Текст книги "Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит"

10

Однажды я после занятий в школе сидела в «Клубе для мальчиков и девочек», когда позвонила мама и сказала, что меня заберет дедушка, как он иногда это делал. Обычно я была рада таким звонкам. Они означали, что мы по пути домой заедем в «Макдоналдс» и дедушка разрешит мне самой сделать заказ. Но едва мы покончили с едой, как дедушка сказал, что мама сегодня немного припозднится и поэтому мы поедем домой к нему. Я постаралась скрыть свое разочарование. У него не было кабельного телевидения, и вместо «Панки Брюстер» мне предстояло по большей части смотреть на него.

Дедушка сидел за столом, отделяя съедобные части почти дохлой лягушки от несъедобных. Его пальцы сгибали и разгибали ее покрытые сухожилиями конечности, освобождая мышцы от костей. Своеобразная пляска смерти для моего развлечения. Меня это не впечатляло. Мне совсем не хотелось здесь находиться.

Цвет кухонных стен напоминал зубы курильщика. От старости и небрежности они покрылись желтой пленкой. Я уставилась на них, изо всех сил стараясь не обращать внимания на плеск, доносившийся из старого белого ведра рядом с холодильником. В тот день дедушка поймал сома. Сом не хотел, чтобы его ловили. Дедушка начал разговаривать со мной.

– Не доверяй ты этим пацанам, девчонка. Они ни черта не сто́ят и ни черта не знают.

Он едва ли не выплевывал эти слова во внутренности лягушки, и если бы та была чуть живее, я бы не была уверена, что он разговаривает именно со мной. Я кивнула. Кивок всегда являлся верным ответом, даже если никто не задавал мне вопросы и особенно если я не очень прислушивалась. Дедушка любил рассказывать истории о своих прошлых и настоящих подвигах, а также о тех, которые он планировал совершить. Я не боялась его, но от его диковатых рассказов мне становилось не по себе, поэтому я старалась отключиться при любой подходящей возможности. Я не должна была говорить об этом вслух, потому что мое признание могло бы задеть его чувства. Но это было правдой.

Было совершенно ясно, что он не знает, что делать с детьми и что им можно позволять смотреть, слышать или воспринимать. Да и откуда ему было узнать? Пусть он и жил в одном городе со своими детьми, он не принимал особого участия в воспитании ни одной из своих четырех дочерей от бабушки.

– Думаешь, тебе так не повезло, раз твоего отца нет дома? – сказала мне однажды мама. – Твой папаша жалеет, что его нет рядом. Он бы все отдал, чтобы вернуться в прошлое, чтобы быть здесь со своей семьей. А вот мой отец жил в пяти милях от нас, и я не видела его и не разговаривала с ним неделями и месяцами. Я даже не знала, помнит ли он обо мне.

Лишь совсем недавно мой дедушка начал принимать более активное участие в жизни своих дочерей. Мы все вместе ездили на озеро, где он учил нас ловить рыбу или лягушек. Иногда мы с другими его внучками и внуками убегали играть в прятки в лес или на соседнее поле. Мама с сестрами стояли вокруг своего отца, разговаривали и смеялись. Несмотря на редкие встречи в прошлом, сейчас они, по всей видимости, были довольны его обществом. Иногда даже бабушка приглашала его к себе домой посмотреть бокс. Он был единственным знакомым ей человеком, который увлекался боксом так же, как она. Он даже начал забирать к себе внуков и внучек, как меня в тот раз – просто так, чтобы провести с ними время. Мы все начинали привыкать к нему.

Дедушке никогда не приходило в голову, что детям не стоит смотреть на то, как он вспарывает брюхо живым лягушкам, или что я слишком юна, чтобы сидеть на диване и смотреть «От заката до рассвета», как если бы это был какой-нибудь семейный фильм. Он делал все, что мог и что умел. Обычно мне нравилось проводить с ним время, но все чаще хотелось просто оказаться дома, рядом с мамой, братом и сестрой. Я хотела смотреть телевизор в своей спальне, читать и рисовать в предсказуемом мире. С тех пор как я узнала тайну двоюродной сестры – тайну, которую она хранила, но не выбирала, – я утратила ощущение комфорта. На смену ему пришел постоянный глухой страх, заставлявший мое сердце биться, а желудок сжиматься. Дома такое ощущение возникало реже, и поэтому я почти всегда хотела быть дома. Я отчаянно пыталась почувствовать, что со мной все в порядке.

Школа была для меня безопасным местом, пока учительница не предположила, что из-за моего продвинутого уровня чтения меня нужно перевести в группу с углубленным обучением для второго и третьего классов. Новая учительница казалась достаточно милой, но несколько моих одноклассников почти сразу невзлюбили меня, что было нормально. В целом я прикладывала достаточно усилий, чтобы слыть «хорошей», но за пределами семьи почти никому не пыталась понравиться. Некоторые мне симпатизировали, другие нет, и это было в порядке вещей. Пока один мальчик, Тай Эпплгейт, не выбрал меня в качестве жертвы. Он жил в нашем жилом комплексе, был намного крупнее, чем я, и избивал меня каждый раз, когда видел, что я, по своему обыкновению, играю одна. В конце концов мама сказала, что если я не ударю его в ответ, то она ударит меня за то, что я не защищаю себя. В следующий раз, увидев Эй Джи, я швырнула камень ему прямо в лицо, прежде чем он успел ударить меня. Он упал на землю, корчась от боли, а я воспользовалась представившимся шансом и стала энергично пинать его. Пытаясь вогнать его в песок, я вспоминала слова бабушки: «Я никогда не проиграла ни один бой в своей жизни, потому что не прекращала бороться, пока не выиграю».

Дедушке не обязательно было напоминать мне о том, что не следует доверять мальчикам. Я уже знала, что им не стоит доверять. И мужчинам. Особенно мужчинам. В тот период моей жизни дедушка был единственным взрослым мужчиной, который не заставлял меня нервничать. Даже мои дяди, которые никогда не делали и не говорили ничего сомнительного в мой адрес, вызывали у меня тошноту при одной мысли о том, чтобы остаться с ними в одной комнате. Это было связано со случившимся с моей двоюродной сестрой. С тех пор как я узнала, что ее домогался собственный отчим, я не чувствовала спокойствия в обществе большинства мальчиков, да и вообще мужчин. Проросший внутри меня страх не походил на те страхи, что я испытывала раньше. Это был страх, который заставляет плакать еще до того, как что-то случится. И я плакала. Я снова начала плакать перед сном, чтобы покрепче заснуть. Маме я об этом не говорила. Ничто не злило ее больше, чем мои слезы, и я не знала, поймет ли она разницу между этими слезами и теми, что были раньше.

Мама стала одержима идеей защитить меня от того, что случилось с Би. Всякий раз, когда я уходила в чужой дом поиграть, переночевать или просто погостить, сразу же после моего возвращения мама начинала допросы:

– Кто там был? С тобой ничего не случилось? Кто-нибудь дотрагивался до тебя? Лучше не ври мне!

Мама гневно взирала на меня, как будто я сделала что-то плохое, а она знала правду и просто ждет, когда я признаюсь. Ее слова пугали меня. Я стала бояться, что рано или поздно нечто подобное обязательно произойдет. А иначе зачем маме так настойчиво повторять, чтобы я ей не врала? Зачем ей приходить в ярость? Я не была уверена, что у меня получится физически защититься, если кто-то вздумает ощупывать меня, и поэтому решила, что лучше всего укрыться в своей спальне. Разве не этому пыталась научить меня мама? Что любой мужчина может прикоснуться ко мне в любой момент? Даже если я ненавидела ее манеру задавать вопросы, ее постоянные предупреждения все же заставили меня волноваться. Защита своего тела стала для меня целью номер один. Дедушке не нужно было убеждать меня в необходимости проявлять осторожность. Если со мной заговаривал какой-нибудь мужчина, когда я была одна, я сжималась от страха. Я следила за их появлением, потому что в моем детском сознании они все приходили за мной.

Дедушка рассказывал мне истории, старые, бесполезные, сухие, как кожа на его ребрах. Интерес к тому, что говорил дедушка, проявляли только брат и бабушка. Брату хотелось услышать смешную историю. Бабушка хотела убедиться в том, что поступила правильно, уйдя от него несколько десятилетий назад.

Я знала, что он поколачивал бабушку, да и она давала сдачи. Я также знала, что не должна говорить об этом. Когда он мне пересказывал свою версию той давней истории, я закрывала глаза и представляла себе бабушку, размахивающую чугунной сковородой и с кастрюлей кипящей воды в другой руке. Я представляла, как дедушка увертывается от кипятка, но тут же получает по шее восьмифунтовой поварешкой. Я думала о маме, которая пыталась заснуть под их крики или, возможно, прижималась к сестрам, и все они боялись, но кого? Своей матери? Своего отца? Того, что на них обрушится крыша дома? Сплошные вопросы, которые я не смела задавать, по поводу историй, которые я не должна была слушать.

– Шлепала меня по заднице, а потом сама кричала на меня за то, что я слишком шумный.

Усмехнувшись, дедушка швырнул в кучку очередную лягушачью ногу. Пальцы его были сильными и проворными – казалось, лягушки ценили это. Выбросив через кухонное окно на задний двор тушку, он снова усмехнулся. Я рассмеялась, хотя не поняла шутки. Я редко понимала его шутки. Но знала, что ему нравится, когда я смеюсь.

И тут ведро в углу, из которого слышались громкие всплески, опрокинулось. В хлынувшем на пол потоке воды забарахтался единственный живой сом. Вода проникала в забитые грязью щели, в уголки, которые никто никогда не смог бы прочистить, да и не стал бы пытаться. Мы с дедушкой смотрели, как сом борется за кислород и, трепыхаясь, мечется из одного угла в другой. Наконец он замер, продолжая двигать жабрами, и тогда дедушка взял его обеими руками и со шлепком опустил на стол передо мной.

– Я не был таким уж плохим, но толку от этого не было. От мужчин вообще нет толку.

Работая руками, он постоянно бормотал себе под нос. В основном высказывал сожаления по поводу прошлого. Он согнул рыбу так, что послышался треск. В ушах у меня продолжали раздаваться фантомные всплески от валявшегося на боку ведра. Я не могла избавиться от них, даже несмотря на то, что рыба лежала передо мной, а вода начала уже просачиваться мне под ноги.

– Научишься потрошить рыбу, как мужик, тогда ни один тебе не понадобится.

Я сердито посмотрела на дедушку. У этих лягушек и рыбы были глаза, и, насколько я знала, уши. Почему я должна прислушиваться к его бреду? Мне показалось, что дедушка ломает и поедает все, что могло бы его полюбить. Мне не хотелось сидеть здесь и заниматься тем же. Но я уже сидела здесь и потрошила рыбу «как мужик», что бы это ни значило. И это была очередная вещь, которую мне следовало знать, но не повторять. Я всегда буду знать, как потрошить сома на могиле лягушек. Я навеки останусь связанной с сожалениями дедушки. Я всегда буду хоть немного сердиться на него.

Когда дедушка переплел пальцы и вывернул локти, чтобы размять руки, и собирался уже потрещать костяшками, я закрыла уши перепачканными чешуей ладонями и жалобно попросила: «Пожалуйста, не делай так». Он замер и удивленно уставился на меня. Мне показалось, что хруст его пальцев будет настолько громким и резким, что причинит мне боль. Не знаю, с чего я это взяла. Просто мне так показалось. Я была той самой рыбой на столе, которую согнули и сжали так сильно, что она едва не переломилась пополам. Чувство зародилось у меня в руке и поползло по уже дрожащему телу. Я не ощущала себя в безопасности. Ничто не могло спасти меня от того, чтобы утонуть на свежем воздухе. Это был мой первый приступ паники. Дедушка наблюдал за мной, пока приступ не прошел, а потом отвез домой.

11

На Новый год у нас дома собралось много тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и сестер и друзей семьи. Разговоры на кухне постепенно разгорались, доходили до точки кипения и охлаждались хорошей шуткой. Я прислушивалась, и фразы доносились из разных углов комнаты. Каждое лицо было мне знакомо, но энергия отличалась от привычной. Родители ведут себя иначе, когда их дети спят, а я в достаточной степени освоила мастерство невидимости, чтобы наблюдать за такой трансформацией.

Улыбка на лице мамы растянулась настолько, что даже смех исходил из нее под углом. Мне нравилось наблюдать за ней в таком состоянии. Она казалась мягкой и счастливой. Моя мать была рождена для вечеринок, но ей редко выпадали такие моменты. Она никогда не жаловалась детям на это, но я знала. Квартира у нас была маленькой, а ее голос громким – я знала, что ей одиноко и грустно. Конечно, она с кем-то встречалась, но не была замужем. Не было мужчины, который разделял бы с ней счета, воспитывал детей или мечтал о совместном будущем. В этом смысле она была одинока. Но сегодня вечером она оживилась. Сегодня ее окружали родные и друзья.

– Что касается семьи, то у каждого из нас есть мы, – повторяла она мне с братом, особенно когда мы дрались.

Она заслуживала большего. В тот новогодний вечер она выглядела как женщина, которая имеет больше, независимо, было ли это правдой.

Я тихо наблюдала за ней из-за стола. Самый легкий способ для ребенка потерять свое место за столом рядом со взрослыми – заговорить. Если никто достаточно долго тебя не слышит, то о тебе забывают. Пускают вещи на самотек. Говорят такое, чего бы не сказали при детях в обычных обстоятельствах. Даже взрослые, которые замечают тебя и помнят о твоем присутствии, просто указывают на тебя пальцем, смотрят в глаза и предупреждают:

– Смотри не повторяй ничего такого, понятно?

Мне не было интересно повторять услышанное. Гораздо интереснее было наблюдать за взрослыми, пользуясь такой свободой. По вечерам взрослые казались раскованнее, как будто после захода солнца их ноги приподнимались на фут-другой над землей. И чем позже становилось, тем выше они взлетали. По этой причине мне не хотелось быстрее взрослеть; я была довольна тем, что просто дожидаюсь своего срока. Даже тогда мое детство казалось мне драгоценным – тем, за что стоит цепляться. Мне просто хотелось смотреть и удивляться.

Моя мать и ее сестры были замужем или встречались с кем-то. По крайней мере, я так считала. На этой же вечеринке присутствовал один мужчина, родственник, который бывал у нас нечасто, но я его знала. Он всегда улыбался и давал нам, детям, по долларовой бумажке. Возраста он был примерно такого же, как и наши дяди, но охотно разговаривал с нами, и наше присутствие, похоже, его нисколько не тяготило. Пусть я и была невидимкой, но больше всего мне нравилось, когда со мной заговаривали как со взрослой. Когда он заметил, что я тихонько сижу на диване, хотя уже давно наступило время идти спать, он перехватил мой взгляд и подмигнул мне. Я улыбнулась и помахала ему в ответ, довольная тем, что меня заметили, но не прогнали.

Незадолго до полуночи взрослые стали вести себя грубее, глаза их расширились. Я до сих пор оставалась невидимой, но, похоже, они перестали замечать даже друг друга. Они смеялись так громко, что налетали друг на друга, роняли пластиковые стаканчики и неуклюже вытирали лужицы скомканными бумажными полотенцами. В конце концов кто-то включил телевизор, чтобы не пропустить Новый год. Кто-то другой едва не сшиб телевизор. Я прошла в нашу темную гостиную, чтобы немного посидеть одной и успокоиться. Взрослые с дикими глазами заставляли меня нервничать. Я прислонилась к двери, ведущей во двор, и принялась оставлять отпечатки ладони на стекле – просто так, чтобы чем-то развлечься.

– Ты что тут делаешь одна?

Этот человек, друг семьи, был таким вежливым, что его голос нисколько не испугал меня. Я не ответила, но продолжила оставлять отпечатки ладони на стекле. Потом обернулась и приподняла брови.

– Видите?

Он подошел поближе, опустился на колено рядом со мной и тоже стал прижимать ладонь к стеклу. Я думала, что мама не оценит такой узор у себя на двери во двор, но раз уж и взрослый занимается такими вещами, то вряд ли это настолько скверное занятие. Взрослые, как правило, знали, как не выводить из себя других взрослых. Я думала, что именно поэтому они не кричат друг на друга и не колотят друг друга так часто, как кричат на детей и бьют их. Я доверяла ему – если он что-то делает, то знает, что делает, и, значит, наше занятие не доставит нам хлопот.

По мере приближения полуночи доносившийся со стороны шум усиливался. Он повернулся ко мне с широко раскрытыми глазами.

– Эшли, уже почти полночь. Скоро наступит совершенно новый год. Что ты об этом думаешь?

Я призадумалась над его вопросом. Я не была уверена в том, что осознаю и понимаю всю важность этого момента. Раньше я никогда не задерживалась настолько поздно, чтобы стать свидетелем перехода одного года в другой. Кроме того, я не спала, чтобы посмотреть, что происходит сейчас, а не для того, чтобы увидеть, что будет происходить потом. Я повернулась к нему.

– Думаю, это хорошо.

– Хорошо. А знаешь, что происходит в полночь?

Я покачала головой.

– В полночь целуют тех, кого любят. Ты любишь меня?

Еще один вопрос, достойный обдумывания. Мужчина казался приятным и был почти членом семьи. Семья – это все, что у нас есть. Для меня этого было достаточно для любви. Я кивнула.

– Да, люблю.

Он предложил, чтобы мы вместе посчитали секунды до Нового года, и мне это показалось забавным. Мы вытянули руки перед собой и нараспев стали произносить числа, загибая по пальцу для каждого.

10

9

8

7

6

5

4

3

2

1

Вся квартира взорвалась радостным грохотом. Я быстро зажала уши, спасая их от шквала голосов. Мужчина приблизился к моему лицу, и я вытянула губы. Затем стукнулась затылком о холодное стекло двери.

Он с заметной силой развел своим языком мои губы и проник в рот. Дрожащими руками он обхватил мою голову с обеих сторон, и пока мои глаза оставались широко раскрытыми, сжал свои глаза. Я вроде бы однажды видела похожий поцелуй в кино, но там он выглядел привлекательным. А этот был неприятным. Я не ощутила ничего хорошего. Напротив, у меня было такое чувство, что я попала в ловушку, что меня обманули, что все это неправильно. И тут меня пронзила мысль: бабушка и мама правильно делали, что боялись. Опасность подстерегала меня повсюду.

Кто-то позвал этого мужчину с кухни, и он резко отпрянул от меня, как будто я укусила ему язык. Я обрадовалась. Мне хотелось и вправду укусить его язык, чтобы можно было рассказать об этом матери. А теперь я не смогу пожаловаться. Через мгновение я отошла от двери и направилась по коридору мимо кухни. Все взрослые прочно стояли на ногах – по крайней мере, никто из них не казался летающим. Среди них я различила единственное лицо, которое до сих пор хотела увидеть.

– Мама! – Я подбежала к ней.

Мама в замешательстве посмотрела на меня сверху вниз.

– Ты почему до сих пор не спишь, Эшли? Думаешь, уже такая взрослая? А ну марш в кровать.

Спорить было бесполезно. Мне действительно следовало находиться в кровати. Я позволила себя заметить, и это было неправильно. Я двинулась к лестнице, чтобы подняться в комнату брата. Пусть я уже немного и выросла, но иногда продолжала спать с ним, когда боялась. А сейчас я боялась.

Я бросила последний взгляд на кухню, готовая в любую секунду помчаться к матери и попросить ее выслушать меня. Завтра будет слишком поздно. Завтра меня спросят, почему я не рассказала сразу. Завтра у меня будет больше неприятностей. Нужно рассказать ей сейчас, пока она сама не выяснила.

Затем в поле моего зрения появился он.

– С Новым годом, Эшли! – подмигнул он.

Я не помахала ему в ответ, а повернулась и стала подниматься по лестнице, опираясь на ступеньки руками. Я решила забыть о завтрашнем дне и желании рассказать о случившемся матери. Даже если я и боялась, он оставался вроде как членом семьи. А семья – это все, что есть у каждого из нас.

12

Поначалу Аллен и моя мать были друзьями. Не скажу точно, когда именно их отношения переросли в романтические, но помню, как он начал приходить к нам все чаще. Поначалу он был вполне нормальным, даже приятным. Но чем больше времени они с матерью проводили вместе, тем очевиднее становились его страдания и потребность разделить их с другими. Одно время я думала, что они поженятся. Возможно, даже надеялась на это.

Его отношения с мамой носили периодический характер, и в период охлаждения она выглядела более счастливой. Она строила большие планы, хотела большего. Мы брали журналы про недвижимость в вестибюлях универмагов, приносили их домой, раскладывали у нее на кровати и обводили кружками понравившиеся предложения. Мама давала нам с братом задание – найти дом своей мечты и поделиться им с другими. Как по мне, так нам вовсе не нужен был Аллен или какой-то другой мужчина. Мы и так были семьей. Нам просто нужен был дом.

– Здесь мы не останемся, – говорила мама, взмахом руки обводя стены нашего жилища. – Мы переедем в другое место.

По выходным мы объезжали обведенные кружками дома из журналов, посещали районы, в которых все равно не смогли бы позволить себе жить, и медленно проезжали мимо знаков «Открыто» и «Продается», мимо домов с эркерами и высокими окнами, с белыми колоннами и гаражами на три машины. Заходить внутрь мы не осмеливались. Мы не осмеливались сделать реальный шаг навстречу физическому воплощению нашей семейной мечты.

Но мечта все-таки осуществилась, хотя для этого и потребовалось продолжительное присутствие Аллена. Я никогда не думала о том, как именно мама купила дом, как она оплачивала счета или как она продолжала справляться со всем сама. Маленькие дети не должны задаваться такими вопросами, и от них никто этого не ожидает. По поводу Аллена создавалось такое ощущение, как будто мы едем домой, взяв попутчика на заднее сиденье, и единственный, кто ему доверяет, – сам водитель.

И все же первая ночь в новом доме выдалась волшебной. Воспоминания о том, как взрослые вносят тяжелые коробки и мебель в прежде пустые комнаты и пустой гараж, давным-давно развеялись, но память о той ночи жива до сих пор. Не помню, чтобы там был Аллен, но вместо того, чтобы удивляться, почему ухажер моей матери не помогает ей переезжать, я благодарила Бога за то, что Он внял моим молитвам, и надеялась, что какое бы заклятие ни удерживало того мужчину, оно продолжит работать. Я надеялась на то, что здесь ничего плохого со мной не случится.

Хотя для нашей семьи этот дом был новым, мы его уже немного знали. Он принадлежал нашей тете Терри, старшей сестре матери, и она жила в нем со своими двумя детьми, моими кузенами Тэйви и Широй, прежде чем вышла замуж за моего нового дядю Тайрона. Еще задолго до того, как они переехали из этого «ранчо», я считала его идеальным. В нем были три спальни и просторный двор. По сравнению с кухней в нашей квартире здешняя казалась просто огромной. На дворе стояли турники и горка – немного поржавевшие, но все еще способные доставить удовольствие во время дней рождения, барбекю и ночевок. Я же больше всего полюбила выходящее на двор крыльцо.

День, пожалуй, походил на любой другой день, разве что я была немного взволнована началом новой жизни на новом месте, но вечер был разыгран как особая серия любимого ситкома. У мамы хватило сообразительности не продолжать распаковку еще и вечером, и она разложила матрасы со своей кровати в нашей общей комнате, поставила перед ними маленький телевизор и подключила к нему видеомагнитофон. Потом повернулась к нам и сказала, что сейчас мы закажем пиццу и фильм из «Блокбастера». Мы все втроем запрыгали, так как всегда были рады поесть, особенно пиццу, и еще более готовы спорить по поводу выбора фильма. В зависимости от того, объявляли ли в видеопрокате скидки и сколько фильмов мы готовы были посмотреть, мы обычно брали от одной до трех кассет. Мне не хотелось просить Бога о чем-то сверх того, что я уже попросила, из страха показаться слишком жадной или невоспитанной, но у меня появилось еще одно желание, и я тихо помолилась:

«Прошу, пусть это будет вечер с тремя фильмами».

Мама позвонила в «Pizza Hut» минут за десять до того, как поехать на Саутгейт-Плазу – в торговый центр, располагавшийся немного ближе к нашему дому, чем Сауттаун-Молл. Мы с бабушкой часто ездили туда на автобусе, заходя почти во все магазины и лавки и обычно ничего не покупая. Единственным местом, в которое мы с ней почти не заглядывали, но куда всегда водила меня мама, был прокат «Блокбастер». Бабушка не смотрела фильмы на кассетах и предпочитала большой экран. Но нам с мамой такие фильмы нравились. Сам по себе процесс заказа фильма мне казался чем-то священным, да и ей, по всей видимости, тоже. Она учитывала мои вкусы и временами даже пыталась мне угодить. Когда одна наша тетя попыталась позаимствовать у нас «Клуб радости и удачи», мама остановила ее, сказав: «Эшли еще не посмотрела его, и мне кажется, он должен ей понравиться». Она оказалась права, но тогда мне еще не было и десяти.

Заехав на парковку «Pizza Hut», мама быстро нашла свободное место. Повернувшись, она посмотрела на нашу троицу, пристегнутую ремнями к заднему сиденью.

– Я пойду возьму пиццу, – начала она, впиваясь глазами в каждого, прежде чем переходить к следующему. – А когда вернусь, то хотелось бы убедиться в том, что вы ничего не трогали, не вылезали из машины и даже не шевелились. Это. Понятно?

Последние два слова были отмечены очередным суровым взглядом и рассчитаны сразу на всех троих. Но предупреждать нас было не обязательно. Не раз и не два маме случалось, выйдя из магазина, обнаружить меня или брата сидящими на переднем кресле, воображающими себя водителем и во всю мощь легких подпевающими громкой песне по радио.

Но на этот раз ничего такого мы делать не собирались. Никто не хотел рисковать пиццей и вечером с тремя фильмами. В наших машинах иногда бывали кассетные проигрыватели, а иногда их не было, но радио было всегда. Ничто не могло сравниться с Анитой Бейкер, проникновенно мурчащей с передней панели: «Я сожалею, о да, сожалею. Честно-пречестно, правда моя…» У меня мурашки пробегали по коже всякий раз, как мама резко вытягивала руку, чтобы прибавить громкость, подобно тому, как соскакивает со своего места победитель лотереи, когда ведущий объявляет выигрышный номер. Если она при этом курила, то опускала окно и подпевала под завывание ветра, одной рукой держа руль, а другой размахивая в такт музыке. Мы, дети, подпевали – точнее, завывали во всю глотку – с заднего сиденья. «Потому что я была сильна, пропою я эту песню тебе, потому что я хочу выстоять и хочу извиниться, извиниться перед тобой».

Мама обожала музыку. Ни на каких инструментах она не играла, но пела неплохо, и пела мне на протяжении всей моей жизни. Иногда она буквально влюблялась в какую-нибудь песню или в какой-нибудь альбом и постоянно слушала его, до тех пор, пока тот не надоедал ей до чертиков.

Где бы мы ни жили, на заднем фоне всегда играла какая-нибудь приятная мелодия с глухими басами или проигрывалось видео с танцевальными упражнениями. Мы с братом всячески пытались подражать известным исполнителям – Уитни, Мэрайе, Майклу и Тине. Еще в начальной школе мы смотрели фильмы «Джексоны: Американская мечта», «На что способна любовь», «Телохранитель», «Жена священника» и «В ожидании выдоха». Наверное, мы были слишком маленькими для таких фильмов, но мама всегда была готова ответить на наши вопросы и объяснить непонятные моменты. Она знала, как сильно мы их любим. Романтика и страсть всегда были желанными гостями в нашем доме.

Особенно нам нравились голос Уитни и ноги Майкла. Мама иногда распускала волосы и самозабвенно пускалась в пляс, а мы с братом подражали Уитни Хьюстон из клипа «Run to You». Мама была самой красивой женщиной на свете, и единственной кто, на мой взгляд, мог сравниться с ней, была Уитни.

Когда мы еще жили втроем в студии, я обожала наблюдать, как мама кружилась под песню «All the Men That I Need» с закрытыми глазами, положив одну руку на сердце, полностью поглощенная музыкой. Она так успокаивалась, если кто-то ее «доставал». Да, ее окружала семья, но в такие моменты она находила уединение.

Когда мы с братом подросли достаточно, чтобы понять, что танцевать мы не умеем, мы попытались это исправить и усердно просматривали один клип за другим. Тогда еще не было службы «DVD по требованию», не говоря уже о YouTube. Были просто чистые VHS-кассеты, но кто их мог позволить себе? Нам приходилось ждать, пока нужный фрагмент покажут по телевизору. Мы просматривали все музыкальные каналы: MTV, VH1, BET, The Box. Мы осваивали новые движения, а мама повторяла: «Так держать, дети. Танцуйте! Пойте! Мои дети знают эту песню!»

Мама всячески поддерживала нас и хвалила, когда мы выкладывались по полной. Музыка окружала нас повсюду – когда мы просыпались, когда ехали в машине, когда занимались уборкой, на семейных посиделках. Мама сидела на кухне и смотрела, как мы танцуем, улыбаясь и прихлопывая. Когда сестра выросла настолько, чтобы запоминать движения, мы с братом решили сделать из нее звезду. Мы напяливали на нее старые бабушкины парики, после чего она становилась похожей на чернокожую Ширли Темпл, а сами с энтузиазмом становились подтанцовкой. Со временем она стала танцевать лучше нас всех – у нее был природный дар, не нуждавшийся в нашем руководстве.

Когда мама вернулась к машине, мы закончили петь и перешли к более важным делам – обсуждали, какие фильмы нам выбрать. Прежде чем сесть, мама быстро окинула взглядом салон, убеждаясь, что все предметы находятся на своих местах, а затем поехала к видеомагазину, яркие огни которого приглашали нас принять участие в захватывающем кинематографическом приключении.

Тем вечером мы взяли два фильма. Обратная поездка показалась короткой, на улице уже стемнело, и совсем скоро мы уже лежали на маминых матрасах и смотрели «Форест Гамп». Этот фильм меня полностью захватил; особый отпечаток в моей памяти оставил его классический саундтрек. Сестра заснула почти в самом начале, а к концу фильма мама обхватила одной рукой меня, а другой брата. Глядя нам в глаза, она улыбалась. Ее радость наполняла радостью и нас, и мы улыбались в ответ, прижимаясь покрепче к ее телу. Те мгновения напомнили мне о том времени, когда мы жили в триплексе, я еще не уезжала в Миссури, откуда вернулась совсем другой. Теперь я знала: все, что нужно для нового старта, – это семья. Здесь был наш дом. Здесь с нами не могло произойти ничего плохого.