Текст книги "Бумажные души"

Пер Квидинг
“Жизнь и смерть Стины”
(отрывок)

ЛЕТО 1869 ГОДА

Стина шла по дороге южнее Эдмордена, что на севере Естрикланда; навстречу ей тянулись горестные тени людей – все они покидали город, в который она направлялась. Самые разные люди, богатые, бедные, многие – в ожогах, они тащили свои пожитки, мешки и кастрюли в скрипучих тележках или на собственных спинах. Они не жаловались, но молчание, царившее среди этих людей с пустыми, красными от слез глазами, было красноречивее слов.

Уже в городе Стина поняла, почему жители покидают его. В воздухе сухого, почти безветренного летнего дня, стоял едкий запах дыма; там, где кончался хвойный лес, начиналось открытое пространство, за которым виднелся другой лес. Отмеченный печатью разрушения лес из голых, закопченных печных труб. Стине пришло на ум описание морского сражения из “Дон Кихота”: корабельные мачты виднеются в пороховом дыму или до половины уходят в воду, черную, как эта покрытая золой земля. Позже Стина узнает, что причиной опустошения стал столяр, варивший клей без должной осторожности.

Стина смотрела на то, что осталось от гарнизонного городка Ефле – городка, где она родилась, где росли ее родители и где они вступили в брак.

Проходя по одной из мощеных улиц, Стина видела нарядные зеленые деревца, пережившие пожар. Сохранились и уличные фонари, они ведь чугунные, только стекло лопнуло от жара. Народу вокруг было не много; Стине встретились два-три человека, бесцельно, на первый взгляд, бродившие по улицам. На месте того, что совсем недавно было домом, одиноко торчала печная труба – она еще дымилась; по пожарищу крадучись ходила, принюхиваясь к обломкам, лиса. Слышались птичьи песни, воздух полнился бабочками и насекомыми, а на черном фоне видны были яркие брызги: желтые, белые и голубые цветы уже успели прорасти там, где совсем недавно лежали половицы.

Стина поразилась тому, сколь мало заботит природу человек и его горести; в эту минуту она кое-что поняла. Мысль была давней, но до сего дня Стина не могла подобрать для нее слов.

Время устроено не так, как представляется человеку. У него нет начала; ни прошлого, ни настоящего, ни будущего не существует. Существо, задумавшее наблюдать за временем извне, стало бы свидетелем множества событий, происходящих одновременно. Для жителя земли все, чему еще суждено случиться, уже произошло; никто не замечает, что нет никакой осмысленной взаимосвязи между событиями. Стина уже побывала во всех тех местах, куда держала путь, она уже нашла Акселя – или не нашла.

Там и тогда, где и когда она сейчас находилась – на улице сгоревшего городка, одиннадцатого июля тысяча восемьсот шестьдесят девятого года – уже росли и еще вырастут леса и луга. Пустыни, горы, морские ложа появятся и сгинут, как появлялись и исчезали другие города, жители которых говорили на других языках и подчинялись законам иного времяисчисления.

Бессчетное число раз мир тонул в кипящей лаве, и земля разверзалась, чтобы поглотить его. Но бо́льшую часть времен мир оставался безвоздушной ледяной пустотой, которая простиралась, куда хватало воображения: некое ничто в вечности.

Стине вдруг показалось, что она совсем одна в замкнутом пространстве; от этого чувства стало трудно дышать. Она остановилась и оперлась о фонарный столб.

– Мы всего лишь призраки, – проговорила она. – Как вы не понимаете?

Никто ее не услышал, кроме дрозда; птица торопливо скосила глаз, а потом снова принялась добывать червяков из зазоров между булыжниками мостовой. Но скоро ее, Стину, услышат все. Она возложит руку людям на головы, она донесет до них весть о том, другом мире. Мире, в котором красоты и любви больше, чем в этом саване.

После Ефле была Упсала, где жил епископ, а потом – Стокгольм, самый большой город страны, ее столица, где жил король. Если Карл XV выслушает Стину, то вскоре и другие станут слушать ее слова.

И ни одному человеку больше не придется жить, страшась смерти.

Глава 9
Васастан

Термометр на приборной доске машины показывал двадцать пять градусов, и патрульный Нильс Олунд уже предвкушал, как приедет домой и будет пить пиво на балконе.

Они свернули на Торсгатан и поехали назад, к Кунгсхольмену. Оливия Йенсен вела машину, а Олунд, сидя рядом с ней, приводил в порядок отчет по итогам утреннего вызова.

– День начался не сказать чтобы бодро, – заметила Оливия. Олунд пожал плечами:

– По-моему, ложная тревога все же лучше, чем труп.

Служба экстренного вызова приняла сообщение о том, что в Хагапаркене, возле Медного шатра, возможно, произошло убийство, но, когда Олунд с Оливией и спасателями прибыли на место, жертвы они не обнаружили. Зато там оказался человек, позвонивший в SOS Alarm; он утверждал, что застрелил какого-то незнакомца и спрятал труп за Медным шатром. Полицейские не обнаружили ни трупа, ни орудия убийства. Перед ними был только парень с браслетом психиатрического отделения. Олунду стало его жалко. Парень вбил себе в голову, что убил другого человека. Почему?

– Может, он просто хотел, чтобы его отвезли обратно в больницу, – сказала Оливия, словно прочитав его мысли.

– Может быть.

Хроническое чувство вины, подумал Олунд.

На Санкт-Эриксгатан поток машин стал плотнее. Олунд покосился на Оливию. Под тридцать, служить начала после Нового года. Амбициозная, резковатая, отлично соображает. И красивая. Немного по-мужски, угловато худая, с резко очерченным подбородком и широкими плечами. Резкость Оливии была немного напускной, но Олунду она не мешала. Оливия новичок на службе и просто не до конца уверена в себе. Главное – человек она симпатичный, по-настоящему симпатичный.

Тот факт, что Олунд, прослужив тринадцать лет в стокгольмской полиции, все еще ходил в патрульных, сильно забавлял иные юные дарования. Но Оливия, человек умный, понимала, что суть полицейской службы, вне зависимости от чинов, одна: служить людям и по возможности защищать их.

Задача не из легких.

Оливия сбросила скорость и указала на Санкт-Эриксплан.

– Гляди… Сегодня что, в психушке день открытых дверей?

На дороге, перекрывая встречную полосу – что, разумеется, бесило автомобилистов, – стояла девушка в рваной стеганой куртке, наброшенной то ли на грязное платье, то ли на ночную рубаху. Водителей абсолютно не заботило, что девушка плачет. Как только она отошла на обочину и побрела в сторону Уденплан, хор раздраженных гудков сделался тише.

– Поедем за ней? – спросила Оливия.

Девушка – или девочка – бросала из-под нечесаных светлых волос растерянные взгляды. Она как будто понятия не имела, где оказалась.

Машина с полицейскими медленно покатила за ней, свернула за угол, на Санкт-Эриксплан, и поехала дальше, на восток Уденгатан.

Тощая фигура в удивительном наряде остановилась возле лотков с фруктами, выставленных возле магазинчика на той стороне улицы. Девушка больше не плакала. Она взяла с лотка яблоко и внимательно осмотрела его. Потом откусила раз, другой и, не смущаясь, сунула яблоко себе в карман.

Изучив другой лоток, она выбрала лимон. Понюхала. Сунула в рот, откусила, скривилась, осмотрела шкурку.

– Наркоманка, – предположила Оливия.

– Да, похоже.

Девушка тем временем достала из кармана что-то, похожее на кожаный чехол. Оливия медленно подвела машину поближе.

– Нож, – констатировала она. Олунд кивнул.

Девушка привычной рукой вытащила нож из ножен, разрезала лимон посредине, откусила от одной половинки и тут же выплюнула.

– Так, – решила Оливия. – Пойдем-ка поговорим с ней.

Олунд уже хотел было согласиться, как вдруг в дверях магазинчика показался какой-то мужчина. Олунд не слышал его слов, но мужчина явно был сильно рассержен.

Оливия быстро огляделась по сторонам, свернула на другую полосу, по направлению к магазинчику. Девушка тем временем попятилась от мужчины, обозленного тем, что какая-то наркоманка угощается его яблоками и лимонами. Обнаружив, что у наркоманки в руках нож, мужчина, защищаясь, вскинул руки.

Оливия с Олундом уже вылезали из машины, когда девушка со всех ног бросилась бежать по направлению к Васапарку.

Развевающееся платье мелькало между стволов, полицейским же дорогу перегораживал грузовик, и броситься следом за девушкой они не смогли. Потом на другой полосе словно из ниоткуда возникли еще две машины, до сей поры заслоненные грузовиком.

Не схвати Олунд Оливию за плечо, она бы кинулась прямо под колеса.

– Спасибо, – сказала Оливия, когда они наконец перебрались на другую сторону. – Ну и скорость у нее! Куда она могла деться?

– Она в парке. – Олунд, занимавшийся легкой атлетикой, сообразил, чему стал свидетелем.

Шестьдесят метров в… Да, похоже, что это…Молодежный рекорд Швеции? Может, даже для юношей?

– Пошли, – сказал Олунд. – Сейчас мы ее найдем. Машина пусть стоит, где стоит.

Оба бросились в парк; им даже не пришлось спрашивать, куда побежала девушка. Какая-то пара с коляской указывала на скалу в западной части парка.

– Какая-то бомжиха чуть в нас не врезалась. У нее нож… Что она такого сделала?

– Яблоко украла, – ответила Оливия, и они с Олундом побежали дальше.

* * *

Небольшой парк был обнесен белой оградой, имелась там и живая изгородь. Между плодовыми деревьями тянулись дорожки, посыпанные щебенкой и камешками покрупнее; на камешках там и сям валялась кора. Посреди парка, у зеркального пруда, стояла, держа за руку молодого мужчину в белом, согнутая старостью женщина.

По воде плыли кувшинки; среди камней мелькали золотые рыбки. Высокие каштаны над ними тянули к небу белые свечки соцветий.

– Может быть, вернемся? Чтобы не пропустить чаепитие?

Старушка кивнула, и санитар повел ее к шезлонгам, выстроившимся у кустов шиповника.

Вдруг от беседки донеслись громкие голоса. Какие-то мальчишки не то смеялись, не то ссорились.

– Подождите, – попросил санитар. – Присядьте сюда.

Под ботинками санитара хрустнул гравий, а дальше все произошло очень быстро. Сначала послышался громкий крик, а потом к ним медленно вышла какая-то фигура. Перед санитаром предстала девушка с испачканным лицом.

Девушка шагнула к старушке и подняла руки, красные, как цветы шиповника. Потом она погладила старуху по щеке пальцами, порытыми чем-то мокрым, липким и красным. В другой руке сверкнуло лезвие ножа.

* * *

– Как сквозь землю провалилась, – сказала Оливия.

Олунд взглянул в сторону Саббатсергспаркена – одного из множества лесопарков, разбросанных к югу от Васапарка. С тех пор как они упустили девушку, прошло уже десять минут.

– Может, мы попусту тратим рабочее время? – Оливия взглянула на него. – Этим разве не выездные патрульные должны заниматься?

– Наверное.

И все же у Олунда было чувство, что эта девушка – не какая-нибудь обычная наркоманка. Если она вообще наркоманка. Он отметил, как она изучала яблоко. Это не взгляд наркоманки, нет. Это взгляд человека без червоточины.

Она пошли назад, к машине. Олунд вытер потный лоб. Да, выпить пива на балконе сейчас было бы неплохо.

– В Саду чувств? – спросила Оливия.

– Не понял.

– Маленький парк возле Музея искусств… Мы его пропустили.

Они прибавили шагу; приближаясь к низенькой белой ограде, тянувшейся вокруг сада, они услышали, как кто-то зовет на помощь. Калитка в ограде была распахнута. Выложенная плитками дорожка вела к открытой гравийной площадке, на которой стояла садовая мебель. Поодаль виднелись пестрые клумбы, кусты и деревья, за ними белела беседка.

– Кровь, – на бегу бросила Оливия.

По плиткам дорожки тянулась цепочка из редких капель; в тот же миг Олунд заметил старуху – та, уставившись в никуда, сидела в шезлонге на краю площадки.

Одна щека женщины была вымазана кровью. Олунд и Оливия бросились к ней.

– Эй, эй! – От беседки уже бежал мужчина в белом. – Это не ее кровь, – крикнул он. – Там какой-то парень тяжело ранен. Я вызвал “скорую”, но…

– Побудьте пока с ней. – Оливия предъявила санитару жетон.

Едва увидев лежавшего на земле молодого человека, которого окружали трое других парней, Олунд понял, что счет идет на минуты. Крови было много, слишком много.

– Отойдите! – крикнула Оливия. Ребята отступили, а она присела на корточки возле раненого. – Дай-ка, – бросила она парню, у которого куртка была завязана рукавами на поясе. – И прекратите снимать!

Олунд увидел в руках у одного из парней телефон. Парень попятился и сунул телефон в карман. Оливия вырвала куртку из рук у его приятеля, а Олунд тем временем присел рядом с ней, осторожно повернул раненого на бок и приподнял пропитанный кровью свитер.

Три глубокие, длиной в несколько сантиметров раны с завернутыми краями образовали полумесяц. Олунду они показались похожими на след от медвежьих зубов.

Глава 10
Ренстирнас-гата

Если не считать того, что до моря отсюда слишком далеко, летом слишком жарко, а в остальное время года – слишком много студентов, Упсала вполне симпатичный город. Но стены в трехкомнатной квартире Луве Мартинсона в Свартбэкене как будто начали сжиматься, и Луве стало тягостно в собственном жилище. К тому же Упсала мало подходила для частной практики.

Старые клиенты Луве остались в Стокгольме. Десять лет назад, еще до интерната в Скутшере, Луве вел прием в Сёдермальме. Когда он нашел идеальное место на Ренстирнас-гата, в паре кварталов от Нюторгет, ему показалось, что он вернулся домой.

Вообще это был кондоминиум, но обстоятельства требовали творческих решений. Прежний владелец купил семьдесят квадратных метров в чердачном этаже и соединил их с квартирой внизу, по площади примерно такой же. На оба этажа можно было попасть с общей лестницы, что давало возможность устроить кабинет наверху и жилое помещение внизу. Луве продал квартиру в Свартбэкене, отщипнул от наследства, оставшегося после родителей, и этих денег хватило, чтобы квартира на Ренстирнас-гата осталась за ним.

В коридоре и комнатах стояли коробки с вещами. В ожидании новой кровати Луве решил довольствоваться диваном, а пока успел собрать пару книжных стеллажей, разложить приборы по кухонным ящикам и подключить телевизор.

Луве планировал начать прием в конце августа, а лето посвятить обустройству квартиры. Однако покоя он не чувствовал. Луве подозревал, что расстаться со Скутшером будет сложнее, чем казалось до переезда. Вещи как будто прорастали воспоминаниями о девочках из “Ведьмина котла”, и Луве никак не мог решить, выбросить их или оставить.

Налив себе красного вина, он сел на диван, стоявший посреди хаоса гостиной, и снова вернулся к предметам, разбросанным на полу.

Начал Луве с бронзовой статуэтки – громоздкой нелепой штуки, которая была с ним, еще когда он вел прием в своем старом кабинете. Литая статуэтка представляла собой вазу с увядшими розами. Дорогая некрасивая вещица. Значит, придется иметь дело с аукционным домом. Потом Луве распечатал коробку с книгами – в основном художественной литературой; перед переездом времени оставалось в обрез, и он упаковал все без разбора. Надо будет отнести в благотворительную организацию на Нюторгет книги, которые следовало бы раздать еще в Упсале.

Луве быстро заполнил два бумажных пакета. Отсев прошли только три книги, и Луве отложил их в сторону: “Ночной лес” Джуны Барнс, “Девушка из Дании” Дэвида Эберсхоффа и “Змея” Стига Дагермана, причем последняя книга являла собой потертое первое издание.

Когда-то у Луве была юная пациентка, которой трудно было описать свою внутреннюю тьму словами, но потом, когда девушка стала больше доверять Луве, она рассказала, что в голове у нее обитает змея. Девушка говорила, что вся ее тревожность из-за этой змеи, что змея отнимает у нее чувства безопасности и счастья, и так будет, пока змея жива. Как в романе Дагермана, действие которого разыгрывается в казарме, где прячется змея. Солдаты не знают, где она – знают только, что змея где-то в казарме; они не говорят о своем страхе – страхе перед войной, смертью и змеей; наоборот, они делают все, чтобы и дальше казаться людьми твердыми, не знающими колебаний. Совсем как та девочка и еще многие после нее.

Луве отпил вина, включил телевизор и нашел канал, транслировавший передачу, которую он хотел посмотреть.

Передача, о которой говорили девочки на прощальной вечеринке, называлась “Неизведанные миры”. Заставка состояла из нарезки: гости программы, известные литераторы, сидят в расслабленных позах в компании ведущего, альфа-самца, левака образца семидесятых. Первым гостем программы был писатель, философ и участник разнообразных дискуссий Пер Квидинг. Луве распечатал очередную коробку и, слушая, продолжил разбирать книги.

– Рад видеть вас в студии, Пер.

– Спасибо… Я, как всегда, немного смущаюсь – одичал, пока сидел в одиночестве за городом, писал… Надеюсь, я не утратил способности говорить.

Это тебе точно не грозит, подумал Луве.

Романы Пера Квидинга относились к книгам, в изобилии представленным на распродажах и в секонд-хендах. Одноразовая продукция, некий сплав романа, автобиографии и доморощенного научпопа. В них всегда затрагивались великие вопросы: жизнь, смерть, любовь, космос, загадка сновидений, экологические катастрофы и так далее, и тому подобное. Луве несколько раз пытался читать их, но сдавался и бросал.

Передача продолжалась; стопка книг на полу росла. Время от времени Луве поднимал взгляд на экран телевизора. Писатель сидел в кресле, пристроив локти на подлокотниках и сплетя пальцы под приятным лицом, обрамленным в меру взлохмаченными рыжими волосами.

Доброжелатель сказал бы, что Квидинг – человек, имеющий представление о риторике, что самые банальные истины в его устах становятся глубокими, сложными высказываниями, а искусные формулировки иногда звучат как удачные метафоры. Подобно Эрнуту Кирштайнгеру от литературы, он бродит босиком по росистой траве, с записной книжкой в руках. Недоброжелатель сказал бы все то же самое, только изобразил бы Квидинга человеком жалким и самодовольным.

Из беседы в студии явствовало, что речь в новой книге идет о смертном опыте и что основанием для книги послужили дневники, в которых юная девушка по имени Стина, жившая в XIX веке, описывала свои видения. Дневники писатель обнаружил среди доставшегося ему после каких-то родственников наследства.

– Как вы полагаете, что подумала бы Стина, узнай она, что ее дневники опубликуют? – спросил ведущий. – Не сочла бы она обнародование своих дневников вторжением в личную жизнь?

– Думаю, ее бы это обрадовало, – ответил Квидинг, глядя прямо в камеру.

– А тот факт, что она вкладывала в дневник нитку, чтобы знать, открывал его кто-нибудь или нет? Он ведь показывает, что Стина вела дневник только для себя?

– Ну… я правда считаю, что Стина оценила бы факт публикации. Мы, так сказать, в соавторстве с ней написали книгу, которую прочтут очень многие. Может статься, тексты Стины много значат для этих людей.

Голос у Пера Квидинга был глубоким, мелодичным, мягко берущим за душу; писатель говорил “мы” так, что становилось ясно: в этом “мы” он объединяет себя с читателями. Однако Луве казалось, что язык тела Квидинга говорит о другом: писатель ставит себя несколько над теми, кого он называет “мы”, он просвещает нас, всех прочих. Самоназначенный духовный лидер.

Квидинг, жестами приглашая послушать и тех, кто собрался в студии, и телезрителей – всех остальных шведов, взял в руки недавно вышедшую книгу, раскрыл ее, выдержал театральную паузу и лишь потом начал читать.

– “Жизнь и смерть Стины”. – Снова пауза, снова взгляд прямо в камеру. – …автор – я, Пер Квидинг.

Луве бросил разбирать книги, откинулся на спинку дивана и стал слушать.

Пер Квидинг
“Жизнь и смерть Стины”
(отрывок)

СЕМНАДЦАТОЕ ИЮНЯ МОЕГО СЕМНАДЦАТОГО ГОДА ЖИЗНИ

Вчера вечером произошло нечто ужасное.

Мы с младшим братом спустились к озерцу за водой. У самого берега, полускрытый камышами, лежал какой-то темный ком, похожий на тюк одежды. Я поставила ведра и сказала брату оставаться на берегу, а сама подоткнула юбку до пояса и вошла в ледяную воду.

Когда я потянула тряпочный ком к себе, послышался всплеск, на поверхность всплыл и лопнул пузырь, и показалась черная, похожая на птичью лапу с когтями рука.

Потом труп повернулся, и я различила сквозь камыши волосы, ухо, выпученный глаз и лицо, словно вылепленное из глины. Как у Голема.

Тут я вдруг почувствовала запах, как от протухшего мяса или рыбы. Я забыла про все, даже про моего собственного младшего брата.

Из оцепенения меня вывел Видар – он, тихо плача, тянул меня за юбку, и я поспешила выбраться на берег. Видар зашел за мной в воду, которая доходила ему до живота. Милый мой маленький Видар. Лицо у него, бедного, побелело, как бумага.

Мы побрели к берегу. Не решаясь обернуться, упорно глядя вниз, на собственные ноги, я пыталась уверить себя, что это не Черный человек хватает за лодыжки, это от озерной воды кровь леденеет у меня в жилах, это от нее у меня дрожат руки и ноги.

Из-за воды, которая стекает с гор, зима у нас держится долго, бросает на лето длинные ледяные тени. Может быть, поэтому наш край и называется Витваттнет – Белая вода.

Сейчас, когда я пишу это, уже поздний вечер, Видар давно спит.

Не понимаю, как ему удалось уснуть. Бревна пригнаны плотно, но гнус все равно лезет в избу сотнями. У меня руки покрыты зудящими красными пятнами от жгучих укусов – а Видар спокойно спит сном младенца, и на коже у него всего три красных пятнышка. Похоже, ему не помешало даже то, что произошло сегодня у озера. Пальчики сжимают угол подушки. Я вижу: Бог хранит Видара.

А вот я подверглась испытанию. Или Бог вообще оставил меня, потому что я слишком много грешила. Думала и поступала неправильно.

Думала о тебе, Ингар, о твоем мирском теле. Имя этому – Похоть, такое не опишешь на бумаге.

Я без разрешения брала еду из запасов, и это – Себялюбие, Предательство и Расточительность. А еще я пренебрегла починкой одежды, и имя этому – Расточительность и Беспечность.

А еще я плохо думала о собственной матери.

Это трудно объяснить. Я знаю, что Эм правильно делает, когда наказывает меня за греховные поступки. Но иногда мне кажется, что ей просто нравится наказывать меня.

Иногда мне кажется, что она меня ненавидит. Это она-то, которая вечно твердит о безусловной любви.

Как могут отец и мать настолько по-разному относиться к собственному ребенку?

Пе утешал меня, когда мы нашли Черного человека в камышах. Он согревал мои руки в своих, когда я пришла домой окоченевшая от холода. А когда я наколола дров, он налил мне супу.

Пе не испугался Голема. Он сказал, что мертвец был просто человеком и что его надо похоронить. Похороны взяли на себя Пе и Старейшины.

Я уверена: никто не знает, что у меня есть дневник. Пусть и впредь об этом никто не узнает.

Я кладу между обложкой и первой страницей тонкую, почти невидимую ниточку. Если, когда я открою дневник в следующий раз, нитка окажется не на месте – я буду знать, что в дневник кто-то заглядывал.

Поэтому я молюсь за нас и за тебя, Ингар:

Миг нашей земной жизни есть вдох в забытьи.

Держи голову высоко, как подобает главной из Божьих тварей.

Мы – возлюбленные, и нам нечего бояться.

Ибо всё есть Любовь!