Текст книги "Улисс из Багдада"

3

– Как мне оплакивать ее, если я не видел ее мертвой?

Смущенно покашливая, отец пытался справиться с волнением, прежде чем ответить. Я продолжал:

– Я холоднее камня. Я ничего не чувствую, ни о чем не думаю, ничего не хочу.

– Выпей чаю.

Чтобы не перечить ему, я нетвердой рукой принял чашку.

В доме не раздавалось ни звука. Я знал, что эта тишина ненастоящая, – по логике вещей мать и сестры должны были таиться в соседней комнате, сдерживая дыхание, приникнув ухом к стенке и надеясь, что отец подберет нужные слова. В течение трех недель со смерти Лейлы я лежал пластом в нашей квартире, говоря не больше полуфразы в день, поддавшись апатии, которая безумно пугала мою семью. Усадив меня по-турецки перед собой на единственном нашем ковре, отец решил меня подбодрить.

После двадцати шести дней боев, 1 мая 2003 года, утром, президент Буш объявил себя победителем. Наш президент, грозный Саддам Хусейн, не возражал, сидя, как крыса, в подвале, и одно его молчание уже доказывало, что Буш одержал верх. Официальные сражения прекратились. Армия захватчиков теперь хотела, чтобы мы считали ее армией освободителей. Наша семья готова была оказать ей такое доверие.

– Война кончилась, сынок.

– Мое счастье тоже, папа.

Он похлопал меня по плечу, не находя ответа, охваченный растерянностью и жалостью ко мне.

– Ты молод.

– И что с того?! – воскликнул я в запальчивости. – Когда молод, не страдаешь?

– Страдаешь. Однако впереди будущее, жизнь может одержать верх. Ты никогда больше не увидишь Лейлу, но ты встретишь других женщин.

– Вот-вот, одна в минус, а десять в плюс! Ты веришь в то, что говоришь?

– Не верю ни секунды… И все же… подумай… я же все-таки прав, когда уверяю тебя, что впереди десятилетия. Сравни себя с человеком моего возраста. Например, если бы твоя мать погибла, у меня бы не было времени на…

– Да ты с ней прожил тридцать лет!

– Прости меня. Я пытаюсь высказать хоть какую-то утешительную мысль. Дело в том, что я сломлен и не могу выудить ни единой. И оттого, как кретин, повторяю банальности, которые слышал тысячу раз, в надежде, что… О, прости меня, Саад, прости! На самом деле мне больно за тебя, и я не знаю, что сказать тебе, мальчик мой.

Сам того не подозревая, он произнес наконец правильные слова, в глазах у меня защипало, я бросился к нему, уткнулся в его грудь и плакал долго, медленно, неподвижно, как истекает кровью раненое тело.

Тишину разорвал взрыв. Женщины в панике влетели в комнату.

– Опять начинается!

Мать дрожала.

Вскочив на ноги, я высунулся в окно и вдохнул окружающий воздух.

– Я думаю, это по крайней мере в ста метрах отсюда. Это нас не заденет. Не о чем беспокоиться, мама.

– Ты прав, Саад! Мой сын в смертельной тоске, его невесту разорвало снарядом, город погружен в хаос, рвутся бомбы, и никто не знает, откуда они летят, каждый вечер надо напиться, чтобы заснуть, – такой шум стоит в городе, но все в порядке, мне не стоит беспокоиться!

Нечем было ответить на ее раздражение: с тех пор как боевые действия официально завершились, ситуация становилась все хуже. Войну за территории сменила война гражданская. Понадобилось всего несколько недель, чтобы все стали врагами, – как и предчувствовал отец, Ирак без Саддама Хусейна не выздоравливал, страна по-прежнему страдала паранойей, болезнь усугубляла разруху.

Сунниты, возглавлявшие общество во времена Саддама, противились приходу к власти шиитов, прежде бывших в меньшинстве и теперь совершенно логично продвигаемых оккупационными силами на ключевые должности. Багдад делился на зоны – шиитские, суннитские, американские, и всё вместе становилось обширной зоной неблагополучия, где пролетали пули и снаряды. Вдохновленные террористическими методами «Аль-Каиды», террористы-самоубийцы множили акции. Страх не отступал ни днем ни ночью, ибо каждое действие таило опасность: на рынке ты рисковал погибнуть от взрыва, устроенного боевиком-смертником, ехать на автобусе было опасно из-за машин, начиненных взрывчаткой, переход улицы таил риск погибнуть от шальной пули, дома в четырех стенах вас тоже мог настигнуть снаряд.

Поглощенный своим горем, я не стремился вникать в конфликты. Я не выходил на улицу, так как занятия были приостановлены, я избегал кафе «Отрада», мои мысли кружили в смятении, и твердо ощущалось только одно: действовать бесполезно, надо продолжать пассивно ждать.

Однажды, приступив к утреннему омовению, я заметил на ступне три темные точки.

– Это бородавки, сын.

– У меня их никогда не было!

– Бородавки часто возникают тогда, когда кого-нибудь проводишь в землю.

– От гробов? От трупов?

– Нет.

– Как бы то ни было, но я никого не провожал в землю…

– Эмоциональный шок, сынок. Я прибег к метафоре, чтобы подсказать тебе, что бородавки рождаются от огорчений.

– Понял! Значит, у меня травма, да?

– Бородавки – это цветы, которыми прорастает на коже человека измученная душа.

Он взял мою ногу, поправил очки и осмотрел три пятна в форме лютика.

– Есть два способа их уничтожить: либо втирать настой лимона на белом уксусе, либо дать им имя.

– Я выбираю первый рецепт. Не понимаю, как можно звать бородавки по имени…

– Однако такое средство тоже действует. У меня был друг, который маялся со своей бородавкой десять лет подряд, – бородавка была прочная, цепкая, упорная, ни соскребание, ни настои не могли ее извести. Однажды он назвал ее Фатимой, и она исчезла.

Фатима, его мать, была настоящей мегерой, она мучила его так, что он не признавался в этом даже самому себе. Как только угадаешь настоящее имя бородавки, то имя, что объясняет ее происхождение, ты сотрешь ее.

– С тобой так уже было?

– Да.

Он покраснел, понизил голос:

– У меня выросла бородавка в первые два года после свадьбы с твоей матерью.

– Ты догадался, как ее назвать?

– Да.

– И как же?

– Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, обещаешь ли ты мне хранить тайну?

– Клянусь головой.

– Моя бородавка звалась Мириам. Девушка, которую я хотел взять в жены. До твоей матери.

– До того?

Он стал пунцовым и пробормотал, отведя глаза:

– Почти.

Я принял его откровение с растроганной улыбкой, потом начал думать: как же зовутся мои бородавки?

– Папа, у бородавок всегда женские имена?

– У мужских бородавок – довольно часто. Но не зацикливайся на этом, есть бородавки по имени Угрызение совести, Опиум или Двойной виски.

Таким образом, я таскал с собой три бородавки. Что же они означали? По части огорчений выбор у меня был широкий… Мир? Свобода? Будущее? Любовь? Дети? Учеба? Работа? Мне все теперь казалось проблемой. Заниматься самоанализом было слишком тоскливо, и я попросил мать приготовить мне притирание из уксуса с лимоном.

Мы могли приспособиться к хаосу – привыкли же мы к диктатуре. Да, мы бы старались продержаться, выжить, если бы хаос, пусть даже повседневный, обходил нас стороной. Но однажды, в июне 2003 года, хаос вторгся в семью Саад.

Как рассказать о трагедии? Я просто дам изложение событий, протокол – без пафоса, без эмоций, перечислив их в том неумолимом порядке, в котором они легли.

В начале дня 12 июня 2003 года было решено, что мужчины – мы с отцом – отправятся на рынок, и эта перспектива казалась тем более привлекательной, что позволяла застать на рабочем месте мужей двух моих младших сестер, ибо один из них торговал табаком, а другой охранял вход в посудную лавку.

Сидя на террасе кафе, мы добрый час болтали с зятьями, наслаждаясь теплом, еще не таким изнурительным, каким оно станет летом – до пятидесяти градусов.

– Сыновья мои, нам так хорошо в мужском кругу, что мы забыли о задании, доверенном нам женщинами: наполнить корзинки.

В этот момент какой-то человек, быстро расталкивая прохожих, бросился бежать сквозь толпу.

– Опять воришка убегает! – воскликнул я.

Мой зять, охранник магазина, тут же проворно вскочил на ноги.

– Только бы он бежал не от моего хозяина!

И обеспокоенно нырнул в гущу людей.

– Я помогу, – предложил второй зять и отправился за ним.

Мы смотрели, как они нагоняют беглеца, который вел себя странно, скорее как безумец, чем как вор: бег его – то вправо, то влево – не имел четкого направления, а сам он громко смеялся, выпучив красные белки, и странно размахивал руками в просторной джеллабе.

Внезапно, когда мои зятья почти его нагнали, вор замер, взглянул на небо, закинул голову и зарычал.

Белая вспышка.

Хлопок.

Взрыв.

Земля задрожала. Колонны, у которых мы стояли, затряслись. Теряя равновесие, отец стал падать мне под ноги, и я подхватил его, он чуть не ударился головой об асфальт.

Пока я поднимал его, толпу охватила паника. Отовсюду неслись отчаянные крики. Удивления. Паники. Боли.

Это взорвалась бомба.

Тот, кого мы приняли за беглого вора, был террористом-смертником. Под джеллабой у него был пояс со взрывчаткой, и он запустил взрывное устройство посреди рынка.

– Мои зятья! – застонал отец.

Я влез на стол, пытаясь увидеть, что происходит. Вокруг места, где террорист покончил с собой, виднелось месиво плоти и крови. Инстинктивно я отвернулся.

– Я не знаю.

– Что?

– Не знаю, папа. Это ужасно.

– Надо позвать на помощь!

Со всех ног мы бросились из кафе на широкую улицу.

– Иди налево, – решил отец, – перед резиденцией иногда стоят машины «скорой помощи». А я пойду направо, скажу американцам.

И папа устремился к отряду солдат.

Что пришло ему в голову? Почему он стал кричать по-арабски, а не по-английски? Почему не послушался предостережений, когда они запретили ему подходить ближе? Я думаю, он был не в себе, думал только о том, как спасти людей, даже не отдавал себе отчета в том, что говорит на непонятном им языке.

Он бросился к ним с криком, голос его срывался, он задыхался от волнения, воздев руки, вытаращив глаза. Он дышал так шумно, что не слышал приказа остановиться, он спешил и не видел, как солдат взял его на прицел. Он так боялся за раненых, что не сообразил, что техасцы, затерянные в безумном Багдаде, перепуганные взрывом, ежесекундно боящиеся нового камикадзе, воспримут его как террориста. И потому несся к ним, не обращая внимания на окрики и предупреждения.

Вот. Я с болью почувствовал, что произойдет, и это произошло.

Раздались выстрелы.

Папа пробежал еще несколько шагов.

Потом он рухнул. Как будто удивляясь.

Он умер сразу, прежде, чем что-то понял.

У меня во рту стоял вкус крови. Мне хотелось с воплем броситься на военных, оскорбить их, отомстить за убийство, но один из них уже понял ошибку и, приказав тому, что помоложе, остаться возле тела, не обернувшись, повел пехотинцев к площади, где за несколько минут до того произошел взрыв. Для них мой отец был всего лишь ошибкой…

Я не рассказываю, что было дальше, как трудно было получить тело, как упала в обморок мать, как мы нашли зятьев – то, что от них осталось, – как плакали сестры.

У меня слез не было, я позволил себе заплакать не раньше, чем исполнил свой долг, выполнил официальные формальности, оказал мертвым положенные почести, организовал посмертное омовение, предал останки земле.

Мы выставили тела в доме. Весь квартал пришел поклониться отцу, словно речь шла о святом. И тут, при виде такой любви, такой нежности, такой преданности человеку, которого я любил больше всех на свете, мне было очень трудно держаться достойно, особенно если признание это шло от незнакомых людей. Не раз хотелось мне снова стать ребенком в его объятиях – тем мальчиком, которого, он думал, не умеет утешать и которого утешал так прекрасно.

Через три дня после того, как отца не стало, на рассвете, в час, когда обычно мы беседовали в ванной, заканчивая туалет, я вытирал ноги и, как он учил меня, припудривал их тальком, – мне явился его призрак.

Он сел на табурет, вздохнул, улыбнулся мне, глядя, как я заканчиваю процедуру.

– Ну что, сынок, как поживают цветы твоих забот?

– Папа, говори проще.

– Бородавки, дурак!

– На месте. Пока что лечу их настоями…

– Ну конечно, – процедил он с видом человека, который знает продолжение, но пока что не хочет раскрывать.

Он снова вздохнул:

– Сын, а ты уверен, что в меня стреляли американцы? А не могли это быть террористы, сидевшие в засаде, сторонники Саддама Хусейна?

– Нет, папа. Стреляли американцы.

– Ты ошибаешься. Я думаю, баасисты притаились справа, на улице, ведущей к бакалейщику, под пластиковым навесом, и целились они в американцев. Пуля по ошибке попала в меня.

– Неужели?

– Да. На самом деле я спас американцам жизнь.

– Нет, папа, ты был убит американскими пулями. Это ошибка, трагическая ошибка, но тебя прикончили именно они.

– Правда? У тебя есть доказательства?

– Да. Я все видел.

– А…

– И потом, что это меняет – американская пуля, шиитская, суннитская или шальная? Ты умер.

– Нет, это разные вещи. Извини. Меня пристрелили наши освободители. С этим тяжело смириться. Особенно мне, никогда не грешившему антиамериканскими настроениями. Придется мне привыкать, сынок, придется привыкать. Ты скажешь, у меня полно времени…

Он исчез.

Я хотел сказать ему, что нам тоже придется привыкать, – привыкать к его отсутствию, которое нас сломило, привыкать разочаровываться в освободителях.

Зато я радовался, что он не стал расспрашивать о своих последних мгновениях, потому что тогда я открыл бы ему, что именно происходило со мной во время этой сцены. Не знаю, в силу какого чуда – телепатии или симпатии – в эти несколько секунд я воспринимал отца глазами этих испуганных американцев: да, я не только следил за спектаклем с моей, сыновней, точки зрения, но и с точки зрения пехотинцев. Что они увидели? Араба! Вдруг к ним несется какой-то араб, машет руками как ненормальный, вопит что-то на своем грубом, отрывистом, плаксивом языке, который они не понимают! Араб! Поганый араб! Чужой – араб! Из тех арабских психов, которым нельзя верить, а то взорвешься вместе с ним! Из тех арабских гадов, которых надо косить из автомата без раздумий! Из тех арабских бестолочей, у которых еще долго придется торчать по приказу президента Буша, устанавливать демократию и качать нефть! Из тех арабских засранцев, что упрямо говорят по-арабски, рожают арабскую мелюзгу и живут на арабской территории! Арабская сволочь: мой отец!

Моя мать внешне справлялась с происходящим. Отнюдь не жалуясь, вытерев слезы, она встречала новую ситуацию и по-новому организовывала дом. Отныне она действовала только как мать, а не супруга, – было ясно, что супруга умерла в ней в один день с отцом. Сестры с трудом пытались следовать ее примеру, как сомнамбулы продолжая жизненный круиз на корабле-призраке одинокими пассажирками, – все они остались вдовами, без денег, с младенцами на руках.

Став главой семьи, я заменил отца, стараясь обеспечить нас. Я оставил мысль закончить учебу и занялся более срочными делами: искал работу, грузил ящики, мыл кухни, сторожил склады по ночам, брался за любую работу. По молчаливому уговору мы не заговаривали о будущем: озабоченные выживанием, мы довольствовались настоящим и утром завтрашнего дня как единственным горизонтом.

Но однажды вечером мать пришла ко мне, когда я с ноющей поясницей укладывался на циновку, и заявила:

– Сын мой, я хочу, чтобы ты уехал. Здесь стоит ад.

Трагедии стерли ее лицо, оно стало безжизненной, невыразительной, не отражавшей никаких эмоций маской.

– Мама, если ты и сестры в аду, я буду с тобой.

– Саад, я думаю, ты нам будешь полезнее за границей. Здесь у будущего нет будущего. Если бы ты уехал, то, работая не так тяжело, ты стал бы богатым и посылал бы нам доллары.

Отвернувшись к стене, я хранил молчание: об отъезде не могло быть и речи, я отказывался рассматривать этот вариант.

В эти месяцы безвременья самая бойкая из моих племянниц, шестилетняя Салма, всегда провожала меня на новое место работы. Ей поручалось следить во всякое время дня, где я нахожусь, она сновала между мной и квартирой, принося сведения домочадцам, убеждая, что я жив, свидетельствуя, что благополучно съел принесенный ею салат, и объявляя, в котором часу вернусь.

Эта девочка, с ее лучезарной улыбкой, находила меня повсюду и любила бывать в моем обществе, так что я необыкновенно привязался к ней. Разве не была она единственным человеческим существом, с кем я стремился – улучив несколько секунд – поболтать, пошутить, улыбнуться? Однажды, радуясь тому, что вижу ее после изнурительной работы, я, не подумав, назвал ее «моя невестушка». Тронутая до глубины сердца, она так зарделась, что, жалея девочку, которая никогда не узнает отца, я взял привычку выкрикивать: «Моя невестушка пришла!» – каждый раз, когда она с радостной улыбкой показывалась на пороге сарая или амбара.

Иногда я ругал мать:

– Ты не должна разрешать Салме бегать по всему городу! Это слишком опасно! Могут задавить фанатики, может ранить осколком бомбы, убить случайной пулей, мало ли что. Я беспокоюсь за нее…

– Тогда, Саад, ты должен понять, насколько мы с твоими сестрами беспокоимся за тебя! Салма успокаивает нас по нескольку раз в день. Если бы не она, мы бы ежечасно воображали, что ты умер. Она ангел, который хранит нас всех.

– Салма хранит нас, но мы ее не храним.

– Ты не хочешь больше ее видеть?

– Я так не говорил. Я просто беспокоюсь.

Из страха лишиться Салмы я никогда не доходил до конца ни в рассуждениях, ни в гневе. Итак, по нескольку раз в день эта малышка приходила ко мне, освещая темные, грязные и вонючие закоулки, где я с трудом зарабатывал несколько динаров.

Чтобы облегчить свою совесть, человеческое существо воображает худшее, отвлекаясь от необходимости открыть глаза на реальные угрозы: я совершил ошибку и раскаяние за нее будет преследовать меня всю жизнь.

Салма не пала жертвой политических конвульсий Багдада, она глупейшим образом поцарапалась о гвоздь. Показывая мне ранку на бедре, она сама потешалась над собственной неловкостью. Она смеялась еще громче, когда я выполнял волшебные пассы над ее раной, притворяясь волшебником, обладающим чудесным даром исцелять, и затем окончательно снял боль, звонко чмокнув ее нежную кожу.

Никто не заметил первых симптомов, ибо все мы плохо питались, нервничали, уставали и чувствовали себя неважно. К тому же в девочке было столько веселья, столько энергии, что она не обратила внимания на ухудшение состояния.

Когда она настолько ослабела, что слегла, мы подумали, что это простуда, в худшем случае – грипп. Ограничились тем, что дали ей теплого молока с добавкой желтка и прописали еще какие-то горные снадобья для укрепления сил. И успокоились, питая наивный – и подлый – оптимизм.

Однажды утром по зеленоватому цвету лица, по жару мы догадались, что у нее заражение крови.

Было решено, что я отправлюсь на работу, сестры тем временем будут искать врача, а мать обойдет соседей, чтобы одолжить деньги на лечение. Увы, к концу дня она собрала лишь жалкие гроши, а сестры не нашли никого, кто еще практиковал бы: за время послевоенного хаоса немногие частные терапевты, что еще оставались в Багдаде, эмигрировали в Иорданию, Сирию и Ливан. Удалось найти только адрес доктора Бен Саида, в богатых кварталах, но сначала надо было оставить у привратника залог в пятьдесят долларов – условие допуска в кабинет врача. Для семьи бедняков условие невыполнимое.

– Я займусь этим сам, – заявил я по возвращении домой вечером, с досадой узнав о ситуации.

Я закутал Салму в одеяло, прижал к груди и побрел по Багдаду в поисках открытой больницы.

Я нашел несколько – они были пусты, заброшены. Я отыскал наконец действующий диспансер, где нас приняли двое молодых врачей. Осмотрев Салму, они побледнели.

– Ее состояние плачевно, – сказали мне они с жалостью, – ей надо срочно в больницу. У нас здесь нет ни свободных коек, ни лекарств. Сходите к американцам. Это единственный выход. Нет времени на сомнения, нельзя терять ни секунды.

Они объяснили мне, куда идти. Это было довольно далеко. Пешком мне пришлось бы шагать несколько часов, а если взять машину, то после оплаты поездки не останется денег.

Я поставил все на кон: остановил такси и залез в него, прижимая к себе дрожащую Салму. Разбитая колымага понеслась по пустынным проспектам и встала неподалеку от нужного места.

– Стоп, дальше я не поеду, – предупредил шофер. – Американцы боятся арабов и любой случайной машины. На меня не рассчитывайте. Они чуть что – жмут на гашетку.

Я вышел и медленно двинулся в сторону заграждения: накануне я спал часа три, работал четырнадцать часов подряд и смертельно тревожился за Салму.

Я шел вперед и думал об отце. Главное – не вести себя как он. Не пугать их, не идти слишком быстро, не делать резких движений, не говорить по-арабски.

Когда я подошел к преграде на сто метров, солдаты направили на меня прожектор, пролаяли что-то между собой и приказали мне повернуть назад.

Я остановился.

Для пущей убедительности вышли четверо, схватились за оружие и снова приказали мне уходить.

– Я не хочу вам зла. Я пришел с девочкой, потому что мне нужны вы. Мне необходимо показать ее вашим врачам. Нас направили из диспансера. Прошу вас: это вопрос жизни и смерти.

Вспомнив об университетском образовании, я употребил все свое знание английского языка, надеясь поразить их правильностью синтаксиса и произношением.

Это их совсем не успокоило, а испугало окончательно. Они недоверчиво переглянулись, потом подозрительно уставились на меня.

Я несколько раз повторил им историю, умоляя поверить в мою искренность. При этом я осторожно продвигался вперед.

Вдруг один из них завопил:

– Осторожно, у него в руках бомба! Тревога!

Тут же я услышал, как передернули затвор.

– Нет! Не стреляйте! Это не бомба! Это моя племянница. Племянница!

– Положите груз на землю. Положите груз на землю и поднимите руки вверх.

– Это не груз, там девочка.

– Положите груз. Быстро положите груз, или я стреляю!

Нервозная обстановка делала их раздражительными. Я чувствовал, что сейчас они расстреляют нас с Салмой из автомата совсем как отца – просто по трусости или так, на всякий случай, какая разница?

Я осторожно положил Салму на асфальт – горящую в лихорадке, измученную, – она забылась тяжелым сном.

Затем, повинуясь приказу, я отошел на пять шагов.

Они подошли к подозрительному грузу, держа автоматы наперевес, встревоженные, недоверчивые, готовые разрядить в него обойму.

– Не цельтесь в мою племянницу, пожалуйста, не цельтесь в мою племянницу! – умолял я их из последних сил.

«Только бы она не пошевелилась, не застонала, не увидела их, только бы не очнулась и не поняла, что происходит вокруг», – думал я, стиснув зубы так, что выступила кровь.

Один из них, самый отважный, наклонился к свертку, потом осторожно отодвинул одеяло стволом автомата и открыл личико Салмы.

– Это девчонка! – крикнул он стоящим сзади.

Неужели этот кошмар наконец закончится?

Капитан ответил из-за прикрытия:

– Проверьте детектором!

Что? Что им теперь взбрело в голову?

Еще один солдат притащил что-то вроде стального пылесоса и поднял над ней.

– Не звенит! Чисто!

Тут я не выдержал и возразил:

– Нет, не все чисто! Это моя племянница! Она больна! Пожалуйста, мне нужны ваши врачи.

На мгновение они растерялись, заколебались.

Страх отступил, и до них наконец дошло то, что я объяснял им битых двадцать минут. Я снова начал всю историю, тщательно выбирая слова.

Они молчали.

Капитан в конце концов словно бы нехотя обронил:

– Проверьте и его тоже.

Взялись за меня, жестами приказав не двигаться, прощупали меня металлоискателем и еще раз обыскали вручную.

– В порядке.

– О’кей, пропустите.

Я наклонился к Салме, снова взял ее на руки, поцеловал в горячий висок и сказал ей по-арабски:

– Вот увидишь, невестушка, выкарабкаемся.

Она не ответила. Слышала ли она мои слова?

Какие-то люди доставили нас под конвоем в американскую зону. Казалось, мы не в Багдаде: это был совсем другой город внутри разрушенной столицы, город современный, нетронутый, освещенный, украшенный фонтанами и цветущими клумбами. Из некоторых окон доносилась томная музыка со слащавыми всхлипами скрипок, из другого окна звучал рок-н-ролл. Я, живший в разрушенном квартале и работавший в местах, где замерла жизнь, не мог себе такое даже представить.

Салма лежала не двигаясь. В свете фонарей, еще по дороге в госпиталь, мне показалось, что ее кожа приобрела какой-то странный оттенок, однако она еще дышала, в этом я был уверен.

В отделении скорой помощи меня встретил военный врач, он сделал солдатам знак возвращаться на свой пост и приказал мне положить Салму на кровать, застланную бумажной простыней.

Я дал ему осмотреть ее. Когда же у него вырвался вздох, я, чтобы обмануть свою тревогу и напомнить ему, что говорю по-английски, тихо спросил:

– Ну как, доктор, что с ней?

Он повернулся ко мне и словно только что обнаружил мое присутствие.

– Общее заражение крови, мальчик мой. Это очень опасно.

– Она выздоровеет?

Он посмотрел мне прямо в глаза и медленно сказал такие слова:

– Я сделаю ей укол для очистки совести, чтобы знать, что мы всё испробовали, но не будем обманывать себя: слишком поздно, мой мальчик.

Я без слов опустился на стул.

Он несколько минут занимался Салмой, потом взял меня за плечо:

– Устройтесь в соседней комнате. Положите девочку на кровать, а сами займите кресло. Я буду неподалеку.

После того как мы перешли в комнату, он осторожно прикрыл дверь.

Я ослушался его: не положил Салму на койку, а держал ее на руках, прижимая к груди, моля Бога пощадить ее.

На исходе ночи я почувствовал, что усталость накрывает меня, и решил на несколько секунд закрыть глаза.

На рассвете, когда я проснулся, моя невестушка лежала у меня на руках – мертвая.

– Ну, это уже слишком, Саад, я не заплачу.

Мать была непреклонна.

После того как я принес Салму к сестре, мать напустила на себя вид суровый, неприступный, и эта холодность более всего леденила мне сердце.

Она смотрела на меня, не отводя глаз.

– Саад, я не хочу, чтобы твоя жизнь прекратилась задолго до смерти. Именно это и происходит.

– Жизнь, конечно, тяжелая, но…

– Возможно, это знак Божий, что у тебя не осталось женщины, которая была бы тебе по душе: значит, ты должен заботиться о родных. Нельзя терять время. Если хочешь помочь нам, уезжай из страны.

– Но…

– Не возражай: надо ехать.

– Я вам здесь не нужен?

– Я точно так же могла бы бегать по больницам. Нужны были деньги. Будь у нас доллары, мы смогли бы попасть к доктору Бен Саиду, получили бы антибиотики. Я не хочу еще раз пережить такое. Сынок, умоляю тебя, требую: уезжай. Ты молодой, энергичный, умный и сильный. Ты будешь работать за границей и посылать нам свои сбережения. Ты один можешь нас спасти.

– Оставить вас одних? Ты думаешь, папа бы это одобрил?

Она посмотрела на меня, заколебалась, оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что дочери не слышат.

– Я говорила с ним, он согласен.

– Когда?

– Вчера вечером.

Она опустила голову, опасаясь моей реакции. Может, думала, что я скажу, что она сумасшедшая? Я тут же ее успокоил:

– Ах, значит, не я один! Ты тоже его иногда видишь?

Она подняла голову и посмотрела на меня так строго, как будто я ляпнул какую-то глупость.

– Естественно, я его вижу, Саад. Каждый вечер, как только выпью свой отвар. Он стал приходить на третий день после кончины.

– Значит, и к тебе – на третий?

– На третий.

– А что он делал эти три дня?

– Не знаю. Привыкал быть мертвым, наверно. Или искал дорогу сюда. Он как-то молчит на этот счет. С тобой тоже?

– Со мной тоже.

– Словом, на третий день он явился, и, должна тебе сказать, я его не похвалила, наоборот, я устроила ему сильный разнос за ту случайную пулю.

Мы помолчали, каждый держал в тайне свои разговоры с тенью папы – с потаенной частью нас самих, угнездившейся на перекрестье личности и воспоминаний.

Я обнял ее:

– Спасибо, мама, за то, что веришь в меня. Я поеду.

– Куда?

Я вспомнил о Лейле и, не задумываясь, ответил:

– В Англию.