Текст книги "Три этажа"

Ладно, шучу.

Не извиняйся, старик. Конечно, ты ответил не сразу. Не в четыре утра. Я просто вспомнил, что ты как-то говорил, что пишешь по ночам. Вот я и рискнул. Неважно.

Утром я пошел провожать Офри в школу. По пути она дочитала последние страницы «Энн в Эвонли» и остановилась убрать книжку в ранец. Потом она заговорила про всякие мелкие свары между одноклассницами. Альма сказала то-то. Мааян обиделась. А Рони подговорила остальных девочек не разговаривать с Альмой. Тогда обиделась Альма. Я не верил своим ушам. Последние пять недель она во время наших прогулок не вспоминала ни об одной девочке из своего класса. На месте нашего обычного расставания она снова сказала мне: «Я люблю тебя, папа». Я подождал несколько минут и вслед за ней зашел в школу. Поднялся на третий этаж и через щель в сдвинутой шторке заглянул в класс. Она сидела и делала все то же самое, что в прошлый раз, когда я за ней подсматривал. Открывала и закрывала молнию на пенале. Достала карандаши. Порисовала в тетрадке. Убрала карандаши в пенал. Учительница задала детям какой-то вопрос. Офри встрепенулась и подняла руку. Я увидел ее глаза. Озорная искорка в них вернулась. Я сдержался и не влетел в класс, чтобы от счастья подбросить ее в воздух. Искорка вернулась! Я еще несколько минут постоял у окна, надеясь, что она еще раз поднимет голову и даст мне возможность убедиться, что я не ошибся. Затем я послал Айелет эсэмэску: «Раскаиваюсь за то, как я себя вел в последнее время. Я правда пережал. Давай на мировую?» И пошел домой. На этот раз я шел по тротуару, а не по проезжей части. Собственная жизнь показалась мне вдруг исполненной смысла. По пути я остановился в торговом центре снять наличные. Возле банкомата стояла вдова со второго этажа. Я подождал своей очереди. На самом деле она не вдова, но ее муж постоянно пропадает за границей, и у нее глаза человека, который только что вернулся с похорон, и одета она всегда в черное. Поэтому мы с Айелет между собой зовем ее вдовой. Но сегодня утром она даже улыбалась, не говоря уж о том, что на ней была желтая блузка. Забрав купюры, она сказала мне: «Доброе утро, Арнон». – «Прекрасное утро», – ответил я. Потом снял тысячу шекелей, которые мы задолжали Вольфам, и бодрым шагом отправился домой. Впервые за пять последних недель я дышал полной грудью, и все мои проблемы, абсолютно все, казались мне мелкими и легко разрешимыми…

Но когда я подошел к дому, то увидел ее. Француженку. Она шла ко мне на своих платформах. Спрятаться было некуда. Она шла прямо на меня и, подойдя совсем близко, остановилась и сказала: «Обними меня». Я сделал шаг назад.

– Разве ты не улетела в Париж? – спросил я.

– Дедушка… Дедушка умер.

– Что? Когда?!

– Сегодня ночью, – сказала она, взяла меня за руку и положила ее себе на бедро. – Обними меня. – Сочувствую тебе, но… это не очень хорошая идея. Посреди улицы… Правда, Карин, это не очень хорошая идея. – Я как можно деликатнее отвел свою руку.

Она всем телом прижалась ко мне:

– Тогда давай уедем отсюда. Я хочу тебя. Ты мне нужен.

– Я не могу, – сказал я. – Что было, то было, но больше это не повторится. Я женат. У меня две дочери. Я не могу. Прости, Карин. Но это невозможно.

И тут ее как подменили. Мы стояли на парковке возле дома в половине девятого утра, а она принялась колотить меня кулаками в грудь и орать:

– А, теперь ты вспомнил, что женат? А когда вчера ты меня трахал, тебя это не колыхало? Ты сукин сын! Вот ты кто! Сукин сын!

К счастью, в этот момент муниципальные служащие, убиравшие палую листву возле дома, включили свои воздуходувки, что несколько заглушило ее крики. Но все же мне показалось, что из окна квартиры на третьем этаже высунулась голова судьи. Мне стало ясно: если эта сцена немедленно не прекратится, ждать появления других любопытных голов долго не придется.

Я схватил ее за локоть и втолкнул в машину. Она продолжала осыпать меня проклятиями – на иврите и на французском, – но сейчас она, по крайней мере, вопила в машине с закрытыми окнами. Я поехал на парковку возле сквош-корта, по дороге пытаясь ее успокоить. Я бессовестно ей врал. За двухминутную поездку я нагородил больше вранья, чем за всю свою жизнь. Она сказала: «Я приду к тебе и все расскажу твоей жене. Я выдам тебя, потому что ты сукин сын». Я запаниковал. Стал сулить ей златые горы. Мне надо было выиграть время. Я пообещал, что приеду к ней в Париж. Что сниму нам номер в отеле на пляже в Тель-Авиве. Прямо завтра. Самое позднее – послезавтра. Сказал, что тоже к ней неравнодушен. Что для меня это был не просто секс.

Знаю, дружище, знаю: я должен был поставить ее на место. Но я перепугался.

Мы пересидели возле сквош-корта десять песен. До седьмой Карин только ревела, размазывая слезы и сопли. Седьмой поставили «Karma Police» группы Radiohead, и, дождавшись припева, она без всякой связи с предыдущим вдруг начала вспоминать своего деда. Это были сбивчивые истории, похожие на ее рассказы про парней на пляже. Какие-то обрывки без начала и конца, а порой и без середины: «Тогда он поднял меня высоко-высоко, прямо в аэропорту, и сказал: „Добро пожаловать домой!“» Где? В каком аэропорту? Куда – домой? Поди разберись. В летнем лагере вожатая спросила его, приходится ли он Карин отцом, и он не моргнув глазом ответил: «А кем же еще?» Свои письма он всегда подписывал одинаково: «С вечной любовью, дедушка Герман». Однажды он сказал ей: «Может, твой отец и учился в университете, но он идиот, раз бросил такую чудесную дочку». За обедом он тайком от бабушки всегда давал ей вторую порцию десерта, а перед сном рассказывал ей сказки про девочку по имени Карина, которая была храброй и доброй и помогала зверям убежать из зоопарка к себе домой, в Африку. По случаю ее бат-мицвы они вдвоем отправились в Африку, только он и она, потому что бабушка не любит путешествовать, и она влюбилась в одного мальчика из их группы и всю поездку ходила за ним по пятам, а дедушка не сказал ей ни слова, не ругал ее, в том числе и потому, что сам ухлестывал за девушкой-экскурсоводом; один раз, когда они устраивали барбекю, она увидела, что он целуется с бабушкиной подругой за сараем в саду, и после он сказал ей: «Это наш с тобой секрет. Не надо ни о чем говорить бабушке. Зачем ее огорчать?» У них с дедушкой всегда были свои секреты, и именно поэтому… всю прошлую неделю ее не покидало странное чувство, что он что-то от нее скрывает. Что-то стыдное. Хотя перед этим никогда ничего не стыдился. Никогда. Но какое это имеет значение теперь? Теперь, когда он умер?

– И правда, – сказал я и снова как наяву увидел его голову на ногах у Офри. – Судя по всему, твой дедушка унес свои секреты с собой в могилу.

Карин кивнула, шмыгнула носом и попросила отвезти ее домой. Ей надо подготовиться к похоронам. Выбрать платье. Я ее обнял. Разумеется, я ее обнял – после всего, что она рассказала. Похоже, она и в самом деле любила своего деда. Между ними существовала особая связь. И, знаешь, я почувствовал укол вины. Он умер не из-за меня, но именно из-за меня он попал в больницу. С этим не поспоришь. Поэтому я обнял ее, но по-отечески. Целомудренно.

На обратном пути она молчала. Я надеялся, что ее злость прошла. Что она успокоилась. Поняла, что незачем являться к нам домой и лучше забыть о том, что между нами было. Что это в наших общих интересах. Я остановил машину на стоянке возле дома и уже вынимал ключ из замка зажигания, когда она повернулась ко мне и сказала: «Твоя жена придет на похороны, правда? Вот и отлично. Как раз там я ей все и расскажу».

Не успел я открыть рот, как она открыла дверцу и вышла.

Я остался сидеть в машине. Я был раздавлен. Несколько минут я не знал, что делать. Я задыхался. Открыл все окна, но воздуха все равно не хватало. Грудь сдавило. Это было невыносимо. И тут пришла твоя эсэмэска.

Ты всегда обладал потрясающим чувством времени.

Нет, правда, брат, ты ведь был не обязан встречаться со мной вот так, с бухты-барахты. Сколько мы не виделись? Год? Полтора? Перестань, не извиняйся. В жизни бывают периоды, когда мы все сидим по своим углам. Но ты освободил для меня целое утро. Ты реально крут!

Понимаешь, одно то, что я смог с кем-то поделиться своими проблемами, уже принесло мне облегчение.

Как только она вышла из машины, меня захватил водоворот мыслей, о которых тебе лучше не знать. Очень нехороших мыслей. Когда они приходят в голову, ты гонишь их от себя, но они возвращаются. Тебя как будто захлестывает петля, от которой невозможно освободиться. Постепенно эти мысли забивают твой мозг, не оставляя места ни для каких других.

Ладно, забудь, тебе все это ни к чему.

Моим первым побуждением было ее догнать. Схватить, пока она не успела набрать код на двери подъезда. Затолкнуть назад, в машину. Отвезти к морю, дождаться, чтобы с пляжа ушли спасатели, заплыть с ней на глубину и там утопить: опустить с головой под воду и держать, пока не задохнется.

Она такая маленькая. Это заняло бы не больше минуты.

Но, честно говоря, не думаю, что я на это способен. Я рассказываю тебе об этом просто для того, чтобы ты понял, о чем я тогда думал и до каких низостей додумался. Я на волоске от гибели. Она бросит Айелет на похоронах пару слов – и я потеряю все, что у меня есть. Все, что я строил, будет разрушено. Айелет никогда меня не простит. Недели не пройдет, как она вручит мне свидетельство о разводе, уж ты мне поверь. Перед самой свадьбой у нас с ней состоялся серьезный разговор. И она сказала: «Мне многое в жизни пришлось испытать. Меня не так просто сломать. Но с чем я никогда не смирюсь, так это с изменой. Для меня это красная черта. Я говорю тебе это сейчас, – добавила она, – чтобы между нами не было недопонимания. Чтобы ты не удивлялся». К тому же не забывай, что она адвокат. Она сделает все, чтобы лишить меня возможности видеться с дочерьми. Она заберет себе все наше имущество. Она будет пить мою кровь через соломинку, это я тебе гарантирую. Не говоря уж про то, что француженка – несовершеннолетняя. Представляю, как они сидят вдвоем у нас на кухне, и Айелет убеждает ее подать на меня в суд – из чувства женской солидарности. А судье будет плевать, что это она меня соблазнила, это она рассказывала мне о забытом в Париже вибраторе, это она разделась догола, хотя я к ней даже не прикоснулся.

Это как с Газой. Никому в мире нет дела до того, что они годами обстреливали нас ракетами «Кассам», пока туда не вошли наши войска.

Я получу реальный срок. После освобождения я не найду никакой работы. Над Офри будет издеваться вся школа. Ее одноклассницы не дадут ей проходу. «Мы читали в газете про твоего папу. Он настоящий извращенец». Они доведут ее до нервного срыва.

А все из-за чего? Если разобраться, к чему я стремился? Защитить своих женщин. Быть уверенным, что никто не причинит им зла.

Все, что я сделал, я сделал ради любви. Ты мне веришь?

Наверное, я люблю слишком сильно. Наверное, в этом моя беда.

В наши дни люди так не любят.

Нет, я не плачу. С какой стати? Просто немного щиплет глаза. Наверно от лука, который жарят на кухне.

У меня всегда такая реакция на лук, клянусь тебе. Лук для субботней шакшуки я режу с закрытыми глазами. Видишь, все пальцы в шрамах?

Стакан воды? За кого ты меня принимаешь? Закажи лучше пива. И стейк. Мне надо съесть что-то основательное. Ты будешь? Уверен, что нет? Не хочешь составить мне удовольствие и разделить со мной последнюю трапезу? Нет, я не преувеличиваю. Я чувствую себя как Иисус перед распятием. Точнее говоря, как Иисус на кресте. Гвозди уже вбиты мне в ладони. И из меня тонкими струйками вытекает кровь.

У тебя такое бывало? Когда кажется, что наступили последние мгновенья твоей жизни?

Ах да. Я забыл. Сколько лет назад это было?

В конце концов она оказалась не злокачественной, верно? Повезло. Реально повезло.

Вы с Шири вместе еще с армейской службы, да? Послушай, что я тебе скажу. Через двадцать лет совместной жизни супруги превращаются в единое целое. И если жена тебя бросает, она уносит тебя с собой. По крайней мере, часть тебя. Мы с Айелет – сиамские близнецы. В последние годы я не принял ни одного решения, не посоветовавшись с ней. Я всегда говорю другим: я должен с этим переспать. На самом деле я жду, пока не заснут девочки. Готовлю ей растворимый кофе, посыпаю его какао-порошком, как она любит, а потом излагаю свою проблему. Она высказывает свое мнение. Я не всегда с ней соглашаюсь, но она заставляет меня вникнуть в суть дела, увидеть то, что не лежит на поверхности. И мы не принадлежим к числу тех пар, что с годами становятся друзьями. Сегодня она заводит меня не меньше, чем в начале нашего знакомства. У меня встает, когда я просто смотрю, как она одевается, чтобы идти в суд. Меня прет от ее внешности и от ее запаха. Я обожаю наблюдать, как в субботу она танцует с девочками под песенки с Ютуба.

Что, тебе нравится, как я о ней говорю? Спасибо, я ценю. Беда в том, что, после того как француженка расскажет ей, что мы вытворяли на ковре Германа и Рут, все мои восторги в ее адрес перестанут иметь значение. Она казнит меня и не поморщится.

Я отчетливо представляю себе, как все будет. В конце траурной церемонии к ней подойдет Карин. Они пристроятся в хвосте группы скорбящих: Айелет – потому, что ей будет жарко, а Карин – потому, что захочет быть поближе к Айелет. Карин тихо заговорит. Я буду бессилен ей помещать. И это хуже всего.

Нож гильотины опускается мне на шею, а я просто стою и смотрю. Металл уже коснулся моей сонной артерии, а я даже двинуться не могу. Как паралитик.

Что бы ты сделал на моем месте, старик? Теперь, когда ты все знаешь? Нет, правда. Только не увиливай. Я же читаю твои статьи в прессе. У тебя обо всем есть мнение. Скажи первое, что тебе придет в голову.

Ты единственный человек, у которого я могу спросить совета, так что ты уж, пожалуйста, не юли. Конечно, больше всего мне хотелось бы посоветоваться с Айелет. Но это невозможно. Никто не понимает, насколько одиноким делает тебя измена.

Только не говори, что ты не представляешь себе, что сделал бы на моем месте.

Твой друг тонет, машет тебе руками, зовет на помощь, а ты как раз проплываешь мимо на лодке. Неужели ты его не спасешь?

Неправда, что у тебя нет лодки. У тебя есть лодка. Об этом знают все, кто читал твои книги.

Разумеется, у тебя полно своих неприятностей. Я же этого не отрицаю…

Знаешь что? Вообрази, что ты пишешь роман. Все, что я тебе наговорил, это – его начало и середина. Три четверти книги. Тебе остается только сочинить концовку. Но она должна быть хорошей. Нужен хеппи-энд. Потому что главный герой достаточно настрадался и наломал немало дров. Ты не спеши, брат. Я доем свой стейк с картошкой, а ты пока подумай. Только пусть у этой истории обязательно будет счастливый конец.

Второй этаж

Привет, Нета!

Ты, наверно, удивишься, получив это письмо. Мы уже тысячу лет не разговаривали, и вообще, кто сегодня пишет письма? Но электронная почта – вещь слишком опасная (скоро поймешь почему), а у меня, по правде говоря, нет никого, кому можно излить душу.

На самом деле я пыталась дозвониться до своей психологини. Той, к которой раньше ходила, помнишь? Мы с ней хорошо ладили. В конце концов, все решает алхимия взаимоотношений, даже с психологами. В подвальчик ее дома в Хар-Адаре я приходила в полуразобранном состоянии, а уходила… пожалуй, в таком же, но все же чуть менее расстроенная. Она избегала привычных клише: всех этих Оно, и Я, и ваша мама, и как вы к этому относитесь, и что вы по этому поводу чувствуете. Она разговаривала со мной на равных, а иногда даже рассказывала кое-что о себе и, если мы немного перебирали время, не делала из этого трагедии. В конце сеанса она клала руку мне на плечо (она действительно ко мне прикасалась!), и все эти годы я думала, что, если снова выйду из душевного равновесия, мне будет кому позвонить.

Ответил ее сын.

Я попросила позвать к телефону Микаэлу.

Наступила пауза. Длинная. Потом он сказал, что она умерла. Два года назад.

«От чего?» – спросила я.

«От рака».

Я не знала, что сказать. Сказала: «Простите». Сказала: «Примите мои соболезнования».

Он сказал: «Да».

Я сказала: «Ваша мать была выдающаяся женщина».

Он сказал: «Да».

Очевидно, он понял, что я ее пациентка. Очевидно, что таких, как я, звонило уже немало, и ему хотелось закончить разговор как можно скорее.

♦

Я стояла с телефоном в руке и слушала частые гудки. «Как она могла! – думала я. – Вот так взяла и умерла!»

За неделю до этого разговора я воображала, как опускаюсь в ее мягкое кресло; под ногами у нас толстый ковер цвета бордо; между нами – калорифер, в котором, как обычно, работает всего одна спираль. Я мысленно добавила ей в прическу седых волос (все же пятнадцать лет прошло), но оставила бесформенный коричневый свитер, и слишком большие очки, и конфетки, которые она в начале сеанса положит в вазочку; по ее мнению, количество конфет, которые я положу в рот, позволяло ей судить о моем настроении.

Я заранее заготовила первую фразу. Несколько проникновенных слов. Я уже представляла себе, как пройдет эта встреча: когда в разговоре повиснет пауза; когда она укажет мне на очевидную связь между моими страхами по поводу Лири и моей матерью; когда из моих глаз хлынут освободительные слезы и она протянет мне носовой платок с приятным легким ароматом; когда она кинет быстрый взгляд на настенные часы у меня за спиной, слева; когда я возьму чек и спрошу, не изменилась ли цена; когда она на прощанье опустит руку мне на плечо; когда я энергичным быстрым шагом пойду от ее подвальчика к парковке через благоухающий цветами сад и медленно поеду по холмам к шоссе номер один, слушая по радио свои любимые песни (например, «Out on the Weekend» Нила Янга); я снова буду более или менее способна воспринимать музыку, позволяя ей проникать в меня и струиться по венам…

И нате вам! Никакого сада, никакого Нила Янга. Один телефонный звонок, и я кубарем скатилась с лестницы, так сказать, вернулась в исходную точку.

Нета, случилось кое-что, о чем я никому не могу рассказать. Но я обязана, просто обязана хоть с кем-нибудь этим поделиться.

♦

Положение настолько серьезно, что вчера я начала искать церковь с исповедальней. Поехала в американскую колонию. Помнишь, как-то раз Номи – она еще работала в Обществе защиты природы и любила повторять слово «волшебно» – устроила нам туда экскурсию? Там мы и наткнулись на эту церковь, которую посещают иностранные рабочие.

На этой неделе я отправилась туда и бродила по округе почти два часа, но не обнаружила и следов этой церкви. В конце концов я остановила парня, который катил мимо на велосипеде (точно в твоем вкусе – трехдневная щетина и плечи!), и он сказал, что здесь и правда была церковь, но год назад ее снесли бульдозерами и на ее месте построили офисное здание. Вот же оно, прямо перед вами.

– А я-то думала, что церкви вечны, – сказала я ему.

Он рассеянно кивнул и покатил дальше (ты заметила, что молодые парни нас уже просто не видят? хотя тебя они, может, еще видят…). А у меня вдруг как-то опустились руки.

Знаю, знаю. Надо было продолжать искать. Но я в последнее время постоянно так себя веду. Легко бросаю начатое…

«Это не та Хани, которую я знаю». Мне кажется, я слышу, как ты это подумала. Или даже сказала вслух, сидя у себя в гостиной в Мидлтауне.

Наверное, поэтому я тебе и пишу. Ты помнишь меня в моей лучшей «версии». Стоит мне написать твое имя вверху страницы, и я чувствую, что стала хоть чуточку чище.

Не думай, у меня здесь полно подруг (люди от меня не шарахаются! Впервые в жизни!), но ни одной из них я не доверяю. С большинством (на самом деле со всеми, просто выражение «со всеми» звучит слишком мрачно) я познакомилась благодаря детям. В провинции контакты завязывают именно так. Мамаши, поджидая своих отпрысков у дверей детского сада, перебрасываются парой слов; потом кто-то предлагает отвести всю компанию на совместный полдник; если он не заканчивается катастрофой, вскоре организуют еще один полдник; пока ребятня общается между собой, мамаши болтают; поначалу обсуждают детей: они все – чудо, хотя порой с ними, конечно, нелегко; потом перекидываются на воспитательницу: не слишком ли ей жирно, два выходных в неделю? Один еще куда ни шло, но два?! То, что по утрам она читает им газеты, – это супер, но вряд ли таким малышам следует понимать, чем ракета «Кассам» отличается от ракеты «Град». Кстати, в воскресенье в парке проводится акция, детей будут бесплатно кормить обедом; заманчиво, правда? Можно, например, заказать пиццу… А ты слышала, летом открывается новый бассейн? Ну, это мэр перед выборами старается… Согласна, лучший в районе педиатр – это доктор Каспи; попасть к нему непросто, но имеет смысл отсидеть в бесконечной очереди и вытерпеть грубости его помощницы в приемной, я в это время пересматриваю фотографии прошлого отпуска – мы ездили в Шварцвальд, – поразительно, как всего за год выросли дети…

Поначалу я все ждала, когда в потоке этого пустого трепа прорежется что-то серьезное. Это только осторожное зондирование, говорила я себе, что-то вроде взаимного прощупывания. Еще чуть-чуть, и хотя бы одна из нас избавится от желания изображать свою жизнь в розовом цвете, и тогда между нами завяжется по-настоящему интересный разговор.

Со временем я поняла, что этого не случится. Все останется как есть. Посадка на рейс номер 000, вылетающий в никуда.

«Но это ведь зависит и от тебя тоже!» – слышу я твое восклицание, доносящееся с того берега Тихого океана (или Атлантического? Никак не запомню, какой из них нас разделяет). «Почему бы тебе, Хани, самой не направить беседу в более глубокое русло?»

Ну конечно. Не думай, что я не пробовала. Разбрасывала приманки. Но ни одна из них не клюнула.

Я, например, говорила: «Иногда меня так и подмывает послать все к чертям». Или: «После рождения детей я совершенно перестала читать. Из-за этого в жизни образовалась какая-то пустота». Или: «Моя дочь все еще разговаривает с воображаемыми подругами. Боюсь, как бы она не закончила, как моя мать».

В ответ – неловкое молчание. Опущенные взгляды.

После нескольких неудач я оставила эти попытки. Ограничилась трепотней. Через несколько лет в квартале появилась новая мамаша, не знакомая с принятыми у нас нормами поведения. Как-то раз мы с ней вместе ждали детей после занятий в секции дзюдо. Вдруг она сказала: «Мне в последнее время так тоскливо… Не представляю, как мне быть. Боюсь, если ничего не изменится, муж меня бросит…» И я в ответ мгновенно сделала каменное лицо. Мне стало страшно, что, если после долгих лет молчания я открою рот, из него хлынет лава, которая сожжет все вокруг.

(Помнишь тот вечер в Гватемале, когда нас водили смотреть на вулкан? Он спал уже 200 лет, но вдруг начал плеваться дымом. И знаешь? Мне кажется, что за все годы нашей дружбы это был единственный раз, когда я видела тебя испуганной. По-настоящему испуганной.)

♦

Этот знак ♦ говорит о том, что я встала из-за стола, чтобы что-то съесть или зайти в туалет. Или о том, что я собираюсь писать о чем-то особенно трудном и должна сделать передышку, перед тем как…

♦

Мне сейчас очень страшно, Нета. Я боюсь, что, если не расскажу кому-нибудь о том, что со мной происходит, просто сойду с ума. «Ничего нового, Хани, – ответишь ты. – Ты всегда боялась сойти с ума». – «Верно, – скажу я. – Только на этот раз все серьезно. Объясняю. Если на дереве одна сова, это ничего. Если две, терпимо. Но что, если однажды ночью их там будет три?»

♦

Хотя погоди. Прежде чем перейти к совам, я должна перед тобой извиниться. За то, как себя вела во время твоего последнего приезда в Израиль.

(Может, ты уже все забыла? Или вообще не придала этому значения? Может, наша дружба жива только для меня, а для тебя она уже давно увяла, и ты даже не понимаешь, с какой стати я без конца делаю эти лирические отступления в скобках?)

Это была прекрасная идея – свозить детей в Иерусалим, в места нашего детства. Нет, правда. Показать им, где мы играли в три палки, – судя по всему, эта игра распространена только в нашем городе. Где прятались, когда убегали из дома. Где в первый раз пытались прокатиться на велосипеде без страховочных колесиков…

Правда, в те годы главным чувством, которое я испытывала, была зависть.

Тогда я этого не осознала. На самом деле только недавние события заставили меня понять, что резкая боль в груди, из-за которой я в последнюю минуту отменила нашу встречу, была вызвана завистью (строго говоря, не совсем в «последнюю минуту»: вы уже приехали в Шаар-ха-Гай. Может, потому ты так и расстроилась?). Скажем так: это было предчувствие зависти. Уверенность, что если я не отменю нашу встречу семьями в Иерусалиме, то окажусь в той же невыносимой ситуации, какую пережила за несколько дней до того, когда вы были у нас в гостях.

И вовсе не из-за того, что выглядела ты сногсшибательно (это фантастика: с годами ты становишься только красивее). Не из-за чисто американской непосредственности, которая сквозила в каждом твоем жесте, в твоей манере садиться и вставать или держать, оттопырив мизинец, чашку кофе…

Причиной был Ноам. Я имею в виду, не Ноам сам по себе, а… В смысле да, Ноам сам по себе, но не как мужчина. Тьфу ты. Совсем запуталась. Уму непостижимо, как трудно прямо выразить свою мысль. Короче, виной всему было ваше родительское равенство.

Проще говоря, детей вы воспитывали сообща, и это бросалось в глаза.

Он тебе не «помогал» (чем любят хвалиться мужчины), он все делал наравне с тобой. Все без исключения.

Или еще проще: мне было невыносимо видеть такого прекрасного отца, особенно с учетом того, что Асаф был в очередной командировке.

Нельзя сказать, что я никогда до этого не сталкивалась с хорошими отцами, но ни один из них не был твоим мужем. А с тобой нас связывает слишком долгое соперничество, в котором ты всегда побеждала. Пойми, я не в обиде, даже напротив: это служило мне стимулом тянуться вверх. И если в последние годы я перестала стараться, то как раз потому, что тебя нет рядом и мне не с кем соревноваться. (Я как сейчас вижу твою спину – мы участвовали в забеге на шестьсот метров… кстати сказать, такую дистанцию могли изобрести только у нас, в нашей школе-лицее «Лияда» при Еврейском университете Иерусалима! – и вижу, как она неумолимо удаляется от меня, взбираясь на холм.)

Не пойми меня неправильно. Знакомство с твоими дочками у нас дома растрогало меня до слез (помнишь, как твоя Альма и моя Лири вместе рисовали одну картинку, как будто знали друг друга уже много лет? Мы с тобой обменялись взглядами, понимая, что подумали одно и то же: «Дамы и господа! Позвольте представить вам второе поколение особей, демонстрирующих влияние необъяснимой и могущественной алхимии, известной также как «женская дружба»).

А какая красавица твоя Мия! Особенно умиляет, что эта кроха, в имени которой чувствуется что-то голливудское, лопочет только на иврите. И не думай, что я не заметила твою сдержанность, когда я сказала, что после рождения Нимрода бросила работу (ты ни о чем не стала меня расспрашивать, чтобы не акцентировать внимание на этой больной теме), или твое деликатное нежелание хвастаться своим богатством (оно проявилось даже в мелочах, например в одежде твоих дочек или в твоем заявлении, что у тебя нет с собой фотографий вашего нового дома). Честное слово, Нетуш, ты вела себя безупречно, ты была точно такой, какой я тебя помнила и какая ты есть.

Но каждый раз, когда Ноам спешил к одной из ваших дочек, которая вдруг заплакала…

Каждый раз, когда они его обнимали…

А потом он посадил Мию в коляску и повез ее гулять, чтобы дать нам спокойно поговорить…

У меня все внутренности скрутило в узел. Я испытала настоящую физическую боль. Как будто кто-то ударил меня кулаком в живот, схватил мою селезенку и с силой сжал.

Так бывает. Когда сыплешь соль, никогда не знаешь, куда она попадает – в салат или на чью-то рану. (Обещаю, что дальше буду использовать метафоры получше. Я слишком давно ничего не писала.)

Словом, мне очень жаль, что я в последнюю минуту отменила нашу ностальгическую поездку в Иерусалим. И не позвонила тебе, чтобы попрощаться перед вашим отъездом. А в девятом классе поссорила тебя с Ариэлой Клайн.

Ты поймешь меня? Простишь?

Надеюсь, что да. Больше мне ничего не остается.

♦

Заранее никогда не скажешь, каким отцом станет твой будущий муж, но некоторые признаки существуют. Скажем, то, как он ведет себя с твоими младшими братьями (Омер и Гай в Асафа просто влюбились. Когда он вечером приходил к нам, они повисали у него на плечах; перед ужином играл с ними в прятки, после ужина – в искателей сокровищ: распихивал по всему дому клочки бумаги с подсказками и, пока они их собирали, давая взрослым часок передышки, готовил им «сокровище» – клубничное желе).

Или возьмем его реакцию на маленьких детей, нарушающих «личное пространство» взрослого (в медовый месяц, который мы проводили в Париже, мы как-то зашли в ресторан. За соседним столиком сидела семья с девочкой, и та не переставая хныкала. Вместо того чтобы разозлиться и потребовать от официанта пересадить нас за другой столик, Асаф принялся шутить с девочкой, изображая овощи. Когда он показал ей кабачок, ее родители растаяли и пригласили нас на уик-энд в свой летний дом в Ницце).

Но, возможно, самый верный знак – это его отношение к той девочке, которая по-прежнему жива в твоей душе. В конце концов, даже у самой сильной женщины бывают минуты, когда она нуждается в защите. Грипп, который лишает тебя последних сил. Несправедливые придирки босса на работе. Или мелкое дорожное происшествие. На въезде в город. Ничего серьезного. Бампер чуть погнулся. Но ты жутко перепугалась. И тебе было необходимо услышать его голос по телефону. Так вот, в подобных ситуациях Асаф всегда был на высоте, всегда был готов помочь, не унижая меня покровительством. Он признавал мое право жаловаться, но никогда не пытался воспользоваться им в своих интересах. Вот почему – в том числе – я вышла за него замуж. (Были и другие причины: он любил разговаривать со мной в кино и не шикал на меня, как мои прежние бойфренды. У него хорошо пахло от головы. Он действительно признавал мои таланты. У него была изящная походка. Когда я с ним познакомилась, он еще собирал марки. Я верила, что он никогда меня не бросит. Он смотрел на жизнь как на игру в искателей сокровищ. Даже после нашего первого свидания он продолжал покупать у слепых и глухонемых брелоки для ключей. Когда мы в первый раз пошли с ним в ресторан и я заказала себе равиоли, он захотел попробовать у меня из тарелки… Все, стоп. Этот список не работает. Я думала, что эти воспоминания выжмут из меня слезу, но у меня такое впечатление, что я описываю незнакомца.)