Текст книги "Тайна древнего замка"

Мальвин

Сегодня мне довелось провести удивительнейший вечер. Наверное, он должен был позабавить и порадовать меня. Позабавить – произошедшее напомнило мне грубоватые шутки бродячих комедиантов (подумать только, дочь срывает платье с тела матери, чтобы показать всем дитя под ее сердцем!), а порадовать – за час общения с этой прелестной семьей я получил на серебряном блюде столько показаний, сколько викарий обычно получает за несколько дней кропотливой работы. Но пережитое скорее вселяет в меня тревогу. Нельзя не заметить, что в замке жив дух непримиримой борьбы, а это обычно не заканчивается ничем хорошим.

Самое удивительное то, что те четыре человека, с которыми я сегодня имел удовольствие преломить хлеб, сами по себе кажутся хорошими людьми.

Графиня Клэр. Мила, скромна. Голос – точно журчание ручейка. Благородные черты лица, лишенные, впрочем, высокомерия. Не красавица, но и не уродлива. Приветлива и обаятельна. Позднее материнство смягчило ее черты, она расцвела. Графиня немного напоминает мне мою Герду. Герда, девочка моя, любимая… Она умерла шестьсот восемьдесят четыре дня назад, когда подарила жизнь нашей младшей дочери.

Эстульф. Блестящий ум. Ясные глаза. Дружелюбная улыбка. Отличный оратор. Честолюбив, но честолюбие его требует благих дел. Он попросил меня вкратце записать мои впечатления от графства и указать, какие проблемы я вижу на его землях. Ему нужно что-то вроде отчета. А это действительно необычно.

Бальдур. Настоящий мужчина. Руки – как молодые деревца. Широкоплеч, словно титан. Сегодня, проходя по стене замка, я видел, как во дворе солдаты занимаются борьбой. Не зная еще, что это Бальдур, я залюбовался стражником, одолевшим противника, который превосходил его по росту. Бальдур, похоже, человек честный, хоть и немного простодушный. В присутствии своей жены он неразговорчив и даже кажется беспомощным, слабым. Или просто равнодушным. Впрочем, случалось и такое, что мужчины, которыми, как все думали, повелевали женщины, на самом деле вели свою жизнь. На самом деле. Вот ключевые для меня слова. При первом знакомстве кажется, что все они – приятные и милые люди.

Элисия – самая удивительная из них. Она полная противоположность матери, в ней горит огонь страсти. Она порывиста, прямолинейна, искренна и немного наивна. У нее стремительная походка человека, который верит в собственную непобедимость. Есть в ней какая-то непонятная первозданная притягательность. Дерзкая, требовательная. В ее глазах горит голод, но чего жаждет она, мне неведомо. Мести? Это объяснило бы обвинительные нотки в письме, которое она написала Верховному судье в Констанце. Я чувствую небывалую глубину в ней. И безграничную тоску.

Как бы то ни было и какими бы чудесными качествами ни обладали эти четверо, как только они собираются вместе, они пробуждают друг в друге все самое плохое. Элисия вышла из себя, во взгляде Эстульфа мелькнуло что-то злое, Бальдур безучастно колол орехи голыми руками, и даже графиня горела от ярости, споря с дочерью. Признаюсь, пока что я провел здесь всего один вечер, и он вовсе не обязательно окажется показательным. Но, может быть, он превосходно отражает общие настроения в замке.

Приличия заставили меня покинуть зал сразу после начала скандала. Нельзя, чтобы посторонние люди видели графиню в порванном платье, а с моей стороны было бы весьма невежливо требовать от нее, чтобы она ушла. К тому же в этот момент графине было не до меня – она отвечала на упреки своей дочери. Да и у меня не было желания и дальше наблюдать за этим спектаклем, потому что эти нападки, пусть они адресовались и не мне, делали меня каким-то беспомощным.

Придя в свою комнату, я снял накидку и развел огонь в камине, и тут в дверь постучали. Немая служанка жестами указала мне следовать за ней, что я и сделал. Она привела меня к своей госпоже, графине Клэр. Та уже переоделась и ждала меня в своей просторной, освещенной шестью лампадами комнате.

– Прошу вас, викарий, подойдите поближе.

Уютные у нее были покои: они были украшены настенными и напольными коврами, тут стояли дорогие сундучки и огромный стол, в двух каминах плясало пламя. Все указывало на то, что дела в графстве идут хорошо, хотя все деньги и достаются только жителям замка и солдатам, а на крестьян уже ничего не остается. Кстати, войдя в комнату, я подумал, что эти покои принадлежат мужчине, потому что тут не было ни зеркал, ни больших сундуков для одежды. Кроме двери, в которую я вошел, здесь было еще два выхода. Одна из дверей была закрыта, вторая – открыта, и за дверным проемом виднелась ведущая наверх лестница.

– Мы находимся в покоях моего усопшего супруга, – сказала графиня. – Эстульф не занял их из уважения к покойному, но вскоре ему придется поселиться здесь. Поэтому я подумала, что вам стоило бы все тут осмотреть. Входите, вы можете оставаться здесь столько, сколько понадобится.

– Благодарю вас, ваше сиятельство.

– Возможно, мы могли бы оставить эти официальные обращения. В конце концов, мы – я имею в виду вас, меня и Эстульфа – являемся в этом замке представителями власти, и нам придется провести некоторое время вместе, не так ли? Или вы думаете иначе? – В ее спокойном голосе вдруг послышалась тревога.

– Ничего не имею против, графиня, – я сделал вид, будто не понял ее вопроса о том, долго ли я пробуду здесь.

Конечно же, мне не нравилось столь холодно говорить с графиней, благородной дамой. Я хотел бы подбодрить ее, сказать что-то хорошее, но как викарий я должен был воздерживаться от личных пристрастий.

Графиня хлопнула в ладоши, и в открытую дверь вошел Раймунд, старый крепостной.

– Здесь находится купальня, – сказал он, поклонившись. – Там это и произошло.

Вот, значит, зачем меня позвали сюда. Чтобы графиня и ее слуга рассказали мне свою версию произошедшего. Сегодня днем я не дал Раймунду поговорить со мной об этом, теперь же он решил предпринять вторую попытку. Сперва мне хотелось прервать этот разговор, повернуться и уйти, но потом я подумал, что мне все равно рано или поздно пришлось бы осмотреть место преступления, и потому я покорился его напору. Слуга провел меня в боковую дверь, и мы оказались в маленьком прямоугольном предбаннике в два шага шириной и четыре шага длиной. По бокам комнаты стояло по сундуку.

– Здесь я обычно помогал хозяину раздеться, прежде чем он входил в купальню, – сообщил мне Раймунд. – И так двадцать шесть лет. В этот сундук я складывал одежду графа. Одежда, которую он носил тем вечером, до сих пор лежит там. Поглядите?

Больше смотреть в предбаннике было не на что, и потому мы прошли в купальню. Это было красивое помещение с потускневшими настенными рисунками, изображавшими купающихся, – слабые отголоски былой роскоши Римской империи, подражать которой и здесь, и в других замках пытались отпрыски династии Меровингов. Когда-то, еще в юности, я видел нечто подобное в Кемптене, ранее именовавшемся Камбодунумом.

– Как все это работает? – спросил я Раймунда.

Он вдруг оживился, словно я задал ему очень правильный вопрос, приблизивший его к главной цели.

– Обратите внимание на этот желоб, господин. По нему в купальню поступает вода. А теперь прошу вас пройти за мной.

Мы вернулись в покои графа, а оттуда прошли по деревянной лестнице в комнату, где стояло чудовищных размеров приспособление с огромными котлами и системой подогрева. Помещение было довольно узким, тут негде было развернуться.

– Тут я грею воду, и когда я наклоняю котел… Вот так, видите? Когда я наклоняю котел, вода течет по этому желобу сквозь стену прямо в бассейн в купальне.

Я кивнул, и мы вновь спустились вниз.

– В тот вечер, когда произошло убийство, – с решительным видом принялся рассказывать мне слуга, – я по приказу графа поставил котел греться. В начале пира он сказал мне, что собирается сегодня выкупаться. Когда пришел граф, кроме нас в этих комнатах никого не было. Я проводил господина из его покоев в предбанник, а оттуда в купальню. Я стоял прямо перед бассейном и могу поклясться, что там никого не было. Граф опустился в воду, а я вернулся в его покои и закрыл за собой дверь в купальню. Потом я не выходил из комнаты, а другого входа в купальню нет. Так кто же мог убить его?

– Я могу предположить, что ты наверняка выходил в комнату с котлом, чтобы подлить в бассейн горячей воды.

– Да, это так, господин. Но это было уже после того, как привели ту дикарку. Моя жена, Бильгильдис, привела ее. Я встретился с Бильгильдис, а потом она провела ту язычницу в предбанник, раздела ее там и втолкнула в купальню. Потом Бильгильдис ушла. И только после этого я поднялся в комнату с котлом, чтобы добавить горячей воды. Конечно, за эту пару минут кто-то мог бы пройти через покои графа, но дикарка заметила бы этого человека, ведь в это время она уже была в купальне. Была она там и в тот момент, когда я покинул комнату графа. Я знал, что господину не следует мешать, ведь он… ну, вы понимаете, он был с той женщиной. И она его убила. Я уверен в этом. Она сама говорит, что сидела с графом Агапетом в купальне, и больше там никого не было. Никого. А когда на шум прибежала госпожа Элисия, он был уже мертв. Значит, моего господина могла убить только эта проклятая дикарка.

«Это если мы исключаем возможность того, что его убил Раймунд, – подумал я. – Кроме того, граф мог сам перерезать себе горло». Да, это мог сделать Раймунд или сам граф.

– Ты давно служишь своему господину?

– Вы же не думаете, что я…

– Это исключено, – вмешалась графиня. – Сама мысль об этом кажется мне нелепой.

– Так часто бывает, прежде чем мы узнаем все подробности произошедшего, графиня. Итак, Раймунд, ты давно служишь своему господину?

– Более тридцати лет, с тех самых пор, как он стал графом. Двадцать шесть лет назад я женился на Бильгильдис. Она приехала в замок в свите графини, и с согласия господина мы поженились. После этого я стал личным слугой графа, а Бильгильдис – главной служанкой госпожи, а позже – и кормилицей ее детей.

Да, ну и дела. Граф возвращается домой из похода, празднует на пиру свою победу и требует к себе в купальню молодую девицу, а потом перерезает себе горло? Или же его убил Раймунд, верно служивший своему господину тридцать лет, убил жестоко, расчетливо и без видимой причины? Или это сделала венгерская девушка, спасаясь от изнасилования? Любой суд признал бы девушку виновной. Я не люблю делать скоропалительные выводы, но то, что рассказал мне Раймунд, казалось достаточно убедительным. Я даже еще раз осмотрел сундуки, чтобы удостовериться в том, что в них нельзя спрятаться, но они действительно были недостаточно глубокими и длинными. В них поместился бы разве что ребенок.

– А что это за боковая дверь? Не мог ли кто-то проникнуть через нее в покои графа, а оттуда уже в купальню? – спросил я, вернувшись к графине.

– За ней находится сокровищница, – ответила Клэр. – Там хранятся деньги от сбора налогов, и именно там мы берем золото, чтобы заплатить солдатам и свободным слугам. Да, и еще наши драгоценности.

За дверью располагалась тяжелая решетка с замком, который графиня отперла при помощи массивного ключа. Сокровищница была размером с кладовую, на полках тут стояли шкатулки и небольшие сундучки, лежали кошели с золотом. Мое внимание привлекла дорогого вида шкатулка с инициалами «K. R.»: Konradus Rex. Шкатулка с выпуклой крышкой была сделана из серебра, украшена изящным орнаментом, а внутри выложена горностаевым мехом.

– В этой сокровищнице можно укрыться, – заметил я.

– Да, но…

– Конечно, это мог бы сделать лишь тот, у кого был ключ.

Графиня промолчала.

– Тем вечером тут никто не мог спрятаться, – вмешался Раймунд. – Граф, придя с пира, отпер сокровищницу и заглянул внутрь.

– Зачем он это сделал? – удивился я. – Он что-то взял из сокровищницы? Или что-то оставил здесь?

– Этого я не видел. Но если бы кто-то спрятался в сокровищнице, граф бы его заметил.

И вновь я вынужден был согласиться с этим слугой – если, конечно, он говорил правду.

Хотя меня и настораживало то, что сказала Элисия по поводу кинжала, нельзя было отрицать следующий факт: никто, ни графиня, ни Эстульф, ни кто-либо еще не мог проникнуть в купальню к графу Агапету так, чтобы этого не заметили ни Раймунд, ни венгерка. И все же поведение графини на следующий день после убийства казалось мне странным. Зачем она спустила воду из бассейна? Она хотела забрать орудие преступления? Но зачем?

– У вас еще есть вопросы к Раймунду? – спросила она.

– Да. Пока граф Агапет был в походе, ты видел кинжал в этой комнате?

– Да, господин, на этом столе. Кинжал с серебряной рукоятью. Я думаю, что, пока я говорил со своей женой Бильгильдис, дикарка…

– Достаточно, ты можешь идти, – перебил его я.

Графиня отослала слугу.

– Что ж, теперь, когда мы прояснили этот вопрос… – сказала она, помолчав. – Я просто хотела… Вы, конечно… Мне очень жаль, что вы стали свидетелем нашей ссоры. Наверное, наша семья произвела на вас ужасное впечатление. К сожалению, наверное, это впечатление не так уж ошибочно, – Клэр нервно рассмеялась. – Убитый граф, его любовница-дикарка, его беременная вдова, поспешно выходящая замуж, его взбешенная происходящим дочь… Ну и семейка. В такое, наверное, и верится-то с трудом.

– Насколько мне известно, даже у Александра Великого были проблемы в семье, не говоря уже о Клитемнестре[4]4
  В древнегреческой мифологии: дочь спартанского царя Тиндарея. Выдана замуж за микенского царя Агамемнона, возглавившего греческое войско в походе на Трою. В отсутствие мужа изменила ему с его двоюродным братом Эгисфом, а по возвращении Агамемнона убила его и его любовницу. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Мы оба рассмеялись. Это сняло напряжение от серьезности разговора.

– Да, викарий, в каком-то смысле вы правы. И все же мне не хотелось бы, чтобы моя семейная жизнь напоминала древнегреческую трагедию.

В полумраке сокровищницы я заглянул ей в глаза и увидел две черные жемчужины.

– Пока что это лишь драма, графиня, не более того. В трагедии много действующих лиц, и на каждом лежит бремя вины. Здесь же все зависит от того, как вы воспринимаете это, графиня.

Клэр помолчала немного.

– По крайней мере, теперь мне легче. Я не могла бы спать спокойно ночью, не извинись я перед вами. И я хотела попросить вас не разглашать произошедшее.

– Боюсь, возникло некоторое недоразумение, графиня. Вам не за что просить прощения, и, конечно же, вам не нужно просить меня о молчании, это само собой разумеется. Для меня не важна ваша ссора с дочерью. Меня интересуют факты, а не слухи. То, что вы беременны, может иметь значение для меня лишь в том случае, если это имеет отношение к мотиву убийства. К сожалению, я вынужден буду допросить вас. Надеюсь, вы это понимаете.

Полумрак облегчал наш разговор, ведь мы не видели друг друга. Вообще, говорить о чем-то щекотливом, о грехах и пороках, лучше во тьме, ибо при свете дня человек вряд ли сознается в таком. А вот если он не видит тебя, то может убедить себя в том, что все не так уж и плохо.

– Ребенок от Агапета, – решительно заявила Клэр.

Конечно, после такого я не мог спросить ее «вы уверены?». Однако же, судя по ее животу, графиня была вовсе не на шестом месяце беременности. И если ребенок родится хотя бы на три недели позже срока…

– Законность его наследования можно оспорить, – холодно заявил я.

– Но раз я говорю вам…

– Я не сказал, что это я буду оспаривать его законность. Факты таковы: вашего супруга убили, через два дня вы вышли замуж за другого мужчину, хотя и знали, что беременны. Этот мужчина ни с того ни с сего занял пост графа. Похоже на узурпацию власти. Ко всему вы еще и скрывали то, что беременны. Все это серьезные обвинения, но нет причин полагать, что оспаривание законности наследования в любом случае будет успешным.

– Что я могу предпринять?

– Родить ребенка в срок, – мне показалось, что эти слова прозвучали слишком уж цинично. – Кроме того, вы можете поклясться именем Господа нашего. Клятва на кресте может сыграть решающую роль в признании законности рождения вашего ребенка.

– Клятва на кресте?

– Ее необходимо принести при свете дня при большом скоплении народа. Вам нужно опустить руку на крест, призвать Господа в свидетели правдивости ваших слов и заявить, что отец ребенка – граф Агапет.

О суровости наказания за клятвопреступничество я умолчал. Мне показалось неуместным говорить сейчас об отрубленных пальцах и вырванном языке.

– Подумайте об этом, – мне хотелось поскорее сменить тему разговора. – Эту комнату мы оплетем цепью с замком. К сожалению, граф пока что не сможет поселиться здесь.

– Но… Я не понимаю почему.

– В этих покоях было совершено преступление. Здесь хранилось орудие убийства. Я намерен использовать эту комнату для ведения допросов.

– Допросов?

– Конечно, я не намерен проводить допросы с пристрастием. В отличие от других викариев я считаю показания, данные под пытками, весьма сомнительными.

– Я полагаю, что допросы в данном случае излишни…

– Я последний, кто осмелился бы оспорить ваше право на свое мнение по этому поводу, однако же и у меня есть свое.

– Но вы же слышали от Раймунда, что…

– Во-первых, он крепостной, а значит, я не могу опираться на его показания для вынесения приговора. А во-вторых, мне кажется, мы еще не все прояснили.

– Кинжал лежал вон там, на столе. Бильгильдис привела венгерскую девушку, и в подходящий момент та…

– Слуга уже говорил мне об этом. Прошу вас, графиня, не сейчас. У вас будет возможность высказать свой взгляд на произошедшее, когда я буду допрашивать вас.

– Меня?

– И вас, и вашего супруга, и вашу дочь, и вашего зятя, и слуг, и стражников. Всех.

– Но к чему все эти хлопоты? Речь идет всего лишь о венгерке. Она убила Агапета. И я прошу вас позволить мне определить соответствующее наказание для этой девушки.

– Я проверю ваше предположение. Конечно же, я допрошу и венгерку. Прошу простить меня, графиня. Сегодня я проделал долгий путь. Пусть кто-нибудь запрет эту дверь и оплетет ее цепями. Ключ должен оставаться у меня. Если вам понадобится доступ в сокровищницу – от нее ключ мне, конечно же, не нужен, – то вам достаточно лишь позвать меня в любое время дня и ночи, и я открою для вас комнату. – Я поклонился. – Я благодарю вас, графиня, за вашу честность и за потраченное вами время.

У меня был выбор. Я мог бы говорить с ней вежливее, не так язвительно. Но общее настроение в замке передалось и мне, хотя и не было в сердце моем злых намерений.

Кара

Все началось с легкого ветерка. Он пробудил меня ото сна (вновь мне грезилось то, что было когда-то в яви), он гладил мои плечи, словно влюбленный юноша. В полусне я чувствовала его прикосновения. Ветерок подхватил меня на руки и вернул на родину, в степь у Великого озера. В степь, туда, где колышутся травы. Туда, где пасутся дикие кони. Туда, где кружат над землею горделивые птицы. Туда, где стоит мой шатер. Туда, где хожу я нагою, не испытывая стыда. Туда, где мой муж обнимает меня. Туда, где мы возлежим на ложе из шкур. Туда, где сливаются наши крики страсти. Туда, где мы бессильны пред желанием своим, но бессилие это длится лишь ночь. Туда, где я чувствую кровь в его чреслах. Туда, где я вижу его, вижу с закрытыми глазами. Туда, где сладостное томленье овладевает моим телом. Туда, где наши тела переплетаются. Туда, где наши тела обмякают. Туда, где я хочу умереть.

А потом ветер поднялся сильнее. Я поднялась с лежанки и подошла к окну. На самом деле это и не окно, а узкая бойница. Ее ширины хватает лишь на то, чтобы я высунула туда руку.

Я поймала ветер, прилетевший с востока, и с небес пролился дождь. Я слизнула сладковатые капли с руки. Ветер стал еще сильнее, он бил мне в лицо, я вдыхала его запах. Ветер обнимал меня, прижимал к стене, сотрясал комнату.

Там, перед окном, я вновь уснула, свернувшись на полу. Волосы, мокрые от дождя, липли к моей груди, и капли воды стекали на бедра.

Следующее, что я помню? В комнате появился мужчина.

С тех пор как меня похитили, на меня бросали разные взгляды. Благодаря вожделению Агапета я до сих пор жива – его люди убивали всех, кто встречался им на пути, уничтожали все, что было им не по нраву. Я видела это собственными глазами, когда из моей страны меня везли на чужбину. Сожженные деревни других племен. Черные тела сгоревших заживо. Утопленники. Маленькие дети, оставленные в поле. Повешенные – старики и старухи. Мне повезло, что Агапет и его люди не добрались до моего селения. Меня похитили, когда я набирала воду в ручье, и я стала последним их трофеем. Агапет, увидев меня, решил сохранить мне жизнь. Сохранить мне жизнь, сделав меня своей собственностью. Все те четыре недели, которые я провела в походе (я то шла, то тряслась в повозке), Агапет, едущий верхом, наблюдал за мной издали. Я была его наградой за эту войну, и он хотел насладиться мною без спешки и суеты. Большинство других людей в его войске не обращали на меня внимания. Кто-то презирал меня, кто-то хотел бы овладеть мною, не сходя с места, но они не решались даже приблизиться ко мне.

Когда мы въехали во двор замка, Агапет соблаговолил подойти ко мне. Схватив меня за запястье, он стащил меня с повозки. Наверху, на ступенях, я увидела женщину – старше меня, младше его. Женщину в прекрасном платье цвета запекшейся крови, столь роскошном, что в таком платье не постеснялась бы ходить и королева. Я сразу же поняла, что эта женщина – его жена. И она знала, что мне предстоит.

Удивительно, но она посмотрела на меня виновато, словно это не ее супруг, а она сама причинила мне вред.

Подбежала его дочь и бросилась отцу на шею, но Агапет смотрел только на меня. «Приведите эту женщину сегодня вечером в купальню и нарядите ее, слышите?» – громко сказал он. И на меня смотрели прихорашивавшие меня служанки, смотрели с любопытством.

Потом, уже после смерти Агапета, меня ждали яростные взгляды стражников в купальне.

А еще был исполненный ненависти взгляд немой старухи. С тех пор как я появилась в замке, она преследует меня, появляется словно из ниоткуда, как призрак, и уже через пару мгновений исчезает.

Взгляд дочери Агапета – нерешительный, будто она не знала, как обращаться со мною.

Все эти взгляды не предвещали мне ничего хорошего.

И вот в моей комнате появляется этот мужчина, и все меняется.

Ночью я впала в забытье, свернувшись на полу калачиком. Почувствовав, что в комнату кто-то вошел, я очнулась. Чья-то рука взяла с лежанки одеяло и прикрыла мое тело. Я уверена, что это был он. Я еле сдержалась, чтобы не поблагодарить его на его языке. Кутаясь в одеяло, я лишь с опаской кивнула.

Он улыбнулся мне, и я сразу поняла, что он сочувствует мне. Мой разум оставался настороже, но сердце мое уже исполнилось доверия к нему.

– Я Мальвин из Бирнау, викарий Констанца, а это мой писарь, Бернард, – он указал на прыщавого юнца, стоявшего неподалеку с дощечкой и пером в руке. – Должно быть, ты не знаешь, кто такой викарий. Кое-где так называют священнослужителей, у нас же викарий – представитель суда. Что-то вроде судьи. Моя цель – выяснить, кто убил графа. Ты можешь помочь мне. Как тебя зовут?

Я понимала, что стоит мне только открыть рот – мне даже говорить ничего не нужно было, – и он поймет, что я владею его языком. Доверие и здравый смысл вели борьбу в моей душе. Мне нужно было выиграть время, чтобы подумать. Я встала и жестом попросила викария подержать для меня одеяло, чтобы я могла одеться. Он выполнил мою просьбу.

– Конечно, и у твоего народа есть судьи, – продолжил Мальвин. – Значит, ты знаешь, что они стараются судить непредвзято. По крайней мере, я стремлюсь быть объективным, – он немного помолчал. – Скажи мне, на родине у тебя остался муж? У вас вообще есть такое понятие как брак? Мужья, жены? Можно спросить иначе. Ты принадлежишь одному мужчине? Какие чувства ты испытывала к Агапету? Он унизил тебя?

Тем временем я оделась, и викарий мог опустить одеяло. Теперь, не смущаясь больше своей наготы, я сумела как следует рассмотреть этого мужчину. В его черном одеянии, мантии, ниспадавшей почти до самого пола, было бы что-то угрожающее, если бы не его лицо. Лицо Мальвина было удивительно светлым – и я имею в виду не только необычайную бледность его кожи, но и его лик. В нем не было ни гордыни, ни злобы. И мне пришлось подумать немного, чтобы понять, как назвать это. Отсутствие зла. Ни о Лехеле, моем муже, ни обо мне, ни о ком-либо из моего народа и тем более из здешних нельзя было сказать такого. Какой чистый лик… Во всех нас есть какая-то тень, частица зла – ложь, борьба, жажда власти, зависть, мысли об отмщении. Но не у Мальвина. В его огромных зеленых глазах светился ум, а некрупный нос и округлый подбородок придавали лицу мягкость. О таком судье мечтает любой обвиняемый. О таком мужчине мечтает любая женщина, пресытившаяся необузданными, отважными, гордыми и потому самовлюбленными самцами. Женщина, в которой столько решимости, что ее хватит на двоих.

– Ты не понимаешь меня? Это осложняет дело. Я опасался этого. – Он посмотрел на исцарапанную мной стену. – Это ты сделала? Ты умеешь писать? Это заклинания? Но почему ты пишешь на стене? Приказать, чтобы тебе принесли бумагу?

Мне не нужна была бумага, но я не могла сказать об этом Мальвину, ведь тогда он понял бы, что я говорю на его языке. Мне хотелось прокричать ему, что только это от меня и останется. Царапины на стене – это мои слезы. Капли дождя, принесенные восточным ветром. Прокричать, что, сидя здесь, я уже чувствую запах земли, в которую меня закопают. Что пишу, чтобы побороть страх, как утопающие пытаются вырваться из бурного водоворота, а когда их утягивает под воду, они до последнего мига бьют руками по воде. Вот что мне хотелось сказать ему.

Но я молчала.

Викарий какое-то время ходил туда-сюда по комнате. Вначале я смотрела на него, но потом отвернулась. И Мальвин воспользовался этим.

– Сегодня вечером тебя казнят, – внезапно сказал он. – Перед смертью тебе отрубят ноги.

Резко повернувшись, я в ужасе уставилась на него.

– Мне жаль, но мне пришлось воспользоваться этой уловкой. Прости меня.

Он отослал из комнаты своего писаря. Мне стало немного не по себе.

– Я хочу рассказать тебе о том, что произошло три года назад, – начал Мальвин. – Венгры напали вначале на Каринтию, затем на Баварию. Они прошли вдоль Дуная по Швабии, пересекли Рейн и прорвались в Лотарингию. Хвала Господу, Констанца война не коснулась. Но земли вокруг были разорены, и отовсюду в наш маленький городок хлынули беженцы. Их урожай сожгли, скот угнали, священников убили, укрепления разрушили. Женщин изнасиловали, мужчин искалечили, их дети умирали от голода. Мы с женой приняли двух стариков и четверых сирот в наш дом, но, невзирая на все наши старания, старики вскоре умерли, а один из детей лишился дара речи. Он стал юродивым. За год до этого, насколько я знаю, та же война коснулась другой части королевства, Тюрингии. На следующий же год все повторилось в Баварии и Франконии. Каждое лето мадьяры нападали на наши земли, сея ужас и оставляя после себя голод, смерть и разорения. Иногда захватчики оставались здесь на зиму, продолжая разбой уже весной. Те, кому удалось спастись бегством, рассказывали, что в набег пришли не только воины. Венгры привели с собой своих женщин и детей. Они приехали со всем своим хозяйством, расположились здесь в шатрах или построенных на скорую руку хижинах. Говорят, что за время войны некоторые, в том числе женщины и дети, успели выучить язык местного населения.

Когда Мальвин начал говорить об этом, я опустила взор к полу и не поднимала глаз.

– В тот голодный год моя жена носила под сердцем дитя. Она не выдержала лишений и страданий, не вынесла последствий венгерского вторжения. Она умерла, и наш ребенок погиб в ее чреве, – он помолчал. – Ты хорошо притворялась, будто не понимаешь мой язык, женщина, чьего имени я не знаю. Но теперь с этим покончено. Следуй за мной. У меня есть к тебе вопросы, и тебе придется ответить на них. И да поможет тебе Бог, если ты этого не сделаешь.

Протокол допроса (без применения пыток)

Допрашиваемая: венгерка по имени Кара.

Присутствуют на допросе: Мальвин из Бирнау, викарий; Бернард из Тайха, писарь.

М.: Твое имя? Какого ты рода?

К.: Кара. Я мадьярка из племени кеси.

М.: Значит, ты венгерка. Враг. Ты принимала участие в нападениях на Каринтию, Баварию, Швабию, Франконию и Тюрингию. Сколько раз ты побывала на наших землях? Шесть? Семь? Восемь? Должно быть, много, раз сумела выучить наш язык.

К.: Человек ничего не может поделать с тем, кем он родился. Можно похоронить в себе свою сущность, но она прорастет сквозь созданную тобою пелену, как прорастают цветами могилы. Что сотворил мой народ, то не могу предотвратить я. Что я повидала, то мне не забыть. Но что бы я ни думала при этом, то никому не причинит вреда. Я не убивала никого из твоего народа.

М.: Расскажи мне о том, как ты разгневалась на Агапета. Твоя ярость была безмерна, не так ли?

К.: Он похитил меня, схватил у ручья. Он увез меня с родины…

М.: Когда ты говоришь «он», ты имеешь в виду Агапета.

К.: Да. Он не мог избавить меня от своих прикосновений даже тогда, когда за столом, всего в паре шагов от нас, сидела его жена.

М.: Это было на пиру? Расскажи мне о том вечере.

К.: Агапет настоял на том, чтобы я сидела рядом с ним. Каждый должен был видеть, какой трофей он привез с войны. И каждый, каждый за столом знал, что Агапет сделает со мной. Он очень много пил и довел себя почти до скотского состояния.

М.: И как отреагировала на это его жена?

К.: Никак. Она величественно сидела во главе стола в своем багровом наряде, который навсегда врезался мне в память. Она ни с кем не говорила, и с ней никто не поддерживал беседу. Я не видела и тени волнения на ее лице. Нет, один раз она все-таки встревожилась. Когда Агапет танцевал со своей дочерью. Дочь пригласила его на танец. В этот момент жена Агапета показалась мне очень расстроенной, и я никак не могла понять, почему она так разволновалась, танец ведь длился всего пару мгновений, ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать два глубоких вдоха. А потом Агапет вновь вернулся ко мне, притянул меня к себе, поцеловал в губы и приказал слуге набрать воды в бассейн. И я поняла, что мне сейчас предстоит.

М.: Этот приказ услышали все?

К.: Да. Он громко прокричал эти слова, и его солдаты поняли, что он имеет в виду. Они засвистели, загоготали. Дочери Агапета этот спектакль пришелся не по нраву, и она сразу же покинула пир. Через какое-то время ушла и графиня. Празднование стало еще разнузданней. Мне хотелось плакать, но я сдерживала слезы. В какой-то момент немая служанка отвела меня в комнату, в которой я живу до сих пор. Она заперла меня и ушла. Через какое-то время она вернулась и провела меня в купальню…

М.: Что ты можешь рассказать о кинжале?

К.: Как я уже говорила, немая служанка провела меня сюда, в эти покои графа. Она сорвала с меня платье и грубо втолкнула в купальню. Там было темно. Я больше не могла сдерживать слезы, но служанке не было дела до моих чувств. Она ушла, а я спустилась в бассейн. Я не видела кинжал.