Текст книги "Возвращение Борна"

Глава 7

Глубоко в недрах штаб-квартиры «Гуманистов без границ» располагался оснащенный самой современной техникой подслушивающий центр, в функции которого входил перехват любых сигналов, поступавших из разведывательных служб всего мира. Для человеческого уха эти сигналы не имели никакого смысла, поскольку были зашифрованы, но центр перехвата был оборудован уникальными компьютерными программами, основанными на сложной системе случайных алгоритмов и разработанными специально для расшифровки шифрограмм. Для спецслужбы каждой из стран имелась отдельная программа, поскольку все они пользовались разными системами шифров.

Программисты Спалко были успешнее многих других своих коллег и преуспели во взламывании шифров, поэтому их хозяин всегда был в курсе того, что происходит в мире. Шифры американского ЦРУ были взломаны давным-давно, поэтому уже через час после того, как директор агентства отдал приказ о ликвидации Борна, Спалко знал об этом.

– Великолепно! – обрадовался он. – Вот теперь все действительно идет по плану.

Он бросил листок с расшифровкой на стол, а затем вывел на экран монитора карту Найроби. Он рассматривал схему города до тех пор, пока не нашел на ней то место, куда, по просьбе президента Джомо, должны были прибыть врачи «Гуманистов без границ», чтобы оказывать помощь помещенным в карантин больным СПИДом.

В этот момент зазвонил его сотовый телефон. Слушая голос собеседника, Спалко посмотрел на часы и наконец сказал:

– Этого времени должно хватить. Вы сработали на «отлично».

Затем он вошел в кабину лифта и поднялся на этаж, где располагался кабинет Этана Хирна. Пока Спалко поднимался, он сделал единственный звонок и за несколько секунд получил то, на что у многих других жителей Будапешта ушли бы долгие месяцы: билет на вечернее представление в будапештскую оперу.

Новый специалист по развитию «Гуманистов без границ» был целиком погружен в работу, вперив взгляд в монитор компьютера, но при появлении шефа незамедлительно встал из-за письменного стола. Вид у него был столь же свежий и бодрый, как и утром, когда он впервые перешагнул порог этого кабинета.

– Не надо формальностей, Этан, – проговорил Спалко, одарив подчиненного радушной улыбкой. – Мы же не в армии, верно?

– Да, сэр. Благодарю вас. – Хирн выпрямил спину. – Я работаю с семи часов утра.

– Ну и как продвигаются дела? Нашли каких-нибудь новых жирных спонсоров, которые позволят нам подергать их за вымя?

– На сегодня у меня назначены два обеда и один ужин с весьма перспективными людьми, так что на следующей неделе можно ожидать результаты. Я направил им «письма-зазывалки», как я их называю, и переслал вам копии по электронной почте.

– Хорошо! Просто замечательно! – Спалко огляделся, желая удостовериться в том, что их никто не подслушивает. – Скажите, у вас есть смокинг?

– Разумеется, сэр, это – моя рабочая одежда.

– Великолепно! В таком случае отправляйтесь домой и наденьте его.

– Простите? – Брови молодого человека сошлись в единую линию. Он явно не понимал, о чем идет речь.

– Вы отправляетесь в оперу.

– Сегодня? Почему же вы говорите мне об этом только сейчас? Как я достану билет?

Спалко засмеялся:

– Знаете, Этан, вы мне нравитесь! Готов держать пари: вы – последний честный человек, оставшийся на этой бренной земле.

– Уверен, сэр, что самый честный и порядочный человек – это вы.

Спалко снова рассмеялся, забавляясь растерянным выражением лица молодого человека.

– Это была шутка, Этан. А теперь – собирайтесь, у вас совсем мало времени.

– Но моя работа… – Хирн сделал жест в сторону своего монитора.

– Настоящая работа ждет вас сегодня вечером. В опере будет находиться человек, которого вы должны обработать и превратить в нашего спонсора. – Тон Спалко был настолько ненавязчивым и повседневным, что Хирн ничего не заподозрил. – Этого человека зовут Ласло Молнар.

– Никогда не слышал о таком.

– Ничего удивительного. – Спалко понизил голос, тон его стал почти заговорщическим. – Он обладает огромным состоянием, но параноидально боится, что об этом кто-нибудь узнает. Он никогда и никому не жертвует никаких средств – в этом я вас уверяю, – и если вы допустите хотя бы самый прозрачный намек на то, что вам известно о его деньгах, он развернется и уйдет, после чего никогда не подпустит вас даже на пушечный выстрел.

– Понимаю вас, сэр, – отчеканил Хирн.

– Он – эрудит высшей пробы, настоящий энциклопедист, хотя в нынешнем мире, как мне кажется, это качество уже потеряло всякий смысл.

– Да, сэр, – кивнул Хирн, – по-моему, я понимаю смысл ваших слов.

Спалко был уверен, что парень ничего не понимает, и от этого в его душе проснулась грусть. Когда-то он сам был таким же наивным птенцом, как Хирн, но это, казалось, было целую вечность назад.

– В общем, Молнар – страстный поклонник оперы. Он выкупил места на много лет вперед.

– Я прекрасно знаю, как вести себя с такими трудными людьми, как Ласло Молнар. – Хирн решительными движениями надел пиджак. – Можете на меня рассчитывать, сэр.

– Я в этом и не сомневался, – ухмыльнулся Спалко. – А после того как вы его заарканите, везите его прямиком в «Подвал». Знаете этот бар, Этан?

– Конечно, сэр. Но это будет уже поздно, наверняка не раньше полуночи.

Спалко приложил палец к носу и проговорил:

– И напоследок – еще один секрет. Молнар относится к категории людей, которых обычно называют «совами». Но, несмотря на это, он наверняка будет сопротивляться вашему приглашению. Он – из тех, кто любит, когда его уговаривают. Вы должны быть более чем убедительны, Этан, понимаете?

– Полностью, сэр!

Спалко протянул молодому человеку бумажку, на которой был написан номер кресла Молнара в опере.

– Ну что ж, желаю приятно провести время, – сказал Спалко. И с улыбкой добавил: – И – желаю удачи!

* * *

Выполненный в напыщенном романском стиле фасад был залит светом. Внутри все сияло позолотой и бронзой. Три яруса балконов сияли в свете десяти тысяч лучей, исходивших из бесчисленных ламп гигантской хрустальной люстры, свисавшей с куполообразного потолка наподобие огромного колокола.

В эту ночь давали оперу Золтана Кодая[6]6
  Кодай Золтан (1882—1967) – венгерский композитор, музыковед, фольклорист, педагог и музыкально-общественный деятель. Один из основоположников современной венгерской национальной музыкальной культуры.


[Закрыть] «Хари Янош», несомненный и многолетний фаворит театра. Эта постановка не покидала репертуарный список с 1926 года. Этан Хирн торопливо вошел в просторный мраморный вестибюль, наполненный голосами представителей будапештской элиты, собравшейся на вечернее представление. На молодом человеке был прекрасно сшитый смокинг из изысканной ткани, однако этот наряд вышел не из-под руки какого-нибудь прославленного модельера. При той работе, которой занимался Хирн, то, как и во что он одевался, имело огромное значение, поэтому он предпочитал одежду хоть и элегантную, но нарочито приглушенных цветов, никогда не надевая кричащих либо слишком дорогих вещей. Простота и умеренность – вот что должен демонстрировать человек, который выпрашивает деньги у богачей.

Хирну не хотелось опаздывать, но он намеренно сбавил шаг, желая насладиться каждым мгновением этих волшебных секунд, предшествующих той, последней, когда поднимется занавес. Сердце гулко билось в его груди.

За то время, пока Хирн прилежно изучал все привычки венгерского высшего общества, он и сам успел превратиться в страстного поклонника оперы. «Хари Яноша» он любил с особенной страстью, причем не только из-за прекрасной музыки, берущей истоки в народных венгерских мелодиях, но и из-за захватывающего сюжета, построенного на основе старинной фольклорной легенды. Это была история, в которой солдат Янош отправляется на поиски императорской дочки, дослуживается до генерала, одной левой побеждает Наполеона и наконец становится избранником той, кого отправился искать. Это была добрая, чудесная сказка, хотя и родившаяся в кровавом потоке венгерской истории.

В конце концов, то, что Хирн вошел в зал позже остальных зрителей, было даже к лучшему. Сверившись с листком, полученным от Спалко, он без труда отыскал взглядом Ласло Молнара, который, как и большинство других, уже занял свое место. Это был мужчина среднего возраста и среднего роста, немного располневший в талии, с копной густых и блестящих темных волос, придававших его голове сходство с грибом. Из ушей Ласло Молнара торчали пучки темных волос, которыми густо поросли и его короткопалые руки. Он не обращал никакого внимания на женщину, сидевшую слева от него и чересчур громко болтавшую со своим спутником, а вот кресло справа от Молнара пустовало. Судя по всему, он пришел в театр один. Оно и к лучшему, подумалось Хирну, и с этой мыслью он занял место неподалеку от оркестровой ямы. Через секунду свет погас, оркестр заиграл увертюру, и занавес медленно поплыл вверх.

Во время антракта Хирн купил в буфете чашку горячего шоколада и смешался с изысканной публикой. До чего же любопытно устроен человеческий мир! В отличие от мира животных самки здесь гораздо ярче и самовлюбленнее самцов. Женщины блистали вечерними нарядами из шелка, венецианского муара, марокканского атласа, которые всего пару месяцев назад демонстрировали лучшие модели на самых престижных подиумах Парижа, Милана и Нью-Йорка. Мужчины в смокингах от самых дорогих кутюрье, всем своим видом изображая крайнюю утомленность, тем не менее самодовольно расхаживали вокруг своих спутниц, подавая им то бокал шампанского, то чашку горячего шоколада. А те в свою очередь, разбившись на небольшие группы, отчаянно сплетничали.

От первого отделения оперы Хирн получил ни с чем не сравнимое наслаждение и теперь с нетерпением ждал начало второго. Он, однако, не позабыл о полученном задании. Наоборот, в течение некоторого времени, пока шло представление, мысли его были заняты только тем, как наилучшим образом найти подход к Ласло Молнару. Он не любил загонять себя в рамки четкого, единожды выработанного плана, полагаясь больше на первое впечатление, на импровизацию. Внешность, жесты, повадки могут сказать опытному глазу очень многое. Заботится ли объект о своей внешности, или эта сторона жизни ему безразлична? Любит ли он поесть? Курит ли он, страдает ли тягой к спиртному? Является ли он интеллектуалом или неотесан, как бревно? Даже недолгое наблюдение могло дать ответы на все эти и еще множество других вопросов.

К тому времени, когда Хирн решился приблизиться к Ласло Молнару, он уже был уверен, что без труда сумеет завязать с ним разговор.

– Простите за беспокойство, – самым медоточивым тоном, на который только был способен, проговорил Хирн. – Мне показалось, что вы – любитель оперы. Я тоже от нее без ума.

Молнар обернулся. На нем был смокинг от Армани, который подчеркивал ширину его плеч, но зато скрывал от посторонних взглядов солидный животик своего хозяина. У Молнара были очень большие уши, причем при ближайшем рассмотрении они оказались еще более волосатыми, чем Хирну показалось издалека.

– Я не просто люблю оперу, я ее изучаю, – ответил он медленно, и острый слух Хирна безошибочно уловил в его голосе усталость.

Хирн одарил собеседника еще одной обворожительной улыбкой и заглянул в его темные глаза:

– И если уж говорить откровенно, я давно превратился в раба этого волшебного искусства.

Все полностью соответствует тому, что рассказывал про этого человека Спалко, подумалось Хирну.

– Я выкупил здесь места на несколько лет вперед, – проговорил он беззаботным тоном, – и, насколько мне удалось заметить, вы – тоже. Сегодня не часто встретишь подлинных ценителей оперы. – Хирн засмеялся. – Например, моя жена предпочитает джаз.

– А моя – любила оперу.

– Вы разведены?

– Я вдовец.

– О, простите, ради бога, мою бестактность!

– Ничего. Это случилось очень давно. – Теперь, когда Молнар сделал незнакомому молодому человеку признание столь личного характера, он, казалось, потеплел и оттаял. – Мне не хватает ее столь сильно, что я так и не смог заставить себя продать ее место.

Хирн протянул ему руку и представился:

– Этан Хирн.

После секундного колебания венгр ответил на его рукопожатие, сунув ему волосатую лапу, и тоже назвал свое имя:

– Ласло Молнар. Рад познакомиться с вами.

Хирн нагнул голову в коротком вежливом поклоне и предложил:

– Не согласитесь ли выпить со мной по чашечке горячего шоколада, мистер Молнар?

Это предложение, похоже, пришлось венгру по душе, и он согласно кивнул:

– С превеликим удовольствием!

Пробираясь сквозь густую толпу столичных бонвиванов, они обсуждали свои любимые оперы, обменивались именами знаменитых композиторов. Хирн вежливо пропустил Молнара первым в дверь и заметил, что это тоже польстило его спутнику. Спалко верно подметил, что Хирн обладает некоей аурой открытости и честности, которая привлекала к нему даже самых скрытных людей. Он умел казаться естественным в любых неловких ситуациях, и именно эта искренность покорила Молнара, развеяв его извечную подозрительность.

– Вам нравится спектакль? – спросил он, пока они потягивали шоколад.

– Чрезвычайно, – не покривив душой, ответил Хирн. – Но, думаю, он понравился бы мне еще больше, если бы я мог разглядеть лица главных героев. Грустно признаваться, но когда я выкупал эти неудобные места, то не мог позволить себе ничего лучше, а потом, когда у меня появились деньги, все хорошие места были уже раскуплены.

Несколько секунд Молнар хранил молчание, и Хирн уже забеспокоился, что тот проскочит мимо приготовленной для него ловушки, но затем он сказал, словно озвучивая только что пришедшую в голову мысль:

– Может, хотите пересесть в кресло моей жены?

* * *

– Давай еще раз, – велел Хасан Арсенов. – Мы должны снова отрепетировать все наши действия. Любая ошибка – и нам никогда не завоевать свободы.

– Но я уже изучила их столь же хорошо, как твое лицо! – заверила его Зина.

– Настолько хорошо, что сможешь найти дорогу к конечному пункту нашего назначения с завязанными глазами?

– Перестань меня мучить! – чуть не плача, взмолилась женщина.

– По-исландски, Зина! Мы теперь говорим только по-исландски!

На большом столе в их гостиничном номере были расстелены схемы отеля «Оскьюлид» в Рейкьявике. В уютном свете настольной лампы все архитектурные детали отеля были как на ладони – от фундамента до помещений охраны, от канализации и систем отопления и вентиляции до планов каждого из этажей. Чертежи были испещрены многочисленными пометками, разноцветными стрелками, как на плане генерального наступления, значками, отмечающими расположение групп служб безопасности, в сопровождении которых на саммит прибудут руководители иностранных государств. Разведданные, предоставленные Спалко, были безукоризненно точны.

– После того как мы минуем охранников отеля, – говорил Арсенов, – у нас на все про все останется очень мало времени. И самое скверное – то, что мы не знаем, сколько именно времени окажется у нас в запасе, чтобы добраться туда и затем скрыться. Поэтому мы не должны колебаться, мы не имеем права допустить ни одной ошибки, ни единого неверного движения. – Он говорил с горячностью в голосе, глаза его блестели. Ухватившись руками за концы шали, наброшенной на плечи Зины, он потянул женщину в противоположный конец комнаты и обмотал платок вокруг ее головы – так, чтобы она ничего не видела.

– Представь, что мы только что вошли в отель. – Арсенов отпустил ее. – А теперь я хочу, чтобы ты представила карту и мысленно прошла по намеченному маршруту. Будешь говорить мне о каждом своем шаге. Вперед!

Две трети извилистого пути Зина «прошла» безупречно, но в том месте, где коридор разветвлялся и вел в две разные стороны, запуталась и свернула налево вместо того, чтобы пойти направо.

– Все, с тобой покончено! – резко проговорил он, срывая с нее платок. – Даже если ты исправишь свою ошибку, ты не успеешь добраться до цели вовремя. Секьюрити – хоть американские, хоть русские, хоть арабские – засекут тебя и пристрелят на месте.

Зина дрожала от ненависти – и к нему, и к самой себе.

– Мне знакомо это выражение на твоем лице, Зина. Отбрось злость. Эмоции мешают сконцентрироваться, а это – именно то, в чем ты сейчас нуждаешься больше всего. Когда ты сумеешь повторить маршрут с завязанными глазами, не допустив ни одной ошибки, мы сможем наконец отдохнуть.

* * *

Часом позже, добившись идеальных результатов, Зина сказала:

– Пойдем и приляжем, любимый.

Арсенов, успевший переодеться в черный, перевязанный на талии муслиновый халат, лишь отрицательно мотнул головой. Он стоял у огромного окна и наблюдал за тем, как бриллиантовая россыпь ночных огней Будапешта колышется, отраженная в темных водах Дуная.

Зина, растянувшись на низкой кровати, негромко засмеялась.

– Посмотри, какое чудо, Хасан. – Она провела своими длинными пальцами по простыням. – Настоящий египетский хлопок. Просто сказка из «Тысячи и одной ночи»!

Арсенов повернулся и смерил женщину недобрым взглядом:

– Довольно, Зина! – Он указал на ополовиненную бутылку, стоящую на тумбочке. – Коньяк «Наполеон», мягкие простыни, широкая кровать… Однако роскошь – не для нас!

Глаза Зины широко раскрылись, полные губы скривились в недовольной гримасе.

– Почему? – спросила она.

– Видимо, ты не усвоила урок, который я только что преподал тебе. Потому что мы – воины! Потому что мы отвергли все мирские соблазны и не стремимся обладать ничем материальным!

– Ты не стремишься обладать и оружием, Хасан?

Он покачал головой, не сводя с нее холодного, злого взгляда.

– Наше оружие имеет свое предназначение.

– Эти приятные вещи тоже имеют свое предназначение, Хасан. Они дают мне возможность почувствовать себя счастливой.

Из глотки Арсенова вырвалось низкое рычание.

– Я вовсе не стремлюсь обладать этими вещами, Хасан, – торопливо заговорила Зина. – Просто приятно попользоваться ими хотя бы день-два. – Она вытянула руку по направлению к мужчине. – Неужели ты не можешь отступить от своих железных правил даже на столь короткое время. Мы оба сегодня изрядно потрудились и заслужили хотя бы недолгий отдых.

– Говори сама за себя, меня же всей этой роскошью не соблазнишь! – резко ответил он. – И мне противно, что это произошло с тобой!

– Не могу поверить в то, что я стала тебе противна. – В глазах любовника и командира Зина увидела выражение, которое она ошибочно приняла за железную волю и самоотречение. – Ну что ж, я готова разбить эту бутылку и усыпать осколками постель, если только ты согласишься лечь рядом со мной.

– Я уже сказал тебе, – мрачно предупредил он, – не шути с этими вещами, Зина!

Женщина приподнялась, встала на колени и поползла по кровати в его направлении. Ее груди, залитые мягким светом торшера, искушающе подрагивали.

– Я не шучу, – сказала она, – я вполне серьезна. Если тебе по душе испытывать боль, пока мы занимаемся любовью, разве посмею я спорить?

Не двигаясь, он долго смотрел на нее. Арсенов уже понял, что она действительно не шутит и не подтрунивает над ним. Наконец он сделал шаг по направлению к кровати.

– Ты действительно не понимаешь? Наш путь – предопределен! Мы вступили на тарикат, духовную тропу, ведущую к престолу Аллаха.

– Не отвлекай меня, Хасан. Я все еще думаю об оружии. – Зина ухватила подол муслинового халата и потянула его к себе. Другая ее рука стала гладить повязку на его ноге – там, куда он был ранен, а затем поднялась выше…

* * *

Их близость была ожесточенной, словно рукопашный бой. Страсть питали два источника: физическая потребность и желание причинить другому боль. Если бы кто-нибудь увидел, как эти двое перекатываются, рычат и кусают друг друга, вряд ли он решил бы, что любовь имеет к этому хоть какое-то отношение. Когда Зина вцеплялась в Хасана ногтями, он сопротивлялся, отчего они еще глубже проникали в его тело. Он укусил ее, и она, оскалив зубы наподобие волчицы, стала впиваться ногтями в могучие мышцы его рук, груди, плечей. Хасан словно находился в полубреду, и только нарастающее чувство боли не позволяло ему окончательно раствориться в тумане странного, противоестественного наслаждения.

Арсенов заслуживал наказания за то, как он поступил с Халидом Муратом – своим боевым товарищем и другом, пусть даже это было необходимо для того, чтобы его народ смог выжить и добиться процветания. Сколько раз Арсенов убеждал себя в том, что жизнь Халида Мурата была принесена на алтарь будущего Чечни! И все же, как закоренелый грешник, как изгнанник, он был снедаем сомнениями, страхом и полагал, что заслуживает сурового наказания. Хотя с другой стороны, думал он сейчас, находясь в состоянии недолгой смерти, каковой является сексуальное забытье, разве подобная судьба не является уделом всех пророков? Разве эта пытка не есть дополнительное свидетельство того, что он избрал правильный путь?

Зина лежала в его объятиях. Она могла бы находиться и сотнях миль отсюда, но, вне зависимости от этого, ее сознание всегда было наполнено мыслями о пророках. Или, если говорить точнее, об одном пророке – пророке последнего дня, который являлся властителем ее мыслей с тех пор, как впервые она возлегла на ложе с Хасаном. Ее мучило, что Хасан не желает разделить с ней наслаждение окружавшей их сейчас роскошью, и все же, обнимая его, она думала вовсе не о нем, и, когда он входил в нее, мысли Зины были заполнены не им, а Степаном Спалко, которого она боготворила. И когда – перед тем как кончить – она до крови прикусила губу, это было не от страсти, как ошибочно подумал Хасан. Просто Зина боялась, что с ее губ криком сорвется имя Спалко. Хотя в глубине души ей очень этого хотелось – хотя бы для того, чтобы ранить Хасана еще больнее, чем на это были способны ее зубы и ногти. Ранить почти смертельно, поскольку Зина не сомневалась в его любви к ней. Эта любовь казалась ей глупой и первобытной. Так же бессознательно ребенок тянется губами к груди своей матери. Хасан стремился получить от нее тепло и надежное убежище, ощущение, что он вернулся в материнское чрево. От такой любви по ее телу начинали бегать мурашки.

Но к чему стремится она сама?

Хасан пошевелился, вздохнул, и ход ее мыслей нарушился. Зина полагала, что он спит, но оказалось, что это не так. Теперь все ее внимание было приковано к нему и заниматься собственными мыслями не осталось времени. Она вдохнула мужской запах, поднимавшийся от него, словно предрассветные испарения, и ощутила, что его дыхание участилось.

– Я думал, – прошептал он, – о том, что значит быть пророком и назовет ли меня этим словом когда-нибудь мой народ?

Зина промолчала, понимая, что ему сейчас не нужен ее ответ. Он пытается убедить себя в правильности выбранного пути, и ему требовался лишь молчаливый слушатель. Это была слабость Арсенова, о которой не знал никто другой и которую он выказывал лишь перед ней. Интересно, подумалось Зине, хватило ли проницательности у Халида Мурата, чтобы выявить это слабое место своего товарища? В том, что это удалось Спалко, она не сомневалась.

– Коран говорит нам, что каждый из наших пророков – это воплощение Божественных Атрибутов, – продолжал полусонный Арсенов. – Моисей – это воплощение непостижимых сторон реальности, поскольку он способен беседовать с Богом без посредников. В Коране Всевышний говорит Моисею: «Не бойся, ты – другой, не такой, как все». Иисус – воплощение возможности пророчествовать. Еще будучи ребенком, он сказал: «Бог дал мне Книгу и сделал меня Пророком».

Помолчав, Арсенов снова зашептал:

– Но Мухаммед является духовным воплощением и олицетворением всех Имен Бога. Он сам сказал: «Первым, что создал Бог, был мой свет. Я уже был пророком, когда Адам все еще находился между водой и землей».

Зина некоторое время ждала, желая убедиться в том, что он закончил свою проповедь. Затем, положив ладонь на мерно вздымающуюся грудь Арсенова, задала вопрос, которого он от нее определенно ждал:

– А каково твое священное предназначение, мой пророк?

Арсенов повернул голову на подушке, чтобы видеть ее лицо. Поскольку лампа горела сзади, оно было укутано густой тенью, и лучи света вычертили лишь тонкий контур ее щеки и скулы. Хасан поймал себя на мысли о том, что, подобно этой женщине, спрятанной от него игрой света и тьмы, он тоже постоянно прячется от всех – даже от себя. Что бы он стал делать без ее силы и жизненной энергии! Чрево этой женщины символизировало для него бессмертие, священный сосуд, откуда со временем выйдут его сыновья, чтобы продолжать его дело в веках. Но Арсенов понимал, что этой мечте не суждено осуществиться, если им не поможет Спалко.

– Ах, Зина, если бы ты только знала, что готов сделать для нас Шейх, кем мы сможем стать с его помощью!

Женщина оперлась локтем на подушку, положила щеку на ладонь и попросила:

– Расскажи.

Арсенов покачал головой. В уголках его губ играла едва заметная улыбка.

– Нет, это было бы ошибкой.

– Почему?

– Я не хочу торопиться. Ты должна собственными глазами увидеть мощь того оружия, которое дарует нам Спалко.

Глядя в глаза Арсенова, Зина почувствовала холодок, возникший в таких далеких уголках ее души, куда она и сама редко осмеливалась заглядывать. Возможно, это было предчувствие той чудовищной силы, которая уже через три дня будет выпущена на волю в Найроби. С помощью необъяснимой телепатии, возникающей иногда между любовниками, она поняла, что Хасану больше всего нужен страх, от которого содрогнется мир после того, как неведомое пока оружие начнет сеять смерть. Именно вселенский страх должен стать карающим мечом в его руках. Сияющим мечом, который вернет чеченскому народу все то, чего он был лишен за столетия унижений, лишений и беспрестанного кровопролития.

Сама Зина была знакома со страхом еще с детских лет. Ее отец, содержавший когда-то многодетную, как и подобает любому чеченскому мужчине, семью, сегодня не осмеливался высунуть носа на улицу из боязни быть схваченным русскими солдатами. Он медленно умирал от болезни по имени «отчаяние», которая, подобно чуме, поразила всю Чечню. Ее мать, некогда молодая и красивая женщина, за последние годы превратилась в старуху с впалой грудью, жидкими волосами, слезящимися глазами и никудышной памятью. Приходя после целого дня возни с тряпками, швабрами и помойными ведрами, она должна была идти к колонке, располагавшейся за три километра от их дома, и, выстояв час или даже два в очереди, возвращаться обратно и тащить полные ведра воды на пятый этаж, где находилась их замызганная комнатушка. И ради чего все это? Даже сейчас Зина вздрогнула и скривилась, вспомнив омерзительный, отдающий скипидаром вкус этой жидкости.

Однажды вечером мать села и больше не смогла подняться. Ей было всего двадцать восемь, но выглядела она на все шестьдесят. От дыма постоянно горевших нефтяных скважин ее легкие были забиты сажей. Когда младший брат Зины пожаловался на то, что он хочет пить, мать подняла глаза на дочь и сказала: «Я не могу подняться. Даже из-за воды. Я больше не могу…»

Зина повернулась и выключила торшер. Луна, прежде невидимая, заполнила половину окна. В том месте, где живот Зины переходил в узкую талию, образовалось небольшое озерцо лунного света, озарив своим холодным светом ее смуглую кожу, на которой покоилась рука Хасана. Все остальное пространство было погружено во мрак.

Она долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к размеренному дыханию любовника и дожидаясь, когда же сон придет и к ней. Кто лучше чеченцев может знать, что такое страх, подумалось ей! На лице Хасана была написана вся скорбная история их народа. Пусть будет смерть, пусть будут руины, для него имело значение лишь одно – отомстить за Чечню. И с внезапной тяжестью на сердце Зина поняла, что Хасан прав: они любой ценой должны привлечь внимание мира к судьбе своей страны! Сегодня этого можно добиться единственным путем, и путь этот пролегает через смерть, какую бы чудовищную, немыслимую доселе форму она ни приняла. Но пока Зина и представить себе не могла, какую страшную цену придется заплатить за эти мечты всем им.