Текст книги "Симметрия желаний"

3

Существует дурацкий обычай дарить близким друзьям свадебные фотографии с теплыми посланиями на обратной стороне. У Яары и Черчилля хватило такта избавить меня от этой муки. Единственная сохранившаяся у меня фотография сделана тайком дочерью Марии; Офир передал ее мне в запечатанном конверте две недели спустя. Как ни странно, выгляжу я на ней прекрасно. Глаза, нос, уши, рубашка, пуговицы – все на месте. А что там в душе – поди догадайся. Я десятки раз рассматривал эту фотографию, пытаясь отыскать хоть какой-то признак. Опущенные веки. Двойной подбородок. Легкая бледность. Нет, ничего. Я стою с бокалом в руке и широко улыбаюсь в камеру. Желаю им счастья.

* * *

«Альтернативная зона» на свадьбе включала в себя две кушетки и была расположена в отличном месте: между фуршетным столом и искусственным озером. Возле одной кушетки стоял Офир в свободном белом одеянии. Возле второй – Мария, высокая женщина с широкой улыбкой и ожерельем из крупных жемчужин на груди. Дочка Марии стояла у входа в «зону» и всем, кто ждал в очереди, наливала из глиняного кувшина крепкий горячий чай.

Я ждал вместе со всеми. Я мог бы подать Офиру знак, чтобы меня пропустили вперед, но воспитание не позволило.

Когда подошла моя очередь, Офир указал на свою кушетку. (Я вздохнул с облегчением. У меня не шел из головы его рассказ о том, как Мария делала ему массаж в первый раз. Я боялся, что, попади я к ней в руки, со мной случится то же самое.)

– Ложись на живот, Юваль-джи[4]4
  Джи – частица, которую в Индии добавляют к имени человека в знак уважения.


[Закрыть], – сказал он. – Дыши. Ме-е-е-дленно. И глубоко-о-о.

– Ты помнишь, что у меня астма? – испугался я. – Это лечение не противопоказано астматикам?

– Это не лечение, – сказал он, мягко опуская руки мне на спину. – Это легкий массаж, чтобы снять напряжение. Мне кажется, тебе не помешает немного снять напряжение. Я прав?

О да, еще как прав.

* * *

Эта свадьба оглушила меня, как сверхзвуковой удар в ясный день. Для подобных вещей существует заведенный порядок. Люди знакомятся. Потом знакомят друг друга со своими родителями. Ездят к ним в пятницу вечером на ужин. Проводят выходные в кемпинге в Галилее. Селятся вместе. Заводят собаку. Или трехцветную кошку. Прикидывают, не пора ли расстаться. Выматывают нервы друзьям и близким своими притворными ссорами. И только потом начинают подыскивать ресторан и до хрипоты спорить по поводу списка гостей.

Но в данном случае все произошло слишком быстро. Матч с участием «Маккаби» закончился, и позвонил Офир. Но не успел он поздороваться, как Черчилль сказал, что у него для нас есть важное сообщение и потому он рад, что Офир позвонил, – значит, он услышит новость одновременно со всеми остальными или, по крайней мере, с задержкой всего в полторы секунды…

– Ну?! – нетерпеливо выдохнули мы. Мы были уверены: сейчас он сообщит, что его назначили окружным прокурором. Или судьей Верховного суда.

Тогда он взял Яару за руку. И переплел свои толстые пальцы с ее нежными пальчиками.

Еще до того, как он заговорил, в моей груди образовался воздушный карман.

* * *

После их ухода я учинил Амихаю настоящий допрос. Он поклялся здоровьем близнецов, что ничего не знал. Печальная Илана крикнула из своей комнаты, что, объявляя о будущей женитьбе, они совсем не выглядели счастливыми, что Черчилль слишком инфантилен, чтобы вступать в брак, и что дело, скорее всего, в том, что Яара залетела и не хочет делать аборт; если причина и правда в этом, то она совершает большую глупость, что, впрочем, не удивительно, учитывая характер ее личности, в котором явно присутствует тяга к саморазрушению.

Только во время мальчишника, который состоялся за день до свадьбы, мы узнали, что в действительности произошло.

Черчилль вообще не хотел устраивать вечеринку. По его мнению, без Офира все равно будет не то. Кстати, он напомнил, что наш последний мальчишник не кончился ничем хорошим.

Это была вечеринка в честь Амихая, и она проходила в мрачном клубе, расположенном в такой же унылой промзоне. Мы с самого начала восприняли идею идти туда без восторга, но Амихай сказал, что кто-то из его коллег там уже бывал и остался доволен. Мы вчетвером заняли столик возле сцены, который зарезервировали заранее. За соседними столиками сидели мужчины и, не жалея ладоней, громко хлопали. У задней стены стоял ультраортодокс; он мастурбировал и покачивался взад-вперед, как пальмовая ветвь на ветру. Мы заказали побольше спиртного и ради Амихая изо всех сил старались веселиться, но музыка была ужасная, да и вся обстановка соответствующая. Особенно отталкивающее впечатление производили танцовщицы. Пустой взгляд, заученные движения… Самый противный момент наступил, когда они плюхнулись к нам на колени и деловитым тоном озвучили расценки. Погладить по заднице – пятьдесят шекелей. Потрогать грудь – сотня. Уединиться с одной из них в подсобке – две сотни. Мы не стали ничего трогать, тем более – платить, и они направились к другому, более перспективному столику. Мы переглянулись, попросили счет, расплатились и двинулись на выход. Нам не терпелось оттуда смыться. Но у дверей нам преградили путь двое вышибал и спросили, куда это мы собрались. Ответил за всех Черчилль. Он сказал, что все было классно, спасибо, но нам пора. Вышибалы заявили, что мы не дали денег танцовщицам. Не дали, подтвердил Черчилль, потому что нам от них ничего не было нужно. И мы в своем праве. Они придвинулись к нему ближе и сказали, что никто не покидает клуб, не заплатив танцовщицам. Говорили они без злобы, но как раз поэтому от них веяло настоящей опасностью. Я помню, как сжал в карманах куртки кулаки и с ужасом понял, что, как бы мне ни хотелось выбраться из клуба целым и невредимым, меня охватило не менее сильное желание сцепиться с вышибалами. Я не вспоминал об этом мелком хулигане со времен интифады (до интифады я и не подозревал, что он во мне сидит, как, возможно, сидит в каждом мужчине), но рассказывать о том, что случилось во время интифады, я не хочу. Черчилль вступил с вышибалами в короткие переговоры, завершившиеся мирным урегулированием: мы даем им триста шекелей, и они нас выпускают. По-другому никак, объяснил он нам, когда мы вышли на улицу, – не драться же с ними. «Драки я не боюсь, но никогда не знаешь, чем кончится потасовка. Если нагрянет полиция, нас всех потащат на допрос. Лично для меня допрос в полиции будет означать конец прокурорской карьеры».

– Само собой, – дружно согласились мы.

В тот день мы поклялись, что ни один из нас больше не будет устраивать мальчишник. Его не устраивал бы и Черчилль, если бы не звонок Офира, который сообщил, что возвращается домой. «Мария настаивает, – сказал он. – Говорит, что нельзя пропустить свадьбу лучшего друга. И вообще, она умирает от желания познакомиться с вами. И с Израилем. Говорит, что, даже если мы решим жить в Дании, она хочет своими глазами увидеть страну, в которой я родился и вырос. И посмотреть, в каких условиях живут в лагерях палестинские беженцы».

– Класс! – обрадовались мы.

Амихай даже предложил им пожить у него. Он полагал, что они правильно истолкуют его приглашение как обычный жест вежливости, но за пару дней до свадьбы они просто постучали к нему в дверь.

Печальная Илана потрясенно оглядела трех человек, стоящих у нее на пороге, в надежде оттянуть момент, когда Амихай выйдет из туалета и ей ничего не останется, кроме как пригласить их войти. Она успела заметить, что у них почти нет багажа, что девочка похожа на ангелочка с церковной фрески и что Офир, который стал как будто выше ростом и еще красивее, чем раньше, лучезарно улыбается ей из-под шапки своих кудрей и слегка опирается на мать девочки, как будто ему трудно стоять.

– Мне на ногу наехал рикша, – объяснил Офир, не дожидаясь вопроса Иланы. – В последний день в Дели, за три часа до рейса.

– Какая неприятность, – сказала Илана, все еще придерживая дверь и загораживая вход.

– Савкуч милга, – смущенно сказал он, и она не поняла, почему он говорит с ней по-венгерски.

– Брата-а-н! – Амихай выскочил из туалета и бросился обнимать Офира. – Приехали! Глазам своим не верю! Какие же вы молодцы, что приехали!

Когда с объятиями, похлопываниями по спине, шуточками и воплями радости было покончено и Офира впустили в квартиру, он раскинул руки, намереваясь обнять и Илану. Она обнялась с ним и с его подругой, которая почему-то тоже полезла к ней обниматься, помогла гостям распаковать вещи, а потом втолкнула Амихая в комнату близнецов, закрыла дверь и сказала: «Только на одну ночь. Не больше. И то лишь потому, что нехорошо выбрасывать на улицу хромого человека. Я десять лет молча терпела твоих дружков и их выходки, но на сей раз ты зашел слишком далеко».

– На одну ночь, – покорно согласился Амихай.

В итоге они прожили у них две недели.

* * *

В первый вечер, когда печальная Илана села в углу, отгородившись от остальных толстой английской книгой «Депрессия как предвестник тревожных мыслей», мы по привычке не обратили на это внимания. Но Марии показалось странным, что человек, находящийся с нами в гостиной, не участвует в общем разговоре; она подсела к печальной Илане, расспросила ее о книге, а потом рассказала, что подростком страдала от постоянной зимней депрессии, потому что зимой в Дании очень короткий световой день. На нее это страшно давило, особенно в подростковом возрасте, хотя… почему только в подростковом? Пока она не уехала в Индию, эти симптомы с разной степенью интенсивности проявлялись каждый год. «Каждую зиму я всерьез задумывалась о самоубийстве», – с сияющей улыбкой сообщила она. У печальной Иланы заблестели глаза, она положила руку Марии на плечо и сказала: «Это, наверное, было очень тяжело». Мария, не убирая ее руку со своего плеча, ответила: «Да. Пока ты подросток, с подобными мыслями еще можно мириться. Все твои знакомые девчонки заигрывают со смертью… Но когда ты мать, все усложняется. На тебе лежит ответственность». – «Конечно, – кивнула печальная Илана. – Я очень хорошо понимаю, о чем ты говоришь». И пока мы спорили о том, какие песни закажем диджею на свадьбе, между ними пробежала та искра, благодаря которой чужаки превращаются в друзей.

Дочка Марии тоже оказалась настоящим сокровищем. Похоже, она давно мечтала о младшем брате, и вдруг ей выпала редкая удача получить сразу двух. Они с близнецами образовали неразлучную троицу. Разумеется, мальчишки в нее влюбились и с пылом шестилеток оказывали ей всевозможные знаки внимания; она в свою очередь поощряла ухаживания то одного, то другого, стараясь ни одного не лишать надежды, без которой трудно хранить привязанность.

Что до их матерей, то они, избавившись от необходимости поминутно чем-то занимать детей, с удовольствием продолжили ближе знакомиться друг с другом. Мария научила печальную Илану тонкостям вегетарианской кухни, и они проводили на кухне долгие часы, стряпая восхитительные блюда из тофу и красной чечевицы. Печальная Илана устроила Марии экскурсию по университету и поделилась с ней последними научными достижениями в своей области. Мария уговорила печальную Илану пойти с детьми на пляж (Амихай, услышав об этом, не поверил своим ушам. Он годами звал ее на пляж, но печальная Илана отказывалась наотрез под тем предлогом, что море слишком грязное); они вернулись оттуда перемазанные мазутом и счастливые. Илана убедила Марию выступить перед группой поддержки девочек-подростков, страдающих депрессией, и поделиться с ними личным опытом. Затем она сводила ее на акцию «Женщины идут до конца», а потом – на митинг организации «Женщины в черном».

– Ты не чувствуешь, что ты здесь немного лишний? – спросил Офир Амихая за одним совместным ужином – ради него пришлось разложить стол, – когда печальная Илана, обращаясь к Марии, произнесла по-английски заковыристую фразу, наполовину состоящую из профессиональных терминов, очевидно понятных им обеим.

– В последнее время мы все чувствуем, что мы здесь немного лишние, – жалобно сказал Амихай жене.

– Потому что вы и есть лишние! – сказала печальная Илана и расхохоталась.

Хохотом Марии.

Амихай посмотрел на нее с изумлением. «Какая она красивая, когда смеется, – подумал он. – Невероятно. Я годами старался ее развеселить, но все мои попытки провалились, и вдруг появляется эта Мария и без всяких усилий делает ее счастливой».

– Почему бы вам не организовать себе какое-нибудь развлечение? – предложила печальная Илана с легкой улыбкой, еще чуть дрожащей в уголках ее рта. – Ваш друг через два дня женится. Почему бы вам не отпраздновать это событие? Я имею в виду – своей мужской компанией.

– Вау! – воскликнул Амихай.

Они с Офиром позвонили мне, и мы поехали к Черчиллю. Тот согласился, но при условии, что не будет ни стриптизерш, ни танцовщиц и что мы не позволим ему напиться, потому что послезавтра у него свадьба и ему не нужны неприятности. Мы пообещали, что будем за ним присматривать, хотя понимали: если Черчилль захочет напиться, вряд ли мы ему помешаем, – против его железной воли мы были бессильны. И правда, когда после третьего бокала Офир попытался его остановить, Черчилль посмотрел на него так, что у нас пропало всякое желание с ним спорить. И опустошил четвертый бокал, а за ним пятый.

После шестого бокала он выдал нам свой секрет.

Оказалось, что, даже завоевав сердце Яары, он продолжал тайно встречаться с Шароной – стажеркой, с которой в последние годы время от времени спал.

– Я сам не знаю почему. – Он поочередно обвел взглядом каждого из нас, как будто мы были присяжными и он пытался убедить нас в своей невиновности. – Секс тут ни при чем. Абсолютно ни при чем. Секс с Шароной не идет ни в какое сравнение с тем, что у меня с Яарой. Не знаю. Может, я просто боюсь. Понимаете… – Теперь он смотрел мне прямо в глаза. – Когда я с Яарой, я иногда ловлю себя на мысли, что другой такой женщины нет в целом мире. И мне не верится, что она выбрала именно меня. Наверное, я хотел иметь что-то вроде запасного аэродрома. На тот случай, если она передумает. А может, я просто больной на всю голову, как мой папаша.

Мы не знали, что сказать. За все годы нашей дружбы мы ни разу не видели Черчилля таким растерянным.

– В общем, – продолжил он, – Яара обо всем узнала. Она сидела в кафе и нечаянно подслушала разговор двух девушек за соседним столиком. Этими девушками были Шарона и ее подружка. Такой уж я везучий. И как раз в тот день Шарона решила, что больше не хочет таиться и должна кому-нибудь рассказать о нашем воскресном мероприятии, как мы с ней это называли.

– Да уж, повезло так повезло! – вздохнул Амихай.

– На самом деле Израиль – это большая деревня, – кивнул Черчилль. – Когда я вернулся домой с работы, на автоответчике было сообщение от Яары: «Приезжай, надо поговорить о Шароне». В ее голосе не было злости. Наоборот. Он звучал так, как будто она уже все для себя решила. Я поехал к ней. По дороге осознал, что должен пойти на сделку со следствием. Согласился со всеми выдвинутыми против меня обвинениями и просил о снисхождении с учетом смягчающих обстоятельств. Сказал ей, что это остатки старого Черчилля. Что с тех пор, как я встретил ее, я стал другим человеком. Я стал лучше. А Шарона… Шарона – это всего лишь пережиток прошлого, который тянется за мной. Она ответила, что ей все равно, пережиток Шарона или нет, и что после того гитариста, который пять лет мучил ее, она поклялась, что никогда не позволит ни одному мужчине так с собой обращаться. Как бы сильно она его ни любила. И поэтому она просит меня собрать свои манатки и выметаться вон.

– И тогда ты сделал ей предложение? – спросил Офир и почесал лоб. Вся эта история явно его изумила. Как будто в его новом мире очищенных энергий для подобных низостей не было места.

– Нет, не тогда, – сказал Черчилль. – Видели бы вы ее, когда она открыла мне дверь. Какие уж тут предложения. На следующий день я явился к ней без предупреждения, с кольцом, и пал перед ней на колени. «Шутишь?» – спросила она и повернулась ко мне спиной.

– Молодец! – выпалил я.

Амихай бросил на меня испепеляющий взгляд.

– Если бы она согласилась сразу, было бы не так интересно, – пролепетал я, понимая, что дал маху.

– Погоди, так как же все-таки ты ее уломал? – быстро спросил Офир, спасая меня от неловкости.

– Ты не поверишь. – Черчилль налил себе еще стакан. – С твоей помощью.

– С моей помощью? – вздрогнул Офир. Эта история представлялась ему все более запутанной.

– Именно, – подтвердил Черчилль. – Она сказала, что, если я по природе бабник, женитьба ничего не изменит. На что я возразил: «Люди могут меняться, иногда – кардинально. Взять хоть Офира. Кто бы год назад мог подумать, что он облачится в белые одежды и станет таким миротворцем?»

Мы с Амихаем переглянулись. Насколько мы помнили, Черчилль воспринимал перемену, случившуюся с Офиром, с нескрываемым скепсисом.

– Ты хочешь сказать, что именно это ее убедило? – усомнился Амихай.

– Нет, – сказал Черчилль. – Но именно тогда я впервые заметил в ее глазах нечто такое, что дало мне понять: она из тех людей, кого можно уговорить. Всю следующую неделю я слезно ее умолял. Дарил скромные подарки. В конце концов она согласилась, но на двух условиях. Во-первых, обряд будет совершен по канону реформистского иудаизма и проведет его женщина-раввин. Во-вторых, я ни слова не скажу своим друзьям об обстоятельствах, сопутствовавших нашему решению вступить в брак. «Пусть они считают, что ты так в меня влюблен, что больше не мог ждать», – сказала она. Я поцеловал ее в губы и сказал, что это чистая правда. И пообещал, что вы ничего не узнаете.

– Тогда зачем ты нам рассказываешь? – поддел я его. – Зачем нарушаешь обещание?

– Вы сами виноваты! – огрызнулся Черчилль. – Я не хотел никакого мальчишника. Знал, чем все кончится, если я напьюсь. Но вы меня заставили.

Мы промолчали. Амихай и Офир опустили головы. Я – нет.

– Ну вот, теперь я в вашей власти, – сказал Черчилль и посмотрел на меня мутным от выпитого взглядом. – Хотите – сохраните этот разговор в тайне. Хотите – заложите меня. В смысле передайте его Яаре.

– С какой стати нам тебя закладывать? – поспешил успокоить его Амихай. – Мы же твои друзья.

– Было бы большой глупостью говорить ей об этом, – добавил Офир. – Зачем убивать любовь?

Я молчал. Мне вспомнился ворон из «Метаморфоз» Овидия, который получил черную окраску в наказание за то, что донес на одного из богов.

Все трое смотрели на меня с немым вопросом. Как будто нам уже принесли счет и каждый положил свою долю; теперь они ждали, что я сделаю то же и мы вернем тарелочку официанту.

– Ты хоть ее любишь? – спросил я.

– Конечно! Ты вообще о чем? Что за вопрос?

– Ты рассказываешь эту историю, как будто описываешь один из своих процессов. Как будто для тебя главное – выиграть.

Черчилль посмотрел на меня с печалью:

– Я всегда так рассказываю. Как будто читаю по бумажке заранее написанную речь. Но вы – мои друзья… Вы должны знать, что я… что мне… а ты особенно…

Черчилль подлил себе в бокал. Рука у него дрожала, и несколько капель пива упало на стол.

– Я без нее пропаду. – В уголке глаза у него блеснула слеза. – Без нее я совсем пропаду.

Амихай и Офир испуганно уставились на меня, отказываясь принимать новый образ Черчилля.

Я тоже не понимал, то ли в нем действительно что-то надломилось, то ли он демонстрировал нам очередной судебный трюк, призванный гарантировать, что мы сохраним его тайну. Но все же это его «ты особенно» меня зацепило. Поэтому я приложил указательный палец ко рту в знак молчания и сказал:

– Ладно, Черчилль, насчет меня можешь не беспокоиться.

* * *

Тем не менее я вежливо отказался от предложения держать один из четырех шестов хупы – свадебного балдахина. Всему есть предел, верно? Пока шла церемония, проводимая женщиной-раввином, я стоял в стороне и думал: жаль, что Яара в контактных линзах, потому что в очках она выглядит лучше. Еще я думал, что даже без очков она красива так, что дух захватывает. Еще я думал, что главное в ней – не внешняя красота, а странная смесь наивности и проницательности, категоричности и деликатности, проказливости и серьезности. То, что делало Яару Яарой. Еще я думал, что на свадьбе я единственный, кроме жениха, кто спал с невестой. Слабое утешение. Еще я думал, что это никуда не годится – даже два года спустя я все еще в нее влюблен. Еще я думал, что зря сюда пришел. Это была ошибка. Неизбежная ошибка. Еще я думал, что женщина-раввин уверена, что у нее есть чувство юмора, тогда как никакого чувства юмора у нее нет. Еще я думал, что поздравление, которое Офир зачитал от нашего имени, написано превосходно, и очень жаль, что долгие годы работы в рекламе внушили ему отвращение к словам.

Я размышлял, с унылым видом бродил туда-сюда, шарахаясь от стола, где сидели ребята, к столу, где сидели те, кого «не знали, куда посадить, и посадили с другими гостями, которых не знали, куда посадить», и где в том числе сидели мои родители.

Черчилль пригласил мать Амихая и мать Офира, но явились только мои родители, потому что «если вас приглашают, невежливо не пойти». Моя мать, как обычно, обворожила присутствующих своим неиссякаемым оптимизмом, тем самым дав отцу возможность расспросить соседей по столу, чем они занимаются, и вручить им визитки семейной типографии. Оба они дружно сетовали на присутствие большого числа охранников («До чего мы дожили, если даже на свадьбе приходится опасаться?»), и оба не переставая следили за мной взглядами: мать с почти слепым обожанием, отец с почти безнадежным разочарованием.

Так было всегда. Когда я приносил домой дневник, мать восторгалась моими оценками по литературе и истории, а отец скорбно вздыхал, взглянув на оценки по физике и математике. Когда я сказал, что поеду в Тель-Авив поступать на факультет гуманитарных наук, мать заявила, что это «ma-gni-fi-cent!»[5]5
  Великолепно! (англ.)


[Закрыть], а отец раздраженно пожал плечами: «Кому нужны эти гуманитарные науки? Что ты будешь с ними делать? Чем зарабатывать на жизнь? Что с тобой будет?»

«Что с тобой будет?» Это был его любимый вопрос. Он задавал мне его, сидя в гостиной в кресле и аккуратно нарезая грушу или яблоко на тонкие ровные ломтики. Но на свадьбе мне показалось, что я прочитал в глазах отца новый, еще более жгучий вопрос: «Как ты мог уступить Яару этому типу?»

Она покорила отца, едва успев в первый раз войти своей летящей походкой в наш дом в Хайфе. Два часа спустя, когда мы сидели за столом, случилось невероятное: отец рассказал анекдот. Яара засмеялась. Буквально покатилась со смеху. Отец покраснел. Я никогда раньше не видел, чтобы он краснел, разве что от гнева.

Потом он спросил, не холодно ли ей. Может быть, включить отопление? Или принести пуховое одеяло? Или дать свитер Мэрилин?

– Спасибо, у вас очень уютно, – улыбнулась Яара. – Но теперь я понимаю, откуда у вашего сына манеры джентльмена.

Позже они погрузились в дискуссию о британском театре, которому израильский не годился и в подметки (кстати, выяснилось, что мой отец работал осветителем в Вест-Энде. Когда это было? И почему я до сих пор об этом не знал?), а когда они запели дуэт из мюзикла Эндрю Ллойда Уэббера, мы с мамой решили, что с нас довольно, и начали убирать со стола.

– Что это с ним? – спросил я.

– Ты же знаешь, что твой отец всегда хотел иметь дочь, – ответила мама, как обычно предложив удобное и приукрашенное объяснение.

– Да, знаю.

Про себя я подумал: может, дочь и правда освободила бы этого человека от его замкнутости и зажатости, а я… Я наслаждался бы тем, что осталось на мою долю.

(Однажды, возвращаясь домой из начальной школы, я попал под дождь, который в Хайфе обычно бывает сильным и падает крупными каплями. Зонтика у меня не было, и, пока я добрался до дома, моя одежда прилипла к коже, как водолазный костюм. Был вторник, день, когда все учреждения в городе закрываются в полдень, и отец был дома. Когда я открыл дверь, на его лице появилось выражение, означавшее «Oh my God!»[6]6
  О боже мой! (англ.)


[Закрыть], но губы произнесли только: «It’s a bit rainy today, isn’it?»[7]7
  Дождливая сегодня погода, верно? (англ.)


[Закрыть] Потом он посадил меня перед большим керосиновым обогревателем, который ломался в начале каждой зимы, аккуратно, чтобы не причинить боль, снял с меня одежду и вытер с ног до головы толстым зеленым полотенцем, которое принес из ванной. Он делал это медленно и осторожно, а его крупные ладони были… да, это были его крупные ладони. Когда он закончил, на моем теле не осталось ни одного пятнышка влаги, а я уже почти дымился от близкого соседства с обогревателем, но отец все равно завернул меня в еще одно большое полотенце, чтобы я, не дай бог, не подхватил воспаление легких «or something like that»[8]8
  Или что-то в этом роде (англ.).


[Закрыть].

После этого случая я в течение нескольких недель нарочно забывал по вторникам зонтик – в надежде, что снова попаду под дождь.)

* * *

– Подойди-ка! – Он вцепился мне в руку, когда я в очередной раз проходил мимо их стола: – Познакомься: это Янкеле Рихтер.

Парень моего возраста, в костюме и при галстуке, сжал мне руку так, что у меня заныли пальцы.

– Янкеле работает в сфере высоких технологий, – пояснил отец. – Он говорит, что у них есть особые программы переквалификации для таких, как ты.

– Таких, как я?

– Именно. Для тех, у кого диплом специалиста по валянью на травке, – сказал отец, подмигивая Янкеле Рихтеру. – Я сказал, что тебе наверняка захочется побольше узнать про эти программы.

Чего мне хотелось, так это смотаться оттуда. Немедленно. Или, в крайнем случае, прыгнуть в искусственное озеро и, как в «Метаморфозах», превратиться в лебедя, или в водяную лилию, или в человека, имеющего цель в жизни. Не исключено, что я поддался бы отчаянию и сиганул в воду, если бы не Офир и не его медитация через прикосновения.

В его пальцах и правда присутствовал магнетизм.

Он просто положил ладони мне на лопатки. Возможно, он немного их помассировал. Возможно, в какой-то момент коснулся моего затылка. Но не более того. В любом случае, вставая с кушетки, я чувствовал, что горечь, глодавшая меня весь вечер, растворяется, тело становится легким и меня захлестывает огромная, как океан, любовь к вселенной.

– Чувак, – сказал я, обнимая Офира, – ты обязан открыть клинику. Ты настоящий мастер.

– Правда? – улыбнулся он. – Ты даже не представляешь себе, как для меня важно услышать это именно от тебя. Я имею в виду, что это разные вещи: слышать это от чужих людей или от друзей.

– Your boyfriend is phenomenal![9]9
  Твой парень – чудо! (англ.)


[Закрыть] – обратился я к Марии, чтобы подчеркнуть свою похвалу.

– I know he is[10]10
  Я это знаю (англ.).


[Закрыть], – ответила она и посмотрела на Офира влажными глазами (возможно, на мое восприятие реальности повлиял сеанс терапии, но мне на миг показалось, что их любовь материальна и я воочию вижу, как она парит между ними в воздухе).

– Рад за тебя, брат, – сказал я, чуть помолчав.

– Знаю, – ответил он.

Других слов не требовалось. Мы оба понимали, что за сегодняшним счастьем таится печальное прошлое Офира, которое мы пережили вместе. Нервный срыв. Смерть отца. Но подобные события и дают нам право на счастье.

– Танцевать будете? – спросил я.

– Конечно!

И правда, после нескольких песен он, Мария и девочка присоединились к нам, и мы танцевали вместе, образовав неровный круг; мы выписывали восьмерки, задевали друг друга плечами, что-то выкрикивали, истекая любовью, отхлебывали из своих бокалов, потели, приподнимали Черчилля и Яару, подталкивая их друг к другу и заставляя поцеловаться, талантливо копировали фирменный танец Амихая и, подражая ему, хлопали себя ладонью по животу, во все горло распевали «Что там в колбочке, Шимон», песню группы «Евреи»: «Если уйдешь, возьми меня с собой, слышишь, возьми…» – поставить которую просила Яара, и несколько песен Брюса Спрингстина, поставить которые просил Черчилль, что привлекло на танцпол нескольких представителей старшего поколения, правда ретировавшихся, как только заиграли композиции в стиле транс и хаус. В принципе я не большой любитель этой музыки, но в тот вечер, когда Яара скинула туфли на шпильке и начала танцевать передо мной, то и дело задевая меня волосами, я невольно отдался ритму танца, чувствуя, как пульсация музыки вступает в унисон с моим собственным сердцебиением: я закрыл глаза, выбросил из головы все мысли, забыл, где я нахожусь, чтобы хоть на несколько минут обратиться чистым ритмом, ритмом, ритмом…

Открыв глаза, я обнаружил, что передо мной танцует печальная Илана. Я не сразу сообразил, что это она, а не галлюцинация. Илана практически никогда не ходила с нами на вечеринки с танцами, а если иногда случайно оказывалась в нашей компании, то устраивалась в уголке и одиноко сидела там, ссутулившись, пока Амихаю не становилось ее жалко и он, извинившись, не прощался с нами и не вез ее домой.

На свадьбе она тоже пошла танцевать не сразу. Сидела в одиночестве за нашим столом и собирала пальцем крошки чизкейка. Она думала о том, что ей ненавистна эта музыка. О том, что она хочет домой. К детям, к диссертации. Зачем только Амихай уговорил ее ехать в одной машине? Она сидела за столом в полном одиночестве, и никто к ней не подходил, потому что все привыкли, что она на любой вечеринке сидит одна. Не привыкла к этому только Мария. Она подошла к Илане, села рядом с ней и спросила, что за люди занимают соседний столик. Печальная Илана выдала ей полный отчет, включая сплетни и слухи. В ее голосе еще звучало уныние, но спину она слегка распрямила. И тут Мария сказала: «Слушай, мне хочется потанцевать, но я стесняюсь – слишком много незнакомых мужчин. Не составишь мне компанию?» – «Я не пойду, нет-нет», – отказалась печальная Илана. Тогда Мария осторожно коснулась ее плеча и сказала: «А может, все-таки да? Ради меня?»

* * *

Странно, как въедаются в память некоторые образы.

Несколько месяцев спустя, в доме ее родителей в Неве-Шаанане, когда коллеги Иланы по университету в один голос расхваливали ее серьезность, научную добросовестность и отношение к студентам, которым она помогала, не считаясь со временем, ее мать сказала: «Она еще в детстве была очень ответственной. Мне иногда казалось, что она уж чересчур ответственная…»

А я не мог думать ни о чем другом, кроме недавней свадьбы и того мгновения, когда я, открыв глаза, увидел перед собой печальную Илану, которая танцевала с неуклюжей грацией; веснушки у нее на лице озаряла улыбка, бретелька платья соскользнула с плеча, а всегда безупречное каре совершенно растрепалось.

* * *

ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОЙ ДИССЕРТАЦИИ ЮВАЛЯ ФРИДА

«МЕТАМОРФОЗЫ: ВЕЛИКИЕ МЫСЛИТЕЛИ, ИЗМЕНИВШИЕ СВОИ ВОЗЗРЕНИЯ»

Если согласиться с постулатом, согласно которому одним из свойств мира, познаваемого нами через опыт, является его постоянная изменчивость (за окном моей комнаты подрагивает на деревьях листва; солнце, в полдень стоявшее в зените, клонится к горизонту; на улице внезапно подул холодный ветер), и если признать (а не признать нельзя) тот факт, что наше сознание никогда не знает покоя, исполняя свой бесконечный танец (я пишу введение к своей диссертации, и одновременно в мозгу мелькает мысль о предстоящем матче моей любимой футбольной команды), то единственный способ понять природу бытия и Вселенной заключается в том, чтобы попытаться определить характер изменения, составить своего рода «дорожную карту» жизни и сознания.