Текст книги "Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945"

Тогда я казался штабным beta noire{Белая ворона (фр.).}, ибо все знали, что я не был расположен к подводной войне. Свое неодобрение я выражал как в своих письмах, так и устно, причем достаточно откровенно. Поэтому я был рад, когда меня направляли с разными поручениями. Так, мне приказали принять участие в рейде крейсеров «Брюммер» и «Бремзе», посланных найти и уничтожить конвой у Шетландских островов. Позже я стал офицером по навигации на броненосном крейсере «Фон дер Танн». К этому кораблю я испытывал особые чувства, поддавшись обаянию его командующего Моммзена, сына известного историка (Теодор Моммзен (1817 – 1903) – историк Древнего Рима. – Ред.).

Именно на борту «Танна» мне довелось принять участие в последней дерзкой вылазке под командой Шеера. Правда, несмотря на необычайно благоприятные погодные условия и великолепную видимость, нам не удалось вступить в контакт с врагом. Для меня это был последний поход в открытое море. Вскоре меня снова отозвали в морской штаб.

Когда штаб оказался не в состоянии управлять своими силами в буквальном смысле этого слова, он приступил к реорганизации. Деятельность флота фактически оказалась raison d'etre{Лишенная смысла (фр).}. Во всяком случае, высшие чины были сокращены под предлогом нехватки кадров для подводных лодок, торпедных катеров и минных тральщиков. Иначе говоря, это были «лейтенанты-командиры», как мы их тогда называли, и война под командованием младших офицеров. Большие корабли использовались только для обеспечения безопасности прохода меньших по величине кораблей через минные поля в Гельголандской бухте.

Мне казалось, что весеннее наступление 1918 года будет успешным. С наших плеч упало бремя войны на Восточном фронте (благодаря Октябрьской революции 1917 года и Брест-Литовскому сепаратному мирному договору, подписанному 3 марта 1918 года ленинским правительством. – Ред.). Я по-прежнему надеялся, что наступит компромиссный мир, но после первоначальных успехов (немцы, перебросив с Восточного фронта большие силы, продвинулись на 84 километра) наступление остановилось. Даже оптимисты начали сомневаться в необходимости продолжения военных действий. Полагали, что нам следует изыскать пути и способы экономии наших сил.

Морское командование впервые задумалось о взаимодействии с Высшим армейским командованием, похоже, что и оно озаботилось той же самой проблемой; по крайней мере, в морском штабе заверяли, что в ближайшее время контакт будет установлен. Министерство, которому должны были подчиняться все германские войска, могло расположиться только в Генеральном штабе армии, считавшемся тогда важнейшим правительственным учреждением, включая и ведомство нового государственного канцлера Гертлинга (Георг Гертлинг (1843 – 1919) – рейхсканцлер с ноября 1917 по 3 октября 1918 года. – Ред.). Из-за постоянно утомленного выражения лица военные прозвали его «пятиминутным прожектором», по аналогии с прибором, который включался только на пять минут.

Учреждение военно-морского министерства означало упразднение Генерального морского штаба в адмиралтействе штаба и его главы – моего старого начальника Хольцендорфа. По отношению к нему это оказалось даже справедливым, поскольку в то время Хольцендорф страдал от тяжелого недуга, который вскоре свел его в могилу. Ему нужен был добрый друг, в котором всегда нуждается человек, занимающий высокое положение, и которому уже было далеко за шестьдесят. Именно такой друг и мог открыто сказать Хольцендорфу о том, что пришло время его добровольной отставки.

Волей обстоятельств именно мне пришлось выступить в роли такого доброжелательного друга. Исключительно по своей собственной инициативе и полагаясь на те добрые чувства, которые он всегда питал ко мне, я написал ему, что в связи со сложившимися обстоятельствами и исключительно в его интересах было бы хорошо, если бы он оставил свой пост. Не знаю, удалось ли мне найти подобающие слова. В любом случае уверен, что Хольцендорф должен был видеть в моей записке только дружеское послание. Вскоре после этого мы обсуждали сложившуюся ситуацию в Спа. Хотя адмирал продолжал вести себя в своей традиционной старомодной манере, дружеские отношения между нами никогда больше не восстановились. Все же я навсегда сохраню в памяти благодарность по отношению к нему.

Именно в Спа расположилось только что сформированное министерство, которому предстояло управлять войной на море. Я же был назначен на должность офицера связи в штабе Гинденбурга (Пауль фон Гинденбург (1847 – 1934) – генерал-фельдмаршал (1914), с августа 1916 года – начальник Генштаба, с 1925 по 1934 год – президент Германии. – Ред.). До этого мне не доводилось встречаться с ним. Отправившись с докладом в его выдвинувшийся вперед штаб в Авене, я увидел его выходящим из скромной виллы, находившейся там же. Его мощная фигура заполнила весь дверной проем, и я был буквально потрясен его запоминающейся внешностью. Позже мне казалось, что к его достоинствам как раз и относится впечатление, какое он производил своим появлением.

В тот же вечер я занял свое место в штабе Гинденбурга. После обеда фельдмаршал пригласил меня и другого морского офицера, капитана фон Бюлова, на личную беседу. Вскоре мы перешли к крайне важной теме, связанной с влиянием морских сил на ход войны. Несмотря на питаемое нами обоими уважение к нашему хозяину, мы вскоре начали спорить, и Гинденбургу пришлось признать, что именно английские морские силы способствовали поражению Наполеона.

Возможно, из-за голубой морской формы в Генштабе меня долго считали чужаком. Самой благоприятной рекомендацией оказалось то, что я был зятем генерала Гревеница, в течение нескольких лет бывшего военным представителем Вюртемберга в Генштабе. Он пользовался особым уважением у Гинденбурга, хотя и относился к высшей аристократии.

Сам же я заступил на свою новую службу в неблагоприятный момент. Несмотря на весь героизм, проявленный командами, использование подводных лодок оказалось неудачным, или, если говорить конкретно, они не смогли предотвратить высадку американского контингента в Европе. Так случилось, что моим первым днем в Авене стал день 8 августа 1918 года, когда армии было суждено последний день наступать на Западном фронте. (Если точнее, 8 августа – день, когда германская армия лишилась последних надежд на наступление, поскольку союзники остановили германское наступление еще 17 июля на Марне («вторая Марна»), а 18 июля – 4 августа отбросили немцев к северу, на линию Фонтенуа – Суасон – Реймс. 8 же августа началась Амьенская операция (8 – 13 августа) союзников, в ходе которой выявился надрыв боеспособности немцев, истощение германской армии и утрата всякой надежды на победу. 8 августа англичане и французы, поддержанные 511 танками, продвинулись на глубину до 11 километров, взяв в плен 16 тысяч немцев и захватив 400 орудий. Многие немецкие штабы дивизий были захвачены врасплох прорвавшимися танками. 8 августа Людендорф назвал «самым черным днем германской армии в истории мировой войны». – Ред.)

С того дня мы постоянно отступали. Три месяца моей службы были наполнены горестными воспоминаниями. Тогда второе печальное событие летом поразило мою семью. Мой шурин Рихард пал смертью храбрых вместе со своей батареей, незадолго до этого его брат Карл утонул со своим торпедным катером в Северном море. Третий брат Фриц был серьезно ранен, впоследствии он увековечил своих братьев в поэзии и живописи.

Моя комната в Авене располагалась прямо под кабинетом Людендорфа (Эрих Людендорф (1865 – 1937) – земляк (оба родились в Познани и рядом) и непосредственный помощник Гинденбурга; с августа 1914 года фактически руководил действиями германских войск на Восточном фронте, а с августа 1916 года, став генерал-квартирмейстером Верховного главнокомандования германской армии, – действиями всех вооруженных сил страны. – Ред.). Неудачная конструкция дома позволяла услышать все, что говорилось в комнатах, расположенных наверху. Даже не желая того, я мог нечаянно услышать беседу генерала по телефону. Я также пристально наблюдал за тем, как он управлял действиями наших войск на Западном фронте. Очевидно, что эта ноша оказалась для Людендорфа слишком обременительной. Штаб нередко критиковал его действия. Впрочем, никто не оспаривал феноменальную работоспособность Людендорфа и быстроту принятия им решений.

Один из наших ассистентов майор Герман Гейер, мой приятель с детских лет, рассказал мне следующую историю, проливающую свет на характер Людендорфа. Тогда Гейер разрабатывал для генерала весьма многословную директиву по тактике оборонительного боя. Сначала Людендорф колебался, стоит ли ему подписывать этот документ, тогда Гейер объяснил ему, что инструкция неплоха и что нужно только, чтобы кто-нибудь принял на себя ответственность. При слове «ответственность» Людендорф тотчас схватил ручку и подписал требуемое.

Именно благодаря моему другу Гейеру, чей ум Людендорф назвал в своих мемуарах «острым как бритва», я смог совершить несколько поездок на фронт. Увиденное мною, в том числе царившее в войсках настроение, убедило меня в том, что конец войны не за горами. Однако труднее было преподнести это третьей стороне – командирам нашей армии, нацеленным только побеждать.

Размышляя сейчас, я задаю себе вопрос: разве это не было лучшим временем для наших миротворцев? Что касается министерства иностранных дел, то оно уже сделало шаг в этом направлении. Новый министр Гинце с самого начала придерживался той же точки зрения, что и его предшественник Кульман. Однако, как и его предшественник, он не смог переубедить армейское командование в Спа.

В то время многие говорили о необходимости смены канцлера, в числе возможных кандидатов на этот пост несколько раз упоминали имя моего отца. Сам он возражал против этой идеи, вероятно, из-за внутренней политической ситуации в Пруссии, от которой он дистанцировался как вюртембержец. Кроме того, он четко понимал, что даже в вопросах, связанных с мирной политикой, он, став канцлером, очень скоро станет зависеть от мнения ведущих генералов. Поэтому в качестве канцлера его влияние на иностранную политику окажется только эфемерным и бесполезным. Действительно верно, что в то время германскую политику определяли именно военные руководители.

Правда, сомнительно, что военными методами можно было добиться эффективных результатов в политике. Хотя все происходящее в штабах в описываемое мною время напоминало падение в пропасть, оно оказалось лишь частью предрешенного хода истории. Конец уже был известен. В данной исторической драме актерам приходилось только играть уготованные им роли. Пытаясь сохранить свое достоинство, они никак не могли изменить ход событий.

Принимались трудные, мучительные решения как военного, так и политического характера. Спокойствие Гинденбурга, остававшегося на своем посту, и его отношение к интригам стали примером для всех нас. Я никогда не видел, чтобы он пытался переложить на кого-либо свою ответственность за происходящее. Гинденбург практически не реагировал и на ошибки других, оставаясь верным своим принципам до конца, даже когда в стране началась революция и в Спа появились грузовики, набитые солдатами с красными флагами. Похоже, что и Гинденбург, и его собственный штаб не понимали серьезности происходящего.

После того как я пробыл в штабе в течение двух или трех недель, я заметил, что не могу определиться с собственной точкой зрения, «хотя мне неловко видеть, как за столом оказывают больше уважения Людендорфу». Как человек со стороны, я поддался обаянию Гинденбурга, более беспристрастно, реалистично и спокойно воспринимавшего все происходившее в эти критические недели, чем Людендорф. Он все время пытался вмешаться, предлагал решительные действия, выпуская свою неуемную энергию.

Каждый вечер после обеда, между половиной девятого и девятью, происходило обсуждение военной ситуации. Людендорф часто вклинивался в обсуждение, в то время как Гинденбург предпочитал слушать, лишь изредка вставляя свои военные или стратегические замечания. Его мышление отличалось простотой и прагматичностью, а поведение соответствовало движению мыслей. Кроме того, Гинденбург отличался врожденной скромностью и не обладал никакими амбициями.

Позже один американский политик сказал мне, что Гинденбург казался ему «коварным старцем». Я же увидел в нем обыкновенного прусского аристократа и офицера. Никогда не замечал, чтобы Гинденбург проявлял интерес к политике. Он и внешне выглядел как воплощение традиции, которая определила великий период империи. Возможно, всему этому Гинденбург и был обязан своей победой над парламентариями во время выборов президента. Народные массы Германии воспринимали его не как генерала, проигравшего на Западном фронте, а как спасителя Восточной Пруссии и победителя при Танненберге (имеется в виду поражение, нанесенное в августе 1914 года 2-й русской армии генерала Самсонова в ходе Восточно-Прусской операции 17 августа – 14 сентября 1914 года. – Ред.).

Требования прекращения военных действий в течение двадцати четырех часов, возрождение надежды вместе с призывом к levee en masse{Подъем масс (фр).}, поездка в Берлин, закончившаяся отставкой Людендорфа, – все это полностью соответствовало темпераменту Людендорфа. Конечно, было больно наблюдать за этими событиями с такого близкого расстояния, особенно возвращение из Берлина в Спа, когда салон-вагон Людендорфа, по его собственному желанию, был отцеплен от поезда фельдмаршала Гинденбурга. Однако, несмотря на конфликт между ними, Гинденбург знал, что Людендорф останется верным ему, несмотря на все трения, и сохранял стоическое спокойствие, напоминая памятник.

Мои симпатии оставались на стороне Гинденбурга, как человека, который принял на себя ответственность, в то время как мои сверстники в оперативном отделе Генштаба склонялись в сторону Людендорфа, с которым они так интенсивно работали в течение многих лет. За три месяца, проведенные в Авене и Спа, я так и не смог завоевать доверие Людендорфа и обсуждать с ним какие-либо серьезные проблемы.

Положение «офицера связи» оказалось двояким. Что касается личного аспекта, то моя позиция позволила мне завязать новые знакомства, в то же время я смог наблюдать за людьми во время работы, и все они оказались превосходными специалистами. Ни в одной стране не могли похвастаться таким высокопрофессиональным штабом, как созданный Гинденбургом и Людендорфом.

К сожалению, в политической сфере ничего подобного не было, что имело свои негативные последствия. Верховное главнокомандование приобретало все большее влияние во внутренней и внешней политике. Оно, не колеблясь, взяло на себя ответственность за решения, не имея представления о последствиях и не будучи способным осуществлять контроль за происходящим. Фактически в 1914 – 1918 годах нам не удалось решить проблему взаимопонимания «государственных мужей и генералов».

Вероятно, эту проблему должен был разрешить Вильгельм II, но по мере развертывания военных действий он становился все более и более пассивным. В конце сентября 1918 года он сказал Шееру: «Людендорф и Гинце доложили мне, что армия истощена и нам необходимо заключить мир. Я проиграл войну. Но мой народ сражался превосходно...»

Несмотря на всю преданность Гинденбурга, кайзер оказался одним из тех, кого армейское командование отстранило от дел. В заключительные недели, когда кайзера видели за его столом в царском поезде, перемещающимся в Спа, создавалось впечатление, что монархия уже закончила свое существование и только решительные действия могли изменить сложившуюся ситуацию. Однако никто в окружении кайзера так и не смог принять такие решения.

В то время я считал, что кайзер или отправится в Берлин, чтобы отстаивать свои права, или падет от вражеской пули на фронте. Принятое им решение привело к печальным годам изгнания. Перед отъездом к голландской границе Вильгельм II пригласил на обед весь штаб Гинденбурга. Нам уже было известно о тайных намерениях кайзера уехать в Голландию, так что происходящее воспринималось болезненно. Вильгельм II приехал, вел разговор о пустяках и покинул нас, произнеся на прощание свои традиционные пожелания. Больше мне не довелось свидеться с ним.

Среди морских офицеров, находившихся в министерстве в Спа, предназначенном для организации военных действий, возникла полемика на тему, стоит ли нам следовать за кайзером в связи с его отречением от престола. Проблема разрешилась простым и естественным образом. Я доложил Шпееру, что Гинденбург намерен отвести армию в Германию – после того, как кайзер освободил вооруженные силы от присяги его императорскому величеству.

Руководствуясь благими намерениями, человек всегда склонен оценивать правящую систему более критически, чем оппозицию, и эта критика оказывается еще более серьезной, когда сам оказываешься частью этой системы. Раздраженный, злящийся на тех, кто упустил бразды правления империей Бисмарка, я отправлялся в одиночные прогулки по прекрасным осенним лесам Спа, пытаясь обрести душевное равновесие.

Сегодня вновь принято скептически относиться к образованию империи в 1871 году. Сам же я понял в 1918 году, что существуют более глубокие причины, объясняющие «попытки немецких parvenu{Выскочка (нем.).} вмешиваться в мировую политику и в противоборство с Англией», вместо того чтобы укреплять безопасность империи на континенте. Так я размышлял над тридцатью годами эпохи Вильгельма II (правил с 1888 по 1918 год. – Ред.). Впрочем, за нашим совещательным столом отказывались принимать уроки прошедшей войны, показавшие, что Германии следует проводить более умеренную внешнюю политику, основанную на идеях международного сотрудничества.

Встречались и те, кто предвидел приближающуюся катастрофу. Хотя война все еще продолжалась, одним удалось понять это раньше, другим позже. Со временем оказалось, что храбрость наших солдат означала всего лишь продление агонии. В последний период войны многие мечтали только о скорейшем конце войны, чтобы избежать дальнейших потерь людей и техники.

Можно ли обвинять тех, кто дома нанес «удар в спину», что они были виновны в нашем поражении? Если бы не случилась революция, как долго могли терпеть голодные люди в тылу и измотанные войска на фронте? Несмотря на весь свой героизм, немцы были накануне полной блокады, а потенциал врага казался неистощимым.

Можно не поддаваться обаянию красных флагов, но нельзя не признать, что избежать войны можно, только не втягиваясь в нее. Впрочем, все произошедшее обусловливалось не нашими скудными запасами, а, скорее, явно недостаточными действиями, характерными для европейцев. Ллойд Джордж (Дэвид Ллойд Джордж (1863 – 1945) – премьер-министр Великобритании в 1916 – 1922 годах. – Ред.) оказался прав, говоря, что война сбила всех нас с толку, причем «некомпетентность Германии уравновешивалась безответственностью Антанты».

Особенно неопределенным казалось будущее, и мое в том числе. Союз германских земель, государственная служба, моя морская карьера, заработок моей семьи – все казалось неясным. Начнем с того, что мне приходилось оставаться и улаживать дела в Спа.

Гражданские лица в лице парламентария Эрцбергера и дипломата графа Оберндорфа освободили Верховное главнокомандование от болезненной задачи выполнения условий Компьенского перемирия (заключено 11 ноября 1918 года. – Ред.). Прекращение военных действий оказалось прологом к заключению Версальского мирного договора (28 июля 1919 года. – Ред.). Германскому флоту предписывалось передислоцироваться в Скапа-Флоу (британская военно-морская база в заливе Скапа-Флоу на Оркнейских островах. – Ред.). В сложившейся ситуации оптимисты убеждали себя, что речь идет всего лишь об опеке и что мы сможем получить обратно некоторые наши корабли.

Мне предложили отправиться в Скапа-Флоу вместе с флотом в качестве офицера при штабе адмирала. Но я отказался и попросил извинить меня за принятое решение. Смутное предчувствие помешало мне сопровождать наши доблестные корабли в этом плавании. Мне совсем не хотелось принимать участие в последнем плавании имперского флота под контролем революционных матросов. Но такой конец нельзя было считать бесславным.

Флот сыграл в свое время важную роль в подброске оружия, боеприпасов и небольших подкреплений войскам в Германской Восточной Африке. Эта колония (немцы закрепились здесь в 1885 – 1890 годах. – Ред.), которую я видел в 1905 году (тогда вспыхнуло восстание туземного населения, подавленное немцами. – Ред.), в годы войны оборонялась войсками под командованием генерала Леттов-Форбека. Несмотря на то что с начала войны она в течение четырех с половиной лет оказалась отрезанной от метрополии, колония вызывала восхищение как ее приверженцев, так и противников (Пауль Леттов-Форбек (1870 – 1964), имея в начале войны не более 14 тысяч бойцов, в конце – полторы сотни белых и до полутора тысяч негров, сражался с 300 тысячами британцев, бельгийцев, южноафриканцев и португальцев, регулярно нанося им поражения, и капитулировал только после 11 ноября 1918 года. – Ред.).

Когда вечером 9 ноября 1918 года до нас дошли условия перемирия, я впал в депрессию, хотя готовился к худшему. Вот что я отметил тогда в своих записях: «Это начало новой войны. И в ней придется сражаться уже не нам, а нашим детям».

Уже через несколько дней, не помню точно, 12 или 13 ноября, поезд главнокомандующего увозил меня из Спа, уже разукрашенного флагами Антанты, в Кассель на Фульде, а штаб Гинденбурга оставался в Вильгельмсхоэ. Я же направлялся в Берлин, намереваясь заняться поиском работы в других профессиях, где могли пригодиться мои знания морского офицера, вышедшего в отставку. Мне казалось, что я смогу найти себе занятие в других ведомствах.

Только немногие сохранили верность флоту, остальные офицеры растеклись во всех направлениях. Утрата чувства боевого товарищества заставила меня страдать еще сильнее, особенно когда я снял свою голубую форму. Но прошло не так много времени, как многие из нас нашли себе место в промышленности, торговле, на административных постах или состоялись в других профессиях.

Нам удалось это выяснить, когда, к нашей радости, старая команда начала регулярно собираться вместе. В каждом городе бывшие морские офицеры находили возможность установления контакта друг с другом. Враг уничтожил наш флот, но ему не удалось разрушить наше чувство локтя.