Текст книги "Симметрия желаний"

Таким образом, настоящая работа посвящена не изложению стройных и хорошо известных учений разных философов; напротив, она концентрируется на неясностях, на аспектах, выдающих их интеллектуальное и эмоциональное смятение. Не только потому, что в них есть нечто человечное и трогательное, но и потому, что анализ этих аспектов – с их непоследовательностью, запоздалыми сожалениями и недооценкой факторов, влияющих на происходящие изменения, – может служить ключом к пониманию истинной природы мышления.

(Прошу меня извинить, но мне снова вспоминается моя любимая команда, на сей раз в качестве метафоры. Тому, кто желает постичь секрет притягательности футбола, недостаточно просто выяснить состав игроков. Или узнать результаты матча. Потому что истинная магия футбола заключается в том, что творится на поле в промежутке между двумя забитыми голами. В движении мяча от одной ноги к другой или от ноги к голове. Особенно в те моменты, когда внезапно, без видимой причины, в игре происходит перелом.)

4

В альбоме почти нет фотографий печальной Иланы. У нее всегда был комплекс по поводу собственной внешности.

В общем-то она не особенно ошибалась…

Иногда, глядя на какой-нибудь снимок, я знаю – просто знаю, – что фотографировала она.

Есть небольшая серия фотографий, которые она сделала, пока мы смотрели матч между Израилем и Кипром в рамках отборочного турнира чемпионата мира 1998 года. Всего снимков три: на первом мы сидим в напряженных позах, прильнув к экрану; на втором – вскакиваем на ноги после того, как нашим забили; на третьем – убиты горем, потому что этот решающий матч завершился очередным поражением сборной Израиля. Чем хороша эта третья фотография, так это тем, что на ней с потрясающе органичной точностью запечатлена та чудовищная опустошенность, которая охватывает болельщика после проигрыша его команды. Офир осел на диване, бессильно сжимая подушку. Черчилль массирует виски. Амихай в поисках утешения слушает объяснения комментатора. На моих губах застыла горькая улыбка.

Фотографии с церемонии в Иерусалиме, когда Черчилль принимал присягу юриста, тоже делала печальная Илана – если судить по тому, сколько раз на них появляется Амихай. Вот он слушает перекличку участников. Вот подает Черчиллю его мантию. Вот Амихай на фоне закатного неба. Вот он же на фоне Долины Креста. На всех снимках выбран такой ракурс, что лилового пятна у него на шее не видно. На каждом из них он смотрится чуть лучше, чем выглядит в реальной жизни.

В том, что касается супружеских пар, видимость часто бывает обманчива. Тебе кажется, что ты прекрасно знаешь обоих, но ты понятия не имеешь о том, что происходит между ними, когда за последним гостем закрывается дверь. Печальная Илана никогда в нашем присутствии не нежничала с Амихаем. Я хорошо помню нашу первую встречу с ней. Амихай успел прожужжать нам все уши о том, что познакомился с девушкой своей мечты. Она красавица. Умница. Не девушка, а чудо. Он готов хоть завтра на ней жениться, только бы согласилась. Нам было по двадцать одному году, и женитьба представлялась нам чистой абстракцией, имеющей отношение к нашим старшим братьям и кузенам, но уж никак не к нам. Но горячность Амихая не могла оставить нас равнодушными. Помню, перед встречей с Иланой я даже постригся. Черчилль надел свою лучшую рубашку. И даже Офир пришел вовремя (до знакомства с Марией и превращения в Офи он постоянно опаздывал).

– Позвольте представить вам мою будущую жену, – гордо произнес Амихай, кивая на тощую девчонку, которая вошла в комнату. Мы по очереди с ней поздоровались. Она вяло и словно из-под палки обменялась с нами рукопожатием. Смотрела она хмуро, словно мы уже успели чем-то ей досадить. В чертах ее лица не было ничего уродливого, хотя оно поражало крайней бледностью и обилием веснушек. Картину довершали сухие, жесткие на вид волосы, сутулая спина и линялые старушечьи брюки с высокой талией. В общем, серая мышка.

Ничего, подумали мы, она наверняка яркий и интересный человек. Но на любую нашу реплику она реагировала невнятным бормотанием. На нее не произвели ни малейшего впечатления ни искрометный юмор Офира, ни обаяние Черчилля. Посреди нашего разговора она вообще ушла в туалет и долго оттуда не выходила. Очень долго.

– Ну, правда же потрясающая девушка? – спросил Амихай, когда она с нами простилась (ей срочно понадобилось домой).

Черчилль промолчал. Он всегда говорил, что ложь во спасение все равно остается ложью. Я посмотрел на Офира. Тот открыл было рот, но я испугался, что он не удержится от искушения и выдаст одну из своих шуточек. Что-нибудь вроде: «Ну да, потрясающая. Меня до сих пор трясет».

Поэтому я поспешил его опередить:

– Да, брат. Твоя Илана – это что-то. Ты нас не обманул. Выдающаяся девушка.

А про себя подумал, что надо дать ей время. Не исключено, что неподготовленного человека наш специфический юмор, только нам понятные намеки и прочие наши приколы способны слегка испугать.

Пока не появилась Мария, Илана держалась от нас на дистанции. На протяжении многих лет, как только мы приходили и занимали гостиную, она удалялась в кабинет, или возилась с близнецами, или беседовала по телефону со своими студентками, а если и заглядывала в гостиную, то только для того, чтобы поставить на стол блюдо с буреками или сделать пару снимков – причем с каким-то холодным интересом, как будто мы были подопытными кроликами.

Но Амихай не уставал ею восхищаться. Громко, чтобы она слышала, без конца хвастался перед нами ее научными успехами: «Илана получила исследовательский грант на три года! Студенты поставили ей высший в истории факультета балл в преподавательском рейтинге! Ее собираются взять в штат!»

Время от времени он заглядывал к ней в кабинет – не нужно ли ее чем-нибудь «порадовать»? Если она вдруг появлялась в гостиной, не упускал случая приобнять ее, погладить или сказать комплимент.

Но печальная Илана никогда при нас к нему не прикасалась. Можно даже сказать, что при нас она демонстрировала по отношению к нему подчеркнутое равнодушие.

Но когда я вижу в альбоме фотографию Амихая, на которой он выглядит привлекательнее, чем в жизни, я знаю, что его снимала она.

* * *

Все началось с банальной пластической операции.

– Не понимаю, зачем тебе это нужно, – сказал Амихай. – По-моему, у тебя прекрасный нос. Римский нос. Очень сексуальный.

– Ты, наверно, и правда меня любишь, если считаешь мой нос сексуальным, – ответила печальная Илана. – Нос у меня уродский, но дело не в этом.

– А в чем? – спросил Амихай. Он действительно ничего не понимал.

– В последние несколько месяцев я пережила глубокую внутреннюю метаморфозу, и мне хочется, чтобы она нашла внешнее проявление, – ответила печальная Илана.

* * *

– Это все из-за этой твоей Марии, – на следующий день упрекнул Амихай Офира – на треть в шутку, на две трети всерьез.

Мы вчетвером лежали в огромных гамаках в деревянном доме, который Офир, Мария и ее дочка сняли на побережье в Михморете. Мария обставила дом с большим вкусом. Мебель светлого дерева в гостиной; на стенах развешаны танка – буддийские картины, приобретенные, как она с гордостью мне сообщила, непосредственно у художника. На полу – огромный ковер и две большие подушки, так и манящие на них разлечься. Вдоль одной из стен – полки, которые она сделала собственными руками, а на них – принадлежащая Офиру великолепная коллекция компакт-дисков, специально выставленная напоказ, а также маленькие, обтянутые кожей барабаны, гигантские деревянные сандалии, индийские прописи, флаконы шампуня и куски мыла фирмы «Гималаи».

Я мог бы до бесконечности описывать этот дом, но мне все равно не воспроизвести ту особую музыку, которая благодаря ее усилиям заполняла пространство между этими предметами; мелодия этой музыки сводилась к одному слову, и это слово было «уют».

– Слушай, это… здорово, что ты так стараешься, хотя мы скоро переберемся в Данию, – как-то вечером осторожно заметил Офир, глядя, как она достает из ящика с инструментами горсть шурупов.

– Офи, любовь моя, разве я тебе не говорила? Мы не едем в Данию, – ответила она, перебирая шурупы.

– Не едем? – Офир застыл на месте.

– Мне хорошо в Израиле, – сказала она. – Здесь почти все говорят по-английски, солнце светит двенадцать месяцев в году, и Бог подарил мне Лану.

– Но разве мы не решили, что попробуем вместе пожить в Копенгагене? – не сдавался Офир.

– В том-то и состоит проблема западного мышления, – повторила она свой привычный довод. – Мы принимаем решения, а потом становимся рабами этих решений. И так стараемся их исполнить, что не замечаем, когда они теряют смысл.

– Погоди, погоди… – Офир не желал так просто расставаться со своей мечтой о счастливой жизни в Скандинавии. – А как же оккупация? А условия жизни палестинцев? Это тебя больше не беспокоит?

– Напротив, – сказала Мария. – Теперь, когда здесь началась интифада… э-э… номер два, я обязана остаться. Продолжать вместе с Ланой посещать женские собрания. Следить, чтобы в разгар войны обе стороны сохраняли человечность. И не превращались в зверей.

В самом деле каждый вторник Мария и печальная Илана ходили на встречи, организуемые активистками «Женщин в черном». Каждую вторую субботу стояли с пикетами возле армейских блокпостов в Самарии, протестуя против чинимых там несправедливостей. По понедельникам они работали над статьей, которую начала писать Илана: «Борьба с зимней депрессией: датский пример». По средам водили детей в парк Яркон или на дикий пляж в Михморете. По четвергам занимались маркетингом новой клиники сенсорной терапии, которую Мария и Офир открыли у себя дома (уже через несколько недель от клиентов не было отбоя. Печальная Илана сделала первый шаг, дав номер их телефона своим коллегам по университету, страдающим от тех или иных недугов, а дальше волна покатилась сама. Но Мария и Илана продолжали встречаться по четвергам, чтобы «поддерживать динамику»).

Таким образом, печальная Илана изо дня в день по нескольку часов грелась в лучах света, излучаемого Марией. Постепенно это начало оказывать на нее определенное влияние.

Она отказалась от своих вечных брюк цвета беж и стала носить платья, выгодно подчеркивающие достоинства ее стройной фигуры.

Время от времени она улыбалась.

Она больше не отсиживалась в углу, когда мы приходили к ним в гости.

Вместо этого она устраивалась поближе к Марии и изредка присоединялась к общему разговору (по большей части она отпускала критические замечания, но хотя бы не молчала).

Она научилась готовить сложные вегетарианские блюда (лично я скучал по ее бурекам).

Она проявила некоторый интерес к футболу и с трогательной наивностью пыталась понять разницу между активным и пассивным офсайдом.

Она узнала, что мы годами за глаза называли ее печальной Иланой, но не разрыдалась, а расхохоталась, после чего прежнее прозвище утратило смысл.

– Жена, я просто тебя не узнаю, – сказал ей как-то ночью Амихай. В темноте. Лежа в постели. На улице каждые несколько минут то начинала завывать, то смолкала автомобильная сигнализация.

– Не преувеличивай, – сказала Илана.

– Нет, правда, – мягко, но настойчиво сказал Амихай. – С тобой что-то происходит.

– Да? И как тебе происходящее? – спросила Илана и погладила его по груди.

– Я рад… То есть… Я люблю тебя… То есть… я рад, что тебе хорошо… Вот только…

– Что – только? – Илана не собиралась сдаваться.

Амихай молчал. Она решила, что он заснул, когда он вдруг сдавленным голосом произнес:

– Только это ведь не благодаря мне.

Илана порадовалась, что в темноте он не видит ее улыбки.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– Это благодаря Марии, – сказал Амихай. – Все это началось после того, как ты познакомилась с ней. А я… Я столько лет пытался помочь тебе стать более… И ничего не получалось.

– Может, иногда для этого нужен новый человек, – осторожно предположила Илана. – Кто-то со стороны.

Амихай убрал руку Иланы со своей груди и повернулся на бок.

Илана обняла его. Она не хотела его отпускать. Снова завыла автомобильная сигнализация.

– Но что… – пробормотал Амихай, – что именно она делает? Что такого она делает, чего не умею я?

– Да ничего особенного она не делает, – сказала Илана, поглаживая его по спине. – Она просто моя подруга. Впервые в жизни у меня появилась настоящая подруга. А это меняет взгляд на мир.

– Но разве я тебе не друг?

– Ты – мужчина, которого я люблю, а она – моя подруга. Это разные вещи.

– В каком смысле?

Илана вздохнула. Похоже, пришла пора сказать то, что она предпочла бы обойти молчанием.

– Ты по характеру веселый человек. Поэтому я в тебя и влюбилась. Я помню, как ты зашел в армейскую канцелярию и о чем-то заговорил с начальницей, а я смотрела, как ты размахиваешь руками, и думала: вот такой мужчина мне и нужен, мужчина, который доволен всем, что ему преподносит жизнь.

– Но Мария тоже позитивный человек, – возразил Амихай.

– Верно, – согласилась Илана. – Но она, как и я, побывала на другой стороне. На темной стороне. Она провалилась в колодец и выбралась из него собственными силами, не боясь заглянуть на дно колодца. Ты никогда не падал в колодец.

– Звучит как обвинение, – возмутился Амихай.

В его памяти вдруг всплыла картина: мальчик, вынужденный всегда быть веселым, садится на колени своей убитой горем матери, гладит ее по лицу и спрашивает: «Мама, почему ты не улыбаешься? Твоя улыбка потерялась?»

– Ничего подобного, – ответила Илана и провела рукой у него по затылку. – Именно это я в тебе и люблю. Твой оптимизм.

Амихай медлил, растревоженный воспоминанием.

– Так значит… То, что Мария побывала на дне колодца, позволяет ей… Что именно это ей позволяет?

– С ней я чувствую себя нормальной, – сказала Илана. – Я чувствую, что у меня нет проблем. Что моя грусть – это не проблема. И неумение веселиться – не проблема. И потребность время от времени прятаться от мира – не проблема. Когда я с Марией, я чувствую, что меня понимают. Полностью понимают.

– А со мной – нет? – не сдержался Амихай. – Со мной ты не чувствуешь, что тебя понимают?

Илана теснее прижалась к нему:

– Чувствую, но по-другому.

Мысли Амихая путались. Его охватила горечь разочарования. Как будто он два часа уговаривал клиента, но так ничего и не добился. Рука жены скользнула ему между ног.

– Ты мой мужчина, – прошептала Илана, дыша ему в ухо. – Больше мне никто не нужен.

Но Амихай не поддавался. С какой стати? Его так дешево не купишь. Он убрал ее руку и постарался как можно глубже погрузиться в свою обиду. Опуститься на дно того самого колодца, о котором говорила Илана. Но Илана не сдавалась. Она вернула руку и начала поглаживать Амихая в самом чувствительном месте, на пол-ладони ниже пупка, потерлась своим бедром о его бедро и медленно провела языком по пятну на шее, похожему на карту Израиля – от Галилейского пальца до Эйлата.

* * *

– У тебя усталый голос, – сказал я ему по телефону несколько дней спустя, когда мы договаривались, кто кого повезет в Михморет.

– Я стал жертвой сексуальных домогательств со стороны Иланы, – пожаловался он.

Я был поражен. Из нас четверых Амихай меньше всех говорил о сексе. Но по тому, как он наклонялся вперед всякий раз, когда Черчилль начинал рассказывать о своих краткосрочных романах, было видно, что тема его волнует. Мы никогда это с ним не обсуждали, но полагали, что Амихай молчит потому, что ему просто нечего сказать.

– Жертва сексуальных домогательств? Так это же прекрасно! – порадовался я за него.

– Вот не знаю, – фыркнул он и пересказал мне свой ночной разговор с женой. – Все и правда прекрасно… – Он вздохнул: – Вот только…

– Что?

– Я скажу тебе, но ни слова Офиру, ладно? С недавних пор меня не покидает странное чувство. Как будто в постели вместе с нами… Мария. Как будто Илана воображает, что ее обнимаю не я, а Мария.

– Слушай, у тебя паранойя.

– Паранойя? Тогда чем ты объяснишь, что после восьми лет брака она вдруг открыла, что я – это я? Я же был рядом с ней все это время. Как и мой член. И не то чтобы раньше она меня не хотела… Но не так. Не так.

– Это потому, что сейчас она чувствует себя лучше, – попытался я его успокоить. – Дружба с Марией сделала ее счастливее, а ты пожинаешь плоды. Что тут плохого?

– Не знаю, – недоверчиво протянул он. – А что это за история с Михморетом? Почти полтора часа езды от города плюс пробки. Зачем Офиру понадобилось туда переезжать? Так далеко от нас?

– Брось ворчать, Амихай, – рассмеялся я. – На тебя это не похоже. Парень просто стремится жить в соответствии со своими ценностями. Ему кажется, что большой город – это средоточие циничного материализма, потому он его и оставил. По-моему, логично.

– Возможно, ты и прав. Наверное, мне следует вести себя с ней помягче, – сказал Амихай.

Он почти сутки придерживался избранной тактики – пока Илана не сообщила ему, что собирается сделать пластику носа. И снова земля ушла у Амихая из-под ног. По пути в Михморет он донимал нас с Черчиллем своими бесконечными сетованиями:

– У нее идеальный нос.

– Зачем ей это понадобилось?

– Такие операции – это вызов, брошенный Богу. Сначала нос. Потом все лицо. Если так пойдет, через несколько лет люди начнут по своему желанию менять себе все тело.

– А если они ее изуродуют? Помните, с нами в классе училась девчонка, которой сделали такую же операцию? Каланит Кальтер. Помните, во что они ее превратили?

– Не понимаю, зачем Илана это затеяла.

– Раньше она не обращала внимания на подобные вещи.

– У нее же идеальный нос, разве нет?

* * *

Перед самой Нетанией Черчилль не выдержал. «Слушай, заткнись уже, а?» – рявкнул он таким злым голосом, что Амихай умолк и до самого Михморета не проронил больше ни слова. Но мысленно он продолжал копаться в своих страхах и, когда мы разлеглись в гамаках, сказал Офиру – на треть в шутку и на две трети всерьез, – что во всем виновата Мария.

Офир ответил, что не следует ничего говорить, пока хорошенько не подумаешь. Амихай разозлился:

– Не больно-то заносись, Офир. То, что твоя так называемая клиника процветает, не дает тебе права выпендриваться перед друзьями.

Офир глубоко вдохнул, словно силился не выпустить наружу прежнего Офира – задиристого и горластого. Немного покачался в гамаке. Выбрался из гамака. Взял с полки индийский барабан, постучал по нему в монотонном ритме, вернул барабан на место и сказал:

– Мария говорила Илане, что, по ее мнению, Илана красива и со своим нынешним носом, но если ей кажется, что после пластической операции она станет счастливее, пусть ее сделает, потому что вещи, благодаря которым мы становимся счастливее, не всегда имеют логическое объяснение и не всегда в нем нуждаются.

– Станет счастливее? – фыркнул Амихай. – С каких это пор она этим озаботилась? Я хорошо ее знаю и могу сказать тебе, что раньше она никогда не интересовалась подобными глупостями.

– Это вовсе не глупости. – Офир чуть повысил голос. – Знающие люди говорят, что следующее тысячелетие будет тысячелетием тела. Кроме того, если это глупости, то почему ты, Амихай-джи, так старательно прячешь свое пятно на шее?

Амихай вытаращил глаза. Мы никогда не говорили при нем про его пятно, очертаниями повторяющее карту Израиля. Этого не допускал наш неписаный кодекс дружбы (не упоминать пятно Амихая и мой маленький рост; подарки на день рождения можно не дарить, но поздравлять друг друга надо обязательно; не проболтаться о результатах матча тому, кто будет смотреть игру в записи; высказывая свое мнение по поводу того или иного события в жизни друга, в заключение добавить: «Ладно, чувак, это твое решение»; не высчитывать, кто сколько потратил на телефонные звонки; не мелочиться, выясняя, кто за кого заплатил, потому что все равно получается примерно поровну; не просить у меня почитать книжку, потому что я не выношу, если их возвращают запачканными; не заимствовать у Офира компакт-диски, потому что, даже поднявшись до высот духовного просветления, он остался жутким материалистом во всем, что касается его музыкальной коллекции, а это около двух тысяч дисков, включающих все известные жанры плюс несколько настоящих раритетов, и горе тому, кто достанет диск из конверта и не вернет его на место, и горе тому, кто помнет вкладыш с текстами песен; не хвалить одного из близнецов Амихая, не похвалив другого; не вступать в политические споры с Черчиллем, потому что он всегда побеждает; не доверять Офиру и его чувству направления, когда он ведет машину, потому что из-за него мы однажды оказались в Дженине[11]11
  Город на Западном берегу реки Иордан, на территории Палестинской автономии.


[Закрыть]; не отбивать у друга девушку – если только эта девушка не Яара; радоваться успехам друга, даже если в глубине души ему завидуешь; не употреблять слово «брат» и любые другие прилизанные аналоги старого доброго «братишки»; не врать другу; не говорить ему всей правды; не шептаться; не предавать друг друга; не отделяться от компании; не приводить в нее новых людей – но не потому, что мы что-то имеем против новых людей, а потому, что им понадобятся годы, чтобы усвоить все наши правила).

– Сделай одолжение, – наконец процедил Амихай, – не называй меня «джи». И оставь в покое мое пятно. Говорю тебе, я знаю Илану, и вся эта история совершенно с ней не вяжется.

– Может быть, ты знаешь ее… не со всех сторон, – сказал Офир.

– Может быть, ты тоже знаешь Марию не со всех сторон, – огрызнулся Амихай. – Сколько вы вместе? Две недели?

– А может, вы оба заткнетесь? – рявкнул Черчилль. – У меня была дерьмовая неделя, и я приехал сюда смотреть футбол, а не слушать ваши тупые разборки.

Я посмотрел на него. Уже второй раз за последний час он нам нагрубил. Это было необычно. Черчилль всегда добивался желаемого тихо и без нажима. В зале суда он был сама сдержанность и любезность. Как правило, он позволял обвиняемому самостоятельно накинуть петлю себе на шею.

Наверное, он нервничал из-за дела, которое ему недавно поручили. Резонансный случай, как он и просил в своей записке. Начальника главного управления одного госучреждения заподозрили в выдаче разрешения на застройку земельного участка в обмен на предоставление услуг сексуального характера; он утверждал, что его подставляют бизнесмены, которым он ранее отказался выдать подобное разрешение. Прокурор, назначенный вести это дело, внезапно заболел, и окружной прокурор – женщина – решила, что им должен заняться его заместитель, то есть Черчилль. Многие тогда возмутились: с какой стати к участию в таком громком процессе привлекают этого юнца? Но окружной прокурор, которая выделила его среди остальных сотрудников с первого дня его работы, порекомендовала ему не обращать внимания на злые языки и сосредоточиться на деле.

Я смотрел, как Черчилль грызет семечки в присущей ему механической манере: одна семечка – ровно один щелк зубами. Хоть бы ему повезло, подумал я. Но одновременно в глубине моего сознания еле слышный голос нашептывал мне: «Хоть бы он провалился, хоть бы он провалился!»

Я перевел взгляд на экран телевизора и несколько секунд наблюдал за летающим по полю мячом, мучительно соображая, где какая команда: один клуб играл в красных футболках, другой – в зеленых, а как раз эти цвета я не различаю из-за дальтонизма. Но довольно скоро я заметил, что у одной команды шорты белые, а у другой – черные, так что теперь я мог следить за игрой. Она шла именно так, как я люблю: более слабая команда, выбравшая оборонительную тактику, на первых же минутах матча забила случайный гол. В оставшееся время более сильная, изобретательная и талантливая команда пыталась пробить оборону противника и восстановить справедливость. К счастью, незадолго до конца матча это им удалось: они один за другим забили два гола и изменили счет в свою пользу.

– Кто сказал, что в футболе нет справедливости? – восторженно воскликнул комментатор.

– Это же «Барселона», – сказал Амихай. – Они не играют в футбол, они танцуют!

– Настоящий современный танец, – согласился Черчилль.

Я сказал, что футбол, достигая определенного эстетического уровня, становится искусством.

Офир выбрался из гамака и спросил:

– Кто желает индийского чая?

Пока мы пили терпкий и одновременно мягкий чай, от которого по всему телу растекалось тепло, вернулись Мария с дочкой, ездившие в гости к Илане. «Офи! Офи!» – закричала девочка и бросилась к Офиру, словно несколько часов разлуки причинили ей невыносимое страдание и только теперь, прильнув к его груди, она обрела покой. Офир спросил, что они делали у Иланы, и она рассказала, что вместе с близнецами ставила научные опыты. Они смешивали уксус с содой и наблюдали за извержением крошечного вулкана. Они сыпали крахмал в посудину с раствором йода и смотрели, как йод меняет цвет. Офир слушал ее внимательно, поглаживая по светлым шелковистым волосам, и задавал короткие вопросы – как любой нормальный отец. Тем временем Мария подошла к каждому из нас и каждого крепко обняла.

Поначалу ее манера обниматься с нами ввергала нас в смущение. Мы бросали поверх ее плеча тревожные взгляды в сторону Офира: долго еще, во имя Будды, это терпеть? Она собирается нас отпускать? Но постепенно мы почувствовали вкус к этим объятиям и с удовольствием обнимали Марию в ответ, утыкаясь головой в ложбинку между ее плечом и шеей, прижимаясь к ее пышной груди и ощущая, как нам передается тепло ее тела; отныне, если она вдруг забывала обнять одного из нас, обделенный протестовал и требовал восстановления справедливости.

На сей раз последним в очереди оказался Амихай. И несмотря на все обвинения, высказанные в адрес Марии в ее отсутствие, он и не подумал уклоняться. Напротив. Их объятие было долгим и особенно теплым, как будто они вложили в него все свои тревоги за Илану, всю свою любовь к ней. Во всяком случае, после этого в деревянном домике в Михморете наступило умиротворение. Офир налил нам еще чаю. Телевизионные комментаторы перешли к обсуждению ответного матча, который должен был состояться через две недели. И тут заговорил Черчилль:

– Сейчас я скажу то, что раньше всегда говорил Офир.

– «Вы даже себе не представляете?…» – догадался Амихай.

– Вы даже себе не представляете, в каком настроении я сегодня сюда приехал, – без тени улыбки начал Черчилль. – Это дело… Ладно, я не имею права о нем распространяться… Но я хочу вам сказать, что просто видеть вас всех… Это позволяет… Это возвращает верный взгляд на перспективу. Напоминает, что в жизни по-настоящему важно.

Никто из нас не произнес ни слова.

Мы могли бы спросить его, что случилось. Предложить помощь. Но тон, каким говорил Черчилль, отбивал всякую охоту задавать вопросы (а может, мы просто слишком привыкли считать его несокрушимой глыбой). Поэтому мы молчали. И продолжали пить чай.

Амихай посмотрел на Офира:

– Ты был прав. Ты все сказал правильно.

Офир погладил девочку по голове.

– Я не помню, что я говорил.

– Оно и к лучшему, – рассмеялся Амихай.

У него в глазах зажглась знакомая нам искорка, что означало: очень скоро наш друг поделится с нами очередной блестящей идеей.

Так и случилось. Несколько дней спустя Амихай обзвонил нас и пригласил на прощальную вечеринку в честь старого носа Иланы. «Встречаемся на концерте „Хамелеонов“, – радостно сообщил Амихай. – Потом пойдем куда-нибудь выпить и сфотографируемся вместе с носом – на память о его прежнем виде».

На группе «Хамелеоны» наши вкусы сходились. Разумеется, у каждого из нас были собственные музыкальные пристрастия: Амихай любил саундтреки к фильмам и томные израильские песни, которые передают в четыре часа дня. Офир, пока работал в рекламе, предпочитал насмешливый рэп, а по возвращении из Индии переключился на инструментальную музыку. Черчилль, напротив, считал, что слова в песнях имеют значение, поэтому днем он слушал Эхуда Баная, а по вечерам – Меира Ариэля. Мне больше всего нравились британцы. The Smiths. Потом The Stone Roses. Но вообще я любил скорее конкретные песни, а не конкретные группы. В любом случае я был плохо знаком с израильскими исполнителями, за исключением «Хамелеонов». Их первый альбом вышел, когда мы служили в армии, и поразил нас своей красотой. Все годы армейской службы мы чуть ли не в каждом споре цитировали друг другу строки из композиции «Мир не черно-белый» и ими же начинали торжественные пожелания ко дню рождения. Например, в очередной поздравительной открытке Черчилль написал: «Ты должен помнить, помнить всегда, что в конце наступает весна». По какому поводу он это сказал, я уже забыл. Возможно, это было после нашего возвращения из путешествия по Южной Америке, когда без всякой видимой причины я впал в депрессию, граничащую с паникой[12]12
  В этом месте память, обычно безупречная, подводит господина Фрида. Цитату из песни группы «Хамелеоны» я привел не в поздравительной открытке, а в письме, которое по моей просьбе передал ему наш общий друг Амихай Танури. Господин Фрид служил в это время в подразделении, обеспечивавшем поддержание порядка на территории Иудеи и Самарии, и вместе с еще девятью солдатами дежурил на крыше здания в городе Наблусе. В дальнейшем повествовании господин Фрид подробно описывает многонедельное пребывание на этой крыше и даже приводит выдержки из письма, которое отправил мне в один из тех дней.
  Это письмо вызвало у меня вполне обоснованную тревогу.
  Господин Фрид всегда был достаточно скуп в проявлении своих мрачных настроений и, оберегая себя и друзей, часто прибегал к самоиронии. Тем не менее, если судить по тексту вышеупомянутого письма, он находился в состоянии такой тоски и смятения, что не мог больше ни сдерживаться, ни отшучиваться. Читая написанные им строки, я испугался, как бы охватившее его отчаяние не подтолкнуло его к точке невозврата.
  Сегодня, как и тогда, мне невыносимо думать о жизни в мире, в котором нет его. В ответном письме я постарался найти точные слова, способные его ободрить. С очевидностью явствует, что в конце концов именно слова из песни «Хамелеонов» произвели на него нужное впечатление. – Й. А. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Как бы то ни было, мы хранили верность «Хамелеонам», хотя их последующие альбомы оказались менее удачными. Хотя одно из их выступлений, на которое мы пришли вчетвером, прервалось на середине, потому что два солиста подрались между собой. Черчилль пытался объяснить Яаре, почему мы так зациклились на этой группе: «Я им верю. Песни у них все хуже, но я им верю».

– Да просто эти «Хамелеоны» напоминают вам вашу юность, – усмехнулась Яара. – В этом все дело. Когда вы их слушаете, вы как будто раздваиваетесь: с одной стороны, взрослые люди, а с другой – восемнадцатилетние мальчишки.

Наверное, оба были правы: и она, и Черчилль. Тем не менее я сказал Амихаю, что не пойду ни на концерт, ни на прощальную вечеринку в честь носа.

– Но почему? – расстроенно спросил он.

– Сколько можно слушать «Хамелеонов»? – солгал я. – Хватит. Надоело притворяться. И вообще в последнее время от их песен отчетливо веет Тель-Авивом. В них не осталось ничего от Хайфы.

– Да ты сам живешь в Тель-Авиве уже семь лет! – хмыкнул Амихай. – Но ладно, если не хочешь идти на концерт, не надо. Приходи посидеть с нами после концерта.

– Посмотрим, – уклончиво сказал я. – Не знаю. А почему ты хочешь, чтобы я обязательно пришел?

– В смысле? – возмутился Амихай. – Ты мой друг. И друг Иланы… Странный вопрос. Может, тебя смущает, что мы все парами, а ты один?

– Честно говоря, да, – признался я, что было полуправдой. – Я рад за вас, но на наших вечеринках я чувствую себя немного неуютно.

– Ну конечно, – кивнул Амихай. – Я тебя понимаю. – И, чуть помолчав, добавил: – Только не забывай: все течет, все меняется.

– Что ты имеешь в виду?

– Вот послушай. Вчера звонит мне некто Басс из дома престарелых в Ришон-ле-Ционе: «Прошу прощения, надеюсь, вы меня помните». Еще бы я его не помнил! Такого захочешь забыть, не забудешь. Пять часов – ровно пять часов! – он меня мариновал. Изложил мне всю свою биографию, включая партизанское прошлое, а потом как ни в чем не бывало говорит, что вообще не собирается покупать подписку. Зачем ему медицинские услуги? У того, кто выжил в концлагере, железное сердце, его никакой инфаркт не возьмет. И вот ровно год спустя он звонит мне и спрашивает, актуально ли еще мое предложение. «Актуально», – отвечаю. «Включая специальную скидку для уроженцев Австрии?» – «Включая скидку. Что случилось, господин Басс? Вы передумали?» – «Обстоятельства изменились», – говорит он и просит о встрече в тот же день, потому что это срочно. И что же я от него узнаю? Пару месяцев назад в доме престарелых появилась молодая обитательница по имени Шуламит, и между ними «вспыхнула великая любовь». Он и не подозревал, что такое бывает. Пятьдесят лет он прожил в браке с Хаей: «Мы с ней хорошо жили. Создали семью, вырастили детей. Но я никогда не испытывал таких чувств. Не представлял себе, что способен на них». – «Так это же замечательно», – говорю я, желая показать, что рад за него. И вдруг вижу, как он бледнеет. «Сердце, – охает он и прижимает руку к груди с правой стороны. – Стоит произнести ее имя, и оно начинает колотиться. Она, может, и молода, но я-то – нет». – «Для того и нужен „Телемед“, – аккуратно направляю я нашу беседу в нужное мне русло и выкладываю перед ним буклеты и бланки договоров. – И золотая подписка выгоднее обычной». Он уже занес ручку, чтобы их заполнить и подписать, как раздался стук в дверь. Явилась «великая любовь» собственной персоной. «Это тот паренек из „Телемеда“, о котором я тебе рассказывал», – представил меня Басс, и я почтительно пожал даме руку. Бабусе лет семьдесят, не меньше, и я бы не сказал, что ее лицо сохранило следы былой красоты, но выглядела она довольно шаловливой. Ты бы видел, как он посмотрел на нее, когда она вошла. Как затрепетал, когда взял ее за руку. Честное слово, я испугался, что его сейчас хватит инфаркт. Но она переплела свои пальцы с его, окинула его кротким взором и сказала: «К нам постучалась вторая молодость».