Текст книги "Филипп Август"

Глава II

За две мили от часовни Сен-Павенской Богоматери, но не в той части горы, через которую проезжали граф д’Овернь и его друг, два дня после описанных нами происшествий, по направлению к часовне ехал человек, странный костюм которого невольно привлекал внимание.

Его одежда, не будучи нарядом шутов, которых знатные люди того времени держали при себе, тем не менее представлял собой смесь самых разнообразных цветов. Ноги его облегали узкие штаны огненного цвета, а голубой суконный полукафтан стягивал широкий желтый пояс из кожи. Из-под этого облачения выглядывали просторные рукава зеленого шелкового камзола, а черная шапка смешной формы достойным образом дополняла этот странный костюм.

Когда одинокий путник поехал по самой дикой части горной дороги, то приметил, что около дюжины человек, спрятавшись за растущими по обочине кустами, внимательно наблюдают за ним.

Это были стрелки, вероятно, принадлежавшие к разбойничьей шайке и спрятавшиеся тут с намерением ограбить путешественников, которых им пошлет небо, или по крайней мере взять с них дорожную пошлину, по весьма сомнительному праву.

Хоть и не обманываясь насчет намерений этих людей, наш путешественник продолжал ехать, не обнаруживая своего беспокойства иначе, как подрагиванием кончика носа. Но когда он заметил, как один стрелок вдруг приподнялся из-за куста и натянул лук, то стремительно переменил позу: опираясь на длинные руки, встал на седло головой, а ноги вздернул вверх. Лошадь его, видимо привыкшая к этим резким движениям, ни на секунду не сбилась с шага.

Эта ловкая штука, которую всякий видел в цирках, поразила разбойников, и из-за кустов, служивших для них убежищем, послышались крики удивления.

– Это сам черт! – воскликнул целившийся лучник, выронивший от испуга стрелу.

Однако один из грабителей, менее суеверный, после минутной нерешимости встал.

– Если это черт, – сказал он, – тем больше причин воткнуть ему стрелу в грудь. Черт он или нет, только бы у него был в кармане кошелек, более я ничего от него не требую.

И недрогнувшей рукой выстрелил из лука.

Но щелчок тетивы предупредил всадника, и тот рухнул мгновенно поперек седла, как мешок с мукой, и уклонился от стрелы, которая пролетела выше, не задев его. Сев опять на седло, он смело поехал навстречу разбойникам и обратился к ним с хохотом:

– Ха-ха-ха! Они стреляют в своего покровителя и надеются попасть в него. Ах, дураки, не узнали сатаны, своего повелителя? Ну, не смотрите на меня, вытаращив глаза. Если я черт, то по крайней мере добрый, и брошу вам кость, голодным волкам! Станьте завтра между Вик-ле-Контом и Сен-Павеном; по дороге пройдут пилигримы, каких встретишь не каждый день. У них в кошельках больше золотых безантов, чем в ваших дырявых карманах перебывало экю, и если вы не оберете их до нитки, если оставите им хоть один денарий, я не признаю вас моими слугами!

Один из разбойников, испуганный более других, перекрестился.

– А, ты меня прогоняешь вместо благодарности, – продолжал всадник, вздернув нос с величественным видом. – Берегись, чтобы не раскаяться прежде, чем пройдут сутки. Ну, до свидания, мои добрые друзья. Мы увидимся, обещаю вам: если не завтра, то на виселице! Ха-ха-ха!

Скорчив разбойникам самую отвратительную гримасу, на какую был способен, он ускакал в галоп, заливаясь дьявольским хохотом.

– Да защитит нас Богородица! – вскричал атаман разбойников, когда первое оцепенение миновало. – Это был сам дьявол! Хватайте луки, друзья, и пустите ему вслед тучу стрел. Они нам зачтутся в раю.

Стрелки поспешно повиновались. Но или руки их дрожали, или расстояние было слишком велико, но всадник продолжал свой путь, не подозревая даже, какой опасности подвергался.

Это был один из тех людей, которые от излишней озабоченности, или по слабости ума, говорят вслух, не сознавая этого, и высказывают бродящие в их мозгу мысли. Продолжая путь, всадник время от времени бросал кустам отрывистые фразы:

– Они будут драться завтра, ха-ха-ха! А я буду на них смотреть! Если воины будут убиты, я возьму их пояса и получу золото! Золото! Золото! А если погибнут разбойники, я выворочу их карманы! Вчера они ограбили богатых купцов, а завтра их ограблю я! Славная штука! Если бы у них хватило ума всадить стрелу в сердце этого Тибо д’Оверня, как я попрал бы ногами эти презрительные губы, которые назвали меня сумасшедшим! А мой достойный господин, этот глупец, этот дурак, этот дерзкий нищий Куси… Xa, я велю отполировать кость его руки и сделаю из нее ручку для кнута моего волчка… А, он меня прибил, потому что я похитил хорошенькую девушку при разграблении Константинополя! Ну, он не узнает ничего. Зачем он посылает меня в Бургундию? Нет, он не узнает ничего. Он будет богат, и у него будет прекрасный замок, а меня отправят в кухню как собаку… А, славную историю я ему расскажу!

Или потому что эта мысль исключительно его занимала, или потому что его усталое воображение вдруг заснуло, путник замолчал и не говорил более ни слова до Павенской часовни, куда приехал через час.

Отшельник сдержал слово. Куси, почти выздоровевший, мог в тот же день исполнить свой обет и вместе с Тибо д’Овернем положить на алтарь свою пальмовую ветвь.

Алиса со своей стороны исполнила свое обещание, а граф Жюльен с нетерпением желал приехать к отцу Тибо, и потому решили отправиться утром в Вик-ле-Конт, когда наш путешественник явился в келью, где собрались благородные пилигримы.

Это был один из фигляров, сопровождавших пилигримов во Втором крестовом походе в Палестину. Взятый в плен неверными, он вытерпел несколько лет очень жестокого плена, которые сильно повредили его ум. Нельзя сказать, чтобы шут помешался и ловкая хитрость, с какой он спасся от разбойников, выдавала скорее лукавство, чем безумие. Но весь здравый смысл, остававшийся у него, сосредоточился в непроницаемой массе хитрости и злости, которыми он любил, как вредные животные, гадить другим при всяком случае, не обращая при этом внимания на то, сулит ему это выгоду или нет.

Де Куси, выкупивший его из плена, был далек от мысли, что подобный человек мог быть опасен, и приписывал все его недостатки помешательству. Зная притом, что шут необыкновенно силен и очень искусно владеет оружием, молодой рыцарь смотрел на него, как на забавного слугу, который мог быть полезен при случае, и обращался с ним очень ласково.

Когда Галлон – так было имя шута – явился к своему господину и узнал о несчастье, случившемся с ним, он расхохотался и сказал:

– Ха-ха-ха! Вот славная история.

– Как, шут? – вскричал Куси. – Ты смеешь потешаться над несчастьем, случившимся с твоим господином?

– Я не над этим смеюсь, – отвечал Галлон, почесывая нос.

– А над чем же?

– Над одной мыслью, которая ко мне пришла. Знаете ли, Куси, что надо быть чертовски ловким, чтобы исполнить подобный прыжок, не сломав себе костей, и что с членами такими гибкими, не говоря уже о ваших других способностях, из вас вышел бы прекрасный акробат. Ах, какая прекрасная мысль! И как мне хотелось бы видеть, как вы сделали бы сальто-мортале перед обществом благородных дам.

Обидевшись на шутку, которая была высказана в присутствии Алисы, Куси погрозил кулаком фигляру, и приказал ему отдать отчет о своей поездке.

– Она не имела никакого успеха, и я потерял свое время и ваши деньги, – отвечал Галлон, прищурив один глаз, а другой с бесстыдством устремив на своего господина. – Ваш дядя, граф де Танкарвиль, не пришлет вам ни одного денария.

– Как?! – воскликнул Куси с удивлением. – Мой дядя, самая благородная и великодушная душа, какую я когда-либо знал, отказывает в услуге, которую предлагал мне тысячу раз! Неужели лета ослабили его ум, или скупость с годами прокралась в его сердце?

– Не спешите обвинять его, молодой человек, – сказал отшельник строгим тоном, – и не осуждайте прежде, чем узнаете, виноват ли он.

– Может быть, вы узнали бы причины его поведения, – сказала Алиса, – если бы дали объясниться этому человеку. Он, кажется, желает говорить, судя по его гримасам.

– Да благословенны будут ваши нежные губки, прелестная дама! – вскричал Галлон. – Они первые в продолжение многих лет назвали меня человеком. Хотите добрый совет вместо благодарности? Выходите замуж за моего господина – только сумасшедшие умеют сделать жен счастливыми. Я знаю об этом кое-что, ха-ха-ха!

Яркий румянец покрыл щеки Куси и Алисы, а старый сир Жюльен дю Мон засмеялся шутке, говоря, что находит ее превосходной.

– Полно, перестань гримасничать, – с нетерпением сказал Куси. – Что тебе сказал мой дядя?

– Что он мне сказал? Ничего, и по самой веской причине, ха-ха-ха! Он умер!

– Дядя умер, а я обвинял его в скупости! Да простит мне Господь! Ты заставил меня согрешить против его памяти, презренный шут. Но как он умер, в какое время?

– Никто не знает где, когда и как он исчез, но он умер, в этом нет сомнений, и король французский и герцог бургундский уже оспаривают друг у друга его наследство, ха-ха-ха!

– Ты смеешься, негодяй? – вскричал Куси, ударив Галлона по голове нарукавником так, что шута отбросило на другой конец комнаты. – Это научит тебя смеяться над тем, что заставляет плакать других. Клянусь моей душой, господа, – прибавил он, обернувшись к Тибо и к графу Жюльену, – мой дядя де Танкарвиль был один из благороднейших людей и храбрейших рыцарей в королевстве. Он обещал сделать меня своим наследником, и я не сомневаюсь, что он сдержал свое слово, если мог. Но я отказался бы от всех поместий, которые он мне оставляет, чтобы не услыхать этого известия.

Насмешливый хохот раздался в другом конце комнаты.

– Ты опять смеешь смеяться? – воскликнул Куси, с негодованием смотря на Галлона. – Над чем ты потешаешься, идиот?

– Над вашим великодушием! – отрезал фигляр. – Вы благородно жертвуете тем, что не принадлежало вам никогда. Граф де Танкарвиль не оставил завещания и его наследство перейдет к королю или к герцогу Бургундскому – к тому из них, у кого рука окажется длиннее, чтобы взять его, и сильнее, чтобы сохранить; по крайней мере, это мне вам передал управляющий из Безансона.

Сказав это, Галлон в два прыжка очутился возле двери и исчез.

– Но сын мой, – сказал отшельник, который, несмотря на свое самообладание, сильно переживал из-за случившегося, – почему вам нужно завещание, чтобы получить наследство вашего дяди, если он не оставил детей?

– Граф де Танкарвиль не был собственно моим дядей, – пояснил Куси. – Он женился на сестре моего отца, которая умерла прежде него. Но дядя очень меня полюбил и с детства, а особенно во время моего пребывания в Палестине, где я получал от него и помощь, и письма, он осыпал меня своими благодеяниями. И потому теперь, когда я узнал, что его нет уже на свете и что его состояние оспаривают, поверьте, отец мой, я жалею не о его наследстве, а о том, что смерть отнимает у меня лучшего друга, какого только я имел.

– Я обвинил бы тебя в несправедливости ко мне, Куси, – сказал тогда Тибо д’Овернь, – если бы причиной отречения от дружбы со мной не была вполне естественная печаль. А об этом наследстве тебе не придется жалеть, пока я жив. Ты знаешь, что половина моего состояния принадлежит по праву другу, который три раза спас мне жизнь.

– Куси благодарит тебя, – благородно отвечал молодой человек, – но хотя он беден, но хочет всем быть обязан самому себе. Я владею последней свободной землей во Франции и покажу себя достойным этой чести. Напрасно вы улыбаетесь, граф Жюльен, ибо это факт: я не обязан платить подати никому, даже королю.

– Притом откуда тебе знать, что это наследство потеряно? – продолжал Тибо. – Слова твоего шута не заслуживают никакого вероятия, и ты мог бы, Куси, выбрать посла более достойного доверия. Этот Галлон больше зол, чем глуп, и очень хитер. На твоем месте я сам поехал бы в Бургундию или послал туда надежного человека.

– Я не сделаю ни того ни другого, – с живостью возразил Куси. – Никто не скажет, что видел, как Куси шатался как нищий около поместьев, которые могли ему принадлежать, а посылать другого гонца было бы бесполезно. Ты, Тибо, несправедлив к Галлону. Бедняга храбр как лев и признателен за то, что я сделал для него. Ни за что на свете не захочет он меня обмануть, а если бы и захотел, то не способен выдумать подобную историю. Она должна быть справедлива. Что мне за нужда, впрочем, до потери этого наследства? Пока у меня остаются мое копье, мой меч и мои шпоры, я сумею проложить себе путь.

Граф Жюльен встал, Куси неспешно подошел к Алисе и предложил ей руку, чтобы проводить в ее келью. Тибо не настаивал. Он слишком хорошо знал своего друга. Но возвращаясь в свою комнату, обещал себе или лично отправиться в Дижон, если вскоре представится случай поехать Бургундию, или послать туда доверенного оруженосца, чтоб узнать, справедлив ли рассказ Галлона.

На другой день на рассвете наши путешественники отправились в путь к Вик-ле-Конту под защитой отряда Тибо, к которому присоединились оруженосцы и воины графа Жюльена. Они уезжали, когда отшельник, помощь которого оказалась так полезна Куси, приехал на лошаке и сказал Тибо:

– С вашего позволения я поеду с вами.

Граф д’Овернь удивился этому неожиданному желанию.

– Если я оставляю уединение, где я намеревался кончить мою жизнь, это против моей воли, сын мой, – продолжал отшельник серьезным тоном. – Я навсегда отказался от света, и мое намерение было искренним. Но если позволительно иногда насмехаться над безумством людей, непозволительно отказывать им в помощи, когда можешь быть полезен. Меня зовет король, и я еду по его приказанию.

– Как! – удивленно воскликнул граф Жюльен. – Неужели вы тот самый отшельник из Венсенского леса, знаменитый во всем христианском мире своими предсказаниями и влиянием на короля Филиппа?

– Да, к моему несчастью, – отвечал старик, – потому что шум, который подняли около моего имени безумцы, отнял от меня единственные блага, которые теперь имеют цену для меня: уединение и спокойствие. Королевский гонец привез сегодня ночью письмо, призывающее меня в Венсен, и я повинуюсь.

– И дай Бог, добрый отец, – сказал граф Жюльен, – чтобы вы оправдали надежду, возлагаемую на вас, и отговорили Филиппа Августа от намерения, исполнение которого заставит возмутиться всех его вассалов. Скажите королю…

– Я буду говорить то, что внушит мне глас Божий, – строго перебил отшельник. – От него, а не от смертных, ослепленных жадностью и честолюбием, жду я просвещения и мудрости. Граф, – прибавил он пророческим голосом, – тот, кто видит грозу, собирающуюся над головой других, не замечает бездны, разверстой под его ногами. Вы следуете по опасному пути, и вместо того, чтобы разъезжать по всей Франции и отыскивать врагов вашего повелителя, раздувая войну и раздоры, вы поступили бы правильнее, если не оставляли вашего замка.

– Добрый отец, – возразил граф Жюльен, покраснев от гнева и досады, – я не король и не обращался к вам за советами. Подождите подавать их, пока вас не попросят.

Отшельник порывисто вскинул исхудавшее лицо, негодование оживило его черты мимолетным пламенем, и разговор, без сомнения, принял бы опасный оборот, если Тибо, вмешавшийся с свойственным ему достоинством, не увлек отшельника в сторону, переключив его мысли на другой предмет.

Граф д’Овернь уже пять лет как оставил Францию, и в стране совершилось много событий, о которых он почти ничего не знал. Король Филипп Август принял несколько важных мер, которые возбудили сильное негодование в его вассалах; желая узнать сущность этого неудовольствия, радуясь, что может расспросить человека такого сведущего, как отшельник, Тибо завел с ним продолжительный и серьезный разговор, в котором граф Жюльен, присоединившийся к ним, как только прошла его досада, скоро принял живое участие.

Куси не вмешивался. Алиса, ехавшая позади, непреодолимо привлекала его, и он скоро присоединился к ней, сделав это так искусно, что это не привлекло ничьего внимания.

Алиса, обычно бледные щеки которой раскраснелись от прохладного воздуха гор, никогда не была очаровательнее. Ее большие черные глаза, до того рассеянно смотревшие на пейзаж, потупились при приближении рыцаря. Но кровь, бросившаяся ей в лицо, и очевидное замешательство сказали счастливому Куси, что к его присутствию неравнодушны, и что если его не ждали, то по крайней мере приняли с удовольствием.

За два дня, в которые Куси имел случай беспрестанно находиться в обществе молодой девушки, он успел преодолеть странное волнение, которое она ему внушала, и обрести часть былой непринужденности. Однако чары, которые скромное обращение Алисы и ее нежная красота наложили на него, без сомнения еще действовали, потому что юноша напрочь лишился смелости и веселости. Но эта перемена не пошла ему во вред, а напротив, только подчеркнула великодушные чувства его превосходного сердца, слишком часто находившиеся в тени ветрености. Она позволила ему даже достичь довольно больших успехов в приобретении уважения Алисы и ее симпатии.

Скоро, вступив в разговор, вроде как пустяковый, но оставляющий глубокие следы в сердце влюбленных, молодые люди забыли все окружавшее, занявшись исключительно друг другом, и Бог знает сколько времени длилось бы это забвение, если бы Гуго де Барр, ехавший впереди, не развернул вдруг лошадь и не подскакал во весь опор к своим господам, крича:

– К бою! Я заметил шевеление в кустах. За ними спрятались люди, и на нас наверняка нападут.

– Ха-ха-ха! – раздалось в арьергарде. – Ха-ха-ха!

В одно мгновение маленький отряд всполошился. Рыцари наскоро снятые на время пути доспехи, воины бросились вперед, чтобы отразить первый удар, а пока стрелки занимали самые выгодные места, женщин поместили в арьергард под защиту оруженосцев.

Но прежде чем эти различные передвижения были исполнены, разбойники неприметно приблизились, скользя за кустами. Им удалось напасть внезапно, и с обеих сторон дороги, из-за всех скал, из всех кустов на путешественников посыпался град стрел.

Две или три лошади, слегка раненные, стали на дыбы; воины пришли в смятение, и женщины, которые еще не успели поместиться в арьергарде, подверглись этому дождю убийственных стрел. Одна из них попала бы даже в Алису, если бы Куси, не расстававшийся с нею, не прикрыл ее своим щитом.

– Галлон! – закричал он, приметив шута, который суетился среди этого беспорядка как в своей стихии. – Возьми мой щит и закрой им эту даму, пока не поместишь ее в безопасное место. Возьми также мое копье, оно мне не нужно против таких негодяев!

Схватив тяжелый топор, висевший на луке его седла, он замахал им над головой и поскакал в галоп, крича:

– Святой Михаил! Куси! Куси! Отбивай!

Тибо д’Овернь и граф Жюльен уже бросились на самое опасное место. Развернув своих воинов, которые отступили перед градом стрел, они устремились на разбойников, преграждавших им путь.

Грабители, хотя и были хорошо вооружены, не ожидали такого натиска тяжелой массы людей и лошадей и убежали, как стая испуганных птиц. Рыцари двигались неприступно и непреодолимо, но через двадцать шагов вдруг остановились. Железная цепь, протянутая с одной стороны дороги до другой, остановила их порыв.

Трое, не успев остановиться, повалились наземь со своими лошадьми, а разбойники, выстроившись за образовавшимся барьером, осыпали путешественников длинными стрелами, которые летели с пронзительным свистом, направляемые ловкими руками, и поражали самые уязвимые места в доспехах.

Тут-то и подъехал Куси. Его лошадь также не могла перепрыгнуть через препятствие, но топор, которым он махал над головой, упал с блеском молнии, и цепь, разорванная этим страшным ударом, с шумом упала.

Куси проехал, за ним Тибо д’Овернь и воины, и топор опять опустился, уже на голову первого встретившегося разбойника, и раздробил ему череп так легко, как будто его не защищал железный шлем. Тогда началось одно из тех сражений, которых бывало так много в Средние века, когда рыцари, закрытые непроницаемой броней, могли без труда разделываться с беззащитной толпой. В отряде Тибо д’Оверня насчитывалось не больше двадцати человек, а разбойников было свыше двухсот. Но стрелы, пики и сабли бессильно притуплялись о доспехи рыцарей и их воинов, между тем как они, неуязвимые для ударов и отражавшие их как скалы отражают волны, громили все попадавшееся на пути.

Спокойный и надменный Тибо д’Овернь, который всегда показывался в опасных местах, на десять шагов впереди всех храбрецов, ужасал разбойников холодной и безжалостной храбростью.

А Куси, восхищаясь мыслью, что дерется на глазах Алисы, не помнил себя от радости и пугал грабителей смелостью и бешенством нападений. Прокладывая своим страшным топором кровавый путь среди самых густых групп, он не наносил напрасно ни одного удара, и как только враги примечали его издали, то бежали от него как соломинки, разносимые ветром.

Однако исход боя оставался неясным. Пусть и удивленные этим неожиданным сопротивлением, разбойники не струсили. Неизменно отступая, но находя надежное убежище в откосах гор, они беспрестанно возвращались, и уже два или три воина пали под их ударами, более или менее опасно раненные.

И все же они начали отступать, когда вдруг пронзительный крик, раздавшийся в арьергарде, достиг ушей Куси и заставил его лицо побледнеть под опущенным забралом шлема. Он остановился и обернулся. Потом восклицание бешенства и отчаяния сорвалось с его губ, и молодой рыцарь устремился к арьергарду, опрокидывая друзей и врагов.

Предчувствуя близкое поражение, атаман разбойников ловко укрылся в овраге с двумя десятками разбойников. Потом, внезапно появившись в арьергарде, рассеял оруженосцев, которым была поручена защита женщин, и схватил Алису, которую увлек по дороге.

Этот-то крик перепуганной девушки услыхал Куси и бросился в погоню за человеком, уводившим бедняжку. Догнать разбойника в ту минуту, когда он съезжал с дороги в гору, опрокинуть его ударом топора и вырвать у него Алису было для Куси делом одной минуты. Но разгоряченный преследованием, он заехал один довольно далеко, а когда хотел развернуться, разбойники, хотевшие во что бы то ни стало получить свою добычу, преградили ему путь.

В одно мгновение он был окружен. Стесняемый присутствием Алисы, которую он поднял с земли и поместил в седле, озабоченный прежде всего ее защитой, он бесполезно расточал удары своего страшного топора.

Разбойники окружили его со всех сторон, цеплялись за ноги рыцаря и лошади, и старались опрокинуть их. Зербелин, раненный в шею, с трудом держался на ногах. Еще минута, и один из храбрейших рыцарей христианского мира пал бы безмолвно на большой дороге, вероломно пораженный ничтожными разбойниками, когда дьявольский хохот раздался позади негодяев. Они остановились, как громом пораженные.

Галлон, шут, вооруженный длинным копьем и своей отвратительной физиономией, которая одна стоила десяти человек, пустил свою огромную серую кобылу в гущу сражающихся, произнося при каждом наносимом ударе «ха-ха-ха!» так громко и так причудливо, что даже сам Куси испугался.

– Черт! черт! – заорали разбойники, узнав Галлона и, охваченные паническим ужасом, разбежались во все стороны. Только один остановился, чтобы пустить стрелу в фигляра.

– Нет, это не черт, – сказал он. – Это изменник, который чуть было не вовлек нас в засаду, и я убью его прежде, чем сам умру.

Стрела полетела. Но Галлон уклонился от нее при помощи присущей ему гибкости, а потом с издевательским «ха-ха-ха!» бросился в погоню за разбойником, который избежал смерти от длинного копья только тем, что споро влез на скалу, неприступную для всадника.

Битва окончилась. Разбойники, державшиеся в расчете на успех диверсии, предпринятой их командиром, обратились в бегство по долине, когда увидели, что атаман упал под топором Куси, а стрелки Тибо погнались за теми, которые бросились в горы.

Галлон соскочил со своей лошади и, проворно обобрав карманы у двух мертвых грабителей, снимал с них одежду, когда Куси приметил его и подъехал ближе.

– Галлон! – закричал он, занося топор над головой фигляра. – Галлон-шут!

Галлон поднял голову, сделал гримасу и продолжал свое дело.

– Если бы я не чувствовал жалости к твоему сумасшествию, я разбил бы тебе череп, негодяй! – сказал Куси. – Ну, вставай! – прибавил он, стукнув шута ручкой топора, – и не наклоняйся над трупами как коршун. Что ты сделал с дамой, которую я поручил тебе? Зачем ты ее бросил?

– Что я сделал? – холодно отвечал Галлон. – Я проводил ее под скалу с ее женщинами, и не моя вина, что она вышла оттуда посмотреть, как вы сражаетесь. Зачем я ее бросил? Затем, что мне хотелось видеть битву и помочь сильнейшим, ха-ха-ха!

В этих последних словах могло быть больше правды, чем Куси подозревал, но обезоруженный рассказом о поведении Алисы, он оставил шута и присоединился к своим товарищам.

Подобные схватки случались слишком часто в то время, когда происходила эта история, чтобы уделять ей много внимания, как только опасность миновала. Д’Овернь, велев перевязать самые опасные раны, восстановил порядок в своем маленьком отряде, и путники немедленно отправились в путь, оставив коршунам и воронам трупы двадцати разбойников, брошенных мертвыми или раненными на равнине.

Алиса, еще взволнованная своим приключением, предоставила отцу благодарить Куси. Но если губы были безмолвны, то в ее глазах, без сомнения, не было недостатка в красноречии, потому что когда проезжали через то место, где происходила битва и Куси увидал, как Алиса повернулась к нему с невольным движением, он заплатил бы тысячу безантов, чтобы разбойники напали еще раз.

Разбойники, однако, недалеко разбежались. Как только последний человек из отряда путников скрылся за ближайшим поворотом дороги, над кустами стали высовываться головы, потом из-за камней появились люди и спустились на дорогу. Это были грабители, спешившие подобрать тела товарищей и ограбить их.

Только один не принимал участия в этом деле: тот, который стрелял в Галлона. Бледный, растревоженный, он ходил от трупа к трупу, внимательно рассматривая каждого, но когда дошел до человека, похитившего Алису, то упал на колени и зарыдал.

– Ален! Мой бедный Ален! Мой возлюбленный брат, – приговаривал он. – Стало быть, это правда, они убили тебя!

Бросившись на окровавленное тело, он покрыл его поцелуями и слезами. Потом, резко приподнявшись, сказал:

– Они тебя убили, но я знаю их имена, и этот Куси, который разбил тебе голову топором, и этот жалкий фигляр, который нас завлек в засаду, еще попадутся мне на пути. Прежде чем пройдет год, я отниму их жизнь, или они возьмут мою. Клянусь тебе, Ален, и пусть Господь, который слышит меня, проклянет меня и в этом мире и в другом, если я не сдержу своей клятвы!

Как бы успокоенный этим решением, принятым перед лицом смерти, он оставил труп и вернулся к товарищам.

– Пусть раненых перенесут в надежное место, а мертвых похоронят! – велел предводитель. – Сегодня вечером мы оставим Овернь.

Исполнив приказание, разбойники исчезли в долине. Дорога опустела, и только лужи крови и обломки оружия напоминали об ожесточенной борьбе, происшедшей там.