно пялятся на меня, никто из них не слышал моего приближения. Мамаша тут же поднимает крик.

Я просто убит: сквоттеры сквоттировали мой сквот! А я и отсутствовал-то всего два дня!

Отец семейства встает на ноги и с угрожающим видом надвигается на меня:

– Твоя кто?

В его голосе я угадываю румынский акцент. И решительно отвечаю:

– Я здесь живу!

И тут вижу, что оба старших сына напялили на себя мои свитеры, единственную мою теплую одежду!

Меня охватывает гнев.

– Здесь мой дом. И вы не имеете права присваивать мои вещи!

Чтобы он лучше понял, я подхожу к мальчишкам, намереваясь вернуть свою собственность. Вообразив, что я хочу их побить, они вскакивают, один вопит во все горло, второй впивается зубами мне в руку. Я отбиваюсь. Отец бросается на меня и наносит такой удар, что я валюсь наземь, в кучу мусора и картонных коробок.

– Здесь моя! Здесь моя!

Он твердит эти слова, надвигаясь на меня, расправляя плечи и молотя себя кулаками в грудь, как разъяренный орангутанг.

Бороться с ним бесполезно. Как можно сладить с перепуганным доминантным самцом, защищающим свою стаю?!

– О’кей!

И я знаками даю ему понять, что капитулирую.

Глава семьи это понял, но продолжает наступать, желая показать своим, как он могуч и страшен.

– Моя здесь!

– О’кей! Я ухожу.

И я на четвереньках, почти ползком, двигаюсь к окну. А он провожает меня грозным взглядом, готовый в любой момент перейти в атаку.

Перемахиваю через парапет и исчезаю.

Ступив на землю, потираю плечо, куда пришелся удар. Значит, я потерял крышу над головой и одежду, а эта дикарская семья празднует победу? Как бы не так! Я давно подготовился к возможности чужого нашествия. Привычка… Когда не можешь похвастаться силой, прибегаешь к хитрости.

Бесшумно, стараясь не скрипеть гравием, прохожу метров десять, залезаю в кусты и ищу под ними то, что запрятал. Приподняв грязную тряпку, вынимаю из-под нее детскую игрушку, найденную в моем предыдущем сквоте, – это полицейская сирена. Только бы не села батарейка!..

Выжидаю минут двадцать, чтобы румыны не уловили связи между мной и тем, что сейчас произойдет.

Потом нажимаю на кнопку. Сирена издает пронзительный вой. В домике поднимается паника – приглушенные возгласы, топот, суета. Оконный щит вылетает из проема, и румынская семья улепетывает, тревожно озираясь и ожидая, что вот-вот появятся силы правопорядка. К счастью, кусты, за которыми я притаился, смягчают громкость сигнала, так что беглецам трудно определить, откуда он исходит.

Ну, слава богу, удрали.

Не выключая игрушку, я снова карабкаюсь на второй этаж и вхожу в сквот. Надо спешить, они в любой момент могут вернуться. Собираю пожитки, которые они раскидали по полу, не успев сунуть их в свои узлы. Свитеров, конечно, жаль, но тут уж ничего не поделаешь.

Упаковав рюкзак, я выхожу, выключаю сирену, сую ее в карман и удаляюсь в сторону, противоположную от румынских захватчиков.

Ну и куда теперь?

На эту сторожку рассчитывать нечего: румынское семейство наверняка сюда вернется, убедившись, что никакой полицейской машины на территории завода нет.

Сколько же недель этот домик служил мне приютом? Четыре… Это средняя продолжительность пребывания в любом сквоте. Одинокому человеку никогда не совладать с семейством бомжей, вторгшихся в его обиталище.

Так куда же податься?

Покинув берег Самбра, направляюсь к предместьям Шарлеруа. Улица Сожалений, улица Дубильщиков, улица Запаха. Разглядываю грязные фасады, выискивая какой-нибудь заброшенный домишко, причем ориентируюсь по наличию или отсутствию занавесок: аборигены этих узких и грязных улочек скрывают свою частную жизнь от нескромных взглядов прохожих. А дома с голыми окнами уж точно необитаемы. Так же, как дома с закрытыми ставнями, – это тоже признак бесхозного жилья.

На углу, продуваемом ветром, обнаруживаю строение с оштукатуренными стенами, почерневшими от сажи, – здесь явно был пожар. Останавливаюсь. Но тут же из дома напротив выходит человек и враждебно глядит на меня с порога.

Сквозь щели досок, грубо приколоченных поперек окна на нижнем этаже, вижу обугленные стены. Пепел еще черный, свежий, не успевший посереть от пыли. Значит, пожар случился недавно. Злобный взгляд соседа прямо-таки жжет мне затылок, и я догадываюсь, что́ здесь произошло: кто-то самовольно занял это жилище, и местные подпалили его, чтобы избавиться от пришельцев. Классическая ситуация.

Бреду дальше. Сквоты на заселенных улицах довольно опасны. Лучше искать подальше от центра. Мне вспоминается бывший завод крепежных изделий, стоящий рядом с заброшенной веткой железной дороги и петлей автострады.

Я шагаю еще около часа. Пустой желудок требует еды, ноет, бурчит. Обшариваю все встречные помойки и нахожу только хлебную корку, жесткую, как деревяшка, но все же это помогает мне держаться на ногах.

Наконец вижу завод, стоящий под откосом, фасадом к дороге. И хотя из длинной широкой трубы не валит дым, воздух над ней сгущается и темнеет, завиваясь угольно-темным яростным вихрем. Вороны кружат над двором, перелетая с крыши на заржавленную лебедку и обратно. Как же мне пробраться внутрь? Заводская стена, хоть и облезшая от непогоды, слишком высока и неприступна, а решетчатые ворота трехметровой высоты вдобавок настолько грязны, что не дай бог оцарапаться – столбняк обеспечен; но в любом случае я не смогу через них перелезть, оставшись не замеченным проезжающими автомобилистами.

Единственное решение – спуститься с откоса налево, туда, где шоссе делает поворот, пробраться к контейнеру с кучей строительного мусора, залезть на самый верх, оттуда дальше, на стену, а там уж, повиснув на руках, спрыгнуть во двор.

Приступаю к осуществлению своего плана. Водителям на вираже не до меня, им не видно, как я спускаюсь по откосу вниз. Забираюсь в контейнер, но, рассмотрев его содержимое – мешанину из целлофановых пакетов, досок, коробок и грязной бумаги, – понимаю, что ступать по этому хламу небезопасно, лучше уж пройти, балансируя, по его железному бортику. Бортик совсем узкий, я иду по нему с трудом, качаясь из стороны в сторону. Ветер едва не сбивает меня с ног. Я держусь как могу. Еще одно усилие… Но тут налетает сильный порыв ветра, я слишком резко взмахиваю руками, чтобы не упасть, мой рюкзак съезжает набок и тянет меня к контейнеру.

Я плюхаюсь в кучу мусора. Удар так силен, что у меня перехватывает дыхание.

Несколько крыс, вспугнутых моим падением, брызнули в разные стороны как искры.

А по шоссе, безразличные ко всему, с монотонным воем несутся машины.

Очухавшись, я проверяю, не переломаны ли у меня руки-ноги, и констатирую, что отделался всего лишь ссадиной на плече.

И тут замечаю слева от себя ноутбук. Чистенький такой ноутбук, блестящий, без единой царапинки. Абсолютно новый. Открываю его и вижу на заставке прекрасную звездную ночь над песчаными дюнами. Шикарная вещица! Нажимаю на клавиши: вот чудеса – ноутбук не требует от меня никакого пароля!

Я даже вскрикиваю от счастья! Что за невероятный случай подарил мне то, чего я никогда не смог бы купить?! Торопливо поднявшись, засовываю ноутбук в рюкзак.

Теперь у меня остался только один вариант – выбраться из кучи мусора, влезть на ограду и приземлиться по другую ее сторону. Что я благополучно и проделываю.

Осторожно продвигаюсь вперед по территории, где хозяйничают только животные да растения. Никаких следов человека – пивных банок, бутылок, оберток и окурков, – которые выдавали бы присутствие сквоттеров. Пусто, как в заколдованном лесу.

Так… где бы мне расположиться? Лучше всего – поближе к стене, за которой стоит контейнер, так будет меньше беготни, и отсюда легче заметить непрошеных гостей.

Прогнившая дверь едва не рушится от моего толчка. Я поднимаюсь на второй этаж, с помощью картонки выгребаю мусор из ближайшего помещения и обустраиваю несколько квадратных метров в углу. Жилье готово.

Расстилаю спальник и ложусь на него сверху: мне не терпится опробовать щедрый дар небес.

На экране ноутбука снова появляется южная ночь, которая восхищает меня еще сильнее, чем в первый раз. Чисто машинально пытаюсь войти в Интернет. Ноутбук не реагирует, что вполне естественно: ведь он не подключен к сети, а если бы и был подключен, что толку – электричества-то здесь все равно нет. Открываю текстовый редактор – эта программа работает – и несколько приложений: часы, калькулятор, компас.

Мне очень хочется узнать, кому я обязан этим подарком. Нажимаю на ярлык «Мои документы» и вижу там множество папок. Выбираю наугад одну, скромно обозначенную буквой «Д», и читаю:

ДЖИХАД

Если у тебя возникли проблемы в общении с окружающими – друзьями, родными, преподавателями, – значит Аллах отличил тебя, сделав существом высшего порядка, владеющим Истиной. Твое неприятие устоев современного общества нормально: ты не похож на других, ты более строг к себе и наделен духовной чистотой, ты не приемлешь этот прогнивший мир и хочешь избавить его от скверны. Так возьми Коран, брат мой, и перечитай его! Вот что Аллах сказал на ухо Пророку: настоящий мусульманин да не устрашится борьбы с неверными. Напротив, он призывает тебя уничтожить их, всех до одного. Истинная вера не боится пролитой крови. Сура 4: 56[7]7
  Коран состоит из 114 глав, называемых су́рами. Каждая сура, в свою очередь, включает в себя несколько аятов (стихов, или, иначе, отдельных высказываний). Здесь: первая цифра – номер суры, вторая – номер аята.


[Закрыть]. Поистине, тех, которые не веровали в Наши знамения, Мы сожжем в огне! Всякий раз, как сготовится их кожа, Мы заменим им другой кожей, чтобы они вкусили наказания. Поистине, Аллах – великий, мудрый! Сура 4: 89. Они хотели бы, чтобы вы оказались неверными, как были неверными они, и вы бы оказались одинаковыми. Не берите же из них друзей, пока не выселятся по пути Аллаха; если же они отвратятся, то схватывайте их и убивайте, где бы ни нашли их. И не берите из них ни друзей, ни помощников. Сура 2: 193. И сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а (вся) религия будет принадлежать Аллаху. А если они удержатся, то нет вражды, кроме как к неправедным! Сура 3: 141. И чтобы очистил Аллах тех, которые уверовали, и стер неверных. Сура 8: 17. Не вы их убивали, но Аллах убивал их, и не ты бросил, когда бросил, но Аллах бросил, чтобы испытать верующих хорошим испытанием от Него. Поистине, Аллах – слышащий, сведущий! Сура 4: 74. Пусть же сражаются на пути Аллаха те, которые покупают за ближайшую жизнь будущую! И если кто сражается на пути Аллаха и будет убит или победит, Мы дадим ему великую награду. Сура 4: 95, 96. Не равняются сидящие из верующих, не испытывающие вреда, и усердствующие на пути Аллаха своим имуществом и своими душами. Дал Аллах преимущество усердствующим своим имуществом и своими душами перед сидящими на степень. Всем обещал Аллах благо, а усердствующим Аллах дал преимущество перед сидящим в великой награде, 4: 96. В степенях у Него, и прощение, и милости. Поистине, Аллах прощающ, милосерд! Сура 4: 57. А тех, которые уверовали и творили благое, Мы введем в сады, где внизу текут реки, вечно пребывающими там. Для них там – чистые супруги. И введем Мы их в тень тенистую[8]8
  Самый известный перевод Корана. Сделан И. Ю. Крачковским (1883–1951) – советским арабистом, академиком АН СССР (с 1921).


[Закрыть].

Я прерываю чтение. А текст на экране все тянется и тянется, страница за страницей, монотонный, назойливый, давящий, исполненный лютой ненависти. В папке на сайте множество дополнительных статей под общей буквой «Д»: Д-1, Д-2, Д-3 и так до Д-11. Открыв папку, я пробегаю глазами электронные версии «Dabiq» – печатного органа ИГИЛ, ведущего свою пропаганду в роскошно изданных выпусках. Вот Д-9: предлагаются на продажу европейские заложники. А вот Д-11: редакция объявляет, что все они были казнены, поскольку «желающих выкупить их не нашлось».

Отодвигаю компьютер. От одного только чтения у меня все горит внутри. Но я тут же снова хватаюсь за мышь: мне не дает покоя одна мысль, я должен ее проверить. Где же это… а, вот! Папка «Изображения».

На экране проплывает череда фотографий. Мне кажется, что некоторые из них я уже где-то видел. Они мне напоминают… Сердце бьется неровными толчками. Ну конечно, я узнаю этих людей – стариков в глубине комнаты, опасливо глядящих в объектив, молодых на переднем плане – сплошные улыбки, сплошное обаяние; это фотоальбом семейства Бадави!

Значит, мне в руки попал ноутбук, принадлежавший Хосину Бадави!

Некоторые из его фотопортретов подписаны одним словом – «Я», другие, довольно многочисленные, – «Момо и я», на них он позирует с младшим братом.

Ну вот, значит, я стал обладателем ценнейшего сокровища. Полиция, небось, уже перевернула вверх дном всю квартиру Бадави в поисках этого компьютера. Что касается Пегара, легко представить, на какие ухищрения он пошел бы ради таких снимков… может, даже заплатил бы.

Внезапно экран тухнет, фотографии исчезают. Батарейка разрядилась. Делать нечего – ведь здание отключено от электросети. Ну да ничего, заряжу ноутбук завтра в редакции.

Наступает ночь. В темноте завод, давший мне приют, вырастает в какой-то гигантский лабиринт, по которому и передвигаться-то опасно, поскольку гвозди, битое стекло и железная арматура тонут в вязком, непроницаемом мраке.

Безмерно гордый своим открытием, я чувствую себя важной птицей – правда, голодной: я до сих пор так и не нашел никакой еды. Придется идти на раскопки в ближайших мусорных баках.

Выхожу на ощупь в заводской двор и останавливаюсь у подножия стены. Как же на нее взобраться? Если соскочить вниз было парой пустяков, то наверх – прыгай не прыгай – ни за что не влезть. Поэтому я начинаю сооружать нечто вроде подмостков, стаскивая в кучу все, что попадается под руку.

Эта операция отнимает у меня последние силы. Голод, усталость и двухдневная больничная расслабленность вынуждают меня присесть, чтобы отдышаться; на это уходит довольно много времени.

Гляжу на городские огни; отсюда, издали, они кажутся грязным маревом. Шоссе по-прежнему гудит, не утихает.

Внезапно из-за стены доносится звон разбитого стекла. Видно, кто-то забрался в контейнер. Неужели я здесь не единственный жилец?

Притаившись, жду, не появится ли над стеной чья-то голова.

Но незваный гость не спешит, он продолжает копаться в мусоре.

– Вот черт!

Голос кажется молодым.

– Вот черт!

Неизвестный сыплет ругательствами, он явно зол и разочарован, я слышу, как он яростно расшвыривает обломки.

Теперь мне ясно: ему нужно не жилье, он что-то разыскивает в контейнере.

Слегка успокоившись, я решаю тихонько посмотреть, что он собой представляет.

Осторожно, боясь нашуметь, взбираюсь на свое сооружение, выглядываю за стену и вижу внизу молодого парня, который роется в грязной куче.

– Вот черт!

Он так поглощен своими розысками, что и не думает смотреть по сторонам. Я спокойно наблюдаю за ним.

Из-за уплывающего облака выглядывает краешек луны, которая освещает лицо парня: это Бадави-младший, Мохаммед, чье фото я только что видел на экране ноутбука.

Теперь облако открывает луну полностью, и ее бледные лучи на несколько секунд рассеивают ночную мглу.

Моему изумлению нет пределов.

Над Мохаммедом порхает крошечное существо – без сомнения, его мертвец.

Забыв о том, что меня могут увидеть, я наклоняюсь, чтобы получше разглядеть его черты.

Призрак, суетящийся в воздухе над пареньком, – его старший брат, террорист Хосин Бадави.