Текст книги "Тяжелые бои на Восточном фронте. Воспоминания ветерана элитной немецкой дивизии. 1939—1945"

Глава 9
Отступление к рубежу Миус-Самбек

Восточные ветра принесли снегопады. А потом пронесся слух, что нам придется отступить и занять оборону севернее Таганрога. Впервые в поведении наших командиров я ощутил подобие скрытой паники. Раньше у нас не было провалов или крупных неудач, а ведь отступление – это, по сути, тоже навык, своего рода искусство, которому надо учиться. А мы его никогда не обсуждали и тем более не планировали. В действительности, сейчас каждый был сам по себе…

Кружил снег. Наш отряд из группы управления ротой разместился в задней части грузовика, посреди коробок и бочек с провиантом, которые мы загрузили раньше. Покинув Ростов-на-Дону[21]21
  Советские войска освободили город 29 ноября.


[Закрыть], мы догнали последние машины в отступающей колонне наших войск. Неподалеку от Чалтыря, небольшого городка западнее Ростова-на-Дону, мы заметили вдалеке крупную танковую колонну русских.

– Ублюдки пытаются перерезать нам путь, – сказал Борис, наш румынский сослуживец, который несколькими неделями ранее спас меня и еще нескольких солдат, прикинувшись русским офицером.

– А кто у нас отвечает за арьергард? – раздался голос из-за шкафа рядом с кабиной водителя, где хранились карты нашей роты.

– Книттель, – ответил Борис. – Если он сейчас ничего не сделает…

В этот момент наш грузовик дернулся, а потом его мотор «зачихал» и заглох. Машина проехала по инерции еще несколько метров. Под колесами захрустел свежий снег. В этой странной тишине мы переглянулись, и каждый боялся даже подумать, что может произойти. Стукнула дверь кабины. Несколько человек бросились к борту грузовика, вытянув шею и наблюдая, как из машины выскочил водитель с тяжелым гаечным ключом в руке.

– Наверное, замерзло топливо, – сказал он, подняв голову и мельком взглянув на наши встревоженные лица. Он скрючился, словно старик, больной подагрой, и постучал ключом по топливному баку. – Слышите звук? – хрипло проговорил он. – Топливо в баке еще жидкое. А топливопроводы замерзли.

– Вот дьявольщина! Русские уже висят у нас на хвосте, и времени разводить костер просто нет, – простонал кто-то.

– У меня идея, – предложил Борис. – Найдется кусок шланга?

– Вроде да, – кивнул водитель, – но его не хватит, чтобы протянуть от топливного бака до двигателя.

– А трубка?

– Трубка есть.

Борис повернулся к нам и махнул рукой:

– Быстрее! Тащите сюда канистру от противогаза, бутылку из-под воды – что-нибудь, куда можно налить топливо. – А потом передал емкости через борт водителю. – Вот, перекачай сюда топливо – и поскорее!

Борис выбрался из машины и подошел к водителю. А тот вставил резиновый шланг в топливный бак. Потом сунул конец в рот, но тут же сплюнул на снег.

– Губы замерзли, – проговорил он, – не чувствую, сосу я или дую.

Борис выхватил у него шланг.

– Иди-ка лучше встань за колесом.

Наполнив емкости, Борис передал их в кабину и, держа резиновый шланг в руке, обошел грузовик спереди. Очень скоро он вновь подошел к водительской дверце с концом шланга в руке и просунул его через опущенное стекло.

– Другой конец я подсоединил к топливопроводу возле мотора. Вставь сюда трубку. Когда мы поедем, я буду наливать топливо.

Хлопнула дверца со стороны пассажирского места. Борис наконец уселся в кабину рядом с водителем. Мы вернулись на свои места среди бочек и коробок с провиантом.

– Надеюсь, аккумулятор не сядет раньше времени, – сказал кто-то из солдат.

– Не накаркай! – сердито огрызнулся я.

Грузовик немного качнулся, когда заработал стартер, запуская холодный двигатель. Мы впились друг в друга напряженными и немигающими взглядами. Мотор хлопал, пыхтел, но потом все-таки завелся. Мы услышали знакомое хрипловатое ворчание. Тревога сменилась радостью, и мы основательно приободрились, когда машина набрала ход…

Неизбежное предчувствие и ожидание смерти как постоянной угрозы расшатывало нервы, то и дело напрягая их до предела. От дежурств на леденящем холоде немели руки и ноги. Морозный воздух безжалостно жег лицо и кисти рук. Хроническая нехватка сна иссушала резервы организма, и истощение пускало свои вредоносные корни в каждую клетку. В таких условиях сон может возобладать над осторожностью и принести благословенное забвение – или подвергнуть смертельной опасности – независимо от обстоятельств.

И вот в один из дней, когда стоял такой холод, что нельзя было даже дрожать, я подвернул воротник шинели под каской, чтобы защитить лицо от морозного воздуха, и незаметно погрузился в непреодолимую дремоту.

Когда я проснулся, кругом стояла жуткая тишина, на небе ярко светили звезды. Моя шинель просто одеревенела, и на ней сверкали застывшие льдинки. Я прислушался. Ничего. Я лежал в одиночестве в кузове грузовика. Пошевелившись, я выбрался из-под груды коробок с пищей, где беспечно заснул, не смутившись дискомфортом. Обе мои ноги ниже колена, казалось, превратились в деревяшки – в мерзлые оглобли. Я переполз между бочек с маслом и топленым салом в заднюю часть кузова и свесил ноги вниз. Рядом стоял какой-то дом. Оттолкнувшись руками, я сполз вниз, но, совершенно не чувствуя ног, не мог ощутить их соприкосновения с землей. Потеряв равновесие, я повалился вперед, на снег. Используя винтовку в качестве костыля, я с трудом поднялся на ноги и смог доковылять до двери. Толчком я открыл ее.

На меня уставилось множество удивленных лиц. В комнате, перед полыхающим очагом, в компании русских женщин, сидели мои товарищи. Раздетые до пояса, они давили вшей у себя в подмышках и на гимнастерках, щелчками отправляя их в огонь. А хозяева дома молча наблюдали за ними, и на их лицах ощущалась странная неловкость, как будто они за что-то уважали этих маленьких злобных вредителей. Товарищи, ненароком забывшие меня в машине, извинились передо мной и усадили у огня. А я, согревшись, тут же погрузился в глубокий сон…

Когда я проснулся, уже рассвело. В ногах по-прежнему ощущалась тяжесть, но теперь они горели. Я издал мучительный стон. Одна из женщин помогла мне снять сапоги и носки. Кожа на обеих ступнях стала бледной и покрылась багрянистыми пятнами. Осмотрев ноги, она покачала головой.

Стекло в маленьком окошке затряслось в резонанс с мотором нашего грузовика. Я проковылял к окну и протер небольшой кружок на замерзшем стекле. Прежде чем влага вновь успела замерзнуть, я заметил моих товарищей, откидывающих снег из-под колес грузовика. Скоро надо было уезжать. Я подошел к стулу, стоявшему у разогретой печи, не обращая внимания на ноющую боль в ногах, натянул носки и надел сапоги.

Потом из открытой двери раздался голос Бориса:

– На этот раз мы вспомнили о тебе, Эрвин! Поторопись, мы через несколько минут уезжаем! Водитель сказал, что ты можешь сесть в кабину, чтобы отогреться.

Когда водитель, имя которого за эти годы стерлось из моей памяти, спросил про мои ноги, я описал ему симптомы.

– Умеренное обморожение, – констатировал он, усмехнувшись. – Это еще ничего. А вот если бы твои ноги почернели и отказали, то тогда все. У тебя был бы билет домой.

Я подумал, что он преувеличивает, хотя впоследствии узнал, что не очень…

– Видел такие вещи собственными глазами, – продолжал он. – Таких случаев сотни, и иногда все кончается ужасно.

Я был потрясен, когда узнал, как много наших солдат пострадало или даже погибло от обморожения.

– Но ведь должно же у нас быть зимнее обмундирование, – возмущался я, пытаясь перекричать шум мотора. – Только сумасшедший мог вообразить, что одежда, которую мы носили в Берлине, подойдет для русской зимы!

– А ты разве ничего не слышал?

– О чем? – Я покачал головой.

– Ну так вот, поговаривают, будто главный квартирмейстер распорядился о поставке зимнего обмундирования еще в сентябре, но потом оказалось, что на складах нет ничего, кроме комплектов для пустыни. – И, тяжело усмехаясь, добавил: – Ну и как такое могло случиться?

В ту же секунду я пришел к такому же отвратительному заключению, как, наверное, и наш водитель. Но не пожелал ничего уточнять. Поступление на склады обмундирования для войны в пустыне представлялось уже не какой-то ошибкой снабженцев, а настоящим актом саботажа.

Мы продолжили путь, пока не достигли Миуса. Это небольшая река, которая впадает в Азовское море. К этому времени пульсация в ногах достигла неимоверной силы, и я без промедления обратился в лазарет. Он был устроен наспех в неотапливаемом доме. Когда я вошел туда, то стал свидетелем ужасающей сцены. Солдат, обутый в толстые валенки – для защиты ног от мороза во время несения караула, – мучительно стонал, когда врач попытался стянуть их с его ног.

– Эти валенки – сущее проклятие, – посетовал доктор, – они впитывают воду, а потом промерзают. Уже не первый раз я вынужден ампутировать больному ногу. – Он взглянул на двух санитаров, стоявших у стола, возле головы пострадавшего. – Держите его покрепче.

Когда доктор взялся за пилку, обладатель валенок внезапно затих.

– Парню повезло, что он потерял сознание, – сказал доктор, потом продолжил свою работу.

Я сморщился, когда доктору наконец удалось избавиться от первого валенка. Я увидел обрубок белой кости, покрытый почерневшей плотью. Ступня бедняги вместе с частью валенка упала вниз…

Поняв, что по сравнению с этим парнем я еще легко отделался, и немного смутившись оттого, что побеспокоил врача своим легким обморожением, я вернулся к товарищам, в группу управления ротой. Тогда я еще не отдавал себе отчета в том, что «легкие» обморожения на ногах и ступнях будут вызывать у меня серьезные проблемы даже через 70 лет…

Выйдя к берегу Миуса, мы натолкнулись на небольшую группу солдат вермахта. Они собирались окапываться прямо в открытом поле. Пронизывающие до костей ветра надолго определили хмурые взгляды и уныние на их угрюмых лицах.

– Начинайте копать, – сказал один из тех, кто постарше, обер-ефрейтор. Он выглядел на все пятьдесят, хотя на самом деле ему было не больше тридцати лет. Он бросил лопату юноше, который стоял неподвижно, сунув руки в карманы шинели. Лопата лязгнула, ударив о кусок твердого, как камень, льда.

Вытерев глаза, слезящиеся от безжалостного ледяного ветра, юноша бросил взгляд на лопату и иронически ухмыльнулся:

– Земля замерзла. Как тут можно копать?

– Ты быстро передумаешь, когда на тебя дождем польются вражеские снаряды.

Юноша покорно взял лопату и без особого энтузиазма попробовал воткнуть в землю.

– Не могу я копать, – сказал он, отшвырнув лопату.

Назревал спор. Остальные солдаты вермахта исподтишка наблюдали, надеясь, видимо, что это отвлечет их внимание от жуткого холода. А может быть, они втайне надеялись, что вот-вот явится офицер, чтобы сообщить, что отыскал более или менее сносное место для ночлега. Ну и дела…

В «Лейбштандарте» подобных проблем с дисциплиной никогда не было. В отличие от вермахта большинство наших сослуживцев были примерно одного возраста, а командиры, будучи на десять и более лет старше своих подчиненных, демонстрировали превосходные способности к управлению людьми. Это было особенно важно в те минуты, когда становилось трудно, и мы умели сплотиться, чтобы как можно лучше и быстрее преодолеть проблемы или выйти из трудной ситуации. Рытье окопов было, несомненно, трудной задачей в условиях жестокой русской зимы. Пока мы рыли, на ресницах образовались ледяные бусинки. Наши ноги нещадно мерзли, потому что мы были обуты в те же сапоги, в которых маршировали по Платфусс-аллее прошлым летом. Пока мы рыли, окопы заполнились свежим снегом. Вдобавок к нашим неприятностям, под поверхностью мерзлой земли зачастую скрывались большие валуны, и тогда заветную траншею, которая давала хоть какое-то тепло и укрытие, приходилось бросать и пробовать новое место. Однако, все еще опьяненные фантазиями нашей окончательной победы, солдаты «Лейбштандарта» преодолевали все эти тяготы без особых жалоб.

Со своих позиций мы с некоторой завистью поглядывали через заснеженный луг на русских, расположившихся на противоположном берегу реки. Они заняли опушку леса, где подготовили себе надлежащие убежища, чтобы защититься от пронизывающего холода. К счастью, наш тыл работал исправно, и у нас было вдоволь боеприпасов и провианта. Так что время от времени мы обстреливали «Иванов», чтобы хоть немного развлечься в эти хмурые дни.

Чтобы как-то отвлечь себя от малоприятной жизни в окопах, когда несколько наших товарищей стали жертвами обморожения, иногда мы укрывались в глубоких пещерах, которые обнаружили поблизости. Хотя они и защищали от пронзительного ветра, однако в целом там все равно свирепствовал жуткий холод, пробиравший до самых костей.

Эти пещеры напомнили страшные сказки, которые нам рассказывали в детстве. Русские тоже посещали эти места, потому что иногда мы слышали вдали их голоса, эхом проносящиеся через пустоты в скальной породе, и осознание того, что враг где-то неподалеку, не давало нам полностью расслабиться…

Глава 10
С днем рождения! С Рождеством!

Воздух был прозрачен и чист, а холод – таким, что кожа на моем лице покалывала, как будто в нее одновременно воткнули сотни крошечных иголок. Мои кости, казалось, грохочут под дрожащими мышцами, а ноги, обмороженные во время отступления из Ростова-на-Дону, просто онемели и отказывались идти. Для поддержания кровотока я перед входом в свой тесный окоп прыгал с ноги на ногу, сгибал и разгибал руки в локтях, крутился в разные стороны. Это хоть как-то помогало согреться. Сквозь пар от дыхания, дымкой клубившийся вокруг моей головы, я увидел, что навстречу кто-то идет. Хромая от одной стрелковой ячейки до другой, он на несколько минут задерживался и о чем-то разговаривал с солдатами. Когда он подошел поближе, я узнал нашего обершарфюрера, который недавно выписался из полевого госпиталя в Таганроге. Я вытянул руку, чтобы помочь ему забраться в мою траншею.

– Обершарфюрер, вы рискуете…

– Да-а, но сегодня «иваны» вроде бы ведут себя потише, – беспечно ответил он.

На его посвежевшем лице заиграла кривая улыбка. Я заметил, что почти все, кто окружал меня, казалось, постарели лет на десять, с тех пор как в конце ноября в этих местах прочно воцарилась зима. Он откинул воротник маскировочного халата, чтобы показать мне воротник своей шинели. «Зеркальце», где раньше красовались две серебристые полоски, теперь было чистым.

– Шутце (рядовой), а не обершарфюрер (фельдфебель), – с грустью произнес он.

Вскоре мы уже рассказывали друг другу разные истории, и я отважился спросить, почему его все-таки разжаловали в рядовые. Улыбка на его лице исчезла.

– Помнишь ту девчонку, с которой я жил?

До меня доходили кое-какие слухи. В роте знали, что он увлекся одной очень привлекательной молодой украинкой. У нее было бледно-розовое симпатичное лицо и белокурые, с золотистым отливом волосы. Все знали, что происходит между ними. Я кивнул.

– А что такого стряслось?

– Застрелилась. Причем из моего же табельного оружия.

Я покачал головой. Ему еще повезло, что наказание оказалось довольно мягким. Что касается девчонки: было ясно, что местные наверняка расправились бы с ней за связь с врагом. Устроили бы показательный суд, ну, или что-нибудь в этом духе. Возможно, по этой причине она в итоге и покончила с собой. Так или иначе, я не думал, что стоит копаться в этом дальше…

Обершарфюрер – у меня как-то язык не поворачивался считать его рядовым, шутце, – достал солдатскую книжку. Внутри лежала фотокарточка девушки. Печально вздохнув, он передал ее мне. У нее были красивые высокие скулы и широкая привлекательная улыбка. Нетрудно было понять, почему он потерял от нее голову. Когда я вернул ему фотографию, он молча смотрел на нее, а потом разорвал на мелкие кусочки и высыпал на снег.

– Лучше мне о ней забыть, – мрачно сказал он, но внезапно приободрился. – А теперь я могу сделать то, ради чего пришел сюда. С днем рождения, Эрвин! – воскликнул он, и в глазах его сверкнули огоньки. Он похлопал меня по спине. – Наш повар сказал, что сегодня у тебя день рождения.

Сегодня утром, 12 декабря 1941 года, была моя очередь разносить пищу в бачках из походной кухни. Я вспомнил, что шутил с поваром, выпрашивая для себя дополнительную порцию гуляша, потому что сегодня у меня день рождения.

– Сегодня и у меня тоже день рождения, – торжественно объявил мой гость.

Мы начали болтать о том, чем займемся после нашей неизбежной окончательной победы. Когда он собрался уходить, я, охваченный ощущением неловкости, похлопал его по плечу и сказал:

– Ты все же будь поосторожнее. Сегодня ты мог оказаться легкой добычей для русских. Сейчас обстановка просто идеально подходит для снайпера: ветра нет, а значит, не надо делать на него поправку, когда целишься…

– Ты уж слишком переживаешь, – ответил он, пожимая плечами, когда выбирался из окопа.

Пригнувшись, он сделал несколько шагов в ту сторону, откуда пришел, потом замер на мгновение, выпрямился, словно увлеченный какой-то мыслью, и закинул винтовку за плечо. В этот момент раздался металлический звон. Его голова дернулась в сторону, а руки шлепнули по бокам. Винтовка слетела с плеча, и он рухнул на колени, словно разорванный мешок с мукой. Прежде чем уткнуться головой в снег, он простонал что-то. Возможно, это было имя его подруги… Каска слетела у него с головы. Она долго каталась взад-вперед, пока не замерла, наткнувшись на кусок льда. Под его лицом расплылось алое пятно крови, которое в считаные секунды превратилось в замороженную красную массу. В передней части каски, точно по центру, зияло круглое отверстие…

Я проклинал себя за то, что заикнулся про свой день рождения. В тот день я передвигался по окопам, старательно пригибая голову…

Когда великолепное зимнее солнце опустилось за горизонт, санитары забрали замороженное тело моего гостя и отвезли в Таганрог для похорон в могиле, отмеченной характерными «рунами смерти» СС, – на солдатском кладбище. Однако в мстительном характере русских было сравнивать такие кладбища с землей, когда они вновь отвоевывали свои территории. Поэтому совершенно ясно, что сейчас эту могилу не отыскать, и само место навсегда забыто…

Несколько дней спустя мы достигли Самбека, где устроили мощные оборонительные позиции, чтобы защитить восточные подступы к Таганрогу. Мы, оставшиеся в живых солдаты и офицеры 4-й роты, заняли верхнюю часть поселка и получили приказ оборонять участок приблизительно в километр длиной. Для шести десятков измотанных боями и холодом человек такая задача представлялась весьма и весьма непростой…

Нам предстояло разместиться в уцелевших домах, и, хотя жестоко было выселять оттуда местных жителей, они соглашались на это без сопротивления и жалоб. Втайне я надеялся, что им удастся найти себе кров в каких-нибудь крестьянских хатах, рассеянных в округе, подальше от этой деревни, которая теперь, бесспорно, должна была привлечь к себе внимание вражеской артиллерии противника.

Какая-то женщина с ребенком мимоходом похлопала меня по руке.

– По крайней мере, мы снова можем молиться в наших церквах, – сказала она.

Теперь, когда город был очищен от штатских, мы начали строительство глубокого бункера, частично используя для этого фундамент дома на крутом склоне. К счастью, земля кое-где была еще мягкой, и тяжелая физическая работа не давала нам замерзнуть, пока мы усердно насыпали выкопанный грунт сбоку от дома. Время от времени мы натыкались на крупные камни и валуны, и в дело приходилось вмешиваться нашим саперам. Покончив с раскопками, мы собрали неплохой запас досок и дверей, из которых можно было сделать крышу. Опорой служили стволы деревьев, распиленные до нужной длины. Вкопав и надежно закрепив их, мы поверх крыши насыпали большой слой выкопанной земли из кучи. Наконец, мы устроили себе печь, сделав ее из большой бочки, в которой штыками прокололи отверстия для воздуха. Дым от этой драгоценной, даже роскошной печи, которую мы использовали только в темное время суток из-за опасности навлечь на себя артиллерию противника, выходил наружу через трубу от печи одного из брошенных домов. Тем временем пулеметные расчеты тоже строили себе подобные сооружения. Бункеры были связаны между собой сетью траншей. Теперь, после нашего отступления из Ростова-на-Дону, оставалось лишь ждать, что предпримут русские…

* * *

Приближалось Рождество. Из-за внезапных обстрелов наши машины не могли доставлять горячую пищу на линию фронта. Я часто вызывался по собственной инициативе таскать бачки с едой от походных кухонь в бункеры пулеметных расчетов, где в минуты затишья удавалось поучаствовать в двух-трех партиях в скат – популярной среди солдат карточной игре – а заодно и поболтать о жизни в Германии.

– Мой отец как-то притащил домой старинную музыкальную шкатулку, которую нашел в лавке старьевщика, – вспоминал один солдат во время такой игры. – Целые месяцы он провел, разбирая ее на части, чистил, налаживал, пока наконец каждая часть механизма не сверкала как новенькая. Это был рождественский подарок для мамы. Там две балерины танцевали под музыку. Между ними было три колокольчика, и каждый звенел по-разному. На двух колокольчиках сидели маленькие лазурные птицы, а третьей птицы не было. Когда мы уселись за праздничным столом в сочельник, папа вручил ей подарок. Увидев эту шкатулку, мать разрыдалась. «Что такое?» – спросил отец, но бедная мама не могла произнести ни слова. Утирая глаза платком, она встала из-за стола и вышла. А потом возвратилась в комнату с небольшой сумочкой. Открыв ее, она, к нашему всеобщему удивлению, вынула оттуда третью лазурную птицу. «Эту музыкальную шкатулку привез мне из Франции в 1918 году отец, когда был солдатом, – объяснила мама. – Я, бывало, часами играла с ней, когда была маленькой, но мы вынуждены были потом ее продать. Есть было нечего. Я выплакала себе все глаза, когда узнала, что шкатулку должны унести. И тогда отец снял одну из лазурных птиц и отдал мне на память. Он сказал, что она поет песню, которую могут услышать только ее сородичи, и что однажды она их позовет обратно».

Солдат сунул руку в карман шинели и вытащил маленький клеенчатый пакет.

– Послушайте, – сказал он, вынимая оттуда третью лазурную птицу. – Мама сказала, что она благополучно отведет меня домой, когда вернется к своим сородичам.

– Ха! Все это суеверная ерунда, – фыркнул другой пулеметчик. – Если рядом упадет вражеский снаряд, то ты погибнешь так же, как и любой из нас, – добавил он.

Затарахтел телефон. Унтершарфюрер из пулеметного расчета взял трубку.

– Да, он здесь, с нами, – выслушав, ответил он. А потом пододвинул аппарат ко мне.

На линии раздался треск, давая мне время подготовиться к неприятным известиям. Может быть, что-то случилось с родными?..

– Шутце Бартман?

– Так точно!

– Говорит Кроша. Бартман, ведь вы, кажется, работали пекарем на гражданке, до того, как вступили в «Лейбштандарт»?

Я с облегчением вздохнул.

– Яволь, гауптштурмфюрер, так точно! Работал в Берлине – в пекарне Глазера на Мемелерштрассе.

– Тогда у меня к вам особая просьба.

– Конечно, я сделаю все, что смогу, – ответил я, не расспрашивая о подробностях. В конце концов, «просьба» от офицера в звании, которое носил Леопольд Кроша, должна была в любом случае рассматриваться как вежливо замаскированный приказ.

– Ну, вот и отлично. Мне хотелось бы, чтобы вы подготовили какое-нибудь угощение на Рождество – может быть, пироги? Вам разрешается покинуть свой пост, чтобы поискать необходимые ингредиенты. Неподалеку от походной кухни есть дом, он расположен ближе к тылу от ваших нынешних позиций. Он будет в вашем распоряжении, когда вы приступите к выпечке. Удачи!

Бо́льшую часть необходимых ингредиентов для пирога оказалось найти не так уж трудно. Большинство из них, за исключением разрыхлителя, я отыскал в грузовике, в котором мы, собственно, приехали из Ростова-на-Дону. Кроме того, поскольку местные женщины пекли свой собственный хлеб, в каждом доме имелась подходящая печь, и, как я надеялся, там отыщется и немного разрыхлителя. Однако, порыскав в нескольких брошенных домах, я наконец вынужден был признать, что мои поиски этого важного компонента тщетны. И тогда вместо пирога я решил ограничиться печеньем.

Поблизости от моей «кухни» располагался пункт первой помощи, куда направляли легкораненых и откуда они потом возвращались на свои позиции. В этой части деревни располагались также наспех сооруженные убежища – землянки и сараи – для штатских, в основном женщин и маленьких детей. В некоторых из них я узнал тех жителей, которых мы выселили, чтобы соорудить на месте их домов укрепленные бункеры.

Рано утром в сочельник я подготовил тесто с использованием масла, яиц, молока и сахара. Замесив, я раскатал его на столе, а потом с помощью пустой консервной банки разрезал на кружки. Когда я ставил последнюю партию печенья в печь, раздался глухой звук разрыва артиллерийского снаряда. Выскочив наружу, я увидел, что одна из землянок, где укрывались беженцы, окутана дымом. Подбежав и заглянув внутрь, я увидел, что два человека ранены, и отвел их на наш медпункт. Там санитары осмотрели их раны, которые, к счастью, оказались несерьезными. Возвратившись к себе на кухню, я убедился, что партия печенья полностью готова.

Случайный «визит» русского снаряда вскоре превратился в непрерывную барабанную дробь. Это был своего рода рождественский подарок от противника. Русские всегда старались усилить обстрелы в те дни, которые, согласно немецкому календарю, считались праздничными. Со своей стороны, мы, конечно, отплачивали им тем же – в соответствующие дни, важные для русских. Однако передо мной стояла приятная задача в моей временной пекарне, которую нужно было непременно выполнить. Аромат, доносящийся из печи, волей-неволей заставил меня вспомнить те времена, когда я работал учеником пекаря в Берлине у господина Глазера. Это было мое первое Рождество вне родного дома, и на мгновение мной овладела невероятная грусть…

Под вой русских снарядов я вышел из «кухни» с мешком, заполненным печеньем. Потом обстрел внезапно прекратился, и дым от разрывов постепенно растворился в сверкающей небесной синеве. На свежем снегу искрился солнечный свет, и вокруг стояла тишина, такая красивая и умиротворенная…

Словно Дед Мороз, я зашел в каждый бункер, раздавая товарищам мое рождественское угощение.

Когда я добрался до бункера, где обитал солдат с лазурной птицей, то с удивлением увидел, что тот лежит на животе и, оперевшись о локти, широко улыбается. Парень как раз закончил писать письмо домой.

– Послушай, Эрвин, – сказал он и стал воодушевленно читать: – Мне прострелило обе щеки, но я все равно могу говорить. Лазурная птица возвращается домой. До скорой встречи.

– Что случилось? – спросил я.

– Да вот… Снайпер подстрелил меня, пока я справлял нужду…

Вскоре после Рождества русский самолет сбросил на наши окопы целую кучу пропагандистских листовок. Я поднял одну из них. Заголовок гласил: «Покончить с Гитлером!» На ней наш фюрер был изображен пьяным, в каске, сдвинутой набок, и с бокалом. Было написано, что Гитлер упивается кровью немецких солдат.

– Шутце Бартман!

От испуга я чуть не подпрыгнул. Рядом стоял офицер, который незаметно подошел ко мне и рявкнул прямо в ухо. Он поднял одну из разбросанных на земле листовок.

– Грязная ложь! – снова рявкнул он, разорвав листовку на мелкие клочки.

Чувствуя себя непослушным школьником, я смял листовку в кулаке и швырнул через плечо.

В заключительные дни 1941 года русские провели еще несколько атак, каждая из которых захлебнулась у заграждений из колючей проволоки, установленных нашими инженерными частями на берегу замерзшей речки Самбек. Как всегда, наши пулеметы накрывали отступающего противника. Странно, но русские даже не пытались вынести своих раненых. Они бросили их умирать прямо там, на жутком холоде – не позаботившись даже о тех, чьи раны в летние месяцы считались бы незначительными. Они все просто лежали там, где их настигли пули, пока потом не были засыпаны очередным снегопадом.

Наши позиции подверглись необычайно мощному обстрелу: русские старались изо всех сил выбить нас с Самбека. В нас летели снаряды, выпущенные из мощных орудий русских военных кораблей на Азовском море. Ударные волны от разрывов растекались по затвердевшей, как камень, земле и через промерзшие подошвы моих сапог сотрясали каждую косточку в моем теле. Когда однажды я рискнул выглянуть из нашего бункера, то увидел куски острой стали длиной с человеческую руку, с хищным шипением рассекающие воздух. Они разлетались с такой скоростью, что траекторию их полета было нетрудно понять, но невозможно уклониться. Любой, кто оказался застигнут врасплох таким смерчем, рисковал быть разрезан пополам.

Где-то сзади, очень близко, раздался оглушительный взрыв. Я бросился в спасительный бункер. По крыше грохотали черные ледяные валуны. Во время обстрела мы не проронили ни слова. Глаза навыкате и сжатые зубы – таким стало лицо каждого из нас. Лицо, искаженное страхом. Наконец эпицентр обстрела переместился ближе к центру деревни. И снова мой ангел-хранитель поглядел на меня с небес и спас.

– Слава Богу, пронесло. Теперь долбят по церкви. Вероятно, думают, что у нас есть корректировщики на колокольне, – вздохнул один из солдат.

Когда обстрел деревни наконец резко прекратился, я осторожно высунул голову на свет. Ниже, на склоне у реки, дымились разбитые дома.

Унтершарфюрер, отвечающий за наш отряд, осмотрел местность в полевой бинокль.

– Неразорвавшиеся снаряды, – громко объявил он, разглядывая зловещие воронки. – Буквально сотни! – А потом хихикнул: – Глядите, вот сумасшедшие! Наши саперы уже занялись их обезвреживанием.