Текст книги "Книга домыслов"

– Я хочу кофе, – сказала Алиса. – Будешь кофе?

Она жаловалась мне на мою сестру. Она заплатила за наш ужин. Она надела сегодня платье. Вскоре мы можем остаться без работы. Спрашивая о кофе, она прищурилась. Это была Алиса. Если я переступлю порог ее квартиры, наши отношения уже не будут прежними, но я рискнул… Я наклонился… Ее губы оказались теплыми и мягкими. Целоваться она умела, пожалуй, лучше меня. И в этом Алиса меня обскакала.

Ее спальня представляла собой мешанину практичности и фантазии. Массивный стол, изготовленный из твердой древесины, стоял у стены. На опрятных полках выстроились в идеальном порядке книги и фотографии в рамках. У окна стояла небольшая абстрактная скульптура из раковин литорин, потолченных раковин лунных улиток и малюсеньких щитов мечехвостов. Только родившаяся на побережье девушка может увидеть красоту в подобного рода творении. Впрочем, скульптура была тут к месту. Кровать была словно из другого мира: гора подушек, разные ткани, разные размеры, разные оттенки розового…

Я рассмеялся, но затем ее руки обвили мои плечи и толкнули меня на кровать. Падать было просто восхитительно. Застежки, кнопки, пуговки, крючки, а потом кожа… Да, веснушки на ее груди были не менее сексуальными, чем на пупке, на шее и между бедрами. А затем учащенное дыхание и прикосновения, исследование тех частей тела, которые мы скрывали друг от друга. Мы теперь общались только шепотом, даже наш смех был приглушенным, скрытным… Ее рука гладила мою спину.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

Вкус и страстность наших тел.

Алиса спала на своей стороне кровати, согнув колени так, что они почти касались ее груди. Я помнил, что она засыпала в такой позе, будучи ребенком, когда мы все вместе загорали на пляже. А я лежал без сна, думая о звонке Энолы, о журнале, о доме, о моей работе. Если я потеряю работу, я потеряю дом. Что бы я ни говорил Фрэнку, продавать дом я не собирался. Частичка моих родителей жила в стенах этого дома. Мне нужны деньги. Время. Мне следует позвонить по телефонам, которые пришлет мне Лиза. На столе стояла в рамке фотография Алисы в подростковом возрасте. Девочка держала в руках огромного луфаря. На вид ей было лет тринадцать или около того. В то время она еще носила челку. Снимал, должно быть, Фрэнк. Хотя его и не было на фотографии, я ощущал, как он смотрит на меня, отражаясь в улыбающемся лице Алисы. Мне бы следовало ее обнять, но я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Я переспал с дочерью Фрэнка.

– Проснулся? – Ее голос был сонным и счастливым.

– Нет.

– Лгунишка. Я слышала, как ты барабанил пальцами по изголовью кровати. Ты такой недотепа.

– Извини.

– Из-за чего волнуешься?

– Ни из-за чего.

– Тем хуже.

– Я не хотел тебя будить. Ты выглядишь очень красивой, когда спишь.

Алиса и впрямь сейчас казалась мне идеалом красоты.

Она потерлась щекой о подушку и посмотрела на меня своим темно-карим глазом.

– Спасибо. Знаешь, тебе не следует здесь оставаться на ночь.

– Я хочу.

– Не уверена, что хотела бы видеть твое лицо за завтраком. Лучше уезжай. Я пока не готова. Хорошо?

– Уверена?

– Да. Я знаю, где ты живешь.

Я слишком резко крутанул руль, когда поворачивал, проезжая мимо солончакового болота, и шины «форда» взвизгнули. На меня накатило щемящее чувство, с которым я столько времени боролся. А все из-за перспективы потерять работу… и дом. И я переспал с дочерью единственного человека, который с готовностью одолжил бы мне деньги на ремонт и спасение. Вот только я не особо мучился из-за этого. Если честно, угрызения совести вообще меня не мучили, что хуже всего.

Вернувшись домой, я решил, что пытаться заснуть – пустое занятие. Поиски листочка бумаги не заняли много времени. Он лежал в том же выдвижном ящике туалетного столика, что и прежде. Три имени. Первое – имя моей бабушки, второй значилась некая Селина Дувел, а внизу большими буквами с наклоном было выведено: «Бесс Виссер». Это имя было обведено кружком. Алиса была совершенно права: я просто обожаю разгадывать загадки.

Свет, льющийся с крыльца Фрэнка, неплохо освещал гостиную в моем доме. Сосед подвесил к перилам своего крыльца панцирь мечехвоста просохнуть. Теперь он слегка покачивался на ветру. Я думал об Алисе, оставшейся в одиночестве в своей спальне, и жалел, что покинул ее.

Я записал имена в блокнот и положил его на стол. Завтра я постараюсь разузнать о них все, что смогу. Потом я записал все имена маминых родственников, о которых когда-либо слышал. Не густо, а жаль. Я открыл журнал. На развороте я увидел подробный, хотя и грубовато выполненный рисунок карты Таро: высокое белое здание на темном фоне, пронзенном молнией. Под рисунком было тщательно выведено название – «Башня». Из окна башни выпрыгнул человек. Он падал вниз, на скалы, виднеющиеся между бушующими волнами.

Глава 4

Спиной Гермелиус Пибоди вжимался в висевшую на стене полку. Русская старуха с удивительной для пожилого человека силой вцепилась рукой ему в горло. Сперва он ей отказал, но теперь уже был готов пойти мадам Рыжковой навстречу.

– Ученик… – Он закашлялся. – Мадам! Амос – самый прибыльный из всех мальчиков-дикарей, которые у меня перебывали. Я уж не говорю о том, что он нем. Как вы сможете работать в паре?

Мадам Рыжкова издала нечто среднее между хмыканьем и угрожающим ворчанием.

– Мы отлично сработаемся. Так мне сказали карты.

Пибоди возражал. Мадам Рыжкова изрыгала потоки русских слов, которые сами по себе казались ужасными. Он и до этого случая побаивался пожилой женщины. Мадам Рыжкова подошла к нему на нью-йоркской улочке, когда, покинув таверну, мистер Пибоди, пошатываясь, шел к верфям Ист-Ривера. Протянув в его сторону руку, старуха окликнула Пибоди по имени, а затем сообщила, что карты повелели ей отправляться вместе с ним в путь. Хотя доверия эта незнакомка у него не вызвала, Пибоди просто не мог отказать человеку с таким превосходным чутьем на все театральное. Не прошло и нескольких часов, как старуха превратила выделенный ей фургон в весьма экзотическое обиталище, украшенное тканями и мягкими подушечками. От запаха благовоний кружилась голова. Пибоди был уверен, что мадам Рыжкова разбирается в ядах. Однажды старуха попросила повысить ей плату для того, чтобы она смогла приобрести отрез шелка. Пибоди отказал: «Нельзя получить то, чего вы еще не заслужили». После этого мадам Рыжкова просыпала какую-то пыль ему в еду. При этом она улыбалась. В восемь часов вечера острая боль в животе скрутила его, словно мокрицу. Следующие три дня он провел в своем фургоне, потея и дрожа всем телом. На четвертый день явилась старуха.

– К счастью для вас, я знаю, как унять боль, – сказала она и дала ему горсть горькой золы.

К заходу солнца он выздоровел. Пибоди дураком не был, и мадам Рыжкова получила все, что хотела, в тот же вечер.

Не прошло и трех часов с того момента, когда Пибоди стоял, прижатый спиной к стене, а у него с Амосом уже состоялся разговор.

– Мой мальчик! Пришло время заняться тебе кое-чем получше.

Хозяин цирка смотрел на Амоса. Паренек сидел на скамеечке для ног. Узнав новость, Амос нервно заерзал и развернул руку ладонью вверх, показывая, что ему не все понятно.

– Не бойся. Ты ничего дурного не сделал, Амос. Из тебя получился самый лучший мальчик-дикарь из всех, кого я знавал. В этом-то и заключается проблема. Еще не понял?

Амос не понимал.

– Ты уже не мальчик. Оставлять тебе эту роль означает не давать тебе возможности развивать другие свои способности. – Пибоди с задумчивым видом разгладил пальцами бороду.

– Я придумал для тебя кое-что особенное. Вот увидишь! Мадам Рыжкова весьма к тебе расположена. Думаю, ей как раз нужен ученик.

Амос немного знал о том, чем занимается мадам Рыжкова. Ее карты рассказывают истории, а люди согласны платить немалые деньги за то, чтобы эти истории послушать. Вот только существовало непреодолимое препятствие: ученик прорицательницы должен разговаривать. Прижав пальцы к губам, Амос отрицательно замотал головой.

Пибоди мягко отнял руку от его рта.

– Ничего страшного. Я долго думал об этом и теперь понимаю ее мотивы. Ты станешь дополнительной приманкой для публики. Нет ничего более таинственного, чем немой предсказатель судьбы… Невысказанное будущее… Вы вместе чудеснейшим образом сработаетесь. Только подумай о прибылях, мой мальчик!

Пибоди хлопнул ладонью по своему маленькому столу. Чернильница звякнула. Ему трудно было не обращать внимания на выражение ужаса, появившееся на лице его протеже.

– Пошли. Перемены – чудесная вещь. Именно благодаря переменам ты оказался здесь, рядом со мной.

Амос скосил взгляд на матрас, на котором спал ночью, не зная, относится ли он к этим самым пресловутым переменам.

– Я тебя не гоню, – заверил его Пибоди. – Приходи сюда ночевать, когда хочешь. Я буду только рад.

В тот день Пибоди записал в журнале: «19 июня 1794 года. Мальчика-дикаря отдал провидице в ученики».

Когда Амос подошел к фургону мадам Рыжковой, старуха распахнула перед ним дверь прежде, чем он в нее постучал. Волосы пожилой женщины были зачесаны назад и повязаны темно-зеленым платком, с узлом на затылке. Старушка радушно улыбалась. Паренек не помнил, чтобы она когда-либо улыбалась. Он озадаченно заморгал.

– Входи, Амос! Я должна тебе многое сегодня показать. Ты и так задержался.

Мадам Рыжкова взмахом руки пригласила его в свой фургон. Большой палец на руке старухи опух и странно искривился. Амоса не на шутку заинтересовало, что же такое с ним случилось, почему он такой скрюченный? Паренек последовал вслед за сгорбленной старушкой в ее логово, отстраняясь от всего того, к чему успел привыкнуть.

Внутри фургон оказался на удивление невзрачным. На стенах висело несколько небольших портретов, писанных маслом. Чернявый, смуглолицый мужчина. Ангельского вида молодая женщина.

– Это моя семья, – перехватив взгляд паренька, пояснила мадам Рыжкова. – Отец, – сказала она и указала пальцем на мужчину с густой бородой. – Братья…

Двое молодых людей смотрели с портретов так же пронзительно, как и их сестра.

– А это Катерина, моя красавица Катя.

Рука старушки метнулась к портрету молодой женщины.

Больше в фургоне не было ничего особо красивого. Мадам Рыжкова спала на твердом матрасе, постеленном поверх дорожного сундука. Амос подумал, что на таком ложе у старухи наверняка ноют все кости.

Словно прочтя его мысли, Рыжкова сказала:

– Прорицательница подобна лезвию кинжала. Избыток удобств притупляет разум. Шелк и шторы я развешиваю для гостей.

Внезапно старуха расхохоталась диким, словно ветер в высокой траве, смехом. От неожиданности Амос едва не подпрыгнул на месте.

– Пибоди слишком любит комфорт. Это очень хорошо, что ты попал ко мне прежде, чем стал ленивым и тупым. А теперь садись и слушай.

Если лицо Пибоди поражало своей упитанностью, то мадам Рыжкова отличалась ужасной худобой. Все ее лицо избороздили глубокие морщины. Прямой острый нос резко загибался на конце, придавая ее внешности нечто птичье. Из-под платка выбивались жесткие, словно металлическая проволока, волосы, они торчали во все стороны. Темно-серые глаза притягивали неким магнетизмом. Такое выражение глаз Амос раньше видел только у животных, точнее у коз, намеревающихся бодаться.

Выдвинув пустой ящик на середину фургона, старушка жестом приказала Амосу сесть рядом с ним прямо на пол. На ящик мадам Рыжкова поставила черную лакированную шкатулку, украшенную рисунками в красных и ярко-оранжевых тонах. Каждый рисунок был обведен золотой краской. Амоса восхитил рисунок птицы в клетке, чей длинный хвост, загибаясь, тянулся куда-то за край шкатулки.

– Жар-птица, – пояснила Рыжкова. – Нравится? То, что лежит внутри, еще красивее.

Откинув крышку шкатулки, старушка извлекла оттуда то, что вначале показалось мальчику колодой простых игральных карт. Рубашка каждой карты была украшена ярко-оранжевым рисунком.

– Слушай и смотри, – сказала старушка и прикоснулась к мочке уха.

Мадам Рыжкова переставила шкатулку на пол и принялась раскладывать карты на ящике. Каждая из них представляла собой подлинное произведение искусства. Высокая женщина держит в руках острый меч. Солнце заливает потоками света поле. Рука держит звезду. Каждая деталь тщательно выписана. Старуха обращалась с картами очень бережно.

Когда верх ящика покрылся разложенными на нем картами, мадам Рыжкова сказала:

– Я буду называть каждую карту, а ты будешь запоминать, как она выглядит, научишься раскладывать карты. В дальнейшем мы будем с тобой общаться с помощью этих карт.

Старушка принялась показывать ему картинки и объяснять, что на них изображено. Примерно так мистер Пибоди учил Амоса разбираться в зрителе.

– Дурак потому и дурак, что не понимает своего счастья. Он не замечает приближения беды.

На карте счастливо улыбающийся молодой человек бодро шагал с утеса в пустоту пропасти.

– Его распирает гордость за миг до того, как он сорвется вниз. Он похож на ребенка. Такой же, как ты.

Рыжкова улыбнулась. Амос оторвал взгляд от ее гнилых, пожелтевших зубов и посмотрел на маленькую собачонку, которая жалась к щегольскому, с загнутым вверх носком, башмаку Дурака.

– Собака может иметь несколько значений. Это либо защитник, либо враг. Все зависит от конкретной ситуации.

Так она проговорила с ним несколько часов, выкладывая карты крестами и линиями, водя своими скрюченными пальцами поверх таинственных символов. Когда наступила глубокая ночь, старуха похлопала рукой по ящику и тихо рассмеялась.

– Из тебя выйдет превосходный слушатель. Мы сработаемся. Я вижу, что ты зеваешь. Уставший ум – плохой слушатель. Ступай спать, – сказала она и одним кивком выдворила его из фургона. – Приходи завтра. Продолжим твою учебу.

Рыжкова обучала его после представлений при свете свечей. Обычно она слишком уставала, чтобы снимать со стен драпировку сочных, красного и голубого, цветов. «Классная комната» Амоса превращалась таким образом в уютную гостиную. Ему оставалось только смотреть, слушать, а время от времени и растворяться. Плавная, успокаивающая речь мадам Рыжковой убаюкивала Амоса. Иногда он невольно становился частью карты, погружался в нее, теряя ощущение собственного тела. Когда такое случалось, старушка лишь сильно топала своим башмаком по полу, издавая громкий гортанный звук, и Амос возвращался из мира грез. Тогда мадам Рыжкова ему улыбалась, хлопала его по плечу и начинала объяснять заново.

Амос начинал запоминать. Он полюбил разодетого в желтое и оранжевое Дурака, полюбил собаку, которая вполне могла в последний момент выручить своего хозяина из беды. Паренек привык к голосу мадам Рыжковой. Он напоминал Амосу шум ветра в кронах деревьев, когда он бегал дикарем по лесу. Со временем он обнаружил, что, даже если старушки рядом нет, ее голос продолжает пульсировать в нем. По вечерам, когда они переезжали из города в город, Амос наблюдал за тем, как мадам Рыжкова раскладывает карты крестом с вертикальной линией сбоку. Две карты ложились одна напротив другой, затем одна сверху, а другая снизу; одна слева, а другая справа, как ее зеркальное отражение. Четыре карты сбоку сверху вниз. Ответ на вопрос получен. После этого мадам Рыжкова принималась толковать ответы на незаданные вопросы, обращаясь в пустоту.

– Колесница, – кладя карту на импровизированный стол, объявляла старушка.

Мужчину на троне тянули в колеснице животные с человеческими головами. Амос поежился, так как жуткие люди-животные ему совсем не понравились.

– Победа либо путешествие. Триумф. Видишь? Человек управляет животными.

Мадам Рыжкова взъерошила ему волосы и рассмеялась так, словно он был ее внуком.

– Вместе с этой картой означает большую удачу, – кладя рядом карту, говорила старушка. – Мир в свидетели! Не женщина в центре, но все – вокруг женщины.

После этого старушка театрально вскидывала руку, словно взывала к Небесам.

Амос кивал, не отрывая взгляда от танцующей голой женщины и лица, выражающего всезнайство.

До и после уроков Рыжкова окуривала фургон тлеющим пучком трав, который распространял запах конского пота.

– Окуривание, – говорила она, кашляя. – Вот так с помощью огня следует очищать карты.

Старушка изображала в воздухе тлеющим пучком слова.

– Предсказание будущего зависит не только от карт, но и от человека, который держит их в руках. От меня, от тебя, от любого, кто умеет задать картам правильный вопрос.

Рыжкова ударила пучком травы по косяку двери фургона. Вниз полетели, кружась, искры и пепел.

– Люди, прикасаясь к картам, оставляют после себя следы своих надежд и желаний.

Когда в фургоне становилось трудно дышать, она распахивала дверь, впуская ночной воздух.

– Ни тебе, ни мне не нужно, чтобы мечты чужаков нам мешали. Иногда на картах остаются плохие мысли, плохие намерения. Теперь мы с тобой очистили карты. Очищенные карты – это то, что нужно.

Пучок трав она бросала на почерневшее место на полу и гасила каблуком последние тлеющие искры. Потом старушка гладила паренька по голове. Мальчик и зверек, живший внутри него, улыбались.

Рыжкова научила Амоса повязывать голову. Для этого она подарила ему один из своих шелковых платков со сложным золотисто-багряным узором. Она, скрутив его волосы спиралью, сама повязала его голову платком.

– Теперь ты гораздо лучше смотришься.

Сначала голова немилосердно чесалась, но вскоре это прошло. Эффект превзошел все ожидания. Из смуглолицего мальчишки, похожего на дикаря, Амос превратился в молодого элегантного иностранца. Рыжкова, радуясь своему успеху, захлопала в ладоши.

– Теперь ты выглядишь как заслуживающий уважения молодой человек, которому ведомы тайны судьбы и предназначения.

Под взглядом ее прищуренных глаз Амос ощущал, что меняется. Неожиданно воспоминания о маленьком домишке и о женщине, от которой пахло чем-то очень знакомым, посетили его.

Амос был отшельником по натуре. Когда на него смотрело много людей, ему становилось не по себе. Совместные трапезы со всеми членами труппы становились ловушкой в игре, правила которой были ему незнакомы. Он любил сидеть дождливым утром в фургоне и листать журнал Пибоди, водя пальцами по рисункам. Когда Рыжкова, сильно устав, отпускала его из своего фургона, вечера Амос проводил с маленькой лошадкой, красивым животным по кличке Лакомка. Лошадка была рыжей, с белой звездочкой на лбу. Лакомка была идеально сложена, вот только ее размеры не превышали восьмой части размеров обыкновенной лошади. Впрочем, она об этом не догадывалась. Она фыркала и перебирала копытами, как любая лошадь из тех, которых запрягают в телеги. Когда же к ней наведывался Амос, Лакомка вела себя не в пример спокойнее. Удобно расположившись на сене, паренек прижимал свой лоб к ее лбу, чувствуя его тепло. Поглаживая ее по морде, Амос ощущал разливающееся в душе спокойствие. Он приносил ей морковку и яблоки, пряча угощение поглубже в карманы своих бриджей.

По прошествии трех дней после того, как Рыжкова занялась его волосами, старушка, проведя труднейший урок по перевертыванию карт, отпустила паренька.

– Ступай домой, мальчик. Ты меня утомил.

Амос отправился к фургону, в котором Лакомка жила вместе с животным, называемым ламой. Он принялся рыться в карманах в поисках редиски, которую заблаговременно для нее припас. Паренек как раз нащупал угощение, когда едва не столкнулся с Бенно. От неожиданности он беззвучно открыл рот.

Бенно рассмеялся:

– Я что, застал тебя врасплох, Амос? А мне-то казалось, что этого не так уж легко добиться.

Акробат привалился к стенке фургона и выгнулся так, что его ноги, обтянутые короткими полосатыми штанами, казалось, выгнулись коленками назад.

Амос пожал плечами, потом кивнул. Иногда, поглощая вместе со всеми еду, паренек садился рядом с Бенно, несколько раз он смотрел, как акробат выступает, но о нем как о человеке Амос знал мало, разве только то, что он дружелюбен и пользуется расположением женщин труппы.

– Мелина видела, как ты вышел из фургона мадам Рыжковой, – сказал Бенно.

Имя жонглерши акробат произнес с полуулыбкой, так как половине его лица мешал улыбаться шрам в уголке рта.

Амос расслабился, услышав имя Мелины. Он наблюдал за ее выступлениями, когда сидел у походного костра или через щель между портьерами из клетки мальчика-дикаря. Девушка ловко подбрасывала в воздух и ловила ложки, ножи, яйца и заколки для волос. Мелина была очень подвижной, а ее миленькое личико обрамляла копна рыжих вьющихся волос.

– Она говорит, что под влиянием мадам Рыжковой ты сильно изменился. Я полностью с ней согласен.

Бенно потянул за свои каштановые волосы, аккуратно связанные сзади черной лентой.

– Думаю, мне следует носить волосы собранными чуть повыше, как у тебя. Возможно, тогда и Мелина обратит на меня внимание. Что скажешь?

Амос нахмурился. Бенно рассмеялся.

– Не волнуйся, я шучу… Не над тобой, друг мой, а над собой! Мадам Рыжкова предоставила тебе возможность продемонстрировать всему миру, что ты пригож лицом, в то время как я…

Сокрушенно пожав плечами, Бенно прикоснулся к своему шраму.

Амос взглянул на шрам, оставшийся после кое-как зашитой раны. Из-за него лицо акробата до конца жизни будет искривлено в неприятной гримасе. Затем паренек взял Бенно за руку и отвел к фургону, в котором жила Лакомка. Он протянул акробату редиску, и тот скормил ее лошадке, а потом они вместе гладили по мордочке это низкорослое существо, обретая душевный покой.

Около часа прошло в полном молчании.

Наконец Бенно сказал:

– Я думал, что ты чудаковат. Я ошибался. Ты друг.

Акробат легонько похлопал Амоса по спине. Прежде так выказывал ему свое расположение только Пибоди.

Рыжкова начала учить его общению с клиентами. В основном это были женщины.

– История – это мужчина, – говорила она. – Будущее – это женщина. И вот они встречаются.

Когда женщины заходили в фургон, их пышные юбки, целые ярды шелестящей ткани, занимали половину свободного пространства. Под действием тепла, исходящего от трех тел, в тяжелом, спертом воздухе, наполненном дымом от горящих сальных свечей, фургон превращался в подобие сказочного святилища из снов. Амос заметил, что, заговаривая с мадам Рыжковой, люди часто начинали заикаться. Он тоже когда-то робел перед ней, но потом понял, что она добрая. Старушка прикасалась к рукам клиенток, когда гадала им. То и дело она произносила слова поддержки, вселяющие в них надежду.

Она умело задавала наводящие вопросы и выпытывала у женщин неприятные для них подробности:

– Чем правдивее вопрос, тем правдивее ответ.

Мужчины интересовались главным образом своими делами, видами на урожай и хотели знать наверняка, кто умыкнул свинью. Женщин же, за редким исключением, занимала любовь. Амосу больше нравилось работать с женщинами. Мадам Рыжкова их утешала, хвалила, подбадривала… Амос при этом вспоминал круглые щеки Мелины и ее проворные руки. Не мечтает ли и она о любви?

Когда женщина уходила, Рыжкова принималась бранить ее за глупость.

– Разве она сама не видит, что муж спит с женой другого? – Пальцем она упиралась при этом в Туз Кубков, лежащий на месте карты, управляющей настоящим. – Видишь воду?

Фонтанчики били из удерживаемого на весу таинственной рукой кубка.

– Знания. Общение. Реки лжи, которую оно производит.

Старушка рассмеялась. Амосу нравилось, когда выражение ее лица из сочувственного становилось презрительным, а потом его наставница всякий раз разражалась колким смехом.

Так минули месяцы. Амос учился, слушал и наконец стал тасовать колоду для мадам Рыжковой, очищать карты травяным дымом и убирать их в замечательную шкатулку после гадания. Он ел в компании Бенно, бросал украдкой взгляды на Мелину, спал по ночам у Пибоди, слушая, как хозяин возится со своими книгами либо читает нечастые письма, которые ему присылал Захария. Пибоди как-то отметил, что Амос стал больше улыбаться. Парень лишь пожал плечами.

– Ты врос в свою шкуру, – сказал Пибоди, распечатывая письмо.

Амос согласно закивал, но чувствовал, как внутри него разрастается пустота. Его словно бы растянули, сделали большим, но внутри он оставался таким же пустым, как и прежде. Все его сны все еще были пропитаны вонью сохнущих табачных листьев.

Когда минул ровно год с начала его ученичества, бродячий цирк, следуя в Филадельфию, встал лагерем на берегу реки Скулкилл. Над водой висел густой туман. Амос сидел на одной из откидных ступенек фургона Пибоди и наблюдал за тем, как Нат тащит от реки полные воды деревянные ведра. Вдруг скрюченная рука мадам Рыжковой схватила его и потащила к ее фургону. Ее рука больно сжимала его пальцы, и Амосу вдруг вспомнились куриные кости, разбросанные вокруг костра после обильного ужина.

– Ступай за мной. Пришло время узнать, кто ты такой, – заявила старушка.

Амосу ничего не оставалось, кроме как покорно следовать за ней. На противоположной стороне широкого круга, образованного фургонами и повозками, он заметил Бенно. Акробат ему подмигнул.

– Я прочитаю твою судьбу по картам. После этого ты перестанешь быть учеником.

В Кротоне они приобрели два невысоких табурета, но пристальный взгляд Рыжковой подсказал ему, что садиться надо прямо на пол. Старушка, надавив рукой, сжимавшей его плечо, принудила парня усесться на дощатый пол.

– Ближе к земле, – сказала она, а затем, погладив рукой доски пола фургона, добавила: – Для карт – то, что нужно.

Стены были завешены тканями так, словно мадам Рыжкова имела дело с очередным клиентом, вот только между складками ткани проглядывали портреты. Старушка махнула рукой в их сторону:

– Им будет приятно нас видеть. Я рисовала их всех по памяти. Исключение – Катерина. Моя Катя позировала мне. Тогда рука у меня еще не дрожала, а пальцы не были скрюченными.

Каждый портрет был вставлен в золоченую рамку.

Старуха пристально смотрела на Амоса, пока проводила ритуал очищения. Мадам Рыжкова вытащила пучок трав из не бросающегося в глаза кармашка на фартуке, подожгла его от свечи и принялась чертить дымом знаки.

– Сегодня ты расскажешь другим, что значит стать частью судьбы, – сказала она.

Старушка опустилась на пол, грохнувшись задним местом и бедрами о доски. Она вздрогнула, затем сложила ноги и посмотрела на Амоса. Парень подумал о том, что фургон не самое удобное жилище для женщины ее возраста.

– Ты знаешь, что твое будущее можно прочесть по картам, но рассказывать о том, что тебе сейчас станет известно, никому нельзя. Понятно?

Рыжкова хлопнула картой по полу. Паж Пентаклей. Молодой человек, черноволосый и смуглолицый, со звездой в руке будет символизировать собой во время гадания Амоса.

– Симпатичный. Правда? Похож на тебя. Такой же упрямый, но в то же время напуганный. Молодое тело, но старый разум.

Старушка постукала пальцем с острым ногтем по лбу Пажа Пентаклей, прежде чем перевернуть другую карту. Движения ее были столь стремительны, что Амосу трудно было за ней уследить.

– Королева Кубков. Много воды. Перемены. Ты мечтаешь. Я права? Чужая власть над тобою. Светлокожая женщина. Темные волосы. Светлые глаза.

Скрюченные пальцы старухи танцевали, сгибаясь и разгибаясь, пока она говорила. Фургон теперь представлялся Амосу маленьким и тесным. Казалось, их тела с трудом помещались в этих деревянных стенах. Еще немного – и Амос вырвется наружу. Что-то явно происходило… Рыжкова перевернула очередную карту и побледнела. Чернота, прорезанная зигзагом молнии.

Старушка резко выпрямилась. Глаза ее закатились, а потом взгляд устремился вдаль. Амос протянул к ней руку, и мадам Рыжкова вцепилась в нее. Голос старушки звучал как-то странно, приглушенно.

– Прибывает вода. Она погубит все, чего коснется, если оно из плоти. Отец, мать… Все погибнет… Ты будешь терпеть, пока ничего не останется, а потом сломаешься. Вода постепенно сточит камень.

С губ Амоса сорвался едва слышимый шепот. Он отдернул руку. Старушка как-то сжалась и опустилась на пол.

Парень вскочил на ноги, загремел подошвами по доскам и наклонился, желая увидеть карты, но мадам Рыжкова быстренько их заслонила собой и подобрала с пола. При этом она что-то говорила на своем гипнотизирующем языке, казавшемся Амосу мешаниной ударяющих и убаюкивающих звуков. Мадам Рыжкова завернула колоду в кусок материи и положила обратно в шкатулку. Глаза ее закрылись. Она глубоко дышала. Амос не мог точно сказать, сколько времени прошло, прежде чем она пошевелилась.

– Сильное будущее, – произнесла старуха. – Большие перемены. Остерегайся женщин.

Она ушла, оставив Амоса в фургоне наедине с самим собой.

Прошел месяц. Рыжкова больше ни словом не обмолвилась о гадании, только просила Амоса проводить с ней больше времени на закате дня. Сам он интереса к тому гаданию не проявлял.

Летом дороги Нью-Джерси затопило, и фургоны то и дело увязали в грязи. Караван медленно двигался на север, к манящим просторам и процветающим городкам долины реки Гудзон. Нескончаемое толкание фургонов, вытаскивание колес из грязи и перенос груза с места на место окончательно измучили циркачей. Амос и Бенно от усталости едва на ногах держались. Даже силач Нат чувствовал себя смертельно уставшим. Когда они добрались до Гудзона, глаза Амоса сами собой закрывались и он не мог уловить смысла гадания.

Когда его голова в очередной раз упала на грудь, мадам Рыжкова погладила паренька по грязной щеке.

– Я тебя нарисую, – тихо произнесла она. – Будешь висеть рядом с моими родными.

Ночью Амос пошел спать в фургон Пибоди, но уснуть не смог. Ноги ныли и не хотели предаваться отдыху, а матрас, как бы он на нем ни вертелся, казался ужасно твердым. Странно. Прежде он этого не ощущал. В голове роились мысли. Он вспоминал гадание и то, как руки прорицательницы сноровисто управлялись с картами. Он пытался вспомнить темную карту, увиденную им лишь мельком. Амос напрягал память, но не мог вспомнить, как она выглядела. Он много раз присутствовал при гадании, и ни разу мадам Рыжкова не вела себя так странно. Возможно, в тот день она просто приболела. Эти мысли его тревожили. Амос, придерживая дверь, тихо приоткрыл ее так, чтобы не потревожить Пибоди. Хозяин цирка тем временем что-то писал или рисовал в своем журнале, попутно отпуская замечания по поводу «несносных дорог». Улыбка, несмотря на тревогу, тронула губы Амоса.

Молния прочертила небо над головой. Было свежо, и ноги двигались очень медленно. До слуха Амоса долетел треск дров в костре, который поддерживали его товарищи. Он видел тени, отбрасываемые людьми у костра. Сюзанна извивалась, демонстрируя умения девушки-змеи.

В лесу что-то зашелестело.

Вспышка света озарила небо ярким багрянцем, и в лагере стало светло, как днем. Если бы не молния, Амос ни за что не заметил бы девушку, которая, спотыкаясь, брела по лесу. Промокшая до нитки ночная сорочка липла к ее ногам. Девушка дрожала всем телом. На кровоточащих ногах – никакой обуви. Спутанные, слипшиеся волосы были усыпаны листвой и прочим лесным мусором. Ее можно было принять за игру света и тьмы, острых углов и округлостей. Девушка шла прямо на него, а он не слышал звука ее шагов.