Текст книги "Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит"

8

Перед тем как отправиться в Индиану на автобусе, бабушка облачилась в розовый спортивный костюм и надела на меня такой же, чтобы мы не потерялись в толпе. Когда люди, ожидавшие автобус, толкались – особенно при посадке, – бабушка сжимала мои пальцы, притягивала к себе и пристально глядела на каждого, кто, по ее мнению, подходил ко мне слишком близко. Я ненавидела, когда она сжимала мне руку. Я ощущала, как страх и напряжение спускаются с лица бабушки по шее и плечам, переходят в ее руку, а затем и в ладонь, сминавшую мою. От этого я тоже начинала испытывать страх, хотя бояться, казалось бы, было нечего. Она заставляла меня бояться чего-то невидимого. Но мне нравились костюмы одинакового цвета. Я была слишком маленькая, чтобы испытывать неловкость от этого, мне не нужно было подчеркивать разницу между нами, к тому же моя бабушка всегда отличалась хорошим вкусом в одежде. Я гордилась тем, что похожу на нее. Гордилась тем, что меня видят рядом с ней, и мне становилось немного спокойнее от мысли, что она всегда следит за мной.

Через несколько недель после возвращения на ферму она сказала, что пора ехать обратно домой, что моя мама скучает по мне, но я не соглашалась. В автобусе я прижималась лбом к окну, стараясь держаться подальше от красной полоски с предупреждением о том, что это аварийный выход. Как-то во время одной из предыдущих поездок на автобусе бабушка сказала, что если я усну на этой полоске, то окно может открыться, я выпаду на дорогу, и никто не заметит, что меня уже нет. Я мысленно представила, как мое спящее маленькое тело вываливается из автобуса и со стуком падает на дорогу, тогда как все остальные, в том числе водитель, продолжают спокойно ехать в Индиану, нисколько не задумываясь о том, что одна маленькая девочка, которая только что находилась рядом с ними, лежит теперь мертвая где-то далеко позади. Я приучила себя к чуткому сну, научилась ощущать разницу между полоской и стеклом на лице. Сейчас же легкая вибрация автобуса на ходу успокаивала меня, и мне снились моя чайная чашка с блюдцем, оставшаяся на ферме, сама ферма, где я могла при небольшом воображении быть кем угодно и ходить куда угодно. Когда я проснулась, бабушка рассказала, что мама переехала в новое место, что там будет больше пространства для игр и что все мы начнем в Индиане новую жизнь.

Для меня в Индиане действительно началась новая жизнь, но не в том смысле, как обещала бабушка. Кое-что изменилось. Я отсутствовала почти год, и к этому времени у меня появилась маленькая сестренка Никки. Я знала о ее существовании, но как-то позабыла об этом факте. Ее отцом был Даррелл, но с нами он не жил. Тогда мне было трудно помнить о тех, кого я никогда не видела живьем. Сестренка родилась за два дня до моего дня рождения, а я даже не помнила, чтобы мама была беременной. Когда мама вернулась из больницы, я еще находилась в Миссури. Брат любил Никки так сильно, что постоянно твердил о ней. Я считала, что она красивая, даже красивее меня, прежней и нынешней, и бабушка это подтверждала.

Когда я вошла в дом вслед за бабушкой, мама обняла меня одной рукой. Брат же обнял так крепко, что мы упали на пол.

– Покажи ей площадку, – сказала мама.

На площадке не более чем в сотне ярдов от дома были две горки, две пары качелей и огромная песочница. Первым делом мы побежали к качелям. Раскачавшись как можно сильнее, мы спрыгивали с них, летели по воздуху и приземлялись в кучу с мягким песком. И улыбались друг другу широко, по-настоящему. Я позабыла обо всем на свете. Я забралась вслед за братом на горку, не в силах сдерживаться от глупой улыбки. У меня даже заболело лицо, в животе урчало от возбуждения.

– Смотри, – показал брат на край платформы, на которой мы стояли.

Я склонилась, увидела кое-что и тут же шагнула назад. Перед нами извивались две половинки огромного земляного червя, перерубленного кем-то пополам. Брат положил мне голову на плечо и сказал:

– Он скоро умрет.

Мы повернулись и скатились с горки друг за другом.

Долго привыкать к новому дому мне не пришлось. Моя малышка-сестренка была забавной, у моего брата была приставка Nintendo с двумя контроллерами, мама поставила в моей спальне белую кровать, белый письменный стол (с такой же дополнительной книжной полкой) и длинный белый шкаф. На стенах в белых рамках висели рисунки с чернокожими детьми, держащими воздушные шарики и мороженое. По утрам мы все вместе выходили из дома, а по вечерам обычно спали в одной комнате. Сестренка спала в кровати с мамой, а мы с братом раскладывали матрасы на полу рядом с ними. Телевизор работал допоздна, и я долго лежала, смотря «Идеальных незнакомцев», «Старосту класса» и «Золотых девочек». Жизнь здесь отличалась от жизни в Миссури, но было здорово снова оказаться в кругу семьи. Даже если я и засыпала самой последней.

Перспектива пойти в новую школу меня нисколько не беспокоила. Учительница в Миссури и бабушка говорили, что я хорошо читаю; мама записала меня с братом на программу «Книга месяца», и я читала все, что попадало мне в руки. Когда в доме заканчивались новые книги или мне надоедало перечитывать старые, я переходила через улицу к тете Трине и дяде Скотту и читала книги их детей. Не раз тетя заставала меня за чтением вслух моим двоюродным братьям и сестрам и говорила маме: «Она передает разные голоса и вообще все. Хорошая девочка».

С фермы я привезла мало вещей, но не раз напоминала бабушке, чтобы она упаковала книжки из серий «Маленькие создания», «Медведи Беренстайна» и «Лягушка и Жаба», и проверила перед отъездом, не забыла ли она их уложить. Бабушка пробудила во мне страсть к историям и, когда я снова стала жить с мамой, уговорила нас с братом записаться в библиотеку. Библиотека казалась нереальным чудом – столько книжных шкафов с морем книг, и можно выбрать любую, найти свободное место и читать, читать, читать. Поняв, что никто не запрещает мне заходить в отдел для подростков и взрослых и что мой возраст не имеет значения, пока я сижу и читаю, я обрела новый дом для своего духа и сознания. У меня и до этого неплохо было развито воображение, но здесь оно не встречало никаких границ. На протяжении всей дальнейшей жизни я воспринимала библиотеку как некоторые – часовню, от которой исходит рассеивающий мрак мягкий свет.

Учительница дошкольной группы в Миссури миссис Адамс сказала бабушке, что я была особенной. Но я знаю, что она так говорила обо всех детях в нашем классе, поскольку она делала это открыто. Постоянно. Раздавая наши рисунки и работы, она задерживалась перед каждым, смотрела нам в глаза и говорила: «Отличная работа. Ты такая особенная». Я лично не думала, будто я какая-то особенная, и до сих пор подозреваю, что никаких выдающихся способностей у меня никогда не было, но раз она так говорила, я старалась соответствовать ее ожиданиям. Дома, в присутствии бабушки, я читала книги, смотрела телевизор и играла со всем, с чем можно было играть. В школе я старалась понять, что делать и как себя вести, чтобы казаться особенной.

Мы переехали в Индиану за две недели до конца моего первого учебного года, поэтому справки с моими оценками отправили по почте. Однажды бабушка пришла домой и вручила маме мой табель и свидетельство об окончании дошкольных занятий. На следующий день нам позвонил отец, что случалось довольно редко. Когда мама протянула мне трубку, я закричала в нее:

– Я закончила дошкольный класс, папа! Я прошла!

– Я так горжусь тобой, дочка, – в его голосе ощущались улыбка и гордость, и я вся засветилась от удовольствия. – Ты такая умная девочка.

Мне нравилась учительница нашего первого класса миссис Йорк, и я, похоже, ей тоже нравилась, хотя мне и с трудом удавалось сидеть спокойно, когда она требовала тишины. В голове у меня всегда возникало множество вопросов, а за ними еще больше новых вопросов, но все же мне казалось, что я скорее забавляла, нежели раздражала ее, и я ее не боялась. В целом все ее поступки и решения имели смысл. Я ценила четкие правила и распорядок ее уроков. Если она поправляла меня, то делала это убедительно и даже заботливо, и для меня это много значило. Дети всегда чувствуют разницу между взрослыми, которые хотят навязать им свою волю, и теми взрослыми, которые помогают им развить свои способности. Она принадлежала ко второй категории.

Не было никаких признаков того, что миссис Йорк как-то недовольна мной. По крайней мере, я этого долго не замечала. Однажды, когда я вышла из школы, но еще не пришла домой, миссис Йорк позвонила моей матери. Я об этом не знала. Едва я переступила порог, как мать налетела на меня с кулаками, да так, что у моего рюкзака отстегнулись лямки и он упал на пол. Я запаниковала. Я побежала в гостиную рядом с кухней, схватила подушку с деревянной кушетки и попыталась защититься ею от очередной атаки.

– Что я сделала?

Я лихорадочно пыталась вспомнить, что я натворила и потом забыла. Спрятала ли я что-то? Или взяла без спросу? Разбила? Ничего не приходило на ум, но было трудно размышлять, пока мать лупила меня.

Потом она ненадолго остановилась, чтобы выкрикнуть, что ей позвонила моя учительница. Как выяснилось, миссис Йорк пожаловалась моей матери, что я сказала другой ученице что-то неуместное на сексуальную тему.

– Ты говорила про то, как один мужчина засунул кому-то руку в трусы! Где ты это видела? Где услышала?

Голова у меня кружилась, я в растерянности не могла вспомнить, когда я говорила кому-то нечто подобное.

– Ничего такого я не делала! – сказала я, убежденная в своей правоте. – Миссис Йорк солгала!

Да, учительница точно солгала, но я не понимала почему.

Мать недовольно фыркнула.

– С какой стати ей что-то выдумывать? Ты это говорила, я знаю.

Но я была уверена в своей правоте и всем нутром понимала, что говорю правду. Мама сказала, что я должна позвонить своей лучшей подруге – той ученице, с которой я якобы разговаривала на эту тему, – и извиниться за свое поведение.

– И чтобы это было в последний раз! Чтобы я больше не слышала, что ты разносишь всякое дерьмо по всей школе! Если тебя исключат, ты не останешься здесь!

Я поднялась в мамину спальню и позвонила по ее телефону подруге.

– Что ты мне сказала? – спросила она. – У тебя что, неприятности?

Я знала, что мама подслушивает наш разговор по второму телефону внизу, и не очень понимала, как объяснить ситуацию, поэтому просто повторяла, все еще всхлипывая:

– Извини за то, что я тебе сказала в школе сегодня. Больше этого не повторится.

Подруга, все еще в растерянности и замешательстве, ответила, что все в порядке и она ничего не помнит. Я услышала щелчок – моя мать повесила трубку. Я сказала подруге, что мы увидимся завтра, и тоже повесила трубку. Потом пошла к себе в спальню, села на кровать и посмотрела на дверь. «Сейчас она зайдет и скажет, что ей очень жаль. Зайдет и извинится», – думала я. Тем вечером я заснула одна в своей комнате и проснулась в жару.

На следующий день я выпрямила спину, войдя в школу, и прошла по коридору в наш класс. Положила свои вещи рядом с вещами одноклассников. Моя лучшая подруга пыталась встретиться со мной взглядом, но я избегала ее. Я не делала того, в чем меня обвиняли, но все равно стыдилась обвинения. Я слышала голос матери, описывающей меня как «больную», повторяющей мои якобы высказанные вслух грубости. Ее слова, ее тон больно ранили меня и как будто приклеились ко мне. Я полагала, что достаточно посмотреть на меня, чтобы убедиться в этом, поэтому мне не хотелось, чтобы на меня смотрели те, чье мнение для меня что-то значило. Я не была уверена, что миссис Йорк все еще входит в их число. Она солгала про меня.

Закончив заполнять лист проверки домашней работы – задание, которое я ненавидела, – я спокойно подошла к столу миссис Йорк и стояла, пока она не подняла голову, оторвавшись от бумаг, в которых что-то писала. В ее взгляде читалось удивление, что рассердило меня. Она позвонила мне домой и оговорила меня так, что мама разозлилась на меня и не разговаривала со мной весь вечер. Эта женщина не имела ни малейшего понятия, какой переполох она устроила в моем доме и чего мне это стоило. «Или ей все равно, – подумала я, ощущая, как с каждым вздохом во мне нарастает гнев. – Она не ожидала, что я к ней подойду».

– Тебе чем-то помочь, Эшли Форд?

Я посмотрела ей в глаза и спросила:

– Почему вы сказали моей матери, будто я говорила что-то плохое, если я этого не делала?

Улыбка любопытства на ее лице сменилась выражением замешательства. Она начала что-то говорить, по всей видимости – объяснять, но замолчала. Потом позвала другую ученицу – девочку младше меня, которую я не слишком хорошо знала. На второй день занятий я познакомилась с Джейми, ставшей моей подругой, и с тех пор особенно не старалась заводить новые знакомства. Иногда к нам присоединялись и другие, но для общения мне хватало и одной подруги. Эта же девочка в число моих близких знакомых не входила.

Миссис Йорк присела перед ней.

– Дорогая, это ведь ты сказала мне, что Эшли Форд кое-что… говорила вчера?

Девочка посмотрела на нее, потом на меня. Потом опять на нее. И опять на меня. Потом пожала плечами и сказала, как будто мы обе только зря тратим ее время:

– Ну, мне показалось, что голос похож на Эшли Форд.

Улыбка окончательно исчезла с лица миссис Йорк.

– Так ты не видела, как она говорила?

Девочка закатила глаза.

– Голос был похож.

– Ну ладно, – миссис Йорк подняла руку, заставляя девочку замолчать, а другой схватилась за щеку. – О боже.

Она посмотрела на меня и как будто только сейчас поняла, что произошло нечто непредвиденное. К ее чести надо отметить, что она попыталась исправить ситуацию.

– Эшли, извини, мне так жаль.

Я поверила ее извинениям и была уверена, что ее ввели в заблуждение, но знала, что этого недостаточно.

– Вы должны позвонить моей маме, – сказала я. – Пожалуйста, позвоните моей маме и скажите ей, что я этого не говорила.

Учительница пообещала, что позвонит. Я снова напомнила ей об этом до конца дня.

– Скажите ей, что это была не я, – повторила я.

Я ехала домой на автобусе и представляла, как подхожу к открытой двери, а мама уже поджидает меня, чтобы заключить в объятия, поцеловать и извиниться. Она скажет мне, что ей очень жаль, что она должна была поверить мне, ведь она знала, что я хорошая, и пообещает никогда больше не бить меня. Мой разум не позволял мне заглянуть дальше, но эта сцена казалась очень важной, учитывая, насколько серьезно вчера вечером мама отреагировала на обвинения в мой адрес. Ей, конечно же, захочется загладить свою вину, сделать все правильно. Ведь так поступают с теми, кого любят. По крайней мере в кино.

Когда я подошла к дому, дверь была закрыта, но это была не самая главная часть моего мысленного сценария. Я открыла дверь и вошла на кухню. Мама что-то готовила на плите. Я попыталась прочитать язык ее тела, прежде чем подойти, но никаких признаков опасности не уловила. Она глянула на меня через плечо, продолжая помешивать что-то в кастрюле.

– Домашнее задание дали?

Я сняла рюкзак, не сводя с нее глаз.

– Просто чтение.

Мы обе знали, что в таком случае я, можно сказать, уже закончила с домашним заданием.

– Учительница звонила? – спросила я.

Мама перестала помешивать содержимое кастрюли.

– Да, звонила.

И тут же снова принялась за готовку. Я сделала шаг вперед, не будучи уверена, хорошо ли она расслышала меня и говорим ли мы об одном и том же звонке.

– Она сказала, что я ничего такого не говорила? Она сказала, что та девочка наврала про меня?

Мама снова перестала помешивать то, что было в кастрюле, выключила горелку и повернулась ко мне лицом. Лицо у нее было каменным. Мы долго смотрели друг другу в глаза, и это пугало меня, но мне казалось, что я не должна отводить взгляд.

– Да, Эшли, сказала. Чего ты тут до сих пор стоишь?

Она знала, чего я хочу, и хотела дать мне понять, что я этого не получу. Мы оказались в своего рода тупике, словно боролись за власть друг над другом, хотя в то время я не могла бы так выразиться. Я была смущена, поскольку не хотела чувствовать ее власть над собой. Я ждала признания, что она причинила мне боль, как физическую, так и душевную. Я хотела, чтобы это что-то значило для нее, потому что она любила меня, и не могла понять, почему она просто не может извиниться. Что во мне было такого, что я не заслуживала извинений?

В ту ночь мне приснилось, что я лечу через черную ночь, как дети в «Тар-Бич», на ферму в Миссури, а когда приземлилась, то каким-то образом оказалась разрезанной на две части, причем одна моя половинка осталась в Индиане. Мне не хотелось возвращаться за этой частью.

9

Когда мы с братом попадали в неприятные ситуации, что случалось время от времени, и мама решала, что мы заслуживаем порки, он убегал. Как только он понимал, что сейчас произойдет, он брал руки в ноги и был таков. Он говорил, что раньше меня понимает, что мама вот-вот рассердится, по признакам, которых я не замечала. «Если присмотреться, то видно, как завиваются волоски у нее на шее, – шептал он мне. – Вот тогда я и бегу!» Он поднимался по лестнице, забирался под кровать и забивался в самый дальний угол, чтобы до него нельзя было дотянуться, прежде чем мама понимала, что он натворил. Но я продолжала стоять перед ней и плакала. За сэкономленное на ожидании наказания время приходилось расплачиваться болью. Я не доносила на себя, но мне всегда казалось, что меня все равно поймают.

Прямо перед тем, как я пошла во второй класс, у моей мамы изменился график работы. Она не успевала прийти домой к нашему с братом возвращению из школы, поэтому мы оставались с няней. Это была молодая женщина, которая жила в том же жилом комплексе. Ее наняла другая семья, чтобы она присматривала за их двумя мальчиками у них дома, поэтому мы с братом каждый день приходили к ним. Мне у них не нравилось, как не нравилась и наша няня. Когда один из мальчиков нашел черные мусорные пакеты, полные порножурналов, он приносил их по несколько штук зараз и показывал остальным детям, игравшим в видеоигры в спальне наверху. Однажды, застав нас за этим занятием, няня села на диван и стала рассматривать журнал вместе с нами. Остальные восприняли ее реакцию как нечто само собой разумеющееся, но мне было немного не по себе, и сосало под ложечкой. Любопытство по поводу обнаженных тел развеялось, осталось лишь нарастающее чувство опасности. Няня заставила нас пообещать, что мы не расскажем об этом родителям.

Иногда мама забирала нас от соседей после работы, особенно если нам всем сразу же нужно было куда-то идти или кого-то навещать. В других случаях она звонила, и няня отправляла нас по тротуару к нашей собственной входной двери. После одного такого звонка мы собрали свои рюкзаки и через две минуты вошли в дом, полный родственников. Нередко, придя домой, мы заставали сестер моей матери, их мужей, нескольких дальних родственников и одного-двух друзей семьи, которые отдыхали, разговаривали, смеялись и курили. Бабушка говорила: «Какой смысл жить рядом со всеми, если ты не хочешь никого видеть?» Я привыкла к таким собраниям, и хотя порой общество родственников меня тяготило, я была рада их видеть. Мама же, будучи в хорошей компании, часто пребывала в радостном настроении.

Но на этот раз никто еще не успел со мной заговорить, как я сразу же почувствовала неладное. Люди курили, разговаривали, но не смеялись. Вместо того чтобы разбредаться по всему дому, взрослые собрались в маленькой гостиной. Мы с братом ходили осторожно, на одних цыпочках, боясь ненароком произвести ненужный шум. Одна из тетушек сказала:

– Как она могла не поверить собственному ребенку?

Остальные принялись отвечать разом:

– Из-за мужчины.

– Девочка сказала, он щупал ее!

– Это не я.

– Да я бы лучше умерла, – это сказала моя мама. – Лучше бы умерла, чем позволила кому-то обижать моих детей.

Подняв голову, она увидела нас с братом в прихожей, на полпути между дверью и тем местом, где она сидела.

– Ступайте наверх, поиграйте, – сказала она.

В результате подслушивания и опроса двоюродных братьев и сестер я выяснила, что одна из наших девочек обвинила своего приемного отца в домогательствах. Ее мать ей не поверила. Но все мы были на стороне моей кузины. Наши выводы опирались на слова, собранные из рассказов детей и молчания взрослых. Мама никогда не рассказывала мне ничего конкретного об этом происшествии, но с тех пор атмосфера в доме снова изменилась. Мне к тому времени уже исполнилось семь лет, и для нее стало очень важно, чтобы я понимала, что такое «секс», и правильно отреагировала, если кто-то попытается сделать нечто подобное со мной. Раз за разом она объясняла нам с братом, что у нас есть половые органы, но это глубоко личная тема, их не должен видеть, замечать или упоминать никто другой, пока я не выйду замуж, а он не женится.

– Если кто-нибудь хотя бы попробует сделать что-то с вами, я его убью. – Она смотрела на нас так, как будто мы уже скрывали что-то от нее, но она обязательно это выяснит, с нашей помощью или без нее. – Я поверю вам и убью его.

Выслушивать поучения о сексе нам с братом приходилось вдвоем, но только я была вынуждена терпеть еще и расспросы. Мама стала очень мнительной относительно моего общения с мальчиками и мужчинами, даже если речь шла о дядях или двоюродных братьях. Она хотела, чтобы я видела опасность во всем. Поглядывая на меня, мама с бабушкой качали головами и жаловались на то, что я слишком дружелюбная и что мужчины с мальчиками обязательно попытаются этим воспользоваться. Бабушка повторяла: «Все эти твои улыбочки не доведут тебя до добра, если плохой мужчина сочтет тебя привлекательной».

Мне не хотелось быть подозрительной. Мне не хотелось смотреть на своих дядей, двоюродных братьев, одноклассников и учителей и думать о том, что они могли бы сделать со мной. От этого мне становилось плохо на душе, как будто я делаю что-то не то. Не просто нечто плохое, но безобидное – а неправильное, ранящее людей. Я не хотела, чтобы мне причиняли боль, как и не хотела причинять боль другим. Я не понимала, как страх, подобный страху моей матери, может защитить меня. По правде говоря, он меня так и не защитил.

Мама настаивала на том, чтобы я проявляла больше скептицизма, и мои промахи в этом отношении приводили ее в ярость. Когда мой двенадцатилетний кузен Ти привел к нам в гости одного из своих друзей, я не придала этому особого значения. В какой-то момент они заговорили о том, что собираются купить конфет у одной старушки, которая продавала их в бумажных кульках прямо со своего крыльца за парковкой, и я заинтересовалась этим. В верхнем ящике стола у меня лежала однодолларовая купюра и три четвертака. Я дала каждому по двадцать пять центов, чтобы они купили себе полный кулек. Ти поднял меня и поцеловал в щеку.

– Спасибо, Эш!

Оба они вышли с монетами в кулаках и, радостно подпрыгивая, пересекли парковку.

– Это за что они тебе сказали спасибо? – спросила мама, вышедшая из кухни и вставшая в коридоре между мною и входной дверью.

Судя по тому, что она уже выглядела разгневанной, я сочла, что лучше не врать. И не стала врать.

– Я дала им пятьдесят центов, чтобы они купили конфет.

Я не понимала, что дурного могло быть в этом поступке, но у меня уже неприятно засосало под ложечкой. Что-то здесь было не так, хотя я не понимала, что именно.

Мама склонилась надо мной и посмотрела мне прямо в лицо. Я подумала, что она вот-вот ударит меня, но она не ударила. Она заговорила со мной сквозь зубы, широко открыв глаза, не отводя взгляда и четко выговаривая каждое слово:

– Никогда. Не. Смей. Давать. Свои. Деньги. Мужчине. Любому.

Это Ти-то «мужчина»? Или его друг? Но неважно, я кивнула и соврала, что поняла.

Несколько месяцев спустя я вернулась после ночевки у подружки, и едва вошла в дверь, как мать выхватила у меня пакет с одеждой, которую я брала с собой. Она спросила, как прошли вечер и ночь, и я стала перечислять все, что мы делали, от поездки на велосипедах до просмотра фильмов, а она между тем рылась в пакете, как будто что-то искала. Потом она с сердитым видом подняла один из предметов, повернулась ко мне, и я замолчала. Она швырнула мне в лицо использованные трусики и спросила:

– Это что такое?

Я не видела на них ничего особенного. Она же схватила трусики и принялась трясти ими у меня перед глазами:

– Эшли, что это такое? Почему это похоже на кровь?

Я вся замерла. По спине пробежал холодок. Я старалась не делать резких движений.

Я заговорила, потому что боялась, что мое молчание заставит ее сделать неверные выводы.

– Это всего лишь вагинальные выделения, мама.

Так меня научили называть то, что я однажды впервые обнаружила на своем нижнем белье и что явно не было мочой. Вроде бы это были правильные слова, не так ли?

Я верила обещаниям матери жестоко наказать любого, кто задумает причинить вред тому, что принадлежит ей. Она объяснила, что ее обязанность – защищать меня от всяких больных извращенцев, и, чтобы она могла как следует ее выполнять, необходимо, чтобы я говорила правду. Но просто говорить было недостаточно. Нужно было подчеркивать правду голосом, жестами и выражением лица, и мне в такие моменты всегда казалось, что я фальшивлю. Мне казалось, что если она мне не поверит, то кто-то обязательно погибнет. Кто-то умрет только из-за нежелания моей матери поверить в то, что я не вру, а я не смогла убедить ее в обратном.