Текст книги "Рекрут Великой армии (сборник)"

Глава V. Новый набор

Через несколько дней пришло известие о том, что Наполеон прибыл в Париж. Но теперь все интересовались больше тем, будет ли новый набор. Я худел с каждым днем. Дядюшка Гульден успокаивал меня:

– Не бойся ничего, Жозеф. Ведь ты не можешь маршировать. Ты отстанешь на первом же этапе.

Я все-таки беспокоился.

Когда мы работали вдвоем с Гульденом, он мне говорил иногда:

– Люди, которые нами правят и говорят нам, что Господь послал их на Землю, чтобы устроить наше счастье, начиная войну, даже не думают о бедных стариках и несчастных матерях, у которых они ради своего честолюбия вырывают сердце из груди. Они не слышат, как горько рыдают родители, которым сообщают новость: «ваш сын убит… вы его никогда не увидите, он погиб, растоптанный лошадьми, или от пули, или в госпитале после операции, в горячке, когда он призывал к себе маму, как малый ребенок». Наши правители не видят слез матерей. Они не думают о них. Или они принимают людей за животных? Или они думают, что никто не любит своих детей? Они ошибаются! Весь их гений и все их мечты о славе – чепуха. Только ради одного весь народ – мужчины и женщины, старики и дети – должны идти в бой: только в защиту свободы, как было в революцию. Тогда все вместе гибнут или побеждают. Кто остается позади – тот трус: за него борются другие. И победа приходит не для немногих, a для всего народа. Отец и сын защищают семью. Если их убивают, это печально, но зато они гибнут за свои права. Вот только такая война за свободу – справедливая война. Все остальные – ненужные войны. Слава воинственного правителя – это слава не человека, a дикого зверя.

Я во всем был согласен с дядюшкой Мельхиором.

Восьмого января появилась большая афиша на здании мэрии. Император объявлял о новом наборе. Призывалось в солдаты 150 тысяч рекрутов 1813 года, сотня полков ополчения 1812 года (они думали, что их уже больше не тронут), 100 тысяч рекрутов, оставшихся от наборов с 1809 по 1812 год и так далее. Таким образом, должна была получиться армия больше той, какая погибла в России.

Когда рано утром стекольщик Фуз рассказал нам об этой афише, мне стало не по себе.

«Теперь меня заберут, – мелькнула мысль, – я пропал! – Я чуть не упал в обморок. – Пропал, я пропал!..»

Дядюшка Гульден облил меня водой. Я был бледен, как смерть, руки мои повисли.

Не мне одному угрожала опасность идти в солдаты. В том году многие отказывались идти на службу. Одни, чтобы избежать солдатчины, выбивали себе зубы, другие отстреливали себе большой палец, третьи скрывались в леса.

Многие матери сами убеждали детей не слушаться жандармов и советовали бежать. Они бранили императора и кляли войну. Их долготерпение истощилось.

В тот же самый день я пошел к Катрин. Войдя в дом, я понял, что печальная новость им уже известна. Катрин горько плакала. Тетя Гредель была бледна.

Мы молча поцеловались, a тетя гневно сказала:

– Ты не пойдешь в солдаты! Нас эти войны вовсе не касаются. Даже священник говорит, что дело зашло слишком далеко. Пора заключать мир. Ты останешься. Не плачь, Катрин, я тебе говорю, что он останется.

Она громыхала своими чугунами и вся позеленела от гнева.

– Мне давно опротивела эта бойня! Уже два наших двоюродных брата, Каспер и Йокель, сложили свои головы в Испании ради этого императора. A теперь ему понадобились уже юнцы! Ему мало того, что он погубил триста тысяч человек в России. Вместо того чтобы подумать о мире, он, как безумец, хочет вести на избиение последних людей. Ну, мы еще посмотрим!

– Ради бога, тетя, говорите тише, – сказал я, посматривая на окно, – если вас услышат, мы погибли.

– Я и хочу, чтобы меня слышали. Я не боюсь твоего Наполеона! Он и начал с того, что заткнул нам глотку, но теперь эти времена прошли. Ты скроешься в лесу, как Жан Крафт и другие. Ты проберешься в Швейцарию, и мы приедем туда с Катрин.

Тетя угостила нас еще более вкусным обедом, чем обыкновенно. Я вернулся к четырем часам домой, немного успокоенный ее словами.

В городе я услышал барабанный бой. Сержант Армантье стоял среди толпы и объявлял, что жеребьевка призывников состоится пятнадцатого, то есть через неделю.

Толпа молча разошлась во все стороны. Я вернулся домой печальный и сказал дядюшке Мельхиору:

– Жеребьевка в ближайший четверг.

– А! Они торопятся.

В печальном раздумье и тревоге прошла для меня вся эта неделя.

Глава VI. Жеребьевка

Стоило посмотреть на то, что делалось утром 15 января 1813 года в мэрии города Пфальцбурга.

И теперь призыв сулит мало радостей: приходится покидать родных и друзей, свою деревню и землю и идти бог весть куда, чтобы учиться: «раз-два, раз-два; равнение направо, равнение налево; на-караул! и т. д.». Но зато, в конце концов, возвращаешься домой, a в те времена из ста возвращался чуть ли не один. Идти в солдаты – значило отправляться почти на верную смерть.

Я был на ногах с раннего утра. Облокотившись на подоконник, я глядел на приходивших новобранцев. Жеребьевка началась около девяти часов утра. Скоро на улицах послышался кларнет Пфифер-Карла и скрипка Андре. Они играли тот самый марш, под звуки которого не одна тысяча эльзасцев навсегда ушла со своей родины. Новобранцы танцевали, взявшись под руки, громко кричали, били каблуками в землю и заламывали шляпы, чтобы казаться веселыми. Но на сердце у них было тяжко. Однако обычай требовал этой веселости. Тощий, как щепка, и желтый Андре вместе со своим круглым и толстощеким товарищем напоминали факельщиков, которые, провожая гроб, толкуют о разных пустяках.

Я уже собрался выходить из дому, когда к нам вошла тетя Гредель и Катрин. Глаза Катрин были совсем красные: было заметно, что она много плакала.

Она молча обняла меня. Мне уже пора было идти – пришел черед горожан.

– Эти жеребьевки – одна форма, – говорил дядюшка Мельхиор, – уже давно никто не вынимал счастливого жребия. Да и при хорошем жребии всегда приходилось идти в солдаты через год или два. Теперь эта жеребьевка не имеет никакого значения.

Мы вышли все втроем на улицу. Новобранцы толклись в лавках, покупая ленты. Многие из них плакали, но при этом не переставали петь, как безумные. Другие целовались, рыдали и тоже пели что-то. Все соседние музыканты собрались в городе и громко играли на всевозможных инструментах.

Около кордегардии я увидел разносчика Пинакля. Он разложил свой короб и бойко торговал лентами. Я постарался поскорее пройти, но он заметил меня и закричал:

– Эй, хромоногий, стой, стой! Иди же! Я тебе припас хорошенькую ленточку. Эта лента для счастливчиков.

Он махал черной лентой над своей головой, и я невольно побледнел. В это время из мэрии вышел кузнец Клипфель. Он вытащил № 8 и, увидев ленту, закричал:

– А, черная лента! Давай ее сюда! Все равно пропадать! – У него был зловещий вид, хотя он и смеялся. Его маленький братишка шел сзади и со слезами говорил:

– Нет, нет, не покупай черную.

Но Пинакль уже начал повязывать ему ленту; кузнец повторял не переставая:

– Вот что нам нужно теперь!.. Мы ведь все приговорены к смерти и должны носить по себе траур.

И вдруг он дико заорал:

– Да здравствует император!

Мы с трудом вошли в мэрию и пробрались по старой дубовой лестнице, по которой, как муравьи, сходили и входили люди. В большом зале наверху жандарм Кельц поддерживал порядок, насколько это было можно. A в соседней комнате выкликивали номера. Время от времени оттуда выходил рекрут, красный как рак, привязывая свой номерок к шляпе, и, опустив голову, брел через толпу, как бешеный бык, который хочет разбить рога о стену. Другие были, наоборот, бледны, как смерть.

Окна мэрии были раскрыты, и с улицы доносилась дикая музыка. Это было ужасно!

Я сжимал руку Катрин, и мы медленно двигались через толпу в залу, где супрефект, мэры и секретари, сидя на трибуне, выкрикивали громким голосом номера, словно оглашая судебный приговор. Да они и в самом деле были приговором.

Нам пришлось долго ждать. Когда меня вызвали, я был бледен, как полотно. Ничего не видя и не слыша, я подошел к урне и вынул жребий.

Супрефект крикнул:

– Номер семнадцатый!

Я молча пошел назад. Тетя и Катрин шли сзади. Когда мы вышли на площадь и я вздохнул свежим воздухом, то сообразил, что вытащил № 17.

Когда мы вернулись домой и дядюшка Гульден узнал мой номер, он был, по-видимому, несколько смущен.

– Да… Ну, это все равно… Все уйдут – надо пополнять потери. A для Жозефа этот номер ничего не значит. Я переговорю с мэром и комендантом. Мне нечего им врать – весь город знает, что Жозеф хромает. В спешке они могут этого и не заметить. Я поговорю с ними, вам нечего беспокоиться.

Тетя и Катрин вернулись домой, несколько ободренные этими словами. Но я не имел больше ни минуты покоя.

По установленному обычаю, очень скоро после жеребьевки начиналось освидетельствование новобранцев, a затем им указывали, куда отправляться. Император любил действовать быстро. Он не походил на тех зубодеров, которые, прежде чем вырвать зуб, долго смотрят вам в рот, показывают вам все свои щипцы и крючки и вызывают у вас судороги прежде, чем наконец примутся за дело.

Через три дня после жеребьевки начался медицинский осмотр.

Еще накануне дядюшка Гульден сходил к мэру и коменданту и, вернувшись, успокоил меня:

– Не беспокойся. Они знают, что ты хромой, и сказали, что таких не берут на службу.

Эти слова пролили бальзам на мое сердце. И я проспал ночь спокойно.

Глава VII. Забрали в солдаты

Когда я проснулся утром в день осмотра, меня снова охватил страх. Я вспомнил, сколько народу с физическими недостатками угнали в солдаты и как другие калечили себя и принимали всякие снадобья, чтобы обмануть докторов.

И я решил тоже придать себе вид похуже. Я слышал, что уксус вызывает боли в животе, и, надеясь, что он придаст мне изможденный вид, выпил целую бутылочку уксуса, которую нашел в буфете. Затем я оделся и пошел к дядюшке Мельхиору. Уксус давал о себе знать, и я думал, что бледен, как полотно, но дядюшка Мельхиор, увидев меня, закричал:

– Что с тобой, Жозеф! Ты красен, как рак!

Я глянул в зеркало и увидел, что я покраснел от носа до ушей.

– Теперь я пропал! У меня совсем цветущий вид! Это все из-за уксуса!

– Какого уксуса?

Я рассказал ему про свою проделку, и он пожурил меня.

Тетя, встретив меня на улице, тоже нашла, что у меня очень бодрый и веселый вид. Щеки мои горели. Уксус, очевидно, поддерживал мои силы.

Ни слова не говоря, я пробрался в зал. Там уже человек двадцать пять подверглись медицинскому осмотру и столько же, потупившись, ждали своей очереди.

Жандарм Кельц ходил взад и вперед по комнате и, заметив меня, воскликнул с изумлением:

– Добро пожаловать! Наконец-то нашелся хотя бы один человек, который рад военной службе. Его глаза так и горят жаждой славы.

Только он произнес этот комплимент, как меня вызвали на осмотр.

– Жозеф Берта!

Я вошел, вовсю хромая. За столом сидели полукругом супрефект и мэры. Секретарь сидел за особым столом. В углу при помощи жандарма одевался новобранец. Его волосы сбились на лоб, шея была обнажена и рот раскрыт. У него был вид человека, которого собираются вешать. Посреди комнаты стояли два доктора. Увидев меня, они сказали:

– Разденься.

Я разделся. Рубашку снял с меня жандарм. Все посмотрели в мою сторону.

– Вот здоровый парень! – воскликнул супрефект.

Слова эти меня рассердили, но я все-таки очень вежливо заметил:

– Но ведь я хромаю, господин супрефект!

Доктора осмотрели меня. Доктор из госпиталя (ему, очевидно, говорил про меня комендант) отметил:

– Левая нога немного коротка.

– Ну, зато она крепка! – сказал другой. – Сложение вообще хорошее. Кашляни!

Я кашлянул как можно слабее, но он все-таки остался доволен.

– Ты посмотри на цвет лица – вот что называется полнокровный малый!

Тогда я сказал, что выпил уксуса.

– Раз ты любишь уксус, значит, у тебя хороший желудок.

– Да ведь я же хромой! – с отчаяньем закричал я.

– Да, – сказал мэр, – он хромой от рождения. Я уверен, что этот парень не вынесет дороги и отстанет на втором переходе.

– Левая нога слишком коротка, – повторил доктор.

Я думал, что теперь я спасен, но вдруг супрефект спросил:

– Твое имя Жозеф Берта?

– Да, господин супрефект.

– Ну, так слушайте, господа.

Он вынул из кармана и прочел письмо, где говорилось, как мы с Пинаклем поспорили, кто скорее дойдет до Саверна и вернется обратно, и как я прошел этот путь в три часа и выиграл пари.

Увы, это было правдой! Этот негодяй Пинакль всегда дразнил меня хромоногим, и я держал с ним пари. Весь свет знал, что я выиграл его, и не мог отпереться.

– Это решает дело, – сказал доктор и, обернувшись к секретарю, заметил: – годен!

Я был в отчаянии. Кто-то помог мне одеться. Я не знаю, как я вышел. На лестнице Катрин схватила меня за руки и спросила, что случилось. Я зарыдал в ответ. Я бы упал, если бы тетя Гредель не поддержала меня.

Мы пошли через площадь. Катрин и я плакали, как дети. На рынке, в углу мы поцеловались.

Тетя Гредель кричала:

– Ах, разбойники! Они принялись теперь за хромых. Всех им подавай! Скоро они и за нас возьмутся.

Когда мы вошли к дядюшке Мельхиору, он, видя, в каком мы состоянии, спросил:

– Что случилось?

Я не имел силы ответить. Обливаясь слезами, я бросился в кресло. Катрин села рядом и обняла меня.

– Эти негодяи забрали его в солдаты! – сказала тетя.

– Не может быть!

У старика затряслись руки. Тетя Гредель кричала, все более и более воодушевляясь:

– Неужели не настанет новой революции! Неужели еще долго будут править нами эти разбойники!

– Полно, полно, успокойтесь, – говорил старик, – ради бога, не кричите так громко. Жозеф, расскажи-ка толком, как все случилось.

Всхлипывая, я описал все, что произошло. Тетя Гредель стала снова советовать мне бежать.

– Вы даете ему дурной совет, – сказал старик. – Я не люблю войны ради славы, но теперь мы должны защищать нашу страну от неприятелей. На нас наступают русские, пруссаки с ними в союзе, австрийцы ждут только случая, чтобы сесть нам на шею. Если мы не станем теперь воевать, нас покорят чужеземцы.

– Я тоже не хочу скрываться в лесу, как воришка. Но в любом случае я сделаю все так, как захочет Катрин.

Катрин опустила голову и тихо сказала:

– Я не хочу, чтобы тебя называли дезертиром.

– Ну, так я пойду на войну, как все наши!

Глава VIII. Рaзлука

С этого дня я ничем уже не мог заняться. Я пробовал сосредоточиться на работе, но мои мысли были далеко от нее.

Потом я стал ходить к Катрин и проводил там целые дни. Мы с ней были очень печальны, но все-таки были рады видеть друг друга. Иногда Катрин пела, как бывало. Но прервав пение она вдруг начинала рыдать. Мы плакали оба, a тетя Гредель бранила войну и правительство.

Вечером, часов около восьми, я возвращался в город. Все трактиры были полны новобранцами и старыми солдатами, которые кутили вместе. Платили всегда новобранцы. A старики с красными носами, в грязных рубашках, покручивая усы, с торжественным видом рассказывали о своих походах и битвах.

Накричавшись и напившись до потери сознания, новобранцы засыпали, уткнувшись носом в стол. А старики еще долго пили и распевали:

– «Нас призывает слава!»

Так дело шло до 25 января. К этому времени в город пришли новобранцы из Италии. Одни из них – пьемонтцы – были толстые и упитанные, с остроконечными шляпами, в темно-зеленых шерстяных штанах и кирпичного цвета куртках. Они сидели около старого рынка и ели сыр. Другие, родом из Генуи, были худые и тонкие, со смуглыми лицами и черными печальными глазами. На площади их ежедневно учили маршировать.

Начальник рекрутов, капитан Видель, поселился в нашем доме. Как-то он зашел отдать часы в починку и, узнав, что я тоже новобранец, сказал:

– Не робей! Ko всему надо привыкнуть. Через пять-шесть месяцев воевать и маршировать будет для тебя все равно, что обедать и ужинать. Некоторые так привыкают стрелять в людей из пушек и ружей, что без этого занятия чувствуют себя совсем несчастными.

Такое утешение не очень-то приходилось мне по вкусу.

Я все не получал своего маршрута и уже начал подумывать, что меня, может быть, забыли.

Утром, 25 января, когда я собрался идти к Катрин, дядюшка Гульден обернулся ко мне со слезами на глазах и сказал:

– Послушай, Жозеф, я хотел, чтобы ты поспал спокойно последнюю ночь, и ничего тебе не говорил – вчера вечером приходил бригадир и принес походный лист для тебя. Ты должен отправляться с итальянцами и пятью-шестью новобранцами в Майнц.

У меня задрожали поджилки, и я должен был сесть. Старик вынул походный лист и прочел его. Там так и говорилось, что «Жозеф Берта причислен к шестому полку и должен явиться в Майнц 29 января».

После минуты молчания дядюшка Гульден добавил:

– Итальянцы отправляются сегодня, около одиннадцати часов.

– Так, значит, я больше не увижу Катрин? – словно очнувшись от ужасного сна, вскричал я.

– Нет, увидишь! – отвечал старик дрожащим голосом. – Я известил тетю Гредель и Катрин, и они обе придут сюда попрощаться.

Видя, как он взволнован, я едва удержался, чтобы не разрыдаться.

– Тебе не о чем беспокоиться, – добавил дядюшка Мельхиор, – я все приготовил в дорогу. Ты был мне вместо сына, Жозеф. Я думал, что скоро мы заживем все вместе, с Катрин. Но Бог рассудил иначе…

Уткнув лицо в его колени, я тихо всхлипывал. Старик вынул из шкафа кожаный солдатский ранец и положил его на стол.

– Там все, что надо: две рубашки, два фланелевых жилета и прочее. Я заказал для тебя пару сапог, потому что нет ничего хуже интендантской обуви. A у тебя ноги и так не очень-то здоровые.

На улице слышались голоса итальянцев, готовившихся к отправке.

Этот шум и сумятица производили на меня странное впечатление. Я все еще никак не мог поверить, что мне придется сегодня же уйти. Но вот дверь открылась, и Катрин бросилась в мои объятия. Тетя Гредель начала снова говорить:

– Надо было тебе бежать в Швейцарию, как я советовала… Вот ты не хотел меня слушаться!

Катрин села рядом и обняла меня.

– Ты вернешься… – повторяла она, прижимаясь ко мне.

– Да, да… A ты будешь думать только обо мне одном?.. Ты не полюбишь другого?

– О, я всегда буду любить только тебя одного!

В городе уже грохотали барабаны. Мы все сидели подавленные, не говоря ни слова. Все барабанщики собрались теперь на площади. Дядюшка Гульден взял ранец за ремни и сказал серьезно:

– Жозеф, поцелуемся! Время отправляться.

Я встал весь бледный. Он надел мне ранец на спину. Катрин рыдала, закрыв лицо фартуком. Тетя Гредель глядела на меня, стиснув губы.

Барабанный бой стих.

– Сейчас начнется перекличка, – сказал дядюшка Гульден, целуя меня.

Неожиданно он разрыдался и, плача, называл меня своим сыном и все твердил слова утешенья.

Когда я целовал тетю Гредель, она обняла мою голову и сказала:

– Я всегда тебя любила, Жозеф… Ты был нашей отрадой! И вот приходится расставаться! Боже, какое горе!

Я не плакал. Катрин сидела, не шевелясь. Я подошел к ней и поцеловал ее в шею. Она не подняла головы. Я быстро пошел к двери, но она вдруг начала кричать раздирающим душу голосом:

– Жозеф! Жозеф!

Я обернулся. Мы обнялись. Несколько мгновений мы стояли так и плакали. Катрин едва держалась на ногах. Я усадил ее в кресло и выбежал из дома.

Я пробрался на площадь в толпу горожан и итальянцев. Все кричали и плакали, я ничего не видел и не слышал.

Около меня стояли Клипфель и Фюрст. Их родители, находившиеся поблизости, плакали, точно на похоронах. Около здания городской ратуши капитан Видель беседовал с двумя офицерами. Сержант делал перекличку. Он вызвал Зебеде, Фюрста, Клипфеля, Берта. Мы все по очереди отвечали: «Здесь!» Потом капитан скомандовал: «Шагом марш!», и мы попарно двинулись по улицам.

Во втором этаже углового дома, где помещается булочная, какая-то старуха, высунувшись в окно, кричала пронзительным голосом:

– Каспер! Каспер!

Это была бабушка Зебеде. Ее подбородок дрожал. Зебеде молча махнул ей рукой и опустил голову.

Тут и там нам кричали из окон, но грохот барабанов заглушал все.

Около нас бежали мальчишки и кричали:

– Это новобранцы! Гляди, вот Клипфель, a вон Жозеф!

Около пограничных ворот стояла стража, выстроившись в ряд, с ружьями в руках. Когда мы вышли за город, барабаны замолкли. Слышалось только шлепанье ног по грязи (снег уже стаял).

Так шагали мы по дорогам и плакали на ходу. A другие, бледные, как смерть, шли молча. Только итальянцы, уже привыкшие к своему положению, смеялись и болтали о чем-то.

Глава IX. Тяжелая дорога

В первый день мы дошли до деревни Битш. A там потянулась деревня за деревней. Перед каждой барабаны начинали бить, a мы поднимали головы и шли в ногу, чтобы иметь вид бывалых солдат. Крестьяне выглядывали в окна или стояли в дверях и говорили:

– Это новобранцы.

По вечерам, на привале, было приятно дать отдых усталым ногам. Левая нога не очень меня беспокоила. Но что делалось со ступнями! Я никогда не испытывал такого утомления.

На ночь мы размещались по квартирам. Нам давали местечко у огня, a иной раз сажали и за стол. Нас угощали простоквашей и картошкой; иногда перепадало и свиное сало. Дети глядели на нас, выпучив глаза, старики спрашивали, откуда мы, a девушки смотрели на нас печально и вспоминали своих возлюбленных, которые ушли в солдаты пять-шесть месяцев тому назад. Потом нам отводили постели. С каким наслаждением я вытягивался на тюфяке!

На заре меня будил барабан. Открыв глаза, я с изумлением глядел на грязный потолок, на маленькие оконца и недоумевал, где я нахожусь. Потом мое сердце сжималось: ведь я новобранец! Надо было скорее одеваться и бежать.

– Счастливого пути! – говорила разбуженная барабаном хозяйка.

– Спасибо, – отвечал обычно рекрут и уходил.

Да… да… счастливого пути! Больше тебя не увидят здесь! Сколько прошло тут таких же новобранцев!

На второй день пути я захотел надеть чистую рубашку и полез в свой ранец. Неожиданно под рубашками я нашел небольшой, но довольно тяжелый сверток. В нем было пятьдесят четыре франка и письмо, в котором дядюшка Гульден написал следующие строки:

«Будь всегда добрым и честным на войне. Обращайся с иноземцами хорошо. Пусть Бог благословит тебя и спасет от гибели. Прилагаю немного денег. Вдали от своих хорошо иметь хоть сколько-нибудь денег. Пиши нам почаще. Целую тебя, дитя мое, и крепко обнимаю».

Читая это письмо, я заливался слезами и думал: «Ты не одинок. Добрые люди думают о тебе. Не забывай их советов».

На пятый день, к вечеру, мы прибыли в Майнц. На всю жизнь я запомнил этот день. Все деревни, через которые мы шли, были полны солдат. Было очень холодно. Капитан Видель, чтобы согреться, слез с лошади и шел пешком. Офицеры торопили нас, потому что мы запоздали. Пять или шесть итальянцев не могли больше двигаться и остались в какой-то деревушке. Мои ноги горели, потому что были сбиты в кровь. Я едва мог двигаться.

Настала ночь. Небо покрылось звездами. На темном горизонте виднелась темная линия зданий с блестящими точкам – там был большой город. «Скоро придем», – говорили все.

Мы сомкнули ряды и пошли в ногу. Все молчали. Так мы добрались до городского рва, покрытого льдом у старых темных ворот. Мост был поднят. Сверху послышался окрик часового:

– Кто идет!

Капитан, который шел впереди, назвал пароль:

– «Франция».

– Какого полка?

– Рекруты шестого, стрелкового.

Настала тишина. Подъемный мост опустился. Мы перешли мост, прошли двойные ворота и очутились в городе. Улицы были вымощены большими булыжниками. Несмотря на позднюю пору, все харчевни, лавки и трактиры были открыты.

Мы повернули несколько раз и дошли до маленькой площади, где стояла казарма. Здесь нам скомандовали:

– Стой!

К нам подошли несколько офицеров – полковник Жемо и другие. Смеясь, они поздоровались с капитаном Виделем. Нам сделали перекличку, дали по краюхе хлеба и билеты для постоя. А также объявили, что раздадут оружие завтра в восемь часов утра.

С трудом я отыскал дом, где мне предстояло переночевать. Калитка была отперта. Я вошел и окликнул:

– Есть кто дома?

Из двери выглянула старуха со свечой в руках.

– Что вам надо?

Я объяснил, что у меня билет для постоя. Она поглядела на билет и сказала по-немецки:

– Пойдемте!

Я взошел по лестнице. Через раскрытую дверь я увидел двух мужчин, обнаженных до пояса, которые месили тесто. Здесь была булочная, поэтому старуха и не спала так долго.

– Поздновато вы пришли, – заметила женщина.

– Да, мы шли весь день.

Я практически не мог говорить и почти падал от голода и усталости.

Она глядела на меня, повторяя:

– Бедное дитя! Бедное дитя!

Старуха усадила меня около печки и спросила:

– У вас болят ноги?

– Да, уже три дня.

– Ну, так снимайте башмаки и наденьте вот эти туфли, я сейчас приду.

Я разулся. Ноги мои были покрыты пузырями.

«Господи, Господи, – думал я, – лучше уже умереть, чем так мучиться».

Пока я так грустил, дверь открылась и один из тех мужчин, кого я уже видел, принес кувшин и два стакана. Старуха шла за ним с деревянной бадьей в руках.

– Опустите ноги в воду, – сказала она, – вам станет легче.

Такая заботливость меня растрогала. «Есть еще добрые люди на земле», – подумал я и снял чулки. Мои ноги были в крови.

– Бедное дитя! Бедное дитя! – повторяла старуха.

– Откуда вы? – спросил мужчина.

– Из Пфальцбурга.

Он обратился к своей жене и сказал:

– Принеси-ка сюда лепешек.

Хозяин налил себе и мне по стакану белого вина и сказал:

– За ваше здоровье!

В это время старуха принесла большую, еще теплую лепешку. Она была покрыта свежим, полурастаявшим маслом. Тут-то я понял, как был голоден: мне чуть не сделалось дурно.

– Теперь можно вынуть ноги из воды, – подсказала булочница.

Я вынул, a она вытерла их фартуком.

– Господи, да вы обращаетесь со мной, как с родным сыном!

– Наш сын в солдатах, – ответила старая женщина, и ее голос дрогнул.

Пока я ел и пил, они все смотрели на меня. Когда я закончил, мужчина сказал:

– Наш сын в прошлом году ушел в Россию, и мы давно не имеем от него вестей…

Он говорил точно сам с собой. Я уже совсем засыпал от усталости.

Когда булочник и его жена уходили, я крикнул им:

– Господь вернет вам вашего сына!

Потом я лег в кровать и крепко заснул.