Текст книги "Стеклянные тела"

Айман
Квартал Вэгарен

Книжный переплетчик XIX века чувствовал бы себя в ее рабочем кабинете как дома.

Более чем столетний книжный пресс с давлением триста килограммов, деревянная машина для сшивания блоков, которую непосвященные часто принимали за настольный ткацкий станок, стопка листов переплетного картона, разнообразные переплетные косточки и резаки, ножницы, карандаши, металлические линейки и бесчисленные лоскуты козьей и телячьей кожи. Помещение было маленьким, но Айман его хватало.

Над верстаком тянулись две полки с книгами, находящимися в работе, всякими – от старинных изданий до покет-буков. А еще – ее личные записные книжки, шестьдесят пять штук, проект, которому суждено длиться, может быть, пока она жива.

Айман зажгла свет над верстаком и села.

На столе лежал набор образцов бумаги. Несколько дней назад Айман обнаружила в Гамла-стане магазинчик, который распродавал обои и переплетный картон шестидесятых-семидесятых годов.

Еще на столе лежал большой альбом с казахстанскими фотографиями.

Айман открыла его, посмотрела на первую фотографию. Тощий маленький мальчик, без рубашонки, в коротких синих штанах. Позади – высохшее Аральское море в солнечный летний день.

Слезы. Резь в поврежденном глазу, почти ослепшем от влаги.

Дима тогда собирал металлолом на высохшем морском дне, которое после пятидесяти лет искусственного осушения превратилось в соляную пустыню, полную севших на мель судов и ракетных обломков.

Радиоактивный мусор с космодрома, лежавшего к востоку от моря.

«Мой маленький мальчик», – написала по-русски мама серебристой ручкой на синем небе фотографии.

Мой маленький мальчик.

Высохший клей на пластмассовых уголках, державших фотографию, совсем раскрошился. Айман лишь слегка приподняла фотографию, и уголок отклеился. Каждый раз какая-нибудь фотография отклеивалась, и в гостиной у Айман было уже пятнадцать альбомов с плохо приклеенными уголками. Альбомы нуждались в реставрации, и может быть, она пустит в ход новую бумагу.

На другой фотографии Айман увидела себя и Диму. Они стояли у ларька на тегеранском рынке и продавали ее казахские скатерти и прихватки.

На них был семейный клановый узор – красное, черное и зеленое.

С тех пор как Дима умер, у Айман совсем не осталось родни.

В прихожей зажужжал мобильный телефон; Айман с неохотой оставила фотоальбом и вышла, чтобы ответить. Какой-то Йенс Хуртиг из полиции Стокгольма хотел, чтобы она явилась в полицейское управление ответить на несколько вопросов. Сказал, что пришлет за ней машину.

Симон
Квартал Вэгарен

Симон лежал на кровати. Нет, не лежал – он был словно намертво прикручен к ней. Тяжелым металлическим болтом, прямо сквозь грудную клетку. Невероятные усилия потребовались, чтобы потянуться за кассетой, лежавшей на ночном столике.

Симон умер в тот миг, как она была готова.

Вскоре ему надо будет прослушать ее. Послушать Голода, а потом положить конец всему.

Пролетело несколько часов; наконец зазвонил телефон.

Звонил Эйстейн; он сообщил, что к вечеру все будет готово, и у Симона в животе тут же запорхали бабочки. Скоро нахлынет эйфория, он почувствует себя непобедимым, проблюется и вываляется в грязи.

Но ему будет хорошо.

Симон потер руку. При одной только мысли о шприце он ощутил зуд от сломанной иглы, которая скоро уже два месяца как сидела под кожей у сгиба локтя.

Он оделся и спустился на Фолькунгагатан. Анонсы газет возле табачного магазина на перекрестке Эстгётагатан били в глаза желтым и черным.

«Следов убийцы с Сальтшёбанан не обнаружено».

Иво
Патологоанатомическое отделение

Когда патологоанатом Иво Андрич вкатывал стол с трупом и ставил его в центре зала, у него на сетчатке еще сохранялись очертания истерзанного тела Фабиана Модина. Иво зажег яркий свет и достал необходимые инструменты.

Если не считать монотонного гула холодильного агрегата, в секционной стояла абсолютная тишина. Помимо только что привезенного в зале имелись еще два патологоанатомических стола из нержавеющей стали.

Трое молодых людей, покончивших жизнь самоубийством. Юноша и две девушки, все трое проживали в южных пригородах Стокгольма. Фарста. Рогствед, а новая девушка – в Салеме.

По мнению Иво, самоубийства напоминали эпидемию, и это, определенно, дело полиции, так как полиция хочет, чтобы он сравнил тела и поискал совпадающие факторы в этих смертельных случаях.

Но Иво не рассчитывал обнаружить сходства. Трех ребят, лежащих в этом зале, объединяло только то, что они сами лишили себя жизни. И что они и раньше делали такие попытки.

Не существует никакой надежной статистики касательно попыток самоубийства, но говорят, что их число в десять раз превышает число самоубийств.

Иво посмотрел на руки последней девушки. Глубокие шрамы вдоль вен, не поперек, что означало – она знала самый эффективный способ. У юноши была повреждена шея после неудачной попытки повеситься, а у второй девушки пострадала печень из-за неоднократных попыток покончить с собой посредством спирта и таблеток.

Эти тела рассказывали о том, какой была жизнь.

Иво знал: самоубийства заразительны. Во время войны в Боснии он видел все это собственными глазами. Тогда, в крайне тяжелых обстоятельствах, люди лишали себя жизни целыми семьями. Иво задавался вопросом, что такое эти крайне тяжелые обстоятельства, и отвечал себе: это когда чувствуешь себя брошенным, когда лишаешься способности видеть хорошее. И война для этого – необязательное условие.

Иво мысленно повторил то, что уже знал о новой девушке. Мария Альвенгрен. Семнадцать лет. Долгая история лечения в психиатрическом отделении. На этот раз девушка выпила коктейль из водки и хлора, после чего прыгнула с балкона, пролетела пять этажей и приземлилась спиной на раму велосипеда. Человеческое тело не создано для таких перегрузок.

У Иво было предположение, почему девушка выпила такую смесь. Возможно, она пыталась приготовить подобие хлоргидрата – снотворного, которое раньше было в ходу в психиатрических лечебницах, но которое в Швеции изъяли из употребления почти двадцать лет назад. Хлор вступает в реакцию с этанолом, который окисляется в ацетальдегид; иными словами, эффект от принятого девушкой количества смеси был неблагоприятным для здоровья.

Вопрос в том, проглотила ли она что-то еще. Девушка с соседнего стола опустошила две упаковки рогипнола с бутылкой водки.

Пять минут спустя Иво осмотрел вскрытый живот Марии.

Этого не может быть, подумал он.

Желудок был наполнен какой-то серой слякотью.

Бумага.

Огромное количество бумаги, разъеденной водкой, хлоркой и желудочным соком. Похоже, девушка съела целую книгу.

Хуртиг
Квартал Крунуберг

– Ее как будто уже вскрыли, – произнес Иво Андрич, и Хуртиг сначала решил, что ослышался – на линии были помехи.

К тому же, когда он услышал имя девушки и где она жила, ему стало нехорошо. Надо немедленно проверить, нет ли здесь связи с молодежным центром «Лилия». Некая Мария Альвенгрен из Салема неважно себя чувствовала и вот теперь покончила с собой. Хуртиг надеялся, что это не та девушка, с которой работал Исаак.

– В животе Марии полно бумаги, – сообщил Иво и продолжил со своей всегдашней обстоятельностью: – Согласно закону, все, что изымается из тела во время вскрытия и что не сохраняют в качестве доказательств, складывается обратно, но статьи закона ничего не говорят о том, что делать, если изрезанные органы смешиваются друг с другом в совершенном беспорядке, расползаются по всему телу. Когда нужно заполнить пустоты, производящий вскрытие пользуется бумагой. Если специалист аккуратен, он может сделать это, соблюдая уважение к покойному. Однако очень немногие мои коллеги так поступают, считая подобное пустой тратой времени. Они делают то, что требует закон, но не более того. Я не одобряю их отношения и эту вечную мятую бумагу.

– Я не очень понял, – перебил Хуртиг, – Марию Альвенгрен уже вскрывали?

– Я сказал – ее как будто уже вскрыли. Она проглотила значительное количество бумаги. Кое-где остались фрагменты текста, и я посмотрю, можно ли что-нибудь разобрать. Но мне понадобится время. Я еще позвоню.

Они попрощались, и Хуртиг вернулся к странным отчетам о самоубийствах.

Его не оставляли воспоминания о сестре. Дыра у нее в сердце была слишком глубокой, тьма – слишком плотной. Нить, бывшая спасательным тросом, оказалась слишком непрочной, и Хуртиг не мог побороть отчаяние, снова столкнувшись с тем, что молодые люди устали от жизни. Отказались жить. Сказали – спасибо, нет.

Когда первое горькое горе улеглось, он разозлился на сестру: она словно дисквалифицировала его. И вот сейчас перед ним четырнадцать отчетов, в которых говорится о молодых людях, сделавших то же самое.

Хуртиг снова достал телефон. Через две минуты он получил подтверждение того, что погибшая – именно та девушка, с которой Исаак говорил на Рунмарё. Ее мобильный телефон разбился после падения с балкона, но техники сумели частично собрать его.

Исаак был последним, с кем разговаривала Мария Альвенгрен, и Хуртиг не знал, как он воспримет новость. Сейчас, во всяком случае, звонить не стоило.

Полицейская машина уехала, чтобы привезти Айман Черникову на допрос; полицейские должны были вернуться в течение получаса. Может, чуть позже, если час пик уже начался.

Хуртиг сунул кассету в магнитофон. На футляре значилось – «Pecka and the Peckers» и «Los Bohemos». Он проверил названия. На одной из пленок было имя известного шведского музыканта-ударника. Обе кассеты записаны в Евле в восьмидесятые годы; учитывая то, что он читал об Айман Черниковой, это казалось логичным. Хуртиг связывался с миграционным ведомством и получил копии собеседований тамошних чиновников с Черниковой, когда она просила политического убежища. Она тогда жила в Евле.

Из магнитофона послышалось потрескивание, потом – одинокое фортепиано. Несколько печальных звуков, похожих на народную мелодию. Мелодический рисунок монотонно повторялся. Наконец – та рок-гитара, и голос проревел: «Ах, ногти я вырвал из пальцев, руки свои изодрал я в кровь, в боль – о горы и потемневший лес, о черное неба железо, о холодную землю!»

Именно это слушал пятнадцатилетний мальчик из Кальмара, когда лежал в ванне, косо порезав вены ножом, позаимствованным у отца, одинокого полоукладчика, у которого на руках после смерти жены от рака осталось четверо детей. Тот мальчик был младшим. Отличные отметки в школе, но, по словам учителей, он был не такой, как все. Держался особняком. Ничем не интересовался, кроме музыки и компьютерной игры «World of Warcraft».

Экипаж патрульной машины сообщил, что Черникову скоро привезут в управление.

Хуртиг выключил магнитофон и приготовился к встрече с женщиной, которая, может быть, объяснит, почему ее кассеты нашли у четырнадцати молодых людей, покончивших с собой.

«Ужас, ужас мне жребием стал, болью гортани, воплем души во вселенной…»

Запись длилась десять минут двадцать пять секунд.

10.25.

Айман
Квартал Крунуберг

– Айман Черникова? Год рождения – тысяча девятьсот семидесятый?

Она кивнула.

– Все верно, – подтвердила она и села чуть по-другому. В полицейских было что-то, от чего ей стало неуютно. Они были ей не то чтобы неприятны, скорее – чужаки, и от этого кожа покрывалась мурашками. Уже когда ее ввели в кабинет и Хуртиг поздоровался с ней, в груди разлилось жжение. Она разнервничалась? Нет, с чего бы? Ее ни в чем не обвиняют… Но сердце все-таки тяжело колотилось.

Он приветливо посмотрел на нее, прежде чем заговорить.

– По нашим сведениям, вы родились в Алма-Ате, в Казахстане. В возрасте трех лет родители перевезли вас в Тегеран, а в восьмилетнем – в Минск. Правильно? – Хуртиг откинулся всем своим длинным телом на спинку стула и провел рукой по светлым волосам. Айман подумала, что он выглядит сильным.

– Да, только Алма-Ата сейчас называется Алматы.

Хуртиг, кажется, не услышал ее замечания.

– Вы росли у дяди, Михаила Черникова, – продолжил он. Лизнув палец, полистал бумаги в папке. – Почему вы уехали из Ирана в Советский Союз?

Голос у полицейского был мягким и дружелюбным, но зачем все эти вопросы?

– Я прожила с Мишей в Минске почти семь лет, когда училась в институте на отделении художественной гимнастики, – объяснила Айман. – Вот почему я уехала из Тегерана. Чтобы иметь возможность учиться.

Правда была не такой простой. Родители Айман умерли в тюрьме во время правления последнего шаха, Мохаммеда Резы Пахлави, и единственным, кто смог позаботиться о ней, был дядя Миша.

Айман засомневалась, достаточно ли подробно отвечает, и добавила:

– И чтобы стать настоящим коммунистом, конечно.

Наверняка это есть в бумагах. А вот того, что тысячи иранцев искали убежища в Советском Союзе под предлогом верности коммунистическому учению, хотя на самом деле просто стремились уйти из-под власти шаха, а после него – аятоллы, в полицейских бумагах не было. Для многих это оказалось из огня да в полымя. Но не для Айман. Она выстояла.

Айман так и не простилась со своими родителями. В Минск пришла телеграмма с коротким сообщением – формальным и безличным, как уведомление телеграфного бюро.

Чьи-то отец и мать умерли от дизентерии в государственной тюрьме. Это все.

Полицейский некоторое время с интересом рассматривал ее, после чего снова начал листать бумаги.

– Да, я вижу, что вы учились, – сказал он немного погодя. – И вижу, что были талантливой гимнасткой и бежали в Швецию во время соревнований в Мальмё. Посмотрим… в восемьдесят четвертом? Сначала вы жили в Евле, а в восемьдесят девятом перебрались в Стокгольм?

Зачем он спрашивает, подумала Айман, если и так всё знает?

Ее удивляло, что полицейский не задал ни единого вопроса о ее хиджабе. Даже не подумал получить подтверждение того, что она мусульманка. А ведь как часто люди придавали этому большое значение.

– Где вы работаете?

– Преподаю переплетное дело и писательское мастерство в «Лилии», молодежном центре. Подрабатываю в городской библиотеке и иногда – в Королевской библиотеке.

Хуртиг вдруг удивился.

– В «Лилии»? – переспросил он. – Тогда вы, может быть, знаете Исаака Свэрда?

Она кивнула.

– Забавно, – сказал Хуртиг. – Исаак – один из моих самых близких друзей.

Он как будто хотел сказать что-то еще об этом совпадении, но не стал.

– Ну тогда покончим с формальностями, – объявил он наконец. – Осталось только указать настоящую причину, по которой вы здесь.

Хуртиг поднялся, подошел к стеллажу возле двери, взял с полки картонную коробочку, поставил ее на стол и снова сел. Открыв коробку, он достал магнитофонную кассету.

– Узнаете вот это?

Айман тут же узнала кассету.

– Да, это… – Она задумалась. Ей было семнадцать, она третий год училась в гимназии Васаскулан в Евле, а он – тот, кто подарил ей эту кассету, – был на два года младше. Он был влюблен в нее, а она этого не поняла. – «The Smiths» и «Jesus and Mary Chain», – сказала она, гадая, где сейчас тот школьный приятель. – А как она сюда попала? Около года назад я отнесла в «Мюрурна» на Гётгатан несколько пакетов с одеждой и старыми видеофильмами. И много кассет.

Хуртиг кивнул.

– Примерно это я и ожидал услышать.

– Но я не понимаю, где вы ее нашли.

У Хуртига был печальный вид.

– Именно эта кассета попала на один хутор в Кунгсгордене.

Айман заметила, что ему трудно рассказывать; его голос сделался глухим, когда он сообщил то, что было известно полиции. По его глазам Айман видела, что он не хочет заниматься этим расследованием – и понимала, почему.

– Примерно то же произошло, когда вышел роман Гёте «Страдания юного Вертера», – сказала она, когда Хуртиг закончил. – Главный герой покончил с собой – и множество молодых людей, прочитав книгу, сделали то же самое.

Хуртиг как будто задумался, но ничего не сказал в ответ на ее наблюдение. Может быть, оно было притянуто за уши.

– Вы знаете девушку по имени Мария Альвенгрен? – вдруг спросил он, и у Айман сердце екнуло. Она кивнула, понимая: сейчас он скажет, что Марии больше нет в живых. Но Айман не хотела об этом знать. Она хотела жить в уверенности, что в эту минуту Мария играет на гитаре где-нибудь в «Лилии», пьет чай с Ваньей в буфете, а потом выйдет на террасу покурить.

Неловкие подростковые затяжки, дым во рту.

Но этого она не услышала. Под конец Хуртиг задал еще несколько вежливых вопросов.

Не хочет ли она, чтобы кто-нибудь отвез ее домой?

Нет, спасибо. Ей на работу, и она лучше доедет до Лильехольмена на метро.

Чашку кофе или еще что-нибудь?

Может быть, он проявляет заботу о ней, задавая все эти вопросы? Хочет, чтобы она подумала о чем-то еще, кроме как об одной юной девушке, которой больше нет в живых?

Или он задает эти вопросы ради себя самого?

Айман не пьет кофе, потому что беременна. Стакан воды будет кстати, если это вас не затруднит.

– Вы беременны? – Полицейский окинул взглядом ее тело. – По вам не скажешь, – добавил он, прежде чем встать со стула. – Подождите, я сейчас принесу графин.

«Зачем я это сказала?» – подумала Айман. Никто, кроме нее и врача из женской консультации, не знал, что она ждет ребенка.

Когда Хуртиг вышел, Айман огляделась в кабинете.

На стене карта. Приколотые фотографии из старых журналов. «Поздравляю, братишка!» – значилось на одном «пузыре». Рядом висела фотография молодой женщины, но в остальном кабинет был до изумления безличным. Айман предположила, что когда этот человек на работе, то он работает.

Вернувшись со стаканом и графином воды, Хуртиг смущенно улыбнулся ей.

– Простите, что задержался. Я ошибся дверью.

Айман взяла у него стакан с водой:

– Ошиблись дверью?

– Да. Вы, может быть, обратили внимание – на двери другое имя.

Конечно, обратила. На табличке значилось «Жанетт Чильберг, комиссар».

– Я зашел в свой старый кабинет, – признался Хуртиг. – Исполняю обязанности вот уже скоро год, но все равно иногда путаюсь. Особенно когда немного устаю. Как теперь. – Он снова сел. – Кстати, а что у вас с глазом? Старая травма?

Айман кивнула, но ничего не сказала.

Хуртиг
Квартал Крунуберг

Ее кто-то избил, подумал Хуртиг, когда женщина ушла.

Он и раньше видел подобные повреждения глаз. Причиной чаще всего бывало насилие, а преступником, как правило, оказывался кто-то из близких. Родители или ее дядя, который вдобавок служил в белорусском КГБ. По сведениям полиции, она не замужем, но беременна – возможно, у нее есть приятель.

Хуртиг понял, что только что встретил человека, за плечами у которого тяжелый опыт. Не только поврежденный глаз свидетельствовал о совершившемся насилии – и здоровый тоже. Хуртиг отлично распознавал такие вещи, особенно после того, как пять лет назад ему самому довелось пережить подобное. Он видел изменения в своем отражении в зеркале каждый день. В своих собственных глазах.

Дело о мальчиках-иммигрантах.

Когда наблюдаешь такие преступления из первого ряда партера, неудивительно, что происходящее оставляет на тебе след. Пытаясь отвлечься, он старался, хотя почти безуспешно, стать другим человеком. В разгар расследования он встретил Исаака в баре Сёдера, и они стали друзьями. Йенс Хуртиг, деревенщина из мрачнейшего Норрланда, подружился не просто с гомиком, а с гомиком-художником. Который знай себе мажет холст красками и разъезжает по миру.

Хуртигу нужны были новые впечатления, и Исаак стал одним из них. И все еще оставался.

Сам Хуртиг не знал, кто он. «Познай самого себя» – проект длиною в жизнь.

Он открыл бумажник и достал почтовое извещение.

Как же хорошо забрать игру по дороге домой. Может, поиграв, он сумеет дистанцироваться от своего взрослого «я». Пробудить старые ощущения.

Ванья
«Лилия»

Молодежный центр «Лилия» располагался в старом фабричном здании красного кирпича; из окон открывался вид на залив Лильехольмсвикен и разводной мост, соединяющий эту часть города с Сёдермальмом. Ванья сидела с сигаретой на террасе кафетерия и смотрела, как суда проплывают под машинами, а машины едут над судами. Время от времени мост разводили, чтобы пропустить крупное судно.

Айман опаздывала, но это не имело значения. Наоборот, хорошо: у Ваньи было время, чтобы выплакаться.

Марии больше нет, с этим ничего не поделаешь. Ванья понимала, что ее слезы – это конец.

Быть твердой, подумала она. Иначе тебе конец.

Имей силы выстоять.

Хорошо бы напиться. Чтобы меньше думать.

Ей совершенно не хотелось идти в кафетерий. Слишком много там так называемых друзей, поговорить спокойно не выйдет. Она прикурила новую сигарету от старой; один из кураторов вышел на террасу, обнял Ванью, сел по другую сторону столика.

– Я прихватил плед, – сказал он, протягивая Ванье один из пледов, которые вязали в ателье девчонки из Бредэнга. Тупые курицы, вяжут свои пледики каждый божий вечер, чтобы убить время. Когда Ванья представила себе, как они сидят и вяжут, ей стало еще хуже.

Вязание – бегство от реальности, бездумная попытка отодвинуть проблемы.

Мария была не из вязальщиц. Она выбрала другой способ справляться с чувствами.

– Я не смогу, не в состоянии буду пойти на похороны, – сказала Ванья, закутываясь в плед. Не смогу, не выдержу, подумала она, потому что я плохой человек.

– Уверена? – спросил руководитель и попросил у нее сигарету. Не в первый раз. Он был единственным известным Ванье взрослым, за исключением пьяниц и бомжей, который стрелял сигареты у шестнадцатилетки.

Она протянула ему пачку. «Как это вышло?» – подумала она. У нее были все основания чувствовать себя отлично. Пока она не решила чувствовать себя паршиво.

Поначалу она притворялась, что ей паршиво: так она чувствовала себя значительной и в центре внимания. Потом ей стало паршиво по-настоящему, потому что ей было стыдно за то, во что она превратилась.

Может быть, из-за нее и Пол пьет так много.

Во всем виновата она, и вот теперь она сидит и думает о самой себе.

Хотя умерла-то Мария.

На террасу вышла Айман. Куратор поднялся, и Ванья заметила, что его слезные каналы еще не пересохли. Что он все еще способен чувствовать. Ванья получила соболезнующий взгляд, после чего руководитель извинился и ушел в кафетерий к вязальщицам.

– Как ты? – спросила Айман.

Ванья рассказала. Не о том, как она себя чувствует. Только о том, что она все узнала по телефону от мамы Марии и что ее вырвало, едва они распрощались. Потом она целый день пролежала в кровати, а теперь вот решила прийти сюда.

– Ты писала что-нибудь?

– Нет, не писала. Не могла.

– Помнишь текст, который ты показывала мне неделю назад?

Ванья кивнула. Она прекрасно помнила тот текст, потому что ей пришлось попотеть, чтобы найти верные фразы.

Писать – это единственное, что еще дает мне силы дышать. Когда я пишу, мне лучше, мне почти хорошо, но как только я откладываю ручку, чувства пропадают. Часто я ненавижу свои собственные слова. Так же часто мне кажется, что они банальны, ничего не значат. Но иногда, лишь иногда, я как будто нахожу смысл во всем. Я чего-то жду, чувствую нечто вроде умиротворения, я как будто начинаю понимать саму себя.

– Я чувствую то же, что и ты. – Айман перегнулась через стол. Она вздрогнула, как от холода, а голос был тихим, словно она делилась с Ваньей чем-то сокровенным. – Писать – это как жить, а читать то, что написал другой, – это как прожить жизнь другого внутри себя.

Ванья знала, что Айман помогает сбившимся с пути подросткам, позволяя им взять часть ее собственной жизни. Ее собственного безумия.

Ванья подумала – поняла ли Айман то стихотворение, которое Ванья показала ей, а потом отослала Голоду.

Быть разорванной выбором.

На мосту между надеждой и отчаянием.

Между «Лилией» и Нивсёдером.