Текст книги "Исторический орнамент"

Орфей и Эвридика
Из книги «Сны и сновидения»

сон 2-й «музыкальный»

Всё действие происходит в полутьме, в сером тумане.

В этом сне много музыки. В самом начале звучат две ноты, как будто капают, бесконечно и монотонно, капли дождя.

Пререкания Аида и Персефоны проходят под джазовую импровизацию.

Разговор Эвридики и Орфея идет под музыку Вивальди или Моцарта. А в конце звучит «Болеро» Равеля.

Действующие лица:

Орфей

Эвридика

Аид

Персефона

Данаи

Тантал

Сизиф

Гермес

Менады

ОРФЕЙ

Одиночество. Здесь нет природы, нет звуков, не колышется воздух. Капля не капнет. Обволакивает темнота, и воздух – нет, черный туман, – удушлив как зловонное болото. Плывем по реке – ни всплеска, ни движения.

Черное… нет, это не туман…Ужасно…Рука проходит сквозь тень, и руки не видно, ни признака зги. Кричи, плачь навзрыд – ни звука, – и нет свидетелей. Эй, Харон, я плыву в ладье мертвых, но не вижу тебя.

ХАРОН

Смерть не видят – ее чувствуют.

ОРФЕЙ

А когда смертью пропитан воздух?

ХАРОН

Тогда достаточно отворить окно, чтобы умереть.

ОРФЕЙ

Я так хотел умереть, но боги не исполняют желаний. Они издеваются над смертными: поманят любовью и убьют ее, дадут богатство и отнимут, молодость и здоровье превращают в немощь, а когда мы хотим умереть по доброй воле – не посылают Танатоса, считая излишней роскошью смерть по собственному желанию и усмотрению.

ХАРОН

Мелочны вы, живые людишки, вечно вас что-то заботит. То ли дело мертвые души – они ничего не хотят, любо-дорого иметь с ними дело.

ОРФЕЙ

Душно, как душно! Глоток воздуха! Страшно, что нет звезд. Пустая вселенная, немое пространство; и все – без конца и без края: мертвость темноты, вечный туман, монотонность невидимого.

ХАРОН

Прибыли, тяжелый пассажир. Кабы не приказ богов, ни за что не повез бы такой груз, того и гляди, продырявит лодку.

АИД

Привет, тебе, Орфей. Ты так долго и так поэтично плакался перед богами, что они попросили впустить тебя в Тартар. Чего ты хочешь?

ОРФЕЙ

Верни мне Эвридику.

АИД

Это невозможно.

ОРФЕЙ

Я расскажу тебе о любви и страдании. Даже скалы роняют слезы, слушая песню, поймешь и ты, и отпустишь Эвридику.

АИД

Меньше фантазии. Ад и поэзия несовместимы. Ад – это темнота, в которой нет места поэзии.

ОРФЕЙ

Даже черные души раз в жизни испытывают благость вдохновения.

ПЕРСЕФОНА

Мы слушаем тебя, Орфей.

ОРФЕЙ

Мне снился сон…

Представьте: лето на исходе. Рано утром восходит солнце. Леса, луга, поляны покрываются холодной росой. Воздух полон аромата, дышится легко. Ко мне сквозь рощу кипарисов текут друзья, спешат проститься – я в гробнице. С последним поцелуем ко мне клонится Эвридика. И слышится мой голос: Прощай, жена. Какие б унижения и испытания я не перенес – ты была мне опорою, защитой и наградой. Прощаюсь с миром: в жизни мне лишь слово, любовь и воздух надо.

Я проснулся. Все есть: и солнце, и луна, и воздух, и друзья. Любимой нет; той женщины, что была вдохновением, чьи поцелуи, как пылающая звезда, чьи ночи – раскаленная бездна.

Если боги отказывают мне в смерти – верните Эвридику, чтобы жить.

АИД

Прекрасная песня. Ты истинный поэт, но что с того?

Все в мире подчинено порядку судьбы. Мойры плетут свою нить, Фемида взвешивает на весах ваши грехи, Феб объезжает землю на колеснице, смертные умирают, царства погибают, боги исчезают – и ничто не меняется, смерть бесконечна и благостна. И боги подчиняются этому порядку – я ничего не могу изменить.

ОРФЕЙ

Но и река может вспухнуть от слез и выйти из берегов, птицы – закричать человеческим голосом, рыбы взмолиться, звери застонать, гранит распахнуть замурованную душу, незыблемая твердь земли заколебаться, если лишить их любви.

АИД

Смерть непреклонна.

ОРФЕЙ

Но ты ее повелитель.

АИД

Я не могу отдать приказ, опровергающий мою власть.

ПЕРСЕФОНА

(Иронично). Не бойся, никто не лишит тебя власти. Мало жаждущих заточить себя в подземелье.

АИД

Дорогая, ты рассуждаешь по-женски. Я знаю, ради глотка свежего воздуха, ясной лазури и ласк прыщавого смертного юнца, ты готова сбросить юбки и отдать венец. Ты не понимаешь наслаждения власти над душами, власти повеления и наказания.

ПЕРСЕФОНА

Твоя власть жестока, но и в жестокости ничтожна. Даже вечные муки не отличаются разнообразием: Данаи без конца носят воду в бездонный сосуд, – у нас вечно налито, грязь, и трон отсырел. Сизиф катает свой камень – шум как от взлета реактивных лайнеров. Тантал воет от ужаса, голода и жажды. И этому нет конца. Мы наказаны больше, чем они.

АИД

Мое наказание – вечный брак с тобой.

Когда Тесей Персифой потребовал тебя, ты ласточкой встрепенулась, рвалась на свет божий. Пойди, посмотри на женишка Персифоя – он без конца проклинает тебя за то, что усажен на каменную скамью. Я же не только тысячи лет разделяю с тобой трон, но и пререкаюсь.

ПЕРСЕФОНА

Оставим эти дрязги. Цепи брака страшнее тьмы подземелья. (Орфею). Милый юноша, что внушило тебе страсть к песнопению?

АИД

(В сторону). Светская любезность.

ОРФЕЙ

Не знаю. Апполон витал надо мною еще в младенчестве. Как только начал я различать предметы, соединять их названия и выявлять суть, я стал давать им свои определения, я видел душу каждой вещи, говорил с ней, сочувствовал и сострадал. В деревьях я разговаривал с Дриадами, в воде – с Нимфами; красота розы поднимала меня на Олимп, звезды бросали в бездну мироздания. Иногда я как Икар парил подле солнца, смеялся или ссорился с ним.

АИД

Поэтические восторги мне непонятны. Что-то лицемерно-слащавое есть в них. Излагать свои чувства в словах и рифмах доставляет тебе удовольствие?

ОРФЕЙ

Это дыхание…

ПЕРСЕФОНА

И все же?..

ОРФЕЙ

Поиск слова – тяжелее сизифовых трудов. Бывает, что от напряжения выступает смертный пот, кровь выходит через поры, жилы лопаются. Чувства и страсти так сильны, что ты подчиняешься им как раб, и, кажется, готов отринуть весь мир, чтобы найти точное слово, иначе – смерть.

ПЕРСЕФОНА

Тогда что же такое – твоя поэзия?

ОРФЕЙ

Хриплый стон умирающего.

Мы, смертные, вызываем к жизни все новые и новые виды смерти, находя в этой игре и некую забаву. Газовые камеры и тюрьмы, концлагеря, атомные бомбы, нейтронные лучи. (Аиду) Ты наверное уже устал знакомиться со своими новыми помощниками. Твой ад – это чистилище, ибо на земле каждая песчинка пропитана кровью, каждый лист – предсмертным хрипом. И всё же я пою о любви. Я должен слышать, как плачут тучи, и молится небо. Я прислушиваюсь к дождю, к ритму капель на крыше, к рифме стука паровозных колес. А потом я сижу перед чистым листом, и сражение порой заканчивается моим поражением и смертью, а порой любовью и недолгим поцелуем откровения.

АИД

Как много красивых слов. Но такие муки – чего ради?

ОРФЕЙ

Бывают минуты, когда я – держатель вселенной. Вместе с ночью ловлю в воде звезду и трепещущей рукой опускаю в траву. Подслушиваю соловьев и врываюсь в их песню, сбивая с толку; забираю листья у деревьев и, одевая их трепещущий наряд, танцую до зари в своих стихах и песнях.

АИД

Очень мило.

ПЕРСЕФОНА

Ужасы ада не так страшны как жизнь.

АИД

(Персефоне). Вот видишь, милочка, от чего я тебя избавил.

ДАНАИ

(Несколько еле слышных голосов).

– Мы слушали его с восторгом.

– О, как он любит…

– Благословенны жены, не убивающие своих мужей!

АИД

Распищались!

СИЗИФ

Будь милосерден и в жестокости!

ТАНТАЛ

Ну, ты, раб собственной власти, прояви благоразумие, Тебя воспоют как милостивого бога. Не упусти случай, а там и все поэты станут приветствовать тебя как избавителя.

ПЕРСЕФОНА

Дай ему взглянуть на тень Эвридики, и, если он не устрашится и сумеет уговорить ее, прими то решение, которое покажется себе выгодным.

АИД

Ну, хорошо. Гермес, приведи Эвридику.

(Орфею). Не обольщайся. Твоей Эвридики больше нет, она исчезла, умерла, истлела. Ты увидишь лишь ее тень. Это нечто такое, перед чем отступаю даже я. Душа видит, слышит, понимает, желает, но не чувствует. То, что человек называет чувством, ощущением, недоступно ей и неинтересно.

ОРФЕЙ

Не было женщины красивее Эвридики. Она вся – музыка, вся – поэзия. Она дышала любовью и поэзией, только она могла вызвать человека в загробный мир корней и первородства.

АИД

Страшно быть поэтом. Они слышат только себя.

Берегись. Души не говорят – их мысли проникают в мозг, ты ощущаешь их, но не слышишь. Отныне, где бы ты ни был, каждую ночь душа Эвридики станет приходить к тебе. Тот, на кого падет роковой выбор, или погибнет, или сойдет с ума. Тени беспощадны и нет от них спасения. Ты искал любви, а обретаешь смерть. Прими же судьбу – ты ее выбрал.

ГЕРМЕС

Тень омрачена. Переход из светлого царства покоя в скорбный Тартар опечалил ее.

ПЕРСЕФОНА

Эвридика, вот твой муж. Рада ли ты?

ЭВРИДИКА

Мне все равно.

ОРФЕЙ

Я не умер, я жив. Я пришел за тобой.

ЭВРИДИКА

Мне совершенно все равно.

ОРФЕЙ

И о мертвой женщине – я думал только о тебе. В отчуждении смерти – твоя сила. Я хочу говорить с тобою, чувствуя, что меня слышат и понимают; без тебя – вокруг пустота и глухонемые лица.

ЭВРИДИКА

Я не могу говорить – у меня нет гортани, нет языка.

ОРФЕЙ

Вспомни, вспомни листву в саду, обрызганную утренним солнцем и запахом свежего пара земли, вспомни сентябрьские цветы, их мелкую нежную резьбу: голубовато-лиловые астры, напоенные воздухом хризантемы, тонкий изразец багрового кленового листа. Вспомни музыку. Рояль в полутемной комнате, лунные блики, млечный путь.

ЭВРИДИКА

Не помню. Музыка – душа плоти, а плоть истлела.

ПЕРСЕФОНА

Души бесстрастны, как сама судьба.

ОРФЕЙ

Я буду целовать тебя как прежде. Я океан волью в поцелуй – и он оживит тебя. Я уложу тебя в траву, а в глубине веков и пространств будут пылать звезды, и ты воскреснешь. Из хаоса я выведу тебя на свет, и ты преобразишься.

ЭВРИДИКА

Мне не нужны поцелуи – у меня нет губ.

Преображение? Зачем? Безразлично, тьма или свет.

ОРФЕЙ

Вспомни: таяние свечи, и мы сгорали перед свечой. Вспомни пряный душный запах сирени, и как мы задыхались, осыпанные робким дождем ее мелких цветов.

ЭВРИДИКА

У меня нет желаний.

ОРФЕЙ

Боги! Воскресите в ней хоть одно чувство!

АИД

Это лишь призрак, потусторонняя субстанция, и даже я не могу тебе помочь, она вернется в плоть только собственным желанием. Человек умирает, чтобы отдохнула душа.

ОРФЕЙ

Ты помнишь, Эвридика, в нашей темной спальне воздух дрожал и рассыпался. Соленые как соль слезы катились их твоих глаз и высыхали на губах. Море отхлынуло от берега. Ночь угасала. Звезды мчались, завершая перед зарей немыслимый хоровод. И мы любили друг друга.

ЭВРИДИКА

Слова… слова… слова…

ПЕРСЕФОНА

Чудо рассвета… нежность травы… Жаль, что не мне звучат твои слова, Орфей.

(Орфей молчит).

АИД

Орфей, ты не отвечаешь на мольбы богини. Отвергнутая женщина ужасна, а богиня опасна. Тебя ждет страшная смерть.

ОРФЕЙ

Я приму любую смерть, но верните мне Эвридику.

АИД

Но у нее нет ничего, что могло бы напомнить о чувствах.

ОРФЕЙ

Я так одинок. Все отреклись от меня. Я не умею славить хищных властелинов и жалких поденщиков, не признаю лжи и лицемерия… Я не могу фальшивить. Счастье – это когда соловей настраивается на мою песню и природа замирает, прислушиваясь.

АИД

Противодействие сильным мира сего приближает смерть. Во все времена нравы приспосабливались к властвующим.

ОРФЕЙ

Постой, Аид. Дела земные я оставил на земле. Дай я спрошу ее. (Эвридике). Я хотел, Эвридика, чтобы после смерти ты завернула меня в старый плащ и положила в могилу на берегу моря, чтобы душа моя слушала шум прибоя и разговор воды и неба. На закате ты указала бы мне, как багровое солнце ладьей падает на горизонте, и под ним на мгновение вспыхивает зеленый луч, рассылая от дна морского до небесных пучин золотисто-зеленые радуги.

ЭВРИДИКА

Ты взял себе солнце и песни, а мне оставил грязные сандалии и рваный плащ.

ОРФЕЙ

(Устало). Я тоже хочу умереть, но боги не присылают смерть. Наступили мрачные времена, жалкий век. Пусто и глухо пространство вокруг. Некому сказать: печаль, тоска, фальшь – слова канут в Лету. Равнодушие перегрызло мне горло, я мечусь по улицам, но не вижу лица, в котором бы теплился огонек. Глухое время. Крики гибели и отчаяния не слышит никто. Жизнь непоправимо изолгалась.

ЭВРИДИКА

Все кричат, и никто не слышит. Я устала слышать.. Я стала такая как все.

ОРФЕЙ

Слезы прикипели в груди. Что-то душит меня и заставляет забыть важное, истинное. Но я хочу жить, а жизнь – это ты. Ты в каждой травинке, каждом звуке, каждой песне. Ты не умерла. Ты только должна воплотиться, тогда жизнь станет явью, а смерть – иллюзией.

ЭВРИДИКА

Нет. Там – все мука, все страдание. Ты вызывал насмешки, – я брала их на себя, тебя побивали камнями – я закрывала тебя, тебя отправили в Скифию – я была с тобой. Я ни в чем не предавала тебя: бодрила дух, когда ты впадал в отчаяние, добывала пищу, когда приходил голод, одаривала любовью, когда ты выл от одиночества, согревала, когда ты замерзал, а у тебя была лишь одна любовница – песня. Ты убивал меня изо дня в день и не видел этого. Ты выжигал в себе по капле все чувства, все желания, чтобы холодно и трезво смотреть на жизнь. Ты убивал мою любовь, чтобы она не мешала тебе. Непреходящая боль – вот чем была моя жизнь. Я умерла. Оставь душе покой.

ОРФЕЙ

Я не умер, только потому, что ты была со мной. В нищете, в холоде, во мгле, в снегах – ты была музой и спасением. Нищета становилась роскошью, темные дни и светлые ночи ты превращала в покой труда и наслаждения. Теперь же меня пугает вой ветра и шуршание листьев. У тебя, у тени, прошу милости и защиты от смерти.

ПЕРСЕФОНА

Ты боишься смерти? Что ты оставляешь на земле?

ОРФЕЙ

Горькие слова. В моей речи – несчастье и пепел, в ней черная смола воспоминаний и глыбы труда. В моей речи хранится та человеческая совесть, которую нельзя вытравить смертью, подкупом и глупостью. Клянусь, я говорил правду и только правду, и если сожгут мои слова, боги сохранят в памяти речь.

АИД

В пепел обращаются и рукописи и храмы.

ОРФЕЙ

Но память о веке, о людях, чьи года составили время истории?

АИД

Стирается. Время измеряется тысячелетиями, а столетия, как минуты, канут в Лету.

ОРФЕЙ

Но моя смерть не будет позорна. Я не склонялся ни перед чернью, ни перед тираном, и когда призрак смерти встанет передо мной, душа моя вырвется из тесной оболочки и обретет весь мир…

АИД

Даже я не знаю, что обретает душа после смерти. Загробная жизнь у каждого своя, как и земная. Все скрывается в смерти. Бездонность времени страшнее бесконечности пространства, ибо что-то имеет конец, а время – ничто. Страсти человеческие смешны перед ним. Вы еще не осознали существование как абсурд. Легче быть мертвым, чем живым, ведь жизнь – иллюзия.

ОРФЕЙ

Стужей веет от твоих слов. Холодом, тихим и ясным, как морозная ночь. Все бело и черно Одновременно холод льда, миры ледяных пространств, отчужденные и бесстрастные. В грешном танце пурги не видать ни зги, и бредешь наугад, не встречая преград в отдаленных мирах и близких словах. Приходит горький час – настигает безумие нас, и слезы текут из глаз в пустоту.

ЭВРИДИКА

Я пойду с тобой!

(Орфей молчит и неотрывно смотрит на

Эвридику. Потом медленно говорит)

ОРФЕЙ

Мне кажется, что пронеслась гроза, и воздух рая перелился в ад. Все ожило, и свежестью наполнен сад. Все светится, и тени черной копоти вдруг загорелись синевой небесной. Все светится, и зелень сада, омытая дождем, дрожит как девушка под первым поцелуем.

АИД

Ну и краснобай.

ЭВРИДИКА

(Безнадежно). Он ничего не понял.

ПЕРСЕФОНА

Он художник. Даже с богов Олимпа – этих ветхих забытых вещей – он смыл пыль и грязь. Жизнь преображается под его рукой. Действительность не узнает себя в его воображении, но в его душе она более правда, чем сама быль. Потрясения и перевороты лишь сметают людей, а пламенные души, преобразуют мир.

АИД

(Персефоне) На старости лет ты стал сентиментальна. (Орфею). Эвридика уйдет с тобой, но пока она в моем царстве, она принадлежит мне. Не оглядывайся, пока вы не выйдете из Тартара, иначе она вернется ко мне. Гермес, проводи их.

(Уходят).

ЭВРИДИКА

Я вновь бреду за ним покорной и безвольной тенью, туда, где он предаст меня, отдавшись страсти песнопения. Туда, где одиночеством пьяна, я закричу от замкнутых дверей и темных окон, и воздух там еще мертвей, чем воздух ада.

Оглянись, Орфей! Ты так этого хочешь! Не я тебе нужна, а песня. Высохла душа, – и трезвые слова бредового стиха сложатся без меня. Перед листом, дыша воспоминанием, ты испытаешь радости свидания, горечь, боль – всю ложность чувств и фантазии правдивой.

ОРФЕЙ

(Останавливаясь). Где она? Идет ли за мной?

(Продолжает идти).

ЭВРИДИКА

Лгать самому себе поэт не должен. Внимательно вглядись в добро и зло, и, если мир уродливо скукожен, – ему на честность страшно не везло. В глубине души меня задуши, себе ворожи от вражьей стужи. Меня отпусти без униженья и лжи. Я не могу, как прежде, умирать каждый день без любви, без радости, в горькой отрешенности от тебя. Я ушла в ад, но ничто не изменилось. Я нужна тебе для тебя. Отпусти – и ты будешь счастлив.

(Орфей оглядывается. Эвридика удаляется.

Орфей застывает, пораженный).

ОРФЕЙ

Эвридика!

ГЕРМЕС

Не кричи. Ты проиграл, потому что хотел проиграть. О чем тебе было петь с ней? О старой любви? Неинтересно. Уже в аду ты понял, что нужно петь утраченную возлюбленную и свои муки. Ты даже забыл об Эвридике и замурлыкал вслух, а потом спохватился и стал раздражительным, но не знал – как теперь избавиться от нее. Она все еще любит тебя. Она поняла и заставила тебя оглянуться. Ты даже богов обманул своим красноречием, но не любящую душу. Прощай. Теперь у тебя есть песня и нет души.

(Гермес удаляется).

Орфей выходит из пещеры, обозначающей вход в ад. Наконец есть свет, воздух. Внизу под скалой плещет море.

Яркие краски. Все вокруг сине-голубое, ярко-зеленое, радостное.

Слышны страстные звуки. Это приближаются Менады. Когда они подходят к Орфею, он начинает танцевать вместе с ними.

ЧАСТЬ 2. ИУДЕЙСКИЕ ТЕТРАДИ

Время разбрасывать камни

I

Я родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода Великого, в тридцатый год правления императора Августа. В год моего рождения ходили по Израилю и Иудее волхвы и говорили: «Родился в Вифлееме царь иудейский». Услышав это, царь Ирод возмутился, и повелел всех младенцев в Вифлееме вырезать. Мать моя, Мириам, испугалась и уговорила мужа своего каменотеса Якова бежать в Египет и переждать страшное время. Яков послушался, и они ушли в Египет, в страну изгнания.

Было мне от рождения 6 месяцев, но я помню грудь матери моей, и тепло ее, и улыбку, звезды над головой и глубину ночи, и как счастлив был.

В Египте дом наш стоял на берегу Нила. Мы жили вне общины. Яков пас коз и занимался своим ремеслом. Самый последний нищий в струпьях египтянин смотрел на нас свысока. Уже тогда я думал: «Кто привел меня в этот мир для одиночества и страданий». Если бы я жил в Иудее, я бы спросил в синагоге, но здесь негде было спросить. Яков вечером брал тору и, глядя в сторону Иерусалима, читал молитвы. Но со мной он не говорил – я был причиной изгнания. Если я подходил к египтянам, то мне кричали: «Ты, обрезанный, ты наш раб», – и кидали в меня грязью.

II

Я бежал в заросли тростника. И солнце было на моих пятках, и земля становилась навстречу. Я падал в прохладный ил и долго лежал там. Я любил тростник, когда он нежно склонялся надо мной и ласкал меня или о чем-то тихо шептал над головой.

Я думал, о чем не думает ребенок: «Почему у всех народов так много богов, и каждый своим богам поклоняется? И если Яхве главенствует над всеми богами, почему же он посылает на свой народ всеобщую ненависть? Жизнь наша всецело в руках Его?»

И вот пришел в наш дом учитель из Иерусалима и увидел, что я неразумен. Он спросил Якова: «Разве не знаешь ты, что Израиль силен разумом, что цари приходят и уходят, а знания остаются? разве не знаешь ты, что евреи – горстка на ладони земли, что нас режут и жгут, и что мы грызем друг друга, и только сыновья наши, постигающие мудрость с колыбели, спасут нас? Как может знать он Бога, когда не знает Слова?»

Тогда взял Яков Священное писание и показал мне буквы, и этот знак жизни стал мне ясен, я многое понял. Первая пелена упала с глаз моих. Было мне тогда четыре года. И пока я постигал буквы, Яков читал в писании: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один…

И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живой».

Встретил я однажды старого египтянина с безумными глазами, обритого как жрец, и оборванного как нищий. И он говорил о Боге и о начале мира. Он сказал: «Я мудр, я много знаю, но я отвергнут и презираем. Никто не впустит меня в дом, ибо побоится, никто не спросит, ибо насмехаются». Но я спросил: «Кто мы и откуда, и что есть Единый Бог, и почему он не дает любви моей душе?» Безумный нищий отвечал: «Фараон Эхнатон познал Бога, единого в человеке и звере, земле и воде, всесотворяющего и живородящего. Бог Атон – бог солнца – дает любовь и посылает испытания. И если душа твоя не знает любви сейчас, то потом ты будешь окружен тысячами любящих. Но берегись: любовь притягивает ненависть. Вспомни Моисея. Он познал Единого Бога и хотел дать его всем, но евреи возгордились знанием и потому вы, евреи, презираемы и нелюбимы. Помни это, дитя, спаси свой народ от ненависти».

И я пошел к Якову и спросил: правда ли это? Он ужаснулся и сказал: «Господи, за мои грехи неразумное дитя мне послано», – и с тех пор занимался со мной. Я же проявил усердие и многое узнал, но не нашел ответа.

Однажды сидели мы печально перед огнем. Нищета в доме и тоска в душе угнетали. И Мириам сказала: «Что держит нас здесь? Вот уже три года, как Ирод умер, а здесь нет ничего, что нельзя было бы найти в Израиле. Яков сказал: «Это правда».

III

Тогда повернули мы свои стопы к Израилю, и сердце наше возликовало. Было мне от роду семь лет.

Горек хлеб изгнания, даже если он сдобрен вином и украшен золотом. Под страхом смерти покидают Родину, но, даже накопив богатство на чужбине, бросают все, и нищими, в рубище идут на землю предков, чтобы поклониться их праху.

Сказал Яков: «Идем в Израиль. Да будет благословенна земля его. Но пойдем мы тем путем, каким вел Моисей свой народ. Я нашел одного кочевника, он поведет нас по берегу моря, мимо сухого озера Сирбонис, потом повернем на Синай, поклонимся святым местам».

Проводник наш был умен и знал путь. Он всегда чувствовал опасность, знал, откуда веет ветер и несется песок. Когда мы шли мимо Сирбониса, он торопил нас и говорил: «Будет буря». Мы прошли озеро и увидели, как за нами катится с моря вода и заполняет высохшее дно. Яков закричал: «Так Бог покарал египтян, когда они погнались за Моисеем».

Бедуин улыбнулся и промолчал.

И вот мы пришли на Синай. Пустыня и скалы кругом. Младшие дети не могли идти. Мириам несла их. Весна было в разгаре, и солнце светило нещадно.

Проводник указал на горевший голубым и фиолетовым пламенем куст. «Это горит дикт», – сказал он и пошел дальше. Яков помолился и сказал мне: «Через этот куст Бог говорил с Моисеем».

И вот мы прошли огненную пустыню Син и пришли в Мерру. Стали пить из источника и поникли – вода в нем была горькая. Бедуин бросил туда веточки, и вода стала сладкой.

– Ты чародей! – воскликнул Яков. – Лишь великим пророкам дано делать чудо.

Но бедуин пожал плечами: «И мой отец, и мой дед, и дед моего деда, – сказал он, – бросали в этот источник ветки эльваха, и вода делалась сладкой».

Наконец пришли мы к подножию горы Нево. Здесь начиналась наша земля, и здесь мы простились с бедуином. Яков наградил его и отпустил с тайной радостью, ибо смущал проводник его веру. Потом поднялся Яков со мной на вершину горы Нево, и отсюда впервые увидел я Ханаан. И возлюбил эту землю: течет Иордан между высоких берегов, асфальтовое озеро стоит гладко, как зеркало, и не колышутся его маслянистые воды. Скалы сверкают под солнцем золотом и пурпуром, и отражается в них фиолетовое и голубое небо, вот оазис прекрасных стройных пальм, и высятся они, как во времена Моисея, грозно стоят седые стены Иерихона, а вдали летит синяя полоса благодатного моря.

IV

Пришли мы в пределы Галилейские и поселились в городе Назарете. И там я учился и набирался мудрости. Но учителя мои говорили о букве, а дух учения не давали. Где я видел противоречие, они говорили: «Закрой глаза, ибо на то воля Божья». Где я спрашивал: «Как же так?» – мне отвечали: «Не сомневайся». Где темно было и непонятно, каждый говорил, что хотел, лишь бы славить Бога. Где было ясно и приятно, делали темным, чтобы толковать по своему желанию.

Однажды мы пошли на пасху в Иерусалим. Было мне 12 лет, и я уже окреп умом.

В храме встретил я учителя, чей ум восхищал, а ответы удивляли. Я заслушался его и не видел, как удалились родные.

Долго не решался я спросить учителя. Наконец сказал:

– Равви, ведь сказал змей: «И вы будете, как Бог, знать добро и зло». Но ведь у Бога два великих отличия – знание добра и зла и бессмертие. Почему же змей соблазнил людей не бессмертием, а знанием?

И ответил Равви: «Видно, змей знал, что для человека самое главное – знать, где добро, а где зло. Для Бога же главный дар – бессмертие, и потому древо жизни так оберегал Он». И я воскликнул: «Змей прав. Для Бога всезнающего, всевидящего, лишь вечность необходима. Человеку же знать надобно, где правда, а где ложь. Бессмертие – удел Бога – Он вечен и всеведущ. Мы же через страсти и ошибки познаем истину, и потому наш удел – страдание».

Все слушавшие заволновались и стали показывать на меня пальцами, а равви покачал головой и сказал: «Не знаю – знак ли на тебе Божий или печать нечистой силы».

Мои сомнения возмутили толпу, и меня хотели побить камнями, но тут вернулись за мной Яков и Мириам. Узнав, что народ хочет побить меня камнями, Яков разорвал на себе одежду и закричал: «Горе мне!» Тогда Мириам заплакала: «Муж мой! Он дитя неразумное. Я столько лет не просила о нем, а теперь я прошу». И все стали кричать и говорить разное.

Услышав шум, подошел к воротам храма один человек, грек видом, и захотел узнать, что случилось, а так как был одет он богато и говорил повелительно, то ему все рассказали. Выслушав внимательно, человек сказал:

– Ни родителям, ни народу отрок не нужен, но он умен – я хочу взять его себе. Я одинок, и юноша станет мне опорой на склоне дней.

И люди отдали меня.

V

Александр привез меня в Рим. Мы поселились в доме его друга грека Антиоха, получившего за свои заслуги римское гражданство. Дом поразил меня. Он был разбит на два крыла, по четыре комнаты в каждом, украшенных росписью, коврами и шкурами зверей. Оба крыла здания соединял обеденный зал, между колоннами стояли прекрасные статуи греческих богов.

Когда я вошел в этот зал впервые, я отвернулся и накрыл голову плащом. Но Александр мягко отвел мою руку, знаком успокоил возмущенного хозяина и сказал:

– Смотри, не отводи глаз. Я знаю, твоя религия не позволяет изображать живые существа – творение Бога, но посмотри: вот Венера с острова Милос. Скульптор сделал две копии. Одну он преподнес императору Августу, вторую купил Антиох, заплатив цену двух скульптур. Но она стоит того. Никогда больше ты не увидишь такой благородной и вдохновенной красоты. Смотри, и пусть сердце твое научится радости.

При этих словах в комнату вошла девушка – дочь хозяина.

– Ефросинья, – сказал Антиох, – мальчик, приемный сын Александра, иудей. Он не знает греческого языка, для него не будет лучшего учителя, чем ты.

Девушка улыбнулась, и по знаку отца отвела в комнату, предназначенную мне. Пожелав спокойного сна, она ушла. Но я не мог уснуть. Я лежал и смотрел на орнамент из цветов, листьев и лепестков вокруг богини Деметры, украшавший стены моей комнаты, на голубой потолок с легкими облаками и думал о Ефросинье. Легкая и тонкая, парила она перед моими глазами. От нее пахло молоком. Она улыбалась ласково и лукаво. Утром я встал другим человеком. Душа моя раскрылась всему, что прекрасно в мире. Я слышал шум большого города, крики торговцев, зазывание ремесленников. Я видел синее небо, яркое солнце, жемчужные зубы Ефросиньи, красивые статуи и яркие стены. Душа моя ликовала. Александр учил меня языку греков, а Ефросинья рассказывала мифы о героях и богах. В ее устах минувшие дни возрождались и оживали.

Я внимательно изучал греческий язык. Первым я прочел Архилоха и навсегда полюбил его.

Однажды я сидел с Ефросиньей в саду и увидел, как она сорвала розу и вложила в свои золотистые волосы. Тогда я набрался храбрости и прочел:

Своей прекрасной розе с веткой миртовой

Она так радовалась. Тенью волосы

На плечи ниспадали ей и на спину.

Ефросинья удивленно взглянула на меня, потом засмеялась и ответила:

Кто прекрасен – одно лишь нам радует зрение,

Кто хорош – сам собой и прекрасным покажется.

– Вот стихи божественной Сафо, – сказала она. – А тебе, еще многому надо учиться, прежде чем ты сможешь говорить со мной стихами.

И я умолк, смущенный.

Наши дни протекали в занятиях и беседах. Я глядел на Ефросинью, и сердце мое было полно ею. Я предугадывал ее желания и знал движения души.

Александра подолгу не было дома. Я знал из его разговоров с Антиохом, что мой приемный отец хочет вернуть себе родовое имение, которое отобрали у него ветераны Августа. Он искал влиятельных людей, обивал пороги друзей Августа, раздавал деньги и подарки, но все было напрасно. Александр с горечью говорил, что потратил денег больше, чем стоит само поместье. Если бы не память об отце и желание уединиться для занятий науками в тихом уголке на берегу моря, он давно бы оставил свои хлопоты.

Но вот принцепс уехал в Нолу, и Александр махнул рукой на дела. Он стал приходить на занятия и недовольно качал головой, слушая нас. Однажды он отослал Ефросинью и сказал, что будет заниматься со мной сам. Заметив, что я огорчен, он сказал:

– Дитя мое, девушки уже сейчас заглядываются на тебя. Но не для того я взял тебя у иудеев, чтобы ты принял новых богов, новую веру и женился на гречанке. Нет. Я хочу открыть пред тобой мир во всем величии. Я хочу, чтобы ты познал мудрость философов и красоту природы. Открой глаза и уши. Пусть мир войдет в тебя.

– Но отец мой, – возразил я, – прежде всего я хочу быть человеком. Не только знать и видеть, но и любить.

– Дитя мое, – сказал он со слезами, – услышав от меня «отец», – дитя мое, люби. Любовь освежает и дает силы. Любовь помогает человеку заглядывать в самые глубины своего естества и познать себя. Познав себя, ты познаешь других. Мир многих чувств, страстей и боли откроется тебе. Люби и исцеляй. Люби и приноси счастье. Люби, и сама природа откроет тебе свои тайны. Но помни, что сказал Демокрит – «Только та любовь справедлива, которая стремится к прекрасному, не причиняя обид». В любви даже легкая царапина становится незаживающей раной, грозящей смертью. Не причиняй никому страданий, ибо горше всех ты накажешь самого себя.