Текст книги "Нефтяные магнаты. Кто делает мировую политику"

50 000 долларов штрафа

В 1941 году компания «Эксон» дважды подвергается обвинению со стороны американского Министерства юстиции, и некоторые эксперты, которые имеют доступ к делу, обвиняют нефтяного гиганта в том, что он снабжает Третий рейх производственными тайнами жизненной важности. Но огромный нажим, который оказывается на правительство влиятельными членами Конгресса, близкими к «Эксону», приводит к полюбовному соглашению: «Эксон», получившую гигантские прибыли благодаря своему сотрудничеству с нацистами, приговаривают к штрафу… в 50 000 долларов.

Один газетный корреспондент в связи с этим решением спросил у президента Трумэна, считает ли он тайные соглашения между «Эксон» и «ИГ Фарбен» предательством. Ответ главы американской исполнительной власти однозначен: «Да, конечно, чем вы хотите, чтобы он был». Но этот вердикт не мешает размаху первой нефтяной фирмы. Через пятнадцать лет после окончания Второй мировой войны она контролирует более пятой части мирового рынка нефти и располагает 126 танкерами, то есть самым большим частным флотом в мире, превосходящим флот таких государств, как Швеция, Испания, Дания, и такого уютного домика для выгодной регистрации судов, как Панама.

К 1945 году американская нефть играет решающую роль в победе союзников, как и к 1918 году: 68 % мировой нефти в течение пяти военных лет добывалось в США. Эта цифра заставляет критиков умолкнуть и позволяет забыть о циничной двойной игре, иногда совершенно непростительной, которой предавались эти компании.

3. Встреча с Альбертом Шпеером

Я понял, какую решающую роль сыграла нефть в мировой войны, благодаря двум встречам, которые произошли с интервалом в один год: с одним нацистским лидером и с одним демократом, который, к несчастью, не понял, что мир после войны изменился. Два главных действующих лица одной трагедии, чьи свидетельства меня глубоко поразили.

1972 год. Я выхожу из поезда на вокзале в Гейдельберге, это мое первое путешествие в Германию. Мне двадцать пять лет, и эта страна остается для меня загадкой, бездной и постоянным вопросом: почему произошла эта смертельная глупость и как она могла произойти? Впервые в истории человечества режим, поддерживаемый партией народа, возжелал произвести настоящую хирургическую операцию, попытавшись стереть с лица земли евреев и цыган.

Такси подвозит меня ко входу большого городского дома, находящегося немного в стороне от города. Пожилая женщина с седыми волосами, одетая в брюки и шерстяную кофту, открывает мне дверь и ведет меня в маленькую приемную, где стоят три кресла из темного дерева с цветными подушками. Стены комнаты оклеены цветными обоями. «Мой муж прибудет через минуту», – говорит женщина. Я замечаю пару студентов, спускающихся по лестнице с верхнего этажа; она ловит мой взгляд и говорит с тяжелым вздохом: «Да, мы вынуждены сдавать комнаты, времена для нас сейчас нелегкие». Я озадачен этими словами, произнесенными жалобным тоном, и их невероятным неприличием. Это говорит жена Альберта Шпеера, любимца Гитлера, который был его личным архитектором, доверенным лицом, затем министром вооружений и военной промышленности Третьего рейха.

Шпеер, которого судили в Нюрнберге вместе с другими высшими нацистскими чинами, вышел в 1966 году из берлинской тюрьмы Шпандау, где он оставался единственным узником, не считая Рудольфа Гесса. Он погрузился в редактирование своих «Мемуаров», которые только что вышли и стали превосходной иллюстрацией к словам одного известного юмориста: «Я никогда не напишу своих воспоминаний, мне нечего скрывать». А у Шпеера было.

В своей книге он старается прежде всего защитить свое дело, уклониться от ответственности, притворившись, будто не знал о преступлениях нацистов. Это было и его линией защиты в Нюрнберге. Судья Эдгар Фор, который участвовал в процессе в качестве обвинителя и которому я через несколько лет расскажу об этой встрече, сказал мне: «В моих глазах Шпеер был самым презренным из всех этих преступников, потому что он одновременно был самым умным и самым беспринципным. Это был расчетливый честолюбец, отнюдь не фанатик, но он обольстил Гитлера, будучи загипнотизирован той властью, которую он мог от него получить. В сущности, это фаустовский персонаж».

«Я могу сказать вам, что это ложь»

Встреча началась наихудшим образом. Крупный и полный мужчина с лысой головой, который сидит напротив меня, одет в старую куртку и вельветовые брюки. Его руки покоятся на подлокотниках кресла, пальцы больших кистей переплетены, он слегка наклоняется ко мне и просит говорить меня погромче, так как он немного глуховат. Взгляд у него живой, он находится в полной форме, но жесты у него замедленны, так же как и его речь. Он говорит по-французски с сильным акцентом, тщательно подбирая слова.

– Я не знаю, – заявляет он мне сразу, – как вы собираетесь вести беседу, но я бы хотел предварительно сказать кое-что. Он умолкает на мгновение, смотрит на меня, словно ждет моего согласия, а потом, поскольку я молчу, продолжает:

– Часто утверждают, что мы использовали много рабочей силы из лагерей [он не прибавляет «концентрационных»] для нашего военного производства. Я могу сказать вам, что это ложь…

– Но, господин Шпеер, ваши слова противоречат свидетельским показаниям, опросам, донесениям, найденным документам, которые доказывают обратное.

Он раздраженно кивает головой и обескураженно поднимает руки вверх перед тем, как с сухим треском опустить их на подлокотники кресла.

– Послушайте…

В то время как он с раздраженной медлительностью подбирает слова, его глаза холодно устремлены на меня:

– То, что я вам говорю, это правда. Мы не использовали этих заключенных просто потому, что они были в слишком плохом состоянии, чтобы быть нам полезными.

Эти слова произнесены непререкаемым тоном. Я смотрю на него с восхищением и отвращением одновременно. Человек, который сидит напротив меня, в 1931 году вступил в нацистскую партию, в 1934 году придумал грандиозное оформление съезда этой партии, который проходил в Нюрнберге. Гитлер, неудавшийся художник, впечатленный его архитектурным талантом, поручает ему реконструкцию Берлина, предназначенного стать столицей тысячелетнего рейха. В результате он не создает ничего, кроме новой государственной канцелярии. В 1942 году его назначают руководить Министерством вооружений и военной промышленности, которое использует в широких масштабах десятки тысяч заключенных, уже практически приговоренных к смерти нацистами.

Во времена моей встречи со Шпеером ни один документ не мог неопровержимо доказать, что он сам бывал в этих лагерях. И вся его защита строилась на этом отсутствии неоспоримых фактов. С тех пор его дело значительно дополнилось доказательствами его поездок во многие концентрационные лагеря, а также на подземный завод в Дора, где умерли тысячи заключенных. Один документ даже доказывает, что он занимался настоящей спекуляцией недвижимостью, принадлежавшей уничтоженным евреям, которую он присвоил.

«Гитлер лично объявил мне об этом»

У нас на дворе 1972 год, то есть ровно тридцать лет назад Гитлер назначил Шпеера главой военно-промышленного ведомства – в тот момент, когда военная нацистская машина работала на всех фронтах. Я спрашиваю, как он воспринял это назначение. Человек презренный, но тщеславный, он высоко поднимает голову и надувает грудь. Он не высказывает никакого раскаяния:

– Гитлер лично объявил мне об этом. Мы были с ним наедине. Для меня это была великая честь и тяжелая ответственность, поскольку авиационные налеты союзников причиняли большие разрушения и нарушали наше снабжение.

Низенький стол, разделяющий нас, накрыт белой скатеркой, и в конце каждого своего ответа Шпеер нервно проводит пальцами по ткани.

Он предупредил меня, что мы вместе поедем позавтракать и там продолжим интервью. Он напяливает на себя старую меховую куртку и ведет меня к подержанному «фольксвагену», припаркованному у входа. На извилистой дороге он пугает меня тем, что во время разговора поворачивается ко мне, постоянно перемещаясь на левую сторону дороги. Я спрашиваю себя, какую непростительную ошибку я мог совершить, чтобы вот так рисковать закончить свою жизнь в автомобильной катастрофе бок о бок с нацистским преступником. Но при этом я восхищен. Впервые в жизни я вижу существо, символизирующее абсолютное зло, и на меня производит впечатление его банальность. В ресторане его приветствуют владелец заведения и молодые официанты, уважительно говоря ему: «Добрый день, господин Шпеер». Он усаживается как почетное лицо за тот стол, куда, очевидно, обычно садится. И разговор неожиданно принимает жаркий оборот.

– Знаете ли вы, – говорит он мне, старательно разворачивая салфетку, – что было нашим огромным неравенством? – Он выражается, как инженер на пенсии. – Ну, – продолжает он, – это была нефть. Задолго до начала войны Гитлер повторял, что это наша ахиллесова пята. Поэтому мы с большим успехом развивали производство синтетического бензина, который в 1940 году составил половину нашего военного снабжения.

– Но его было недостаточно, чтобы вести продолжительную войну на нескольких фронтах. Погруженный в изучение меню, Шпеер поднимает голову.

– Именно поэтому Гитлер выбрал стратегию блицкрига. Как вы это называете по-французски?

– Молниеносная война.

– Ах так… Использовать максимум танков для быстрой и жестокой победы и с недорогим горючим. Это принесло успех в Польше, а также и во Франции. Он с сокрушенным видом улыбается мне, затем заказывает паштет, за которым следуют дичь и мозельское вино. В этом неприятном человеке скрывается высокомерие.

– Поскольку вы говорите о нефти и о потребностях в ее снабжении нацистской армии…

– Нет, немецкой, – сухо прервал он меня.

Я возражаю:

– Мы говорим о немцах и о нацистах.

Он раздосадован. Черты его лица твердеют.

– Это неправильно.

– Я бы хотел вернуться к своему вопросу: какую ошибку Гитлер и его окружение, к которому вы принадлежали, совершили в деле снабжения нефтью?

– Никакой.

Шпеер так же мало расположен к раскаянию, как и к признанию прошлых ошибок:

– Мы не совершили никаких ошибок, но мы неудачно сыграли.

Я выражаю удивление.

– Да, месье. Прежде всего, мы не подумали о том, что американцы вступят в войну. К тому же они и не хотели вступать, но, в конце концов, Рузвельт уступил нажиму некоторых групп.

– Каких?

Он устало пожимает плечами:

– Вы их хорошо знаете. Еврейские влиятельные органи зации, связанные с лоббистами нефти и вооружения…

Я чувствую приступ тошноты.

– Преимущество заключалось в нефтяных возможностях Америки. Более того, в 1940 году Советы аннексировали часть Румынии вблизи от нефтяных промыслов Плоешти.

– Но почему же вы в этих условиях, когда уже сражались на нескольких фронтах, вторглись в Советский Союз?

«Мы вторглись в Россию ради нефти»

Он удивленно смотрит на меня, в то время как официант суетится вокруг него. Разрыв между провинциальной, деревенской обстановкой и содержанием нашего разговора кажется прямо сюрреалистическим.

– Буквально по этой причине: наложить свою руку на нефть, контролируемую Москвой на Кавказе. Я знаю, что выдвигалось много других причин, но я могу вас заверить, что было для Гитлера главным приоритетом: снабжать нас горючим, преградить русским частям доступ к нему, с тем чтобы потом взять контроль над нефтяными месторождениями Ирана. Наступление началось в начале 1942 года. К сожалению, оно захлебнулось недалеко от Баку.

Баку – нефтяное сердце России. Нефтяные месторождения находятся как на суше, так и в море, на небольшой глубине, недалеко от берега. Они превращают этот регион в нефтяное Эльдорадо, где Нобели сколотили свое состояние. По иронии истории, Сталин, сознававший опасность, нависшую над этой зоной, стягивает туда многочисленные войска, чтобы защитить нефтяные скважины в том самом месте, где он, будучи в 1904–1910 годы молодым революционером-большевиком, борясь с царской властью, организовывал забастовки.

Шпеер собирает несколько хлебных крошек на скатерти в одно место и сметает их тыльной стороной руки.

– Но вы же должны знать, – говорит он тоном педанта, – что в моих словах не содержится никакого откровения. Я уже заявлял во время моего пребывания в Нюрнберге, что мы вторглись в Россию из-за нефти… Он говорит о процессе над преступлениями против человечества так, будто речь идет о сообщении, сделанном на каком-то съезде.

– Возможно, все пошло по-другому, если бы Роммель сумел, как он пытался, соединиться с нашими дивизиями на Кавказе. Но его войска стали в буквальном смысле жерновами наших постоянных затруднений по обеспечению их горючим.

– Ваше освещение этого вопроса просто поразительно, но если бы вы довели мысль до конца, то пришли бы к выводу, что, имея достаточное количество нефти, Германия смогла бы выиграть войну, несмотря на природу своего режима?

Выражение его лица меняется, и мне кажется, что он сдерживает улыбку, вызванную моими последними словами.

– Было совершено много ошибок, а также некоторое число жестокостей, но у нас было в равной степени немало козырей, которые должны были привести нас к победе.

– Каких?

– Качество наших исследований, которые привели к созданию синтетического бензина.

Он не вспоминает ни о вкладе «Эксона» в эти исследования, ни о тысячах заключенных, которые «ИГ Фарбен» использовала на работах в Освенциме, где создавались составляющие для синтетического бензина. Позже я узнал, что 300 000 заключенных прошли через ворота Освенцима, чтобы работать на заводах этой химической компании, таких огромных, что им требовалось больше электричества, чем всему городу Берлину.

Шпеер медленно смакует сладкий пирог с яблоками, покрытый кремом. Он – просто приятный пожилой мужчина в этой укромной харчевне. Мимо нашего стола проходят несколько посетителей, и он отвечает на их приветствия сдержанным кивком. Шпеер не является каким-то зачумленным в своем городе. Он, кто был у начала расового очищения – арианизации немецких городов, кто, как я узнал позже, составлял планы расширения Освенцима с четырьмя моргами и тремя печами крематория, плюс две печи, способные сжигать по восемь трупов.

Трапеза окончена, он тщательно складывает свою салфетку и кладет ее на стол, разравнивая ладонью. Удобно устроившись на стуле, он удовлетворенно улыбается.

«Мы были провидцами»

– Месье Лоран, в некоторых своих планах мы были провидцами. Я говорил вам о горючем, которое получали синтетическим способом, так как были обделены нефтяными ресурсами. В тюрьме Шпандау, когда я смотрел телевизор, а затем после моего освобождения я был поражен количеством автомобилей на улицах, растрачивающих невероятное количество энергии. Теперь я уже пожилой человек, но мир, в котором вы живете, состоящий из требовательных и пресыщенных потребителей, не имеет будущего. Поверьте мне, нефть, которой нам так не хватало, у вас быстро исчезнет.

Я часто думаю об этих словах, поскольку потом были нефтяные кризисы, поскольку проблема доступа к запасам черного золота стала источником тревоги для экономики западных стран.

Через четырнадцать месяцев, в марте 1974 года, я нахожусь накануне полета в Бейрут, для того чтобы начать книгу бесед с Николасом Саркисом, влиятельным советником во многих странах – производителях нефти. Издание должно рассказать о последствиях нефтяного кризиса, происшедшего за пять месяцев до этого.

За два дня до моего отъезда я получаю письмо из Великобритании – послание, которое кажется пришедшим из прошлого. Конверт и бумага, на которой письмо написано, выглядят элегантно, на старинный манер, таких сейчас практически найти невозможно. Пять строчек выведены черными чернилами, ровным и изящным почерком, под серо-жемчужным заголовком, который гласит:

«Лорд Эйвен!

Месье, я узнал о вашей просьбе взять у меня интервью, и я вполне готов встретиться с Вами, чтобы поговорить на упомянутые Вами темы. Позвоните мне по следующему номеру, чтобы мы могли быстро договориться о нашем свидании.

Искренне Ваш Энтони иден».

И краткий P.S.: «Постарайтесь приехать утром, я приглашаю Вас позавтракать со мной».

«Век нефти и войны»

Я переношу свою поездку в Ливан и набираю номер, указанный в письме. Иден берет трубку сам, начинает разговор по-английски, затем, после нескольких фраз, переходит без предупреждения на французский, иногда с неуловимой заминкой в произношении слова, что усиливает его акцент. Он указывает мне точное расположение его коттеджа, потому что я должен буду прибыть на юг Англии.

Энтони Иден – единственный великий политический персонаж, persona grata времен Второй мировой войны, который еще жив. Он являет собой воплощение английского джентльмена, и у него изящный силуэт и породистая внешность, тонкие усы скрывают улыбку. Близкий друг и соратник Черчилля, на племяннице которого, Клариссе, он женат.

Военный министр, затем министр иностранных дел в течение всей войны, он в 1955 году стал преемником Черчилля и подорвал свой политический кредит тем, что годом позже развязал войну в Суэце. Столкновение, которое предвосхищает недоразумения и напряженность, которые возникнут между арабским миром и Западом, особенно будущее столкновение вокруг нефти.

Свидетельство Идена, противоположное свидетельству Шпеера, делает эту встречу еще более привлекательной. Во время Второй мировой войны они оба занимали почти идентичные посты: Шпеер был министром вооружений, а Иден – военным министром. Людям нравится называть XX век «веком нефти». Я бы назвал его «веком нефти и войны».

Дорога вьется посреди зеленеющей и холмистой местности, тихой и приятной, которая порой заставляет думать об английской Тоскане. Тенистая аллея заканчивается перед деревянными воротами, откуда можно увидеть широкую лужайку, безукоризненно подстриженную, которая опоясывает дворянскую усадьбу с фасадом, увитым плющом. Как и у Шпеера, открывает мне женщина. Энергичная, обаятельная. Короткая стрижка. Одета в твидовые брюки и шелковую блузку. Она протягивает мне руку: «Добрый день, я – леди Эйвон. Вы хорошо доехали?» Заметно, что Кларисса Черчилль гордится дворянским титулом, пожалованным королевой ее мужу. Энтони Иден ожидает нас на пороге дома, он очень узнаваем по многочисленным фотографиям и кадрам документальных фильмов. Худой, элегантный, он широко улыбается из-под своих вечных усов, ставших седыми, юношеской улыбкой. На шее у него повязан шелковый платок, а одет он в кашемировый пуловер светло-голубого цвета.

Он быстро распахивает дверь и вводит меня в приемную. Среди многочисленных полотен, развешанных на стенах, большой портрет Черчилля. Глядя на него, я вспоминаю, что этот человек с сигарой и Иден были двумя редкими личностями, которые энергично сопротивлялись политике ублажения Гитлера и Муссолини, проповедуемой Чемберленом и Даладье: «Вы избрали бесчестье, чтобы избежать войны, и все-таки вы познаете и войну, и бесчестье», – эти слова будущий премьер-министр Британии произнес после Мюнхенского соглашения. Иден, тогда глава британской дипломатии, немедленно подал в отставку в знак своего несогласия с проводимой политикой.

«Помутнение разума»

Я расспрашиваю его об этом периоде. Иден стоит, засунув руки в карманы, и кажется погруженным в воспоминания.

– Это была просто невероятная слепота, помутнение разума. После перевооружения на Рейне в 1936 году, после аншлюса и аннексии Чехословакии в 1938 году никто не мог сомневаться в намерениях Гитлера. Но у людей, стоявших у власти в Великобритании и во Франции, ум помутился перед лицом неизбежности. У меня были трудные и долгие споры с Чемберленом, человеком, впрочем, честным, который твердо верил, что его решение – для меня это, наоборот, был отказ от решения – защитит нас от трагедии. По этому поводу я многое узнал о важности желания в политике, и если позже я мог принять решение, с которым другие были не согласны, как в деле с Суэцем в 1956 году, то они, по крайней мере, соглашались с моими доводами.

– Но вы только что мне сказали, что это был также случай и для Чемберлена.

– Это правда, но в тот период времени мы с Черчиллем столкнулись с невероятным психологическим непостоянством демократических правителей, противостоявшим тоталитарным системам и диктаторам, которые ими руководили. Так было с Гитлером, потом со Сталиным: сгибаться и уступать, как будто сила главенствует не только над правом, но и делает его ничтожным и позорным. Я рассказываю ему об одной встрече, которая состоялась пять месяцев тому назад в Турине между мной и пламенным Джованни Аньели. С заостренным лицом, с седеющей гривой волос, он рассказал мне о своем визите в Кремль в 1964 году во главе делегации, состоявшей из итальянских бизнесменов и влиятельных политиков. С конца 60-х годов Аньели ратовал за разрядку напряженности в торговле с коммунистическими странами и за расширение экономического обмена. Между прочим, «Фиат» в Польше ввел в действие заводы по монтажу «Лады».

– Нас принял Хрущев, это было за несколько месяцев до его падения, но никто не мог этого себе представить, особенно он сам. Он немного поспорил с министрами, которые его окружили, затем отошел от них и направился ко мне с улыбкой, о которой все были наслышаны: «Именно с вами я хочу спорить и вести переговоры. Они, – и он указал пальцем на бедняг-министров, которые стояли, глядя в пол, – скоро исчезнут, сметенные отставками или новыми выборами, но вы, вы всегда будете у власти».

Иден рассмеялся:

– Это в какой-то степени иллюстрация к тому, что я собираюсь вам рассказать. Сила тоталитарных правителей питается одновременно презрением, которое мы им высказываем, и неведением относительно своих собственных слабостей, в то время как мы с удовольствием афишируем наши. Затем я спрашиваю его о советско-германском альянсе 1939 года, договоре, подписанном Молотовым и Риббентропом. Думал ли он, что этот договор будет длительным?

– Я в это никогда не верил. Просто Гитлеру и Сталину нужна была передышка перед столкновением.

– Они были, – продолжает он, – как два боксера, сидящих по углам на табуретках и готовящихся к схватке с желанием послать противника в нокаут…

– Вы знаете, – добавил он с недоброй улыбкой, – я ведь занимался боксом. Вторжение войск Сталина в Финляндию в 1939 году не было для нас сюрпризом. Для того чтобы остановить агрессию, мы с Черчиллем ратовали за бомбардировку русских нефтяных скважин. Я рассказываю ему о своей встрече со Шпеером и об определяющей роли снабжения нефтью во время войны. Иден, скрестив ноги, устраивается в глубоком кресле, приставленном к большому книжному шкафу из темного дерева.

– В этом нет никакого сомнения. В 1940 году тот факт, что германские силы после вторжения завладели всеми запасами в вашей стране, нас очень беспокоил. Мы сумели предупредить немедленное разрушение всех наших запасов в случае вторжения немцев в Великобританию. В 1941 году мы вслед за США наложили эмбарго на поставки нефти в Японию, и это было, возможно, одной из причин нападения японцев на Перл-Харбор. Вплоть до конца 1942 года наше снабжение нефтью висело на ниточке. Немецкие подводные лодки постоянно пускали ко дну целые конвои. Я помню, как в январе 1943 года весь наш военный флот располагал всего лишь месячным запасом горючего. К счастью, – добавил он, – имелась «Ультра». Другими словами, немцам так и не удалось перерезать сообщение между Новым Светом и нами.