Текст книги "Хранительница ароматов"

Запахи

В то лето, когда мне уже исполнилось двенадцать, мой отец стал замкнутым, ничего не рассказывал, хотя до зимы было далеко. Он больше не спрашивал, что мы с Клео обнаружили во время наших поисков, и никогда не рассказывал, чем занимался, пока нас не было. Внезапно я осознала, что уже очень давно, возвращаясь домой, не видела на столе его корзину, полную фуража.

Но я была счастлива с Клео и рассудила, что отец не скажет, что происходит, даже если его спросить. И вот однажды, войдя в хижину, я увидела его стоящим перед открытой дверцей дровяной печи с ароматической бумагой в руке. На столе стояла пустая бутылочка, к пробке которой все еще прилипало кольцо из красного воска.

– Что ты делаешь? – спросила я.

Он закрыл дверцу печки и тяжело опустился на скамью у стола.

– Они уходят, – пробормотал он.

– Что?

– Запахи. Они исчезают.

– Дай мне понюхать, – попросила я, подумав, что причина в его носе.

Но это было не так. Когда отец поднес ароматическую бумагу к моему лицу, я ничего не почувствовала.

– Как давно она вне бутылки? – уточнила я, пытаясь применить научные принципы, которым он меня научил.

– Это не имеет значения, – сказал он. – Ничего не изменится. Я проверяю их уже несколько недель. Верхний ряд практически исчез.

Моей первой реакцией была обида из-за предательства: он открывал бутылочки без меня. Затем пришло осознание более глобального – запахи покидали нас.

Подумала о емкостях в верхних ящиках, о мирах, которые они содержали. Одним хотелось летать, другим – плавать, следующим – оказаться в самых нежных объятиях, какие только можно себе представить. Мне всегда казалось, что, засыпая, я слышу, как они шепчутся между собой. Когда же в последний раз я их слушала? Теперь почти каждую ночь я провожу в сарае Клео. Возможно, ароматические бумажки молчат уже давно. Возможно, они удивлялись моему отсутствию. Может быть, поэтому и ушли?

– И ты собираешься… – начала я, указывая на дровяную печь.

– …сжечь ее, – закончил он, все еще держа в руке бумажный листочек.

Жестокость этой идеи потрясла меня.

– Но почему?

– Одни из первых ароматов, когда-либо созданных людьми, были для того, чтобы сжигать их, – сказал он. – Per fumare – через дым. Такой способ поговорить с богами. Я хотел отправить этот запах туда.

– А что, если мы найдем способ вернуть их? Разве Джек не хотел бы, чтобы мы попробовали?

Отец покачал головой:

– Это невозможно.

Его лицо стало отстраненным, будто он сдался, хотя в тот момент я еще не имела представления ни о причине этого, ни о состоянии отца. Я знала только, что ему больно.

– Тогда давай и впрямь сожжем ее, – сказала я.

Мы подошли к печке, открыли дверцу и замерли, глядя на огонь. Отец молчал и, казалось, на мгновение ушел в себя. Затем бросил листок внутрь. Мы смотрели, как пламя охватило его края и превратило их в свет, а затем в пепел. Поднявшийся дым был голубым, таким чистым, что превосходил цветом небо, воду и глаза моего отца. А потом возник аромат.

Он был объемный, насыщенный и то пропадал, то появлялся, пульсировал с такой силой, которой никак нельзя было ожидать от ароматической бумаги. Это не было окном в мир, распахнутым лишь на краткий миг. Это был сам мир. Я закрыла глаза, и стены хижины исчезли. Я улавливала сладкий аромат свежескошенной травы и нежный шелест цветов – ярких и многочисленных, гибких и легких, осыпанных пыльцой и чудесных в своем постоянстве, как сама память. Они сливались в прекрасное единое целое, как перекликающиеся песни птиц. Было солнце, которое своим теплом вытягивало ароматы. Оно ощущалось на коже и окутывало меня так, как никогда не окружал жар нашей дровяной печи. Я стояла посреди всего этого, глубоко вдыхая. Никогда еще я не чувствовала себя такой наполненной.

Не знаю, как долго это продолжалось, только понемногу все уходило, пока не остались лишь свежесть дождя снаружи и слабый запах табака.

– Ох, – только и смог произнести отец, и его глаза наполнились слезами. Он потянулся к огню, словно хотел вытащить бумагу, но она действительно исчезла.

После случившегося мой отец изменился. Он всегда был очарован бутылочками, но потеря этого ароматического листка что-то сместила в нем. Напряжение в хижине росло, чувствовался его запах, тяжелый и насыщенный. Я наблюдала за глазами отца, блуждающими по верхним ящикам, независимо от того, что мы делали. Когда мы уходили за едой, он старался поскорее вернуться обратно, оставляя половину нашего потенциального урожая на берегу. Однажды днем что-то наконец сломалось, он достал еще одну красную бутылочку и откупорил ее.

– Ну что ж… – сказал он и открыл дверцу печки.

Процесс сжигания ароматического листка расслабил его на несколько дней, но затем все повторилось. Каждый раз это происходило все быстрее и быстрее, затишье становилось короче, напряжение росло. Не успела я опомниться, как верхний ряд исчез. Меня беспокоило, что произойдет, когда он пройдет через эти непостижимые верхние бутылки и обнаружит, что у него остались только старые версии нашей жизни.

– Почему бы нам не сделать новые ароматические листки? – предложила я. – Можно вынести аппарат наружу. Мы с Клео много гуляли, кое-что нашли и могли бы показать это тебе.

Я была готова выдать ему все свои секреты, даже утес с видом на весь мир. Но отец покачал головой.

– А что, если мы сделаем из одного из них новое хранилище для старого аромата? – указала я на третий ряд сверху. – Начнем все сначала?

Он посмотрел на меня, в его глазах появилась надежда. В тот момент я была для него Джеком – охотником за запахами, храбрым, умным и полным идей. И я по-прежнему оставалась Эммелайн – дочерью, которую он любил больше всего на свете.

– Хорошо, – согласился он. – Давай попробуем.

Он вынул из ящика бутылочку и мгновение подержал ее в руке. Затем вскрыл красную восковую печать отработанным, хорошо знакомым движением и вытащил бумагу. Запах был неуловим, как мы и предполагали, но теперь у нас был план. Мы вместе подошли к печи.

– Держи, – сказал отец, протягивая мне листок. Тот лежал у меня на ладони – легкий безмолвный хранитель тайны. У него оставался единственный шанс проявить себя, если только мы не сумеем поймать его снова.

Отец принес аппарат, откинул крышку, обнажив отверстия.

– Давай! – скомандовал он, и я бросила листок в огонь. Когда дым закрутился у его краев, а жар проник в его сердцевину, появился запах – взрывной в своей сочной сладости аромат цветов, способный вызвать ассоциацию с насыщенным и влажным теплом. Отец нажал кнопку на аппарате и с тревогой ждал, когда из щели вылезет новая бумага. Он встряхнул ее, как всегда, держа на расстоянии вытянутой руки, и дождался, когда рассеется дым. Затем открыл окна, впустил свежий воздух. Хижина пришла в себя. Наконец он поднес бумагу к носу и вдохнул.

Я видела, как он скис.

– Нет, – сказал он, протягивая мне листок.

Я вдохнула, начала погружаться в цветочный аромат, но затем к нему примешался запах табака. Кедровый дым. Вчерашний ужин. Мой собственный пот.

– Это неправильно, – пробормотал отец.

В первую минуту я загорелась желанием узнать, что не так с запахом, в котором была я, но внезапно поняла, что даже если бы у него был ответ, едва ли бы мне действительно хотелось его услышать.

Аппарат просто остался стоять на полке.

Пляж

Отец убрал пустые флаконы обратно в ящички, где они лежали и ждали – непонятно, чего именно. Я старалась проводить как можно больше времени на свежем воздухе. Мне хотелось быть подальше от замкнутого пространства хижины.

Единственным местом, куда я не ходила, была лагуна. Я обещала это отцу, когда появилась Клео. Нарушение обещания грозило большими неприятностями – это было предостерегающее правило каждой сказки.

Но шли недели, и я стала сомневаться в разумности этого договора. Мой отец ушел в себя. Он почти не покидал хижину, и мне пришлось напомнить ему, что за садом и курами необходимо ухаживать. Наступила осень – нам нужно было добыть и насушить рыбы, моллюсков и водорослей, чтобы пережить зиму. Все это было на пляже, однако мой отец не выказывал ни малейшего желания идти туда.

– Фуражиры пируют, папа, – повторила я его поговорку однажды утром, протягивая ему корзину.

Он ничего не ответил. Затем медленно покачал головой. Он не хотел расставаться с флаконами. Это стало очевидно.

Решение пришло само – если он не собирается заботиться о нас, это придется сделать мне. Я крепче прижала корзину, вышла, свистнув Клео, которая тут же подскочила ко мне. Добравшись до развилки на тропинке, не просматриваемой из хижины, направилась к лагуне.

Это был прекрасный день, запахи земли и деревьев вокруг меня только начинали слабеть после летнего буйства. Ягод было видимо-невидимо, я могла бы их собрать, но меня тянуло на пляж. Я не обращала внимания на нервное жужжание в ушах, на то, что мой нос, казалось, работал сверхурочно. Нам нужна еда, сказала я себе, и мне нужно идти к ее главному источнику. Ни больше, ни меньше.

Тем не менее я остановилась, когда мы достигли границы между деревьями и песком. Лагуна была большой и полноводной, голубизна над ней – безоблачной. Открытое, незащищенное пространство, где даже небо могло видеть, что я делаю. На мгновение я заколебалась и почти начала разворачиваться. Однако Клео, не испытывавшая подобных угрызений совести, выбежала на песок.

– Клео, – позвала я. – Вернись назад!

Но Клео не слушала, наслаждаясь песком, водой и пространством для бега. Пляж был ее любимым местом на острове, но она никогда не бывала здесь так часто, как хотела бы. Она резвилась, ее маленькие копытца оставляли крошечные следы на мокром песке, а задние ноги взлетали в воздух, высоко над водой, создавая тысячи брызг. За ее спиной вода танцевала и искрилась в солнечном свете, отражая ее счастье. Канал был полон и пенился; разводной мост был поднят.

«Нечего бояться, – подумала я. – Мой отец просто переживает сверх меры».

Я ступила на теплый песок, который мгновенно проскользнул между пальцами ног. Предыдущая неделя была слишком пасмурной, и бесконечная синева надо мной превратила колебания в эйфорию. Я отломила шишковатый кусочек морской спаржи и сжала его в зубах. Мой любимый валун был нагрет солнцем, я устроилась на нем и лежала, чувствуя спиной его дружескую поддержку. Прикрыв глаза, позволила солнечным лучам играть на моих веках.

– На пляже полно водорослей, – вслух рассуждала я, – скоро смогу набрать еды.

Не знаю, сколько прошло времени; меня разбудил рокочущий звук. Вскочив, я огляделась. Все было как прежде, кроме канала. Он стал ровным и спокойным. Я никогда не видела его таким раньше, поэтому стояла и смотрела как зачарованная. Звук приближался, грохоча по каналу.

– Клео! – окликнула я козу, и на этот раз она послушалась. Мы вскарабкались по тропинке в лес как раз в тот момент, когда в лагуну вошла лодка.

Я видела похожие с утеса. Издали они напоминали дружелюбных птиц, скользящих над водой, но вблизи шум от одной из таких оказался оглушительным. Воздух наполнился густым, но быстро ускользающим запахом, успевшим вытеснить аромат соли и песка. Из нашего укрытия можно было увидеть человека на носу лодки.

«Пират», – подумала я и похолодела.

Лодка с ревом пересекла лагуну, шум прекратился, когда она достигла мелководья. Деревья вокруг меня задрожали от внезапно наступившей тишины. Человек стоял прямо, казалось, прислушиваясь. Я наблюдала за ним из-за своего дерева и очень старалась быть невидимой. Он был жилистым и маленьким, с загорелой кожей и белыми волосами, торчащими из-под ярко-красной кепки. Сконцентрировавшись, почувствовала запах его пота, отличавшийся от запаха пота моего отца, и флюиды чего-то похожего на хлебное тесто.

Человек спрыгнул с борта лодки в воду, схватил веревку с ее носа и пошел к одному из больших камней. Легко привязал лодку и похлопал ладонью по скалистой поверхности. Мужчина совсем не походил на пирата, по крайней мере, на тех, о которых я читала.

Рядом со мной дрожала от возбуждения Клео. Я крепко держала ее за шею, пытаясь успокоить нас обеих, но она решительно тряхнула головой, отшвырнула мою руку и побежала по пляжу к мужчине.

– Дейзи! – воскликнул он и раскрыл объятия. Клео подбежала к нему, и я не поверила глазам, когда мужчина опустился на колени и стал гладить ее макушку.

– Посмотри на себя, – сказал он Клео. – Теперь ты такая большая девочка. Они, должно быть, хорошо кормят тебя.

Клео радостно заблеяла, и мужчина слегка сжал ей мордочку.

– Тише, – сказал он. – В большой воде плавает медведь. Мы же не хотим, чтобы он узнал о тебе?

Глаза мужчины обшаривали берег по периметру, словно он что-то искал. Меня, подумала я. Он ищет меня. Я застыла на месте, пытаясь слиться с деревом. Затем человек, казалось, услышал что-то позади себя; он оглянулся на канал. На его поверхности появилась первая рябь. Мужчина встал.

– Мне пора, – сказал он Клео. – Начинается отлив.

Он подошел к лодке и что-то вытащил. Он стоял спиной ко мне, так что я не могла разглядеть, что это было, но по тому, как он наклонился, я поняла: что-то тяжелое.

Я наблюдала, как он донес свою поклажу до места чуть выше отметки прилива, туда, где водоросли тянулись сумасшедшими нитями. Он выпрямился и еще раз окинул взглядом пляж. Вздохнув, повернулся и похлопал Клео по крупу.

– А теперь иди домой, – велел он, отвязал лодку, завел мотор и направился в только что вспенившуюся воду канала.

Я дождалась, пока мотор перестанет шуметь, и только тогда вышла из укрытия. Клео подбежала и ткнулась носом мне в руку, но я не стала ее гладить. Просто стояла и смотрела на отметку прилива. На черную пластиковую коробку, уютно устроившуюся среди водорослей. Все это выглядело бессмыслицей. Этот человек не был русалкой. Никакой русалочьей вечеринки не было. Я ничего не понимала.

Потом осознала: просто все было не так, как говорил отец.

Ложь

Порой удивляюсь, как вообще можно было поверить в русалок. Например, я бы никогда не поверила в историю о пасхальном кролике, поскольку слишком много знала о курах и тех, кому они позволяют забирать свои яйца. Но я видела, как цветы превращаются в плоды, и это было сродни тому, как в папиных рассказах солома превращалась в золото. Я видела, как морские анемоны умирали и заново рождались с каждым приливом. Как-то нашла морские раковины, закрученные в причудливую спираль, и отец сказал мне, что эти изящные формы когда-то служили домиком для живых существ. В таком мире русалки не казались нереальными.

Было еще кое-что. Хорошо это или плохо, но мы с отцом жили в единении с землей. Мое детство было наполнено обыденными чудесами и вместе с тем твердокаменным убеждением, что наша жизнь зависит от того, что мы можем сделать, найти или вырастить. А эти русалочьи коробки были для меня не просто источником пропитания. Они давали мне ощущение, что кто-то волшебный знал о нас и заботился. Кто-то, кроме моего отца; больший, чем остров. Мне очень важно было в это верить. Думаю, мы все нуждаемся в чем-то подобном.

В тот день на пляже стало ясно – отец солгал мне. Я не задалась вопросом, была ли эта ложь нужна для меня, для него или для нас обоих. Должны ли были его рассказы заставить реальность исчезнуть либо приблизить ее? Меня терзала единственная мысль: если русалок не существует – все остальное тоже ничего не стоит. Я повернулась и пошла к хижине, шлепая по грязи.

– Ты лгал, папа!

Отец стоял лицом к печи и резко обернулся на звук моего голоса, его глаза были красными.

– Где ты была? – воскликнул он. – Я искал повсюду. Я думал, что потерял тебя.

Меня трясло от возмущения.

– Никаких русалок нет! – заорала я.

Он ошарашенно смотрел на меня, его лицо исказилось неподдельной болью.

– Ты ходила на пляж?

Эти слова упали на пол и раскололись. Несмотря на все, происходящее в нашей жизни, на все изменения, его доверие ко мне было абсолютным, не вызывающим никаких сомнений.

Осознание этого сбило меня с толку. Я была ошеломлена страданием на его лице. Мне казалось, что я иду в верном направлении, но теперь мои мысли суматошно заметались. Как будто прилив застиг меня посреди канала. Я была взбешена обманом отца, но в то же время сгорала от стыда из-за собственного предательства.

Он сделал ужасную вещь. Я сделала ужасную вещь.

Невозможно было удержать обе эти мысли внутри себя. Будучи слишком взрослой в некоторых отношениях, я оставалась ребенком во многих других. И упрямо не желала думать о том, что сделала. Просто хотела ощущать праведный гнев, как в тот момент, когда, пылая от негодования, топала по тропе к хижине.

– Так вот почему ты не хотел, чтобы я туда ходила? – рявкнула я. – Потому что я могла увидеть правду?

– Нет. – Голос отца звучал очень тихо.

Я ждала продолжения, но его не последовало. Я ощущала только мягкий и нестабильный запах печали, исходящий от него волнами, словно из океана, глубокого настолько, что мне и представить сложно было.

Уйти. Нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Выйти на улицу, чтобы загнать Клео на ночь в сарай.

– Нет, – сказал отец, положив руку мне на плечо. – Останься.

Мне не хотелось, но стыд удерживал цепко, как ложь. Папа вышел за дверь. Я слышала, как он что-то тихо бормочет Клео, а потом щелкнула задвижка сарая. Когда он вернулся, я сидела у себя на чердаке.

– Ужин? – предложил он, но я не ответила. Я уже не знала, на кого злиться. Через какое-то время даже пожалела, что не согласилась. Слушала, как он шуршит на кухне, но так и не почувствовала никакого запаха еды. Когда стемнело, появилось только пламя свечи, и все, больше ничего не изменилось.

Я лежала в постели. Снаружи слышалось блеяние Клео. Пришлось подавить желание пойти к ней в сарай, потому что я знала, что не могу добавить еще один ушат в океан боли моего отца, что бы там ни случилось. Поэтому лежала без сна, слушая, как крики Клео превращаются из разочарованных в горестные. В конце концов она успокоилась, и я осталась наедине со своими мыслями, которые путались и кружились, пока усталость не погрузила меня в сон.

Я очнулась от крика, ворвавшегося в мой сон. Села прямо, голова у меня шла кругом. Звук был слишком высоким для моего отца, слишком громким для совы. Он раздался снова, этот леденящий вопль страха. Клео.

– Папа! – позвала я, отбросив одеяла. Вопли продолжались, перемежаясь взрывами звуков, хриплых и грубых, не похожих на то, что я когда-либо слышала.

Отец схватил меня, когда я уже сбежала по лестнице.

– Что случилось? – замирая от страха, пролепетала я.

Мы подскочили к окну. Полная луна освещала поляну. Что-то мохнатое и огромное кружило по периметру, как будто темнота между деревьями стала плотной и начала двигаться. Время от времени оно встряхивалось, и во все стороны разлетались капли воды. Я слышала, как в сарае топочет копытами Клео. Куры в клетке пронзительно кричали и для моих глаз превратились в большое размытое пятно из перьев.

– Что это? – повторила я шепотом.

– Медведь. – Лицо отца стало белым как снег.

Существо было совсем близко, и я увидела, как под густым мехом двигаются мускулы. Медведь прошел мимо курятника, бросив на него небрежный взгляд, словно оценивая на будущее. Затем несколько раз обошел сарай. Клео с каждым поворотом становилась все более неистовой, ее копыта выбивали дробь по доскам. Зверь встал на задние лапы, послышался треск дерева. Крик Клео достиг безумной высоты, когда она выпрыгнула из загона.

– Папа! – завопила я.

Клео бежала, бросаясь направо и налево, пытаясь добраться до хижины или до леса, или просто ускакать, но медведь каждый раз неумолимо отрезал ей путь к отступлению, подходя все ближе и ближе. Коза была в ужасе, ее огромные глаза искали спасения. Она уже почти добралась до хижины, но медведь сделал быстрое движение вправо, преграждая ей путь. Клео встала на дыбы, ее копыта рассекали воздух. Медведь, стоя на задних лапах, резко замахнулся. Первый удар заставил ее смолкнуть. А потом был только медведь и мягкий звук его трапезы.

Я стояла у окна, ошеломленная.

– Папа, – сквозь слезы пролепетала я, – почему ты ничего не сделал?

Снаружи медведь удовлетворенно зарычал.

– Как он нас нашел? – Казалось, отец спрашивал воздух, а не меня.

Но я знала. Это была моя вина. Я взяла Клео с собой на пляж. Мы сами поманили медведя. И внутри меня не было места, достаточно большого, чтобы вместить это знание.

Незваный гость

Медведь ушел не сразу – наш остров был для него подобен накрытому обеденному столу, причем других желающих полакомиться не наблюдалось. Весь следующий день он провел, обгладывая кости Клео, а затем добрался до курятника и пировал там. А потом пространство вокруг буквально заполонил отвратительный запах медведя. Запах проникал под дверь, через каждое окно, через каждую щель в стенах. Я перестала есть.

Отец стоял у окна, сжав кулаки. Мне показалось, что он не двигался в течение нескольких дней. У нас не водилось оружия, да оно нам и не требовалось. Я видела изображения ружей в книгах, но они были для меня чем-то фантастическим, как ведьмы или тролли. В нашей хижине был топор для рубки дров, но как только отец посмотрел в его сторону, я побежала и загородила собой дверь.

– Нет! – сказала я в ужасе.

Он уступил и, вернувшись к окну, продолжил наблюдать за медведем. Через некоторое время отец снова заговорил, его голос был тусклым и бесстрастным:

– Это самка. Если нам повезет, ее логово окажется где-нибудь в другом месте, и она снова впадет в спячку. Если у нее будут детеныши, она останется с ними и не вернется сюда еще много лет.

Ничего не оставалось, кроме как ждать.

Клео больше нет. Это случилось внезапно, и я не знала, что делать. Так убивали мышей, хватали их по ночам совиными когтями и с криком уносили в темноту, но не того, кого я любила. Я словно получила незаслуженную оплеуху, и мой мир изменился.

Однажды я, когда только училась лазить, упала с дерева. Было невысоко, но я приземлилась на спину, и земля выбила дыхание из моих легких, заставив на один долгий момент замереть меж двух миров, ни здесь, ни там. Клео тогда подбежала ко мне и облизывала мое лицо, пока я наконец не вдохнула и жизнь не вернулась ко мне с новой силой. А теперь никакой Клео не было.

Мне хотелось кричать. Мне хотелось плакать. Мне хотелось бить отца, стены, саму себя. Мне нужно было сделать хоть что-нибудь в попытке освободиться от боли, но ничего не получалось.

Покончив с цыплятами, медведица взялась за яблони. Затем она перемахнула через забор на огород, отрывисто шлепнув лапами, и принялась рыться в картофеле и моркови. Мы смотрели, как исчезают наши запасы на зиму, поглощаемые, казалось, бездонной глоткой зверя.

Когда поляна была действительно расчищена, медведица неуклюже поднялась на наше крыльцо. С чердака я услышала, как она принюхивается к щели в двери, и замерла. Однако вскоре она утратила всякий интерес к хижине. Ей не было никакой необходимости прилагать усилия, чтобы проникнуть внутрь; наш лес и пляж были полны еды. Она скрылась за деревьями. Мы больше не видели ее, но я чувствовала ее запах каждый раз, когда открывала дверь.

– Она уйдет, когда не останется ничего съестного, – сказал отец. – Это может занять некоторое время.

Мы ждали; день за днем мой отец и я кружили друг подле друга в замкнутом пространстве. Необходимость держала нас вместе, хотя многое что и разобщало.

Каждое утро я просыпалась с твердым намерением сказать отцу, что медведица пришла из-за меня. Сказать ему, что мне очень жаль. Но всякий раз, когда я спускалась по лестнице и видела, как он смотрит в окно или на флаконы, какая-то часть меня все еще хотела обвинить его. Его секреты. Его ложь, которая все разрушила.

Моя вина. Его вина. Моя вина.

Отец ходил взад-вперед по хижине, его глаза, казалось, не могли ни на чем сфокусироваться. Одежда свободно болталась на его похудевшем теле.

Мне хотелось бы думать, будто я знала, что чувствует мой отец, или хотя бы пыталась представить это. Когда горе прокладывает туннель по нашей жизни, в возникшей рядом темноте слишком легко потерять из виду других людей или, наоборот, тяготиться их присутствием, их печалью, усиливающей наши страдания. Мы с папой отчаянно нуждались в открытом пространстве, в чистом воздухе, куда могла бы уйти наша боль. Оставалось только ждать.

– Хочешь сжечь ароматическую бумагу? – спросила я у него. Все что угодно, лишь бы привнести в помещение другой запах.

– Нет, – сказал он, вставая перед ящиками. – Мне нужно защитить их.

«От меня?» – Я удивилась, но промолчала.

Мы всегда были предусмотрительны в том, что касалось съестных припасов, и обычно осенью заранее начинали готовиться к зиме. А в тот год, когда я в тот несчастный день отправилась с Клео на пляж, мы уже отставали от намеченного плана. Потом, после всего произошедшего, мысль о пище еще долго вызывала у меня тошноту, но я знала, что в конце концов природа возьмет свое, а заготовок у нас было недостаточно, даже без столь активного участия медведицы. Часто, глядя на еду, оставшуюся в кладовке, и деля ее на зимние дни, я понимала – не хватит.

А потом однажды утром что-то изменилось. Я унюхала это в воздухе, когда открыла входную дверь. Это было отсутствие. Нередко отсутствия бывают крайне ужасны, а это было крайне желанным.

– Она ушла, – негромко сообщила я отцу. Он подошел, встал рядом, затем кивнул.

Прохладный воздух снаружи грозил вот-вот стать морозным. Большая часть осени была упущена из-за медведицы. Отец на всякий случай взял топор, и мы пошли по тропе, мимо ободранных кустов салала, мимо деревьев, под которыми виднелись втоптанные в грязь грибные шляпки. Подойдя к берегу, обнаружили следы зверя, направлявшегося к воде. Исчезающие.

Мы были свободны.

Хотелось думать, что жизнь налаживается, но уж слишком многое у нас изменилось. Медведь забрал нечто большее, чем Клео, большее, чем возможность пережить зиму. Он разорвал незримую нить, связывающую нас, и теперь мы даже не были один плюс один.